Возвращение на Голгофу

Борис Нухимович Бартфельд

Действие происходит на территории Восточной Пруссии в ключевые моменты великих войн 20 века. Роман развивается в двух временных плоскостях: в 1914 и в 1944 гг. Русские офицеры в 1914 г. взошли на свою Голгофу, но не случилось победы – спасения Родины, и они вновь возвращаются на Голгофу в прямом и метафизическом смысле. Ведь место, где формируются русские войска в 1914 и в 1944, называется Кальварией, что на латыни означает Голгофа. Судьба России, метафизика истории, любовь и смерть темы романа.

Глава 3

Август 1914 года

Не пристало молодым офицерам безвылазно сидеть в высоких армейских штабах. Надобно и армейской жизни причаститься. Так и младшего адъютанта штаба 1-й армии Северо-Западного фронта штабс-капитана Орловцева в конце июля 1914 года откомандировали для оперативной связи в штаб 27-й пехотной дивизии корпуса генерала Епанчина. Дивизией командовал опытный генерал Адариди, а штабом руководил полковник Радус-Зенкович. Обоих Орловцев знал по службе в Виленском округе еще до своего отъезда в Императорскую Николаевскую военную академию. В дивизии штабс-капитан чувствовал себя свободно, за чужака его не держали, он был своим среди строевых офицеров.

В состав 27-й дивизии входили четыре прославленные полка — 105-й Оренбургский, 106-й Уфимский, 107-й Троицкий, 108-й Саратовский, а также крепко сбитая 27-я артиллерийская бригада и пограничная кавалерийская сотня. Штаб дивизии находился поблизости от полков, следуя за ними на небольшом удалении. Последнюю ночь накануне наступления Орловцев провел в Уфимском полку и теперь ранним утром 17 августа вместе с другими полковыми офицерами с нетерпением ждал наступления, команды на переход через германскую границу.

Полк этот после завершения мобилизации в Вильнюсе 6 августа погрузился в воинский эшелон и через сутки прибыл на станцию Симно, чуть южнее городка Кальвария. Сюда же прибыли Троицкий и Саратовский полки с пятью батареями артиллерийской бригады. Западнее, в Сувалках, разместился Оренбургский полк с артиллерийской батареей.

Солдаты заполонили маленькое местечко Симно, роты разместились в палатках, по всем домикам, хатам и сараям. Только массивный костёл, стоявший на холме в центре городка, остался неприкосновенен и свободен от постоя. Пять дней командиры занимались подготовкой солдат, поступивших по мобилизации. Тут же, в господском доме, разместился и штаб 27-й дивизии. Орловцев за это время пару раз съездил в Кальварию, Сувалки и Олиту* с пакетами из штаба дивизии. Поездки были совсем не утомительны, ровная грунтовая дорога бежала по холмам среди полей и лесов, вдоль идиллических озер. Особенное впечатление произвела поездка в Кальварию, в маленький легендарный городок, посвящённый страданиям Христа на его скорбном восхождении на Голгофу.

Поездки эти хоть как-то разнообразили штабную рутину. В остальном жизнь в лагере текла спокойно и не прерывалась военными угрозами. А соседям-оренбуржцам в Сувалках пришлось и вражеский аэроплан обстреливать, и схлестнуться с немецким разъездом, отгоняя его от города. Горячий донской казак Козьма Крючков, многократно раненный в этой атаке, получил первый за эту войну Георгиевский крест.

Утром 14 августа к штабу дивизии в Симно на автомобиле подъехал сам командующий армией генерал Ренненкампф. Шикарный автомобиль сверкал никелированными деталями, сам командующий, одетый в жёлтую форму казачьего генерала Уральского округа, ни минуты не оставался на месте. Солдаты с утра успели выкупаться в озере на западной окраине местечка, привести в порядок амуницию и теперь выстроились на площади. Выступление генерала перед солдатами и офицерами с воодушевляющей речью прошло на ура. Барон Ренненкампф был энергичным, решительным и опытным, уже много повоевавшим генералом. Правда, излишне самолюбивым и заносчивым, но имевшим авторитет в войсках. Его бравый вид и прошлые настоящие и мифические боевые заслуги вселяли уверенность в солдат и офицеров. Мощный торс и крупная голова, громкий, трубный голос делали барона похожим на грозного быка. В минуту гнева его холодные, стального цвета глаза наливались кровью, но сам он оставался хладнокровным в своей внешней свирепости. Орловцев помнил патриотическую манифестацию в Вильно накануне объявления мобилизации, где восторженная толпа безудержно славила Ренненкампфа и буквально несла его по улице на руках, будто он уже совершил свои военные подвиги.

