Россия на перепутье эпох. Избранное. Том I

Борис Тебиев

В первый том избранных социально-экономических работ проф. Б. К. Тебиева вошли монография «Экономический либерализм в России ХIХ века и критика социалистических экономических учений», очерк «Империя под контролем. Из истории Государственного контроля в России. 1811–1917 гг.», биографические очерки о русских экономистах ХIX – начала ХХ вв. «Они служили России», статьи и рецензии разных лет.

© Борис Тебиев, 2022

ISBN 978-5-0055-6618-8 (т. 1)

ISBN 978-5-0055-6619-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Экономический либерализм в России XIX века и критика социалистических экономических учений

«…У научной критики нет более благородной задачи, чем разрушение ложных верований»

Людвиг фон Мизес«Социализм. Экономическийи социологический анализ»

Введение

Для любого народа, утверждал автор знаменитой «Психологии толп» Г. Лебон, «всегда был страшным часом тот, когда его старые идеи спускались в темные подземелья, где почивают мертвые боги» [1]. Смеем надеяться, что для народа России, пережившего трагедию марксистского коммунизма, этот час уже миновал. Часы его истории показывают новое время, где нет места далеким от реальности социальным фантазиям и иллюзорным мифам о «счастливом будущем». Наступило время действий, реального благоустройства бытия, выбора новых идей, питающих живую жизнь.

Движение России по пути рыночных преобразований затруднено не только сложным многообразием и масштабностью необходимых перемен, но и отсутствием среди экономистов единых представлений о стратегических приоритетах и темпах социально-экономического развития. В отечественной экономической науке с начала 1990-х годов не утихает спор между представителями национально-государственного и либерально-реформаторского направлений, каждое из которых по-своему видит будущее страны и пути его достижения.

Положение во многом затрудняется многолетним безраздельным господством в стране социалистической идеологии и командно-принудительной экономической системы, оказавших существенное влияние, как на массовое сознание народа, так и на менталитет представителей отечественной экономической науки. Ликвидация стереотипов прошлого связана, прежде всего, с их аргументированной критикой, включая анализ рецепции социалистических экономических идей в России, мыслители которой нередко первыми объективно оценивали многие новые европейские учения.

В этом отношении несомненную научную и практическую ценность представляет обращение к истории отечественного экономического либерализма, идеи и принципы которого в течение многих десятилетий служили созидательной силой хозяйственного прогресса страны, а также к его опыту критического разбора социалистических экономических концепций и, в частности, экономической доктрины марксизма. Как показали дальнейшие события, многие аргументы, выдвигавшиеся против марксизма еще на заре его появления, оказались истинными.

Став первой в мире страной, где был осуществлен перевод на государственный язык «Капитала» К. Маркса, Россия менее чем полвека спустя, стала и непосредственным полигоном практической реализации идей «научного социализма». Попытка реального осуществления этих идей привела к отторжению великой страны от мирового хозяйственного организма, колоссальной растрате материальных, человеческих и финансовых ресурсов. В конечном итоге, предначертанный Марксом общественный порядок, основанный, выражаясь оценками Ф. фон Хайека, на «первобытных инстинктах и претенциозной науке», вступил в конфликт с моралью всемирной цивилизации и потерпел поражение.

Дискредитировав себя в глазах человечества, ортодоксальный марксизм, тем не менее, не ушел в небытие. Крах советской системы лишь на время приостановил исторический спор между либералами и марксистами. Дискуссии вряд ли можно считать завершенными: марксизм как социальная утопия, облачившая в научные формы извечную мечту людей о полном социальном равенстве, необычайно живуч и будет, видимо, жить еще достаточно долго [2].

Об этом, наряду с центробежными тенденциями в общественно-политической и хозяйственной жизни, говорят и многочисленные социологические опросы, согласно которым либералы и правые даже спустя десятилетие после крушения советского режима пользуются весьма незначительным авторитетом среди россиян. Сегодня их поддерживают не более 15 процентов электората, и в то же время в демократической стране с рыночной экономикой (а именно к этому и стремятся либералы!) хотят жить до 50 процентов опрошенных [3].

Причины данного диссонанса заключаются, на наш взгляд, прежде всего, в том, что идеи подлинного, а не карикатурного, либерализма,¹ мало знакомы нашим соотечественникам. В школьных и вузовских курсах истории, экономических наук, политологии и социологии не содержится развернутых научных определений этого понятия. Слабо изучена и освещена в соответствующей литературе роль либерализма в историческом споре с социалистическими идеями, учением Маркса, его духовных предшественников и последователей.

Нельзя обойти вниманием и не прекращающиеся попытки отдельных авторов придать социализму некое «человеческое лицо», выработать идеи «нового социализма», якобы свободного от ошибок старого. Одна из таких попыток содержится в работе В. Волконского «Либерализм, социализм, патриотизм [4]. Автор предлагает разработать «новый социализм», понимаемый «значительно шире, чем привычный нам марксистский социализм». Волконский рекомендует «выделить идеи социализма как общезначимый принцип, столь же общий и необходимый, как идея индивидуалистического либерализма». В «новом социализме» Волконского «ценность общества, коллектива, народа» ставится «выше ценности индивида», в его понимании индивид должен быть «готов жить и трудиться ради процветания и укрепления отечества, государства», иметь «не только права, но и обязанности перед обществом». В свою очередь, общество, государство, неся обязательства перед гражданами, «обязаны создать для каждого условия, гарантирующие реализацию его возможностей «по способности» [5]. Знакомство с указанной работой вызывает лишь недоумение: если предлагаемый социализм объявляется «новым», то чем же он отличается от старого, советского, причинившего нашему народу столько горьких разочарований?

