Мастерская Шекспира

Борис Голлер, 2019

Шекспир, несмотря на долгую и роскошную славу (400 лет!), до сих пор мало понят как писатель. А как человек и вовсе неизвестен. Несмотря на изобилие биографий. В итоге, в массовом сознании произошло отделение Шекспира-художника от Шекспира-человека. И где они по отношению друг к другу? Автор попытался уяснить эту связь. На основе фактов, почерпнутых в хрониках и биографиях Шекспира, сознавая, что часть фактов может быть вымышлена. На фундаменте русских переводов, ибо речь идет не просто о Шекспире, но о русском Шекспире, о нашем понимании его.

Часть вторая. Меркуцио

…Чума на оба ваши дома!

«Ромео и Джульетта»

Почти следом за Марло умер Томас Кид. После общения с друзьями лорда Уолсингема. То была уже «английская» трагедия — не «испанская». У Кида при обыске нашли бумаги, принадлежавшие Марло. (Они с Кристофером дружили и снимали прежде одну комнату.) Их обоих с Марло обвиняли в чем-то, что они вряд ли совершили. Кид раскололся на допросе. Винить трудно, никто не знает, каков был допрос. После этого Марло и убили в Дептфорде.

Шекспир узнал обо всем, когда уже вернулся в Лондон. Главным источником его сведений был по-прежнему круг Саутгемптона. И граф Ризли (или Рэйзли — пишут по-разному) знал все из первых рук — из дворца. Он сказал почти с уверенностью, что от Марло хотели избавиться. Как от проштрафившегося сотрудника Тайного совета или как от драматурга — до конца осталось неясным, кому и чему он служил. Может, чаяли накрутить хвост и прочей пишущей братии?

Шекспир испугался. Его игры с историей Англии вели туда же, ему казалось, — и он приуныл. Кто-кто, а он никогда не был мятежником. Он не хотел в бездну — он боялся бездны.

Минутами ему хотелось даже бросить все и вернуться в Стратфорд, сделаться перчаточником. С расстройства он начал писать в том же Тичфилде еще одну поэму: о попытке украсть любовь женщины и о женщине, оказавшейся в этом случае выше похвал. «Обесчещенная Лукреция». Сюжет валялся под ногами: «Фасты» Овидия, это он знал с детства, с грамматической школы. О Лукреции, жене полководца Коллатина, изнасилованной Секстом Тарквинием — сыном римского царька. Об ее страданиях и самоубийстве при муже. (Династию Тарквиния после того согнали с трона, и Рим надолго стал республикой. В старину случались и такие сюжеты.)

Любовь — не история! Тут вечная тема. К тому же — семейные ценности. Поэма посвящалась, конечно, тоже Саутгемптону.

Женщин Уильям не знал, в чем легко признавался себе. Да, в первую очередь себе — кому признаются в таких вещах? У Овидия его сразило, как Лукреция, нанося себе смертельный удар, еще думает о том, чтоб, упавшей, выглядеть красиво. Какой-то особый способ мышления!

Что касается самой любви… О ней он был только наслышан.

Он женился когда-то на девушке много старше себя и втайне надеялся, что она ему что-то объяснит или откроет, чего он не знал (ему было, повторим, всего восемнадцать!), об этом странном состоянии человека и, главное, о женщине как главной составляющей человеческого рода. Но бедная Энн, хоть старшая, ничего не знала сама, кроме тоски по замужеству, которое задержалось в дороге, — а ей уже 26 и бежало к 27-ми… Она была рослая, грудастая девушка с правильными чертами лица и фигурой, которую можно бы отлить в бронзе… Такую захотят решительно все, кто награжден мужскими свойствами. Он оглянуться не успел, как был засватан: восемнадцать — прыщи на лице, флюиды, гормоны и вечный непокой члена.

Но она умела только мыть, стирать, стричь овец, доить коров, ощипывать кур и еще много чего, что к любви по Петрарке или Боккаччо (что тоже очень важно) не имело никакого отношения. Пришла тоска смертная — хоть вылети в трубу вместе с дымом. Он завел трех детей и стал подыскивать работу на стороне, подальше от семьи…

Когда он вернулся из Тичфилда в Лондон, чума постепенно спадала и была надежда, что воскреснет театр. Он увлекся «чистой поэзией», как он считал («Лукреция»), но стосковался по театру. Кроме того, он признавался себе, что в обеих поэмах он был слабей Марло и его незавершенной «Геро и Леандр». А в театре у него все же что-то получалось. Нет, если признаться, лучше получалось. А тут нежданно умер лорд Стрейндж. («Слуги лорда Стрейнджа». Вот он и умер! Актерам полагалось быть чьими-то «слугами», или они причислялись к бродягам. Так что имя было фасад труппы и вместе право на существование.)

