Present Perfect Continuous

Борис Мир

Present Perfect Continuous – время глаголов в английском языке, обозначающее действие, начавшееся в прошлом и продолжающееся в настоящее время. Именно таково состояние героя повести Феликса после развала семьи, из-за чего лишен он возможности быть вместе со своим ребенком. Встретив чудесную девушку, начинает думать, что случившееся уже позади. Но оно еще не стало для него прошлым.Валентина Астафьева.Впервые показаны эмоции мужчины в несчастном браке.

3

И снова ушел в себя, свои воспоминания. О тех нескольких буквально бешеных днях.

Я проснулся.

Проснулся оттого, что нечем было дышать. Весь покрытый липким потом. Сердце бешено колотилось, раскрытым ртом я хватал воздух. Рядом тихонько посапывала Фаина, руки которой только что мелькали перед моим лицом в кошмарном сне, от которого я очнулся.

Снилось мне, что весь я внутри вязаного шерстяного кокона. Мелькают руки Фаины со спицами, и мне становится все мягче и теплей. Шерсть пушистая, и пестр узор. А она все вяжет и вяжет, и кокон становится плотней и тесней: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Спицы мелькают быстрей и быстрей, уже обвязан рот, жутко душно, и невозможно дышать — крик мой тонет в шерсти. Остались только глаза, — спицы мелькают, и скоро ничего не будет даже видно: все кончится. Я сделал судорожное движение: успеть освободиться от кокона, — и…проснулся.

В комнате, действительно, буквально нечем было дышать: форточка снова была закрыта. Лежавшая рядом женщина казалась страшной, как и нестерпимое тепло, испускаемое ее телом через ночную сорочку.

Преодолевая сердцебиение, я сел — и как только оно чуть утихло, пошел на кухню. Долго пил из крана холодную воду. Потом открыл настежь форточку и жадно дышал свежим воздухом.

Появилась Фаина: я, видно, разбудил ее, когда открыл кран. Сразу же исчезла — и через мгновение поставила передо мной тапочки:

— Простудишься! Что с тобой?

— Ничего! Иди ложись, — не очень-то любезно ответил я.

— Может, нужно что тебе?

— Нет! — почти крикнул я: чувство раздражения переходило в глухую злобу. Чтобы не сорваться, заперся в туалете.

Вылез, когда стихли ее шаги. Свет на кухне горел, и на столе лежали мои сигареты. Жадно закурил, но благодарности к ней, все равно, не чувствовал. К счастью, она не появлялась. То ли уснула, то ли боялась потревожить меня. Во всяком случае, не мешала. Курить и думать.

Вообще-то, она никогда не мешала мне ни курить, ни думать — почти всегда молчала, занятая чем-то: готовкой, уборкой либо своим любимым вязанием; ждала, когда я заговорю с ней. Старалась без слов угадать мои желания, чтобы, так же молча, их моментально выполнить. Не мешала, но я только курил — не думал: почти все время, когда не спал, находился в лениво дремотном состоянии. Только мысль о произошедшем, о моем ребенке — всегда была со мной. Но и она, наконец-то поутихла, резкая боль ее притупилась: будто уже подсохла, покрылась тоненькой пленочкой открытая рана.

Наверно, благодаря тому, что много спал. После обладания ею, казалось, вопреки приходившему ощущению бодрой свежести, незаметно и быстро засыпал — и это было самое большое благо, которое я получал. Остальное приносило только разочарование: тело мое продолжало ждать привычных ощущений — тела Леры, и никакого другого. Акт длился отвратительно долго, и чтобы завершить его, приходилось всячески напрягать воображение.

Сонно-дремотному состоянию способствовал и алкоголь — бар купленной «стенки» она набила до отказа бутылками, содержание которых в иных случаях помогало справиться с обычными моими тоскливыми мыслями. А несколько раз и с вдруг пробудившимся раздражением, вызванным ею. И я лез тогда в бар, наливал на донышко бокала коньяк, ром или ликер: посасывал маленькими глоточками жгучую жидкость: легкий туман обволакивал мозг, и она уже казалась мне ничего — я отмякал и звал ее. Потом засыпал.