Из Симно командующий отправился к штабу 3-го корпуса в Олиту, где выступил перед казаками и в лазарете вручил награду первому герою войны — Козьме Крючкову, картинно сняв георгиевскую ленточку со своей груди.

В этот же день Уфимский полк двумя колоннами двинулся из Симно на север, к станции Вержболово*. Шли побатальонно с интервалами, далеко по округе разлеталась залихватская русская военная песня:

— Взвейтесь, соколы, орлами!

Полно горе горевать!

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять!

— Лагерь — город полотняный,

Морем улицы шумят,

Позолотою румяной,

Церкви маковки горят!

— Там едва заря настанет,

Строй пехоты зашумит,

Барабаном в небо грянет,

И штыками заблестит!

— Развернется там с зарею

Молодецкая игра,

Строй на строй пойдет стеною,

И прокатится ура!!!

— Эй, служивые, шире шаг!

И снова, высоко взлетело в небо:

— Все послушны царской воле,

По «отбою» кончен спор,

И на прежнем бранном поле

Песню дружно грянет хор:

— «Слава матушке России!

Слава русскому Царю!

Слава вере Православной!

И солдату молодцу!»

Три дня полки шли ускоренным маршем, делая до тридцати верст в день, и к вечеру 16 августа вышли к границе южнее Вержболово, как раз когда заканчивалась стычка русской кавалерии с немецким батальоном, сделавшим вылазку в город. Части дивизии заняли фронт с севера на юг протяженностью почти в шесть километров. Южнее, ближе к берегу Виштынецкого озера, расположилась 40-я дивизия 4-го корпуса. А севернее, вдоль стратегического шоссе на Кёнигсберг, стояла 25-я дивизия. Телефонная связь между частями не работала, конница практически отсутствовала, поэтому Орловцеву приходилось все время курсировать на выделенном ему жеребце Бархате между штабом дивизии и полками.

Поздно вечером из штаба армии пришел приказ корпусу Епанчина — ранним утром 17 августа перейти границу Восточной Пруссии и наступать на юг от Сталлупенена в направлении прусских деревень Допенен* и Гёрритен. Полку уфимцев предписывалось взять деревню Гёрритен, наступая в центре фронта 27-й дивизии. Офицеры и солдаты, несмотря на усталость после марша и грядущие опасности, находились в боевом, приподнятом настроении, форсили и подшучивали друг над другом. Солдатам дали отбой, офицеры так и не сомкнули глаз. Спокойствие летней ночи лишь изредка прерывалось короткими перестрелками между выставленным боевым охранением и вражескими патрулями. Орловцев с несколькими офицерами полка пережидал ночь в деревенском доме. Много шутили, пытаясь снять нервное возбуждение, предсказывали друг другу фронтовую судьбу, рискуя накликать на себя нешуточные испытания. Каждый русский офицер в душе фаталист, потому все обменялись адресами, дав слово известить родных о судьбе товарищей. Сомнений в необходимости и справедливости войны ни у кого не было.

Затемно, 17 августа в четыре утра, две колонны 27-й дивизии двинулись через границу. Три часа шли маршем со всеми предосторожностями и фланговым охранением. Пересекли германскую границу в семь утра. Дальше колонны полков разошлись.

Орловцев ехал верхом, неподалеку от командира полка уфимцев полковника Отрыганьева*. Они продвигались вперед среди буйного разноцветья лугов, вдоль полей с уже налившейся спелостью пшеницей и задорными глазками васильков по краям. Когда солнце начало изрядно припекать, окончательно разогнав туман, висевший над полями, сделали небольшой привал, первый в Пруссии. Солдаты сошли с проселочной дороги в поле, освободились от винтовок, ранцев и прочей тягости, группами разлеглись на траве. Младшие офицеры потянулись к своим ротным.

Орловцев присел на траву возле команды отдыхавших солдат. Притомившиеся мужики достали из-за пазухи едва подсушенные куски ржаного хлеба и сдержанно, не спеша ели. Несмотря на то, что август уже перевалил за середину, трава не выгорела. После дождей снова зацвел клевер, и маленькие веселые цветки белели среди свежей зелени. Вблизи от Орловцева молодой белобрысый солдат, по-звериному ловко пластаясь над землёй, несколько раз хлопнул фуражкой о траву, затем осторожно вынул из-под фуражки оглушённого шмеля. Орловцев увидел, как, потянув шмеля за лапки, солдат разорвал мохнатое брюшко. Что-то вынул оттуда и, широко улыбаясь, положил в рот, откусив в придачу хлеба.

— Из какой губернии призван и что ты такое делаешь? — не удержавшись, спросил Орловцев.

— Тамбовские мы, из Усманского уезда. Ваше благородие, неужели не знаешь этой забавы? Ай летом в деревне не гостевал? Там у него в брюшке пузырик с мёдом. Счас я ещё тебе добуду.

— Нет, солдат, не надо, оставь.

Но тот уже проворно вскочил и, припадая к земле, хлопал фуражкой по траве, затем вновь достал из-под неё шмеля, на этот раз особенно крупного, иссиня-чёрного, и начал аккуратно разрывать его тельце. Орловцев отвернулся, тошнота подкатила к горлу, он быстро пошёл к другому взводу. Озадаченный его уходом, солдат ловко извлёк из брюшка прозрачный шарик и с блаженным удовольствием, беззаботно причмокивая, положил его себе в рот. Обычная сельская сценка, случившаяся на коротком привале, сильно растревожила Орловцева, тяжёлым камнем легла на сердце.

Служивые быстро перекусили сухоедом и тронулись дальше. Щедрое, всеобъемлющее лето наполняло мир блаженным спокойствием. Через час полковая колонна, находясь неподалёку от деревни Платен*, начала спускаться в долину.

Вдруг среди этой безмятежной летней благодати раздались глухие хлопки артиллерийских залпов. Над колонной разрывалась шрапнель, а где-то за спиной с перелетом рвались «чемоданы» — снаряды, выпущенные тяжелыми немецкими орудиями. Противника за холмами нигде не было видно, но из-за разрывов казалось, что он окружает полк со всех сторон. Снаряды вздымали фонтаны земли, которые расцветали над равниной диковинными черными георгинами.

На солдат, никогда не знавших обстрела тяжелыми орудиями, это зрелище производило паническое действие. Раздались стоны первых раненых. Жеребец под Орловцевым заметался. Николаю с трудом удалось удержать его и направить в лощину, за гребнем холма. Сюда же, пытаясь укрыться от шрапнели, двинулись солдаты. Тот самый белобрысый солдат, с которым Орловцев совсем недавно разговаривал на привале, теперь с перекошенным от страха лицом бежал зигзагами по склону холма, то и дело припадая к земле. Он будто пытался увернуться от огромной невидимой руки, пытающейся откуда-то сверху схватить его, точно так же, как он недавно хватал шмеля. Солдат по-детски высоким фальцетом кричал: «Господи, Господи спаси!». Неподалёку взметнулся столб земли, и тут же белобрысый, подломившись, без вскрика, широко раскидывая руки, стал валиться на спину. Его грудь от живота до горла рассёк осколок снаряда. Пар валил от внутренностей его уже мёртвого, но всё ещё содрогающегося тела. Всё это происходило буквально в двадцати метрах от Орловцева. Николай соскочил с коня и, закусив губу, чтобы не закричать, всем телом вжался в откос холма. Он видел, что другие офицеры и солдаты делали то же самое, пытаясь найти спасение в складках местности, как в утробе матери.

Все же командиры сумели поднять солдат, и батальоны, поротно рассыпавшись в цепи, бегом пересекли злополучную долину. С ходу поднялись на холм, но и здесь попали под сильный ружейный и артиллеристский огонь немцев. Цепи залегли, прекратили огонь. Командиры рот снова отчаянно пытались поднять солдат в атаку. Тем временем успели развернуться и начать работу русская артиллерия и пулеметная рота. На правом фланге открыл огонь и быстро двинулся вперед Троицкий полк. Улучив момент, роты снова поднялись в атаку и все же прорвались к окраине деревни Гёрритен. Уже там на самом подходе наткнулись на проволочные заграждения, ямы и рвы с водой. Орловцев видел, как несколько русских солдат, раненых при попытке перебраться через заграждения, повисли на проволоке. Пришлось послать солдат им на помощь, а остальным обходить заграждения, ножниц для резки проволоки, чтобы сделать проходы, не было. На этих нехитрых препятствиях полегло немало солдат. Но первые роты уже ворвались на окраину деревни и пошли в отчаянную штыковую атаку. Немцы не выдержали решительного натиска, кинулись в беспорядочное бегство, бросая оружие и ранцы. К полудню русские роты заняли деревню.

Едва выбив противника из деревни и проведя беглый досмотр домов, роты, двинулись в наступление вдоль шоссе. Тут же слева послышался сильный артиллерийский и пулеметный огонь. Оказалось, что Оренбургский полк, часом ранее занявший соседнюю деревню Будветчен, не встретив далее сопротивления противника и рассчитывая, что южнее его, как и планировалось, находится 40-я дивизия, изменил направление движения и двинулся к деревне Гёрритен, тем самым подставив свой левый фланг и тыл под удар крупной немецкой части с артиллерийскими батареями. Немцы неожиданно оказались там, где должна быть русская дивизия. Оренбургский полк был рассеян в течение получаса. Вместе с командиром полковником Комаровым* погибла половина солдат и офицеров полка, многие попали в плен. Немцы продолжили атаку, и Уфимскому полку пришлось оставить только что занятую деревню и занять оборону на склоне холма. Как знать, чем бы завершился этот просчет командования, если бы артиллерийские батареи, выведенные Орловцевым на выгодные позиции, не открыли по немцам ураганный огонь. Этот шквальный обстрел, да ещё быстрое выдвижение из резерва в атаку Саратовского полка, исполненное по команде генерала Адариди, спасли положение. Немцев остановили, но артиллерийская канонада гудела над полями до темноты.

Орловцев сильно переживал нелепую гибель оренбуржцев. Причина трагической неудачи таилась в несогласованности действий дивизий 3-го и 4-го корпусов. В штабе корпуса генерала Епанчина знали, что дивизия из 4-го корпуса на двадцать вёрст отстала от графика движения, но почему-то не сообщили об этом в дивизию Адариди. Конная пограничная сотня и кавалерийские разъезды дивизии, которых явно не хватало, не успели нащупать немецкие силы, зашедшие во фланг и разбившие Оренбургский полк. Немецкая же разведка сработала точно, быстро обнаружила разрыв во фронте русских корпусов и оперативно перебросила туда из-под Толльмингкемена* пехотный полк с артиллерийской бригадой. Командиры русских дивизий и полков располагали скудной информацией о частях противника, действующих против них. Единственное, что смог в той ситуации сделать Орловцев, это поднять артиллеристов да известить начальника дивизии о немецкой атаке. После чего генерал Адариди немедленно ввел в бой Саратовский полк. Это выправило общую ситуацию, но, к несчастью, оренбуржцы к тому времени понесли огромные потери.

Орловцев устало шел вдоль дороги, ведя коня под уздцы. Вокруг простиралась изуродованное, разрытое снарядами поле. Множество убитых солдат ещё лежали там, где их настигла смерть. Раненые, поддерживая друг друга, брели по обочинам, надеясь добраться до лазаретов. Другие смиренно лежали на поле, приглушенно постанывая, почти и не надеясь на помощь. Орловцев помог одному из раненых солдат добраться до лазаретной телеги и после долго оттирал китель от чужой запекшейся крови. Ночевать он устроился вместе с мертвецки усталыми солдатами Уфимского полка в каком-то сарае на хуторе, в версте от так славно взятой днем деревни. Тут же лежали раненые, которых санитары успели до темноты подобрать на окрестных полях, многие из них уже умерли.

Так закончился для Штабного день первого сражения на земле Восточной Пруссии. И вот теперь, через тридцать лет, в тот же самый день 17 августа русская армия вновь стоит на тех же границах, и он, капитан Орловцев, всё еще ведёт свою незаконченную личную войну.