Рассуждизмы и пароксизмы. Книга 3

Борис Гончаров, 2021

Рассматривая мозаику и эклектику текста этой книжки (как предыдущих и последующих – если они будут), следует соответственно воспринимать сказанное: об образах, как проекции на подсознание, о гештальте, о гносеологии «любви», о женском и мужском, как образе двух параллельных пересекающихся линий, письма 8 Марта, о «мушкетёрах», футболисте и ощущениях осязания, о мистической случайности, вольную компиляцию Комдива о женских запахах и «сермяжную правду» о «запахах» женского, Куприна и «Суламифь», Соломона и «Песнь Песней», писателей – не сумасшедших и несчастных, жизнь Земли и смерть человека, счастье и судьбу, мнения дилетанта и т.д. Вторая редакция. Иллюстрации автора, фон обложки – Canva (лицензия СС0).

Вместо предисловия

Нам не дано предугадать,

Cудьбы крутые повороты

Нам не дано себя понять,

Какими будем через годы,

Как не познать каприз природы…

Нам не дано, увы, узнать,

Чем наше слово обернётся,

Когда последний день прервётся…

Нам не дано вернуть назад

Весны прелестное дыханье

И детских лет воспоминанье

Нам не дано вернуть назад.

(Мартемьянов)

Нет последовательности в эклектике и мозаике текста (и в предисловии). Но создаются же мозаичные картины (не только художественные), а из эклектики рождаются правила (не только грамматики).

Преодолев «акварельный возраст», «глубокую юность» и став «взрослым» (видимо, такое иногда случается — раньше или позже), не претендуя на всеохватность и правду, образно и субъективно рассуждая, повествует автор с несерьёзным выражением лица, но и с грустью, вследствие сказанного:

«И положи́ тму закро́в Свой, о́крест Его́ селе́ние Его́, темна́ вода́ во о́блацех возду́шных» = темна вода во облацех = «Непостижимо для ума на свете многое весьма» = «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». И «злой шутник, озорник Купидон» не хохочет и совсем не смеётся, а грустно-удивлённо смотрит на эти рассуждизмы и пароксизмы…

МНЕНИЕ ДИЛЕТАНТА

1 апреля

Образы: любви, бога, книги, картины, музыка и т. д. — это проекция (отражение) понятия (сущности, вещи) на мозг (сознание), сублимация.

«Образ любви» — это случайность пересечения параллельных линий женского и мужского.

«Образ бога» — это также не собственно вещь (сущность, истина), но представление её сознанием.

«Образов» столько, сколько людей на Земле и они индивидуальны.

«Образы» — это случайность и следствие, но не причина (источник).

Что читать…

В своей книге «Моя жизнь» Амундсен указывает, что фирма «Юнкерс» продавала ему аэропланы, дирижабль он купил (впоследствии названный «Норвегия») у правительства Италии, возглавляемого Муссолини.

Таким образом, очевидно, что для капитала и политика не имеет значения, с кем сотрудничать, кому что продавать: Амундсену или Гитлеру — главное прибыль. Поэтому и фирмы США сотрудничали с Германией Гитлера (не смотря на противостояние в Первой мировой войне).

Амудсен отзывается о Нобиле (тогда — полковнике, в дальнейшем — генерале и руководителе полёта на Северный полюс, что красочно и неоднозначно показано в фильме «Красная палатка»), как о тщеславном, честолюбивом эгоисте.

При этом следует подчеркнуть и меркантильный интерес самого Амундсена в конфликте с Нобиле в связи с приоритетом в руководстве экспедицией, изданием книг, лекциями и т. п.

Деньги — ключ к любой загадке, как отметил Бальзак в «Человеческой комедии».

Из указанного следует, что читать следует первоисточники и мемуары — они более показательны правдой (хотя подчас и несколько субъективной).

Как заметил Рахметов — «Что делать?» (в 22 года он был уже вполне сформировавшейся личностью, как и Саша Сторов — «Эпизоды на фоне СССР 1936-58 гг» — с той разницей, что не пил вина и пренебрегал женским персоналом, но курил сигары, которые, по его мнению, стимулируют его мыслительную деятельность, как Россини — горизонтальное положение вниз головой, Высоцкого — белая стена перед глазами, Флобера — запах прелых яблок):

«По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение — только напрасная трата времени. Берём русскую беллетристику. Я говорю: прочитаю всего прежде Гоголя. В тысячах других повестей я уже вижу по пяти строкам с пяти разных страниц, что не найду ничего, кроме испорченного Гоголя, — зачем я стану их читать?