И вот, наконец, проснулся: видимо, отоспался уже. Голова была совсем ясная: сна ни в одном глазу.

Ночь за окном, темная. Ложиться — нет, конечно. Сигарет хватит до утра: не придется идти за новой пачкой, доставать из бара — их запас там же, где и бутылки со спиртным.

Ну, а может быть, все-таки, пойти лечь? Взять ее — и потом проспать оставшиеся до утра часы? Нет!!! Ни за что! Лучше остаться здесь: курить и думать — благо, я проснулся.

Проснулся! В каком-то недоумении обвожу глазами кухню: что я здесь делаю? Как, вообще, попал сюда? Все кажется чужим: кухня, табурет, на котором сижу. И женщина там, за стеной.

И хочется уйти — немедленно! Осторожно двигаясь, притащил на кухню свою одежду, потом портфель, сунул в него свои бритвенные принадлежности. Натянул на себя все, кроме пальто и шапки.

Но неожиданно стало неудобно — уйти просто так, не попрощавшись. А за окном все еще было темно, и я поставил чайник на плиту, вытащил обратно бритву и долго брился.

И все же, когда небо стало светлеть, и почти дождался, что вот уже скоро можно уйти отсюда, вдруг представил, как она выходит и быстро начинает готовить мне завтрак, — почувствовал, что у меня не хватит сил делать вид, что ничего не произошло: я ушел, почти неслышно защелкнув замок.

Улицы были совсем безлюдны, до начала работы еще часа три, а я шел быстро, едва ли не бежал, как будто меня кто-то гнал.

Потом наскоро позавтракал в какой-то забегаловке: давился — и почти все оставил на тарелке, только с жадностью выпил горячий жиденький кофе. На работу явился раньше всех, выкурил последнюю сигарету и стоял: ждал, когда кто-нибудь появится — стрельнуть до открытия буфета.

Первым явился Юрка — мы бросились друг к другу, будто эта встреча была для нас самым радостным нежданным событием. Он сунул мне пачку в руки и побежал раздеваться. Вернулся через минуту и сходу принялся рассказывать: вчера снова переругался с Татьяной. Если бы не Наташка — ушел бы давно! М-да, мне эти дела слишком хорошо знакомы: то, что случилось сегодня со мной, по сравнению с ними — просто семечки.

Шеф появился не сразу; мы с Юркой болтали, сидя за своими кульманами — он высунул голову из-за моей доски. Не заметили, как шеф появился.

— Вчера мне дали телефон: там может быть кое-что интересное. Ну-ка, позвони!

Дозвонился почти сразу, но долго не мог выйти на того, кто был в курсе нужных нам материалов. Голос говорившего мало обнадеживал: у них запарка, осталась неделя до сдачи проекта — лучше, если я приеду дней через десять; сейчас меня в лучшем случае меня отведут в архив и скажут номера нужных проектов. Ну, хотя бы это: я решил сразу же ехать.

— Поезжай лучше завтра, прямо из дома: чего дергаться? Или не сидится сегодня? — спросил шеф.

Я молча кивнул.

— Что-то случилось? Серьезное?

— Еще точно не понял. Так я поехал?

— Ну, смотри сам.

Попал туда как раз в обед: пришлось ждать, пока этот нужный мне товарищ появится. Я был слишком некстати: он сразу же двинулся со мной в архив. Вытащил ящик из картотеки, показал несколько неуверенно несколько номеров. Стал объяснять, что работает здесь недавно, руководитель их группы мог бы дать более исчерпывающую информацию, но он болеет.

— Спасибо! Дальше я уже и сам справлюсь, — кажется, не очень любезно прервал я его. Он сразу же исчез.

Я подошел со списком к архивистке:

— Меня интересуют сначала только общие виды, пояснительные записки и расчеты, а потом уже группы и узлы, которые окажутся нужными, — держался, пожалуй, несколько властно, прямо как представитель какой-то вышестоящей организации. Она без звука взяла список и через десять минут положила на стол, за которым расположился, пять довольно тощих папок.

Слишком быстро удалось определить, что все это совсем не то, что мне нужно. Я вспомнил объяснения того конструктора и решил на всякий случай сам просмотреть картотеку. Кое-что там меня, действительно, заинтересовало — через полчаса я положил перед архивисткой новый список.

— Сейчас сделаю, сказала она и пошла к стеллажам. От нечего делать стал смотреть на нее: блондинка, крашеная. Немного простовата, но не страшная отнюдь.

Несколько папок я просмотрел так же быстро, как и предыдущие, и решил сделать перерыв — покурить; она сказала, что хочет пойти в буфет — выпить кофе: я тогда вспомнил, что не обедал, и пошел с ней. Кофе пах потрясающе, и я взял себе большую чашку двойной крепости. Вкус его не уступал запаху, вместе с двумя бутербродами он неплохо взбодрил меня. Ей купил шоколадку — она не ломалась: взяла, поблагодарила.

Начав открывать очередную папку, я уже чувствовал, что в ней есть то, что нужно — и не ошибся: почти то, что искали с шефом в библиотеке в журналах, наших и иностранных.

Я уже не замечал ничего, архивистку в том числе. Тем более что из-за обилия подробностей было не очень понятно сразу. Пояснительная записка — слишком краткая и не очень ясная. Оставались расчеты: очень сложные, с большим количеством схем нагрузок и эпюр. Они-то и помогли после тщательного ознакомления с ними понять суть дела: на это ушло немало времени. Один раз только вышел покурить и быстро вернулся обратно.

Хотя посторонних одних в архивах оставлять не разрешается, архивистка, уходившая довольно часто, просто захлопывала замок, попросив без нее не выходить и никому не открывать. Ее не было, и когда прозвенел звонок, и раздался шум шагов спешивших с работы. Я не успел до конца, а очень хотелось, и я был ей страшно благодарен за то, что она разрешила мне задержаться.

И, наконец, все: закончил! Ее в этот момент как раз опять не было: бегала через каждые десять минут звонить. Мне нужно было уходить, и я тогда только вдруг вспомнил про Фаину и почувствовал, что идти к ней не хочется до ужаса. Стал переписывать нужные мне номера чертежей, потом раскрыл, глянул папки двух оставшихся проектов: для очистки совести. Архивистки еще не было, и это пока давало возможность оставаться на месте: не требовалось еще что-то решать уже.

Но она вскоре пришла, села за свой стол, не глядя на меня, опустила голову на руки. Я встал, чтобы уйти.

— Огромное спасибо! И извините за причиненное вам беспокойство. Дальше злоупотреблять вашей любезностью не буду, и так слишком задержал вас.

Она подняла голову.

— А? Вы уходите? Если надо, сидите еще: я, правда, не тороплюсь.

— Да все равно: я уже закончил.

— Да? Я, пожалуй, тоже, может быть, пойду, — она казалась чем-то расстроенной.

— Ну, тогда пойдемте вместе. — Вообще-то мне не хотелось никуда идти. — Кстати: не подскажите, где здесь поблизости можно по-человечески поесть? — спросил я: просто так.

— Пожалуй, лучше всего в чебуречной — четыре остановки троллейбусом отсюда.

— Компанию мне не составите? — вопрос был без всякой задней мысли: просто какая-то возможность оттяжки. Но мое предложение оказалось кстати: по-моему, она была им довольна не меньше, чем я ее ответом: «Можно!».

Полчаса, которые стояли в очереди, мы разговаривали; она сообщила мне любопытную вещь: рукгруппы, автор того, чем я интересовался, — самоучка, институт не кончал.

— И делает такие расчеты? Сложные достаточно — даже для нашего брата, дипломированных. Познакомиться бы!

— Он болеет чего-то долго.

— Руководитель группы того, кто меня к вам привел?

— Да.

Чебуреки ничуть не уступали кофе, который я пил днем у них в институте: с мелко нарубленным стручковым перцем. Прямо горели во рту — их пришлось есть, запивая сухим вином.

— Мне прямой смысл ходить есть только с вами: каждый раз что-нибудь ужасно вкусное. — Она улыбнулась в ответ: сейчас она казалась мне весьма ничего.

Мы продолжали разговаривать и после чебуречной: курили на скамейке какого-то сквера. Я прикидывал, не предложить ли ей еще что-нибудь: кино, кафе-мороженое. Но она опередила меня: быстро докурила сигарету и, не сказав ни слова, убежала куда-то.

«Какого черта!» — подумал я. Не повернуться ли мне тоже и уйти? И вероятно, так и сделал бы, если бы она так же быстро, как и исчезла, не появилась снова.

— Не обижайтесь, ладно? Я это не нарочно: мне срочно позвонить надо было. — Она снова была чем-то расстроена, и я махнул на все рукой.

— А вы свободны? — вдруг спросила она.

— Дальше некуда: пока не поймали.

— Нет: серьезно?

— Сегодня уж точно. Абсолютно совсем. А что?

— Меня ждет подруга — я не хочу идти к ней одна. Составьте теперь вы мне компанию.

— Уже уговорили. А что можно прихватить к вашей подруге? Не торт?

— Нет.

— Ясно. А какое?

— Да любое.

Она еще сказала, что она должна была быть там уже давно, и поэтому времени у нас немного: мы и зашли в какой-то крохотный магазинчик. Там были слишком уж неважные вина, среди которых одиноко маячила бутылка трехзвездочного армянского коньяка. Продавец, отсчитывая шесть рублей, чтобы дать мне сдачу с десятки, сказал, что это последняя. А разлив оказался ереванский; и как же ты попал сюда?

Подруга ее была весьма в теле — крупновата, и намазана не в пример сильней моей дамы. Была еще одна девушка — совсем молодая, тонкая и звонкая, и двое мужчин: один из них, по-моему, был мужем хозяйки, а может быть, и нет — впрочем, я и не пытался разбираться. Все уже были нормально тепленькие: выпили то, что было, до нашего прихода, и с нетерпением ждали нас с тем, что мы притащим.

Я как самый трезвый и, кроме того, принесший хороший коньяк, а не какую-нибудь крепленую дрянь, стал распоряжаться процессом принятия: не дал заглатывать целыми лафитниками, а заставил хозяйку вытащить из горки большие бокалы и наливал понемногу, на донышко. И держал бокал в ладони, чтобы коньяк нагрелся до температуры тела, и пил его не торопясь отдельными маленькими глоточками не закусывая. Это им ужасно понравилось: необычно — как в заграничных фильмах, приятно — и, главное, тоже балдеешь, а пьешь мало и медленно, так что хватит, может быть, и одной этой бутылки, не надо будет снова бежать. А для усиления эффекта заварил чай покрепче и показал, как пить его и курить одновременно. Кроме всего этого выпендривания выдал им еще анекдотов, сначала попристойней, потом и не очень, и сам совершенно не смеялся, что в тот вечер мне было совсем не трудно, — остальные дружно ржали, тощая девица даже начала икать.

Вывалились оттуда с Лелькой, когда уже не один городской транспорт давно не ходил. Ехали на такси к ней домой. Глаза ее блестели, она прижималась ко мне — мой успех в этой компашке был ее успехом; и я знал, где и с кем я сегодня сплю.

На следующий день Лелька встретила меня в своем архиве, как будто это не она спозаранку шепотом обещала мне пропустить нужные кальки через светокопию без всякого оформления, а потом тихонько вывела меня на лестницу — так, чтобы ни одна живая душа не услышала. Я прокимарил с час в метро; потом позвонил шефу, как раз перед тем, как он уходил на работу: предупредил, где буду с утра, чтобы он записал меня в журнал разъездов. Позавтракал, не торопясь, в закусочной, и только тогда отправился в ЦНИИ, чтобы придти не раньше, чем она.

Папки вчера она не убирала — кальки я отобрал быстро, и через полчаса она отдала мне неразрезанный рулон синек.

— Пойдем, выпьем кофе! — мне еще не хотелось разбегаться с ней.

— Ладно! Иди туда, я уберу кальки и приду.

Кофе был вкусен, как и вчера, и, пожалуйста: бутерброды с красной рыбой, еще теплые слоеные пирожки с мясом, свежайшие эклеры, — удивительный буфет был в этом их ЦНИИ.

— Отлично вечерок вчера провели — будет, что вспомнить. И остальное… — Лелька улыбнулась чуть сонными глазами.

— Можем продолжить.

— Нет уж: ни к чему! Такое хорошо один раз — пока друг о друге ничего не знаем. Согрешили — и разбежались: без обиды. Да и есть у меня уже: ты вчера — это так. Да ты не обижайся — чего уж! Ладно, чего долго разводить: еще убьют там, что надолго пропала, — она запихала остаток пирожного в рот, единым глотком допила кофе и отодвинула чашку.

— Да, на вот: просили очень передать тебе на всякий случай, — сунула она мне клочок бумаги в самом конце лестницы; мне дальше нужно было прямо — к выходу, ей налево — по коридору. Попрощаться мы не успели — кто ругался у дверей архива:

— Опять пропала куда-то на три часа — жди ее каждый раз! — Лелька испуганно рванула по коридору, едва успев махнуть мне на бегу рукой.

Дорогой глянул: номер телефона, под ним имя — Валя. Это какая? А, та — девчонка из вчерашней компании. Тоненькая: ручки и ножки как палочки; крошечная грудь — как два кукиша; жиденькие волосики и большой рот. Жалкая улыбка на лице; заискивающий взгляд, угодливое поддакивание и глуповатое хихиканье — как будто выпрашивает как милостыню внимание, боится, что не позволят остаться, прогонят. Ни капли достоинства — к ней все относились с явным пренебрежением, не стесняясь совершенно: она терпела все. Как жалкая бездомная дворняжка — случалось как-то видеть подобных. Видно было, что она готова сразу на все: свистнут ей — и прибежит, без лишних церемоний ляжет с любым, безропотно позволит сделать с собой что угодно. Потом ее запросто можно прогнать и мысленно плюнуть ей вслед, даже ударить — она все равно снова прибежит, как только ей опять свистнут. Такая годится кому-то только в здорово пьяном виде или совсем с голодухи, когда уже совсем невмоготу — сходить на нее, как на унитаз. Не для меня.

А что для меня? Фаина? Я только сейчас вспомнил, что даже не позвонил ей, но, честно говоря, не чувствовал никаких угрызений совести — ни за это, ни за то, что ушел вчера не попрощавшись. Ну, не муж же я ей, на самом деле. И не собираюсь им становиться: слишком мало подходим мы друг другу. Это было ясно чуть ли не с самого начала — связь с ней не могла быть долгой. Куда лучше было бы, если бы я тогда встретился с другой женщиной, у которой я не был бы первым: все было бы менее сложно. Если бы… Да что об этом думать: все равно, конец уже неизбежен — вчера, когда я, наконец, проснулся, понял это. Но как он только произойдет?

Главное, мы уже успели привыкнуть сколько-то друг к другу, — особенно, я чувствую, она. И сам сознавал, что только ей обязан тем, что стал приходить в себя — благодаря спасительному сонному забвению после физического обладания ее телом; но в этом сонном оцепенении был тогда не в состоянии что-либо заранее предпринять: плыл по течению.

Очень желательно как можно более безболезненно для обоих расстаться. Но как? Как?