Смерть Стрейнджа тотчас обрамилась слухами. Говорили разное, много говорили. Якобы год назад кто-то прислал лорду письмо, в котором предлагалось ему возглавить заговор против королевы Англии. Он тотчас переправил письмо властям и тем разоблачил заговор. Его благодарила сама королева, но, немного времени спустя, он был отравлен. «Клинок, стоимостью в двенадцать пенсов», поразивший в глаз Марло рукой некоего Фризера, продолжал косить противников или мнимых противников власти. Смерть Кида и Стрейнджа сталкивала Шекспира впрямую с эпохой, в какую он жил.

Он был верующий человек, и он боялся ада. Рая тоже боялся — ибо не знал его. Да и не представлял себе, что он может существовать и что даже Бог, в отличие от человека, мог произвести нечто в самом деле благостное. Что оставалось — видеть рай иль ад по Данте?

Актеры теряли почву под ногами: вдова лорда откровенно дала понять, что ей вовсе не хочется возиться с труппой. В отличие от мужа, она не любила народного театра — может, всякого театра. Они снова оставались не у дел.

Слава богу, их быстро подхватил молодой граф Пембрук. За время длинной эпидемии, а после — правда, краткого — междуцарствия (лорд Стрейндж, граф Пембрук) труппа сильно поусохла в составе.

Нужно было набирать актеров. Однажды Уилл днем пришел в театр — они тогда играли в «Куртине» — и увидел разом несколько новеньких. У двери одного из помещений, где переодеваются, стоял высокий, неотесанного вида парень. Явно моложе его. Шекспир к тому времени уже пообтерся в Лондоне, да и в Тичфилде у Саутгемптона — и мог считать себя почти джентльменом. (Ему так хотелось считать.) Перед парнем стояло широкое бревно на козлах — театральный реквизит, кем-то вытащенный со сцены, а на бревне — поднос с яблоками — зелеными не лучшего сорта. Парень брал одно за другим эти яблоки с подноса и грыз…

— Ты что, у нас новый актер? — спросил Шекспир явно без всякого интереса.

— М-гу… — сказал парень и продолжал хрустеть яблоком. — Я — сын Бербеджа, хозяина Teatruma. Ричард…

Хозяин Teatruma был входивший в силу, сравнительно молодой антрепренер.

«Гляди, у него взрослый сын! И уже актер!.. — подумал Шекспир про старшего Бербеджа. Он немного знал его. — Может, и мой Гамлет со временем…» — но ответил собеседнику одним:

— А-а… — лишь поддерживая разговор. Однако решил быть джентльменом и нехотя представился: — Шекспир Уильям.

И тоже снял яблоко с подноса и принялся грызть. Так они стояли оба и хрупали смачно. Благо, зубы молодые. Молодые волки! Хряп и хряп…

Этому парню суждено сыграть Ромео, Гамлета, Отелло, Лира, Макбета и много кого еще и, в сущности, открыть Шекспира для театра. Стать главным его актером — может, на все времена. Но пока они стоят рядом и смачно хрупают яблоками.

Надо было срочно сочинять пьесу. Новую. Ждут голодные актеры. И он стал писать пьесу о любви. Он почерпнул историю из поэмы Артура Брука — указал ему на нее Флорио, частый гость Саутгемптона, итальянец-протестант (даже в Лондоне редкость!) — тот, что переводил на английский «Опыты» Монтеня. Он, кстати, создал и толковый словарь итальянского языка. Он был много старше не только графа, но и Шекспира. И успел порассказать ему вдосталь об Италии. Для Шекспира пока это была закрытая карта. И он легко путал Верону и Падую…

Мы не станем притворяться, что не знаем: он впервые открыл для себя любовь не в жизни и не в поэме «Лукреция», а сочиняя «Ромео и Джульетту».

Девочка, которую он так и не встретил, и мальчик, которым он хотел быть, но не стал. Молодость кончилась, и надо было — для приличия хотя бы — одарить ее вздохом. Посожалеть о ней.

Он пытался вспомнить свое отрочество, юность, но злила их серость. Он много читал тогда, в школе, их заставляли много читать — даже классиков, Сенеку… Но они никогда не беседовали о прочитанном. Это было то, что надо оттарабанить на уроке и забыть. Выбросить в окно. В перерывах меж уроками все толпились у окон — там двигалась интересная жизнь. Друзей у него не было — товарищи, скорей приятели. Драки… Зубрежка в школе, толки о запретном по подворотням. Пылкие занятия онанизмом. Женщины мелькали мимо, как сны, юбки их завораживали порой, но были неподъемны. И только фантазия лезла на стену и перекатывалась через стены.

Конец ознакомительного фрагмента.