Так и в науках, — в науках даже ещё резче эта граница. Если я прочел Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого направления и мне не нужно читать ни одного из сотен политико-экономов, как бы ни были они знамениты; я по пяти строкам с пяти страниц вижу, что не найду у них ни одной свежей мысли, им принадлежащей, все заимствования и искажения. Я читаю только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту самобытность.

Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг».

«Ничто не проходит» или «Суламифь» Куприна и «Песнь песней» Соломона

Куприн был, есть и будет уже только потому, что написал «Суламифь» и «Гранатовый браслет». Это мнение — против неприятия его некоторыми непонимающими природной русской одарённости, лошадиной трудоспособности и неистребимого любопытства и желания испытать всё на себе, может оттого, что и в дилетанте просыпается иногда желание почувствовать, как того хотел часто пьющий Куприн («Если истина в вине,//Сколько истин в Куприне?»). Вот что писал Куприн о своих желаниях: «Я бы хотел на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой, или побыть женщиной и испытать роды…» и ещё: «Господи, почему и мне не побыть ямщиком. Ну хоть не на всю жизнь, а так, года на два, на три. Изумительная жизнь!».

«Образ любви» — царский, ветхозаветный, а возможно, собственно любовь — недостижимая и непостижимая, несвойственная политикам, как и ханжам и лицемерам.

«Суламифь». Мелодрама, но, как и «Песнь песней» Соломона — исключительность.

Замечательный русский писатель Александр Иванович Куприн — это в беллетристике и внешне — Иван Поддубный, Иван Заикин, Владимир Гиляровский, французы: Бальзак и Дюма…

Ветхий Завет: «Песнь Песней».

Александр Куприн: «Суламифь».

Положи мя яко печать на сердце твоём,

яко печать на мышце твоей:

зане крепка яко смерть любовь,

жестока яко смерть ревность:

стрелы её — стрелы огненные.

В 1909 году Академия Наук присудила Куприну — вместе с И.А.Буниным — Пушкинскую премию.

(Такова тогда была Академия — Академия Менделеева, Мечникова, К.Р., Л.Н.Толстого, В.Г.Короленко, В.В.Стасова, М.Горького — правда, его членство было отменено царём Николаем Вторым, А П.Чехова… Не в пример ей — нынешняя).

Но что такое Бунин по сравнению с Куприным — эстетствующий барин, бывший сотрудник «Орловского вестника» и лауреат Нобелевской премии по литературе (вместо Куприна)?.. Назначенный на Нобелевскую по политическому соображению — так же, как Пастернак (но отказавшийся от получения), Солженицын, Бродский.

Что написал так и не окончивший гимназию Бунин: незаконченный автобиографический роман «Жизнь Арсеньева» (в котором автор с симпатией и грустью сочувственно пишет о поколении помещиков из культурного дворянства, о старых господах), рассказы о несчастной и трагической любви: «Митина любовь», «Тёмные аллеи», преувеличенный «Солнечный удар» (по которому снят надуманный фильм), злопыхательские, «закусившего удила филистера», «Окаянные дни», перевод двадцати двух глав, со вступлением и эпилогом «Песни о Гайавате» Г.В.Лонгфелло, ностальгические «Антоновские яблоки»…

Горький так отзывался о творчестве периода рассказов Бунина (до революции 1905 г.): «Не понимаю, как талант свой красивый, — как матовое серебро, он не отточит в нож и не воткнёт им куда надо».

Лев Толстой пишет о Куприне: «Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна. Куприн — настоящий художник, громадный талант. Поднимает вопросы жизни более глубокие, чем у его собратьев».

Бунин умер в Париже 8 ноября 1953 г. (на следующий день годовщины революции, не принятой им).

Но справедливости ради надо отметить один абзац в «Жизни Арсеньева», который может отчасти показать Бунина, как писателя, глубиною и сакраментальностью мысли: «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своём возрасте, — тем более, что я ещё совсем не ощущаю его бремени, — и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть.

А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал. «Вот было бы счастье!» — хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти?»

Куприн также был в эмиграции — почти одновременно с Буниным — осенью 1919 г. он «перешёл советскую границу и стал эмигрантом», но через 18 лет, в 1937 г. вернулся в Россию.

«Эмигрантская жизнь — писал Куприн из Парижа — вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах!.. Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю… Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трёх минут разговора с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка…».

Бунин вспоминал: «Я как-то встретил его (в Париже) на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он… плёлся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слёзы навернулись на глаза».

И безысходная бедность.

Куприн писал из Парижа: «Сейчас мои дела рогожные… какой это тяжкий труд, какое унижение, какая горечь, писать ради насущного хлеба, ради пары танов, пачки папирос…

Всё, всё дорожает. Зато писательский труд дешевеет не по дням, а по часам. Издатели беспощадно снижают наши гонорары, публика же не покупает книг и совсем перестаёт читать».

Когда в 1958 году, по прошествии 20 лет после смерти автора, Гослитиздат выпустил шеститомное собрание сочинений Куприна тиражом три миллиона, читатели расхватали его в несколько дней.

Горький не однажды негативно высказывался о «Суламифи» Куприна, однако, Воровский относился к ней иначе, в статье о Куприне он писал, что повесть — «гимн женской красоте и молодости».

* * *

1

«Царь Соломон не достиг ещё среднего возраста — сорока пяти лет, — а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора распространилась далеко за пределами Палестины».

2

«Семьсот жён было у царя и триста наложниц, не считая рабынь и танцовщиц. Также разделял он ложе с царицей Савской, превзошедшей всех женщин в мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида…

На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Всё проходит».

3

«Три тысячи притчей сочинил Соломон и тысячу и пять песней. «Слово — искра в движении сердца», — так говорил царь. И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян.

И увидел он в своих исканиях, что участь сынов человеческих и участь животных одна: как те умирают, те умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом. И понял царь, что во многой мудрости много печали, и кто умножает познание — умножает скорбь. Узнал он также, что и при смехе иногда болит сердце и концом радости бывает печаль. И однажды утром впервые продиктовал он:…

— Всё суета сует и томление духа, — так говорит Екклезиаст.

Но тогда не знал ещё царь, что скоро пошлёт ему бог такую нежную и пламенную, преданную и прекрасную любовь, которая одна дороже богатства, славы и мудрости, которая дороже самой жизни, потому что даже жизнью она не дорожит и не боится смерти».

* * *

(Когда Сталин прочёл новеллу Горького «Девушка и смерть», он сделал надпись: «Это посильнее «Фауста» Гёте. Здесь любовь побеждает смерть».

Но не так в «Суламифи»).

4

«Утренний ветер дует с востока и разносит аромат цветущего винограда — тонкий аромат резеды и варёного вина.

Милый женский голос, ясный и чистый, как это росистое утро, поёт где-то невдалеке за деревьями.

Девушка в лёгком голубом платье ходит между рядами лоз… и поёт. Рыжие волосы её горят на солнце.

Сильный ветер срывается в эту секунду и треплет на ней лёгкое платье и вдруг плотно облепляет его вокруг её тела и между ног. И царь на мгновенье видит всю её под одеждой, как нагую, высокую и стройную в сильном расцвете тринадцати лет; видит её маленькие, круглые, крепкие груди, от которых материя лучами расходится врозь, и круглый, как чаша, девичий живот, и глубокую линию, которая разделяет её ноги снизу доверху и там расходится надвое, к выпуклым бёдрам.

— Скажи мне твоё имя?

— Суламифь… Иногда я рою корни мандрагоры, похожие на маленьких человечков… Скажи, правда ли, что ягоды мандрагоры помогают в любви?

— Нет, Суламифь, в любви помогает только любовь».

5

«Светел и радостен был Соломон в этот день, когда сидел он на троне в зале дома Ливанского и творил суд над людьми, приходившими к нему».

6

«…встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Всё было тихо в доме.

Дрожа от робости, ожиданья и счастья, расстегнула Суламифь свои одежды, опустила их вниз к своим ногам и, перешагнув через них, осталась среди комнаты нагая, лицом к окну, освещённая луною через переплёт решётки. Она налила густую благовонную мирру себе на плечи, на грудь, на живот…

— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой.

Песок захрустел на дворе под лёгкими шагами. И души не стало в девушке.

— Своего виноградника я не уберегла.

Время прекращает своё течение и смыкается над ними солнечным кругом. Ложе у них — зелень, кровля — кедры, стены — кипарисы. И знамя над их шатром — любовь».

8

«Семь дней прошло с того утра, когда вступила Суламифьв царский дворец. Семь дненй она и царь наслаждались любовью и не могли насытиться ею.

Так посетила царя Соломона — величайшего из царей и мудрейшего из мудрецов — его первая и последняя любовь.

Много веков прошло с той поры. Были царства и цари, и от них не осталось следа, как от ветра, пробежавшего над пустыней. Были длинные беспощадные войны, после которых имена полководцев сияли в веках, точно кровавые звёзды, но время стёрло даже самую память о них.

Любовь же бедной девушки из виноградника и великого царя никогда не пройдёт и не забудется, потому что крепка, как смерть, любовь, потому что каждая женщина, которая любит, — царица, потому что любовь — прекрасна!»

9

« — Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвёртую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины».

10

«Сегодня был седьмой день египетского месяца фаменота, посвящённый мистериям Озириса и Изиды.… с таинственными символами богов и со священными изображениями Фаллуса. Царица Астис возлежала в маленьком потайном покое.

Тёмные брови царицы сдвинулись, и её зелёные длинные глаза вдруг потемнел от страшной мысли.

— Выйдите все. Хушай, ты пойдёшь и позовёшь ко мне Элиава, начальника царской стражи. Пусть он придёт один».

11

«Все части тела Озириса нашла Изида, кроме одной, священного Фаллуса, оплодотворяющего материнское чрево, созидающего новую вечную жизнь.

— Это ты, Элиав? — спросила царица юношу, который тихо вошёл в дверь.

Глаза её горели напряжённым красным огнём. И она сказала медленно, слово за словом:

— Все мои ночи будут принадлежать тебе. Ты знаешь пропуск. Ты пойдёшь сегодня во дворец и убьёшь их обоих!».

12

«И была седьмая ночь великой любви Соломона.

Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи. Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдалённое предчувствие окутывали лёгкой тенью их слова, поцелуи и объятья.

Глядя в окно на небо, Суламифь остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая трепетала кротко и нежно.

— Как называется эта звезда, мой возлюбленный? — спросила она.

— Это звезда Сопдит, — ответил царь. — Это священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти тела.

— Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрём? — спросила Суламифь.

— Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, — робко попросила Суламифь.

Тогда царь сказал:

— Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю, земля вскармливает колос, колос приносит зерно, человек поглощает хлеб и питает им своё тело. Проходят тьмы и тьмы-тем веков, всё в мире повторяется, — повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте времени и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это также верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая много раз из мешка, ты всё-таки рано или поздно извлечёшь и драгоценность. Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним этого.

— Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?

И, прижимая её к своей груди, царь прошептал, взволнованный:

— Не говори так никогда… Смерть не коснётся тебя…

* * *

(Неправду сказал Соломон — «своей косой равняет всех она»).

— Подожди, мой милый… сюда идут… Да… Я слышу шаги…

Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец.

— Кто там? — воскликнул Соломон.

Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу тёмной фигуре с блестящим мечом в руке. И тотчас же, поражённая насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивлённым криком упала на пол.

* * *

(Слабая тринадцатилетняя девочка защитила и спасла жизнь от убийства здорового сорокапятилетнего мужика).

Старший врач сказал:

— Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечём меч, оставленный в её груди, она тотчас же умрёт.

— До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор будет произноситься, клянусь тебе, Суламифь, имя твоё во многие века будет произноситься с умилением и благодарностью.

К утру Суламифи не стало.

Царь же пошёл в залу судилища, сел на свой трон… и, склонив голову на ладонь, приказал (писцам, в тревоге затаившим дыхание):

— Пишите!

«Положи меня, как печать, на сердце твоём, как перстень на руке твоей, потому что крепка, как смерть любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы её — стрелы огненные».

И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу судилища».

* * *

И будто услышал Соломон чей-то голос… Однако, это внутри него кто-то сказал циничные слова, как будто высеченные на тыльной стороне камня старинного перстня на указательном пальце левой руки Соломона: «И это пройдёт»…

Но по мудрости своей подумал вслух Соломон, будто высек слова на камне перстня своего, носимого на указательном пальце левой руки: «Ничто не проходит»…

Если бы Куприн написал только «Суламифь» и «Гранатовый браслет», он уже оставил бы своё имя в изящной словесности — в беллетристике.

После Куприна можно уже не читать Ветхий Завет — он весь в его «Суламифи» (разве только — Экклезиаста, также приписываемого Соломону).

Если говорить о возрасте Суламифи — это 13 лет — шестиклассница средней школы в СССР, где, как известно, в некотором смысле «секса нет»…

При этом, в ветхозаветной «Песни песней» Соломона и в 12-и главах — как апостолов у Христа — эротической сказки Куприна больше чувства и аромата чувственной любви, чем в неразделённости взаимоотношений книг Бунина.

«Суламифь» — это плотский вариант «Гранатового браслета».

* * *

Бояться следует близких — они предают и могут убить (как охрана — Юдифь, Анвара Садата, Индиру Ганди, посла Карпова…).

И избави вас бог от ранних и неравных браков…