История отечественного экономического либерализма и либеральной критики социалистических экономических учений образует самостоятельную исследовательскую проблему, требующую своего научного решения. Актуальность ее определяется, прежде всего, тем, что причины многих сегодняшних трудностей и неурядиц коренятся в прошлом.

Досоветская историография вопроса не содержит специальных исследований, посвященных отечественному экономическому либерализму и его противоборству с социалистическими экономическими учениями. Однако существует целый ряд исследований, посвященных жизни и творчеству отдельных видных российских экономистов и общественных деятелей, приверженцев экономического либерализма. Это работы К. А. Скальковского, В. Т. Судейкина, П. Л. Кованько, М. М. Филиппова и ряда других авторов [6].

Нельзя не отметить вклада в изучение истории отечественной экономической мысли профессора В. В. Святловского, одного из первых отечественных историков экономических учений. В его книгах «К истории политической экономии и статистики в России» [7], «Очерки по истории экономических воззрений на Западе и в России» [8] и других работах дан систематический обзор истории отечественной экономической мысли с древнейших времен до начала XX столетия, поставлен вопрос о важности знания экономических учений для выработки современного экономического мышления. «Без изучения истории политической экономии, — писал В. В. Святловский, — немыслимо осмысленное, — не говоря уже о сознательном и критическом, — понимание самой экономической теории. Знать одну догму экономической науки не только недостаточно, потому, что это будет в лучшем случае только механическое усвоение отдельных тезисов, но и потому, что единой догмы не существует» [9].

Характерной чертой историко-экономических исследований советской эпохи являлась откровенная апологетика марксизма и резкое осуждение всего того, что противоречило или противодействовало этому учению. Общий тон исследованиям задавали оценки прошлого, содержавшиеся в сочинениях основоположников марксизма-ленинизма, в сталинском «Кратком курсе истории ВКП (б)» и других партийных документах, трудах идеологов коммунистического режима. Лично И. В. Сталин в своих работах и выступлениях с партийной трибуны нередко употреблял такие эпитеты как «гнилой либерализм» и «либерализм, проводимый за счет кровных интересов большевизма». «С таким ярлыком, — справедливо отмечает современный историк дореволюционной России В. А. Горнов, — развитие научного знания в области изучения либеральной общественной мысли, либерального движения… стало почти невозможно» [10].

Вопросы критики социалистических экономических учений российскими экономистами либерального направления в советской историко-экономической литературе были представлены исключительно в контексте распространения марксистских идей и неизменно в отрицательном плане, как не только не отвечавшие научным истинам, но и как сугубо враждебные интересам развития России и положению ее народа. «Триумф марксизма» в экономической теории представлялся при этом на фоне беспросветного кризиса, как мировой, так и отечественной буржуазной политической экономии. Усиленно проводилась мысль о том, что по мере обострения противоречий буржуазного общества, развития революционной борьбы пролетариата и социалистических идей буржуазная политэкономия переставала стремиться проникнуть в сущность рыночной экономики и сознательно предпочитала оставаться в сфере внешней видимости явлений [11].

В этом отношении типичны работы А. Л. Реуэля, изучавшего на протяжении многих лет вопросы распространения в России социально—экономических идей марксизма [12]. «На Западе к началу XIX в., — писал автор, — буржуазная политическая экономия достигла в лице Рикардо своего последнего предела. После поражения революции 1848 года и ликвидации чартистского движения в западноевропейской экономической науке стали популярны всевозможные реакционные течения, воцарилась предвзятая, угодливая апологетика» [13]. Аналогичные высказывания характерны также для работ П. П. Берлина [14], И. Г. Блюмина [15], Ш. М. Левина [16], И. И. Рубина [17], Н. А. Цаголова [18], В. М. Штейна [19] и других исследователей. Негативные оценки творческой деятельности либеральных критиков социализма превалируют и в трехтомной «Истории русской экономической мысли», вышедшей в 1955—1966 годах [20].

Некритически воспринимая высказывания К. Маркса по вопросам истории экономической мысли и автоматически перенося его оценки в свои работы, советские историки экономической науки однозначно делили экономическую мысль XIX столетия на «классическую» и «вульгарную». При этом к представителям «вульгарной» политической экономии были отнесены многие выдающиеся ученые-экономисты Европы и Америки, творчество которых легло в фундамент современной экономической теории.

Расхожий характер в советской историко-экономической литературе имело противопоставление России и Западной Европы. Если в классических буржуазных революциях Запада, утверждали исследователи, передовым классом общества являлась буржуазия, и ее интересы точно выражали общие национальные задачи, то российская буржуазия конца XIX — начала XX века уже не являлась передовым восходящим революционным классом и, поэтому не могла правильно определить и сформулировать объективные нужды страны. На этом основании делался вывод о том, что потребности и задачи прогрессивного развития страны, методы их решения были правильно поставлены и научно обоснованы лишь идеологами революционного пролетариата. «Ведущей роли российского пролетариата в освободительном движении страны соответствует и ведущая роль марксистско-ленинской теории во всей русской общественной, в том числе и экономической мысли» [21].

В соответствии с этим многие видные деятели отечественной экономической науки ХIХ — начала XX века, в том числе либералы-шестидесятники, подлинные творцы «эпохи великих реформ», были причислены к категории «отверженных», как носители «буржуазной идеологии», «дипломированные приказчики» эксплуататорского класса.

В 1989 году вышел 3-й том «Всемирной истории экономической мысли», подготовленный исследователями МГУ им. М. В. Ломоносова и посвященный эволюции буржуазной политической экономии XIX — начала XX века и началу ленинского этапа марксистской экономической мысли. К сожалению, и эта работа не внесла ничего нового в интересующий нас вопрос. Констатировав короткой фразой, что «во второй половине ХIХ в. буржуазная политическая экономия России в лице своих наиболее видных представителей была на передовом фланге мировой науки» [22], авторы ограничились признанием заслуг этих представителей в формировании математической экономии в России, а также в критическом отношении к крепостничеству и его остаткам, защите условий буржуазного развития «хотя и в ограниченных рамках его прусского, помещичье-буржуазного типа» [23].

Переход к демократическим преобразованиям в России в начале 1990-х годов способствовал избавлению отечественной истории экономических учений от постигшей ее в советское время хронической болезни — интеллектуального воспроизводства устаревших познавательных принципов, трафаретных оценок и идеологических клише. Исследования последнего десятилетия положили начало всестороннему переосмыслению истории экономических идей и хозяйственной практики на основе новых методологических подходов, по возможности исключающих субъективизм и одностороннее освещение прошлого. Процесс обновления знания о прошлом идет в настоящее время в двух основных направлениях: через освоение новой проблематики, малодоступной или неактуальной для исследователей в условиях советской системы, и через творческое переосмысление сделанного ранее.

Для постсоветского периода характерен серьезный научный интерес к истории отечественного либерализма как важнейшего теоретического источника формирования принципов и норм гражданского общества и правового государства, свободной экономики и приоритета человеческой личности. В 1990-годы было переиздано большое количество работ отечественных мыслителей второй половины XIX — начала XX века, появился ряд сборников и монографий, посвященных истории российского либерализма.

Заметным событием научной жизни стал перевод на русский язык и выход в свет монографии видного ученого-эмигранта В. В. Леонтовича (1902—1959) «История либерализма в России. 1762—1914» [24]. Это обстоятельное исследование впервые увидело свет на немецком языке в 1957 году и было высоко оценено научной общественностью Западной Европы. В нем автор подробно рассмотрел особенности российского политического либерализма, его социальную природу и основополагающие принципы, влияние либеральных идей на хозяйственную политику Российского государства, особенно в крестьянском вопросе.

1997 год был отмечен выходом в свет антологии «Опыт русского либерализма», вобравшей в себя работы крупнейших отечественных мыслителей либерального направления. Большинство из этих работ не издавалось и не переиздавалось в советское время [25]. Опубликованные в антологии работы таких известных российских ученых и мыслителей, как Б. К. Чичерин, К. Д. Кавелин, Р. И. Сементковский, С. А. Котляревский, М. М. Ковалевский и других, долгое время являлись малодоступными не только для отечественных читателей, но и для исследователей.

Наряду с возрождением интереса к истории российского либерализма как течения философской, политической и экономической мысли, можно с удовлетворением констатировать и возрождение интереса к знаковым фигурам отечественной истории, жизнь и деятельность которых расходилась с марксистским пониманием исторического прогресса.

Одним из конкретных свидетельств этого интереса стал выход в свет в 1998 году монографии В. Л. Степанова, посвященной жизненному пути видного русского ученого-экономиста и политика, министра финансов и председателя Комитета министров, крупнейшего реформатора эпохи Александра III Н. Х. Бунге [26]. Впервые в отечественной исторической литературе дан объективный и полный научный анализ экономических взглядов Бунге, по достоинству оценен его вклад в экономическую теорию и практику индустриальной модернизации пореформенной России. Построенная на большом и разнообразном фактическом материале, в том числе и архивном, книга Степанова представляет существенный интерес для историков отечественной экономической мысли.

Примечательна изданная в 1999 году монография Ф. И. Шамхалова «Государство и экономика: (власть и бизнес)» [27]. Рассматривая основополагающие принципы, механизмы и особенности взаимодействия государства и экономической системы, власти и предпринимательства на этапе переходной экономики, автор неоднократно обращается к историческим аналогиям, дает ретроспективный анализ современных экономических теорий и явлений.

Крупным событием в отечественной экономической науке стал выход в свет в 2000 году на русском языке книги выдающегося венгерского экономиста, профессора Гарвардского университета Яноша Корнаи «Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма» [28]. Это наиболее полный в современной литературе труд, посвященный социалистической экономике и ее идейным корням. Книга содержит исторические и логические объяснения краха коммунизма, которые, как отмечает ее рецензент Л. Чаба, идут дальше обычных теорий коллапса, делающих упор на внешние эффекты, политические ошибки и другие побочные факторы [29].

В одном ряду с исследованием Я. Корнаи стоит и вышедшая несколько ранее в серии «Библиотека «Экономической школы» книга известного немецкого философа и экономиста Петера Козловски «Прощание с марксизмом-ленинизмом: О логике перехода от развитого социализма к этическому и демократическому капитализму. Очерки персоналистской философии» [30]. Ее автор подробно рассматривает причины краха хозяйственного устройства бывших социалистических стран, марксистско-ленинской идеологии, предлагая в качестве альтернативы последней философию персонализма. Интересным и продуктивным с точки зрения ретроспективного анализа экономических учений представляется высказывание немецкого исследователя о том, что с революциями 1989—1990 годов в Европе завершилась мировая гражданская война, в которой столкнулись, с одной стороны, левое гегельянство и марксизм, а с другой — правое гегельянство и либерализм, каждый со своими моделями экономики [31].

Одновременно с появлением значительных работ, посвященных истории отечественного либерализма и последствиям практической реализации экономической доктрины марксизма в России, в последние годы значительно оживились научные дискуссии вокруг литературно-творческого наследия отечественных экономистов. Ярким отражением их стала организованная в 2000 году Российской академией наук теоретическая конференция «Российская школа экономической мысли: прошлое и настоящее», материалы которой были частично опубликованы в журнале «Вопросы экономики» [32].

Серьезный интерес в последние годы проявился и по отношению к творческому наследию либеральных экономистов русского зарубежья. Одним из его проявлений стал выход в свет работы Э. Б. Корицкого, А. В. Карашева и Г. В. Нинциевой «Экономисты русского зарубежья 20—50-х годов: либеральное течение» [33]. Благодаря указанным авторам, в отечественную науку вернулись имена А. Н. Анцыферова, А. Д. Билимовича, Б. Д. Бруцкуса, М. В. Вишняка и других ученых, вынужденных после Октября 1917 года покинуть свое отечество.

Новый концептуальный подход к истории отечественной экономической мысли потребовал значительного обновления источниковой базы научного поиска. В последние годы рядом научных коллективов и издательств предпринято переиздание работ крупнейших российских экономистов XIX — начала XX века. Так, в 1997 году Институт экономики РАН в серии «Памятники экономической мысли» выпустил избранные труды М. И. Туган-Барановского, в число которых вошла и его известная книга «Русская фабрика в прошлом и настоящем». В 1999 году экономический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова и издательство «Наука» приступили к выпуску новой серии «Российская экономическая мысль». В этой серии уже вышли избранные труды И. К. Бабста и В. П. Безобразова. Все указанные издания снабжены соответствующими комментариями и предисловиями авторитетных специалистов.

В 2000 году Русским Христианским гуманитарным институтом выпущена объемная «Антология социально-экономической мысли в России», в которую вошли работы С. Н. Прокоповича, А. М. Стопани, А. А. Исаева, А. А. Кауфмана, В. В. Святловского и других известных ученых, общественных и политических деятелей досоветской России, раскрывающие проблемы социологии труда и экономической социологии [34].

Из диссертационных исследований последнего времени, посвященных истории экономической науки в России, следует выделить работу В. А. Павлова «Основные направления и этапы развития политической экономии в России (ХIХ — начало XX вв.)» [35]. Его автором предпринята попытка выработать комплексный подход к периодизации истории российской политической экономии досоветского периода, определить главные направления развития отечественной экономической науки, вклад ее представителей в мировую науку и в решение задач капиталистической модернизации страны. Особое внимание обращено на разработку экономистами России учения о ценности (стоимости) благ и законов рыночного ценообразования в сравнении с аналогичными исследованиями западных ученых, а также проблем собственности, экономических циклов и кризисов, экономической роли государства в условиях рыночной экономики, развития аграрных отношений, применения математики в исследовании хозяйственных явлений. Положительно оценивая проделанную автором работу по научному переосмыслению истории экономической науки в России, нельзя вместе с тем не отметить слишком широкого охвата проблем, не позволившим ему в ряде случаев рассмотреть эти проблемы с достаточной глубиной.

Все это дает возможность современным авторам существенно обновить содержание вузовских учебных программ и нормативных курсов экономической теории и истории экономических учений, отойти от искаженных представлений об экономических учениях прошлого [36].

Однако, несмотря на серьезный интерес, проявленный в последние годы к истории отечественной экономической мысли вообще и экономического либерализма в частности, новые оценки прошлого еще не сложились в стройную систему. Эта история, безусловно, нуждается в дальнейшем изучении и научной систематизации.

Рассматривая «историческую биографию» российского экономического либерализма XIX столетия, автор, разумеется, не претендует на ее полное и всестороннее освещение. Свой экскурс в прошлое он ограничивает рамками заявленной темы и кругом ученых-экономистов, представляющихся ему наиболее последовательными носителями либеральной экономической идеи своего времени.

Глава 1. Теоретические истоки и особенности экономического либерализма в России

Становление и развитие идей экономического либерализма в Европе второй половины XVIII — первой половины XIX столетия. Последователи и критики «великого шотландца» в России. Формирование отечественной школы экономического либерализма и ее ведущие представители

Понятие «либерализм» (от латинского liber — свободный) было усвоено европейским обществом в XVIII столетии. Оно стало символом стремления к общественным реформам, имеющим целью свободу личности и общества. Тесно связанные с понятиями о равенстве людей, либеральные идеи с момента своего возникновения вступили в острое противоречие с принципами греческого и римского права, не признававшего свободы личности и приносившего ее в жертву государству, интересам «общего блага». Раскрепостив политическое сознание европейцев, либеральные идеи эпохи Просвещения проникли и в сферу экономической жизни, стали важным ориентиром развития экономических институтов индустриального общества.

Пройдя чистилище буржуазных революций, либерализм окреп в борьбе со своим главным антиподом — консерватизмом, отстаивавшим и в политической, и в экономической сферах привилегии меньшинства, старые порядки и так называемую «сильную власть», как средство сдерживания социальной энергии масс. В ХIХ столетии у либерализма появился новый сильный противник — социализм, объективной основой которого стало обострение классовой борьбы в период интенсивного развития капиталистических отношений.

Принципиальные основы учения об экономической свободе — экономического либерализма — были заложены создателем английской классической политической экономии Адамом Смитом (1723—1790). Его выдающееся сочинение — «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) стало первым в истории полноценным трудом, излагающим общую основу экономической науки — теорию производства и распределения. Оно было проникнуто высокой идеей «очевидной и простой системы естественной свободы», к которой, как ему казалось, идет весь мир [1].

Первоосновой теории экономического либерализма Смита являлось предоставление индивиду неограниченной свободы преследования своих личных интересов. Считая, что «невидимая рука» Провидения поведет индивида через эгоизм к общему благу, Смит утверждал самопроизвольный порядок рынка, направленный на пользу общества и потребителя [2]. Принципиально не отрицая (в отличие от некоторых современных неолибералов) возможности плодотворной регламентации экономической жизни государственной властью, Смит считал такую регламентацию преждевременной, практически неосуществимой в современных ему условиях.

Он неоднократно высказывал мысль о том, что «всеведующее» и «всемогучее» правительство легче нашло бы пути к общему благу посредством прямого воздействия, чем взывая к личному интересу каждого. Но разве хватит у какого-нибудь реального, а не воображаемого правительства для этого знаний, предусмотрительности, изобретательности? Даже самый способный государственный деятель, рассуждал Смит, не в состоянии одновременно вникнуть в нужды десятков и сотен промыслов и отраслей хозяйства с той основательностью, которая достигается соединением умственной активности массы способных предпринимателей, целиком отдающих свое время и знание этому делу.

По мнению Смита, любые попытки государственной власти оказывать воздействие на народное хозяйство могут привести лишь к тому, что правительство окажется на поводу у ловких промышленников и купцов, которые сумеют использовать беспомощность государственных органов и заставят работать в своих интересах аппарат власти. Смит считал, что покровительство, пусть даже оно окажется полезным для какой-либо отрасли производства, которая благодаря поддержке и защите со стороны государства может научиться производить товары по той же цене, что и конкурирующая с ней иностранная промышленность или дешевле, все равно сопряжено с жертвами: «немедленный ущерб неизбежен, а будущая прибыль проблематична». Этот ущерб понесет потребитель в интересах предпринимателя.

Последовательно и стойко защищая интересы потребителя, и подав голос против «алчности богатых фабрикантов», Смит считал единственной целью, единственной задачей всякого производства — потребление. Интересы производителя, отмечал он, следует иметь в виду настолько, насколько это требуется интересами потребителя. «Положение это, — писал Смит, — настолько самоочевидно, что было бы нелепо даже пытаться доказывать его. Между тем при господстве меркантилистической системы интересы потребителя почти постоянно приносятся в жертву интересам производителя, и эта система, по-видимому, признает не потребление, а производство главной и конечной целью всякой промышленной деятельности и торговли» [3].

В своих суждениях Смит не был одинок. Схожих с ним взглядов придерживались его старший современник, видный французский философ и политолог маркиз Рене-Луи де Аржансон (1694—1757), а также многие представители французской школы экономистов (физиократов). По свидетельству Дж. М. Кейнса, Аржансон был первым, кто яростно боролся за свободу торговли, доказывая ее экономические преимущества [4]. Он говорил, что управлять лучше — значит управлять меньше, и видел причину упадка современных ему мануфактур в протекционизме по отношению к ним. Проповедуя свободу личности, равенство прав и имуществ, Аржансон предлагал каждой общине самой избрать себе особую отрасль мануфактуры, чтобы отобрать у центральной власти ее права на промышленность.

Примечательно, что именно Аржансон первым ввел в научный лексикон понятие «либеральный» не в своем историческом значении как синоним слов «великодушный», «благородный», «щедрый», а в политическом смысле, применительно к сторонникам индивидуальных и политических свобод [5].

Немало ценных выводов и наблюдений Смит почерпнул и из учения французских физиократов, и в первую очередь из «Экономической таблицы» Ф. Кенэ (1758), — первого экономического сочинения, предвосхитившего макроэкономическую науку и заявившего о том, что экономикой управляют законы. Один из ведущих тезисов физиократов, возникший не без влияния философии Эпохи Просвещения, гласил: все виды хозяйственной деятельности должны быть свободными, так как «природа» всех людей сотворила свободными [6]. Экономическое устройство представлялось физиократам как естественный порядок, при котором благосостояние достигается при свободе деятельности и свободе мены (laisser faire, laisser passer). Физиократы были убеждены, что главная задача государства должна заключаться лишь в устранении всякого рода препятствий для свободного развития хозяйственной деятельности.

В историко-экономической литературе существует мнение о том, что у Смита было немало восторженных почитателей, безоговорочно воспринимавших его либеральные идеи и воплощавших их на практике, но не было непосредственных продолжателей. Это объясняется тем, что масштабы проделанной им аналитической работы по обоснованию идеи самодостаточности рынка были настолько значительны, что не оставляли места для других исследователей. Правильность этого заключения можно поставить под сомнение. Интеллектуальная жизнь Европы последней трети XVIII века и начала XIX столетия была настолько насыщенной, что ни одна ценная мысль не оказывалась невостребованной. Родившись в одной сфере научного знания, она моментально подхватывалась представителями смежных областей, обрастала новыми доказательствами и интерпретациями, начинала блистать новыми гранями.

В этом смысле ближайшим последователем и учеником Смита можно с полным основанием считать английского философа-утилитариста Иеремию Бентама (1748—1832). Он мало писал по экономическим вопросам, однако его морально-философские сочинения, ставшие своеобразным евангелием английского либерализма, задали общий тон формировавшейся в начале XIX века школе английских экономистов, известной как манчестерская [7]. Основная идея Бентама сводилась к тому, что общество представляет собой лишь простую сумму стремящихся к личному благу и удовлетворению личных интересов индивидуумов. Внутреннюю гармонию общественной жизни создают отношения взаимной выгоды. Выступив с концепцией «максимизации счастья» («наибольшее счастье наибольшему количеству людей»), Бентам требовал от государства идеально совершенной безопасности собственника. «Его логика, — писал А. Маршалл, — была бескомпромиссной, и он враждебно относился ко всем ограничениям и регулирующим постановлениям, для существования которых не могло быть выдвинуто четкого обоснования, его же безжалостные требования о том, что они должны оправдывать свое существование, диктовались условиями его эпохи» [8].

Убежденными сторонниками принципов экономического либерализма являлись такие видные представители классической политэкономии, как англичанин Давид Рикардо (1772—1823) и французский экономист Жан-Батист Сэй (1767—1832). Проникнутые верой во всеобщую гармонию интересов, они систематически и последовательно отстаивали ведущие принципы либерализма: свободы личности и собственности; свободы договора и свободы промышленности; неограниченной конкуренции. Однако если Рикардо — в целом мыслитель «много более глубокий, но менее здравомыслящий, чем Сэй» [9] — значительно повторял в этом отношении Смита, то Сэя следует рассматривать, прежде всего, как вполне оригинального либерального экономического мыслителя, внесшего существенный личный вклад в теорию экономической свободы.

Блестящий популяризатор и «фильтратор» идей Смита, Сэй в отличие от своего учителя, ставил во главе иерархической шкалы полезных для нации производств не земледелие, а промышленность. Одно из центральных мест в своей теории Сэй отводил личности индустриального предпринимателя, роль которого в экономике осталась за порогом внимания Смита. В сочинении «Трактат по политической экономии» (1803) Сэй первым в экономической литературе разделил понятия «предпринимательство» и «богатство», выявил набор качеств, которыми должен обладать предприниматель для достижения успеха. «Обыкновенно предприниматель промышленного дела, — отмечал Сэй, — старается достать средства, в которых нуждается. Я не делаю из этого вывода, что предприниматель должен быть непременно богат, потому, что он может завести свое дело и на заемные средства. Но, во всяком случае, необходимо, чтобы предприниматель был человеком состоятельным, известным своим умом, благоразумием, любовью к порядку, честностью и чтобы в силу этих свойств он мог получить капиталы, которых сам не имеет.…Этот род труда требует таких нравственных качеств, которые нечасто соединяются в одном лице: тут требуются здравый ум, постоянство, знание людей и понимание окружающих обстоятельств, умение верно оценить важность продукта, потребность, которую он должен будет удовлетворять, средства производства…» [10].

Сэй рассматривал индустриального предпринимателя как главного носителя идеи экономической свободы, как ее живое олицетворение. Именно стойкое отстаивание идей экономической свободы побудило Сэя выступить с безусловным отрицанием экономических кризисов и сформулировать т. н. «закон рынков». Рассматривая кризисы как явление преходящее, он утверждал что «было бы достаточно промышленной свободы для предупреждения их».

В «Сокращенном учении о государственном хозяйстве», написанном в форме «дружеских разговоров», Сэй не только ярко показал экономическую выгоду, которую может получить каждый человек от своих дарований, но и вслед за Смитом критически оценил правительственное вмешательство в определенные сферы экономической жизни, выявил случаи, когда подобное вмешательство является оправданным. Негативным последствием правительственных действий в экономической сфере, по мнению Сэя, являлось то, что «они направляют усилия промышленности к производствам не столь соответствующим нуждам народа, и не столько прибыльным для производителей» [11]. Оправданным же правительственное вмешательство в экономику является в тех случаях, когда оно, защищая интересы потребителей, принимает меры для улучшения добротности товаров (например, аптекарских), в качестве которых самому потребителю разобраться бывает весьма трудно.

В лице Сэя и некоторых его младших современников (К. Дюнуайе, Ф. Бастиа и др.) либеральная школа во Франции нашла свое наиболее систематизированное выражение [12]. Мировоззрение Сэя как экономического мыслителя было сформировано под непосредственным влиянием либеральных тезисов физиократов и концепции экономического мира Смита. Соединив их, Сэй пошел дальше своих первоучителей, категорически заявив, что не следует особенно доверять производителям, объединяющимся друг с другом, что потребитель является «единственным компетентным судьей производства», что предприниматель является основным участником экономической жизни, и что правительство должно осуществлять расходы лишь на бесспорные коллективные нужды [13].

К середине ХIХ столетия идеи экономического либерализма претерпели определенную эволюцию. Она была связана не только с тем, что постоянно менялась и усложнялась хозяйственная практика, но и с тем, что европейская философия значительно обогатилась общими представлениями о системе либеральных ценностей. Огромный интерес к ним со стороны ученых-обществоведов различных стран позволил уточнить и конкретизировать отдельные научные понятия, дать им более точные и правильные оценки, соотнести положения и выводы основателей либеральных учений с конкретной практикой общественно-политического и хозяйственного развития европейских стран.

Видный английский экономист и философ Джон Стюарт Милль (1806—1873) в своей книге «Принципы политической экономии и некоторые аспекты их приложения к социальной философии» (1848), являвшейся в течение нескольких десятилетий лучшим учебником политэкономии, не только систематизировал все значительное, что появилось на свет после «Богатства народов» Смита, но и внес много нового в классическую теорию и в учение экономического либерализма. В частности, он указал на наличие определенных сфер «бессилия рынка», неэффективность системы свободной конкуренции для решения ряда проблем народного хозяйства. Им были по-новому определены функции государства в совершенствовании рыночной инфраструктуры, налогообложения, социального обеспечения, правовой защиты частной собственности и предпринимательства, образования и науки.

Обосновывая актуальность вопроса о влиянии правительства на экономическую жизнь, как одного из самых спорных вопросов политической науки и государственной практики в современную ему эпоху, Милль отмечал, что если на ранних этапах развития политической экономии предметом спора было то, какое устройство должны иметь правительства, по каким принципам и правилам должны они пользоваться своею властью, то теперь почти столько же разномыслия о том, на какие отрасли человеческих дел должна простираться эта власть.

«При нынешней силе стремления к изменениям в правительстве и законодательстве, как средствам улучшить положение людей, важность этих прений, — указывал Милль, — скорее должна возрасти, чем уменьшиться. Нетерпеливые реформисты, находящие, что легче и быстрее можно овладеть управлением, чем умами и наклонностями публики, постоянно влекутся расширять сферу правительства далее надлежащих границ, а с другой стороны человеческий род так приучен своими правительствами к вмешательствам, имеющим целью не общие блага, или порожденным ошибочными понятиями о требованиях этого блага, и столько опрометчивых проектов делается искренними друзьями улучшений с мыслями достичь принудительным регулированием таких целей, которые с действительным успехом или с пользою может исполнить лишь общественное мнение и прение, — что возник дух сопротивления самому принципу правительственного вмешательства и явилось расположение ограничивать сферу правительственной деятельности самыми тесными пределами» [14].

Являясь поборником экономического либерализма, Милль вместе с тем считал уместным вмешательство государства в те области экономики, где этого требовало благо общества, соображения целесообразности, например, в процесс принятия частными предпринимателями решений об установке нового оборудования. Отвергая в целом протекционизм, он вместе с тем признавал справедливым государственную поддержку «младенческих отраслей», о чем писал в свое время и Смит.

Серьезное воздействие на формирование экономических воззрений Милля оказали взгляды И. Бентама, а также одного из первых критиков классической политэкономии — швейцарского историка и экономиста Жана Шарля Леонара Симонд де Сисмонди (1773—1842). Подвергая сомнению правильность понимания политической экономией своей задачи и высказывая опасения о возможности ее перерождения в хрематистику, Сисмонди утверждал нравственный характер экономической науки. Мерилом материального благосостояния граждан, отмечал он, служит не абстрактная цифра богатства страны, а правильное соотношение между богатством и населением, справедливое распределение этого богатства. Именно на этой основе выросло стремление Милля различать законы производства и законы распределения общественного продукта. Последние, по его мнению, управляются законами и обычаями данного общества и являются результатом человеческих решений. Из этого тезиса Милль делал далеко идущий вывод о возможности реформирования отношений распределения на базе частной капиталистической собственности.

Милль обогатил теорию экономического либерализма исследованием пределов промышленной свободы. В заключительной главе своей книги «Основания и границы системы laisser-faire или принципа невмешательства», выразив сомнение в возможности всеобщего определения оснований и границ промышленной свободы, он высказал намерение представить лишь некоторые материалы для решения вопросов, возникающих при рассмотрении с самой общей точки зрения выгод и невыгод или вреда от правительственного вмешательства.

Вмешательство это, отмечал Милль, бывает или повелительным или не повелительным. В первом случае «правительство может запрещать всем делать то или другое, или делать без его дозволения: оно может также предписывать людям делать то или другое, или делать или не делать известным способом то, что оставляет на их волю делать или не делать». Во втором случае «вместо того, чтобы приказывать под страхом наказания» правительство дает советы, обнародует сведения, позволяет частным лицам «идти к известной общеполезной цели частными их силами, не вступая в их действия, но не вверяя дело исключительно их заботе, оно рядом с частными учреждениями устраивает собственное учреждение для той же цели» [15]. В данном случае принуждение состоит в собирании средств для достижения цели, но такое вмешательство власти не ограничивает свободы личной деятельности.

Круг полезного действия для повелительной формы правительственного вмешательства, считает Милль, гораздо ограниченнее, чем для не повелительной.

Существует пространство человеческой жизни, огражденное от повелительного вторжения, границы этого пространства не должно переступать никакое правительство — ни монархическое, ни аристократическое, ни демократическое. В этом пространстве должна царствовать исключительно личность человека без всякого, чьего бы то ни было, частного или общественного контроля. По мнению Милля, это пространство должно «обнимать всю ту часть внутренней и внешней жизни человека, которая касается только самого этого человека, не затрагивая интересы других или затрагивая их лишь через нравственное влияние примера» [16].

Второе возражение Милля против правительственного вмешательства в экономическую жизнь состояло в том, что каждое увеличение функций, предоставляемых правительству, по его мнению, «есть увеличение его власти как в форме принудительной, так и в непрямой форме влияния» [17]. При этом ограничения власти правительства нужны не только тогда, когда «дурна форма правления», но и тогда, когда правительственные учреждения достаточно популярны.

«Третье возражение против правительственного вмешательства, — пишет Милль, — основывается на принципе разделения труда. Всякая новая обязанность, принимаемая правительством, составляет новое занятие для учреждения, уже и без того слишком обремененного обязанностями. Естественный результат этого — тот, что почти все исполняется плохо; многие вещи вовсе не исполняются, потому что правительство не может вести их без промедлений, гибельных для дела…» [18].

Уменьшая или вовсе прекращая частную деятельность, «правительство заменяет однообразием соперничество, несравненно благоприятнейшее прогрессу улучшений… Если бы правительство даже и могло совмещать в себе по каждому роду дел все замечательнейшие умственные силы и практические таланты целой нации, все-таки лучше было бы оставить значительную часть общественных дел в руках лиц, прямо заинтересованных ими. Деловая жизнь — существенный элемент практического воспитания народа; без нее книжное и школьное образование, хотя оно чрезвычайно нужно и спасительно, еще не дает людям нужных для жизни качеств и умения приспосабливать средства к цели» [19].

Проиллюстрировав примерами вред от далеко простирающейся опеки правительства в наиболее просвещенных европейских странах, Милль отмечает незыблемость правила, согласно которому потребитель есть лучший судья того, что он приобретает. При этом, правда, он делает ряд существенных оговорок, касающихся предметов, «польза которых состоит не в удовлетворении наклонностей, не в служении ежедневным житейским надобностям». К числу таких предметов он в первую очередь относит образование и замечает, что «необразованные люди не могут быть хорошими судьями образования» [20].

Несколько особняком в истории мировой экономической мысли стоит имя видного американского экономиста, родоначальника американской политической экономии Генри Чарльза Кэри (1793—1879), автора книг «Принципы политической экономии» (1837—1840), «Руководство к социальной науке» (1858—1865) и других работ. Кэри оказал несомненное влияние на развитие либеральных идей в экономической науке своего времени, пользовался значительным авторитетом среди смитианцев Западной Европы и России.

Основная заслуга Кэри как ученого-экономиста состояла в том, что им была создана оригинальная методология экономического анализа, не утратившая своего значения и в последующем столетии. Подобно европейским позитивистам Кэри отождествлял действие социальных законов с физиологическими, естественными законами, что являлось, по его мнению, главным критерием объективности оценок экономической науки. В центр экономической науки Кэри ставил человека, его поведение, направленное на улучшение своего положения. Все экономические категории, согласно Кэри, выражают отношение человека к природе, а не отношения между людьми. Капитал, по Кэри, включает в себя не только средства производства, но и человеческий интеллект, физическую силу человека.

Важнейшей задачей экономической науки Кэри считал гармонизацию общественных интересов. Именно этой проблеме и была посвящена его первая крупная экономическая работа, направленная, прежде всего, против фаталистических учений последователей А. Смита в Англии, и, в частности, против некоторых идей Д. Рикардо. Признавая в своей работе ценность произведением труда, сущностью собственности, основой для распределения доходов, Кэри доказывал, что с накоплением капитала улучшается качество, а, следовательно, уменьшается количество труда, необходимого в производстве и отдаваемого в обмен за произведения. Отсюда следовало, что ценность накопленного капитала всегда бывает менее его первоначальной стоимости и определяется издержками, необходимыми для его воспроизводства.

Работник уделяет капиталисту часть произведений, добытых при содействии капитала, и удерживает в свою пользу заработную плату.

Пока труд бывает низшего качества, производство слабо, капитал накапливается медленно, и капиталист требует большей доли произведений за оказываемое содействие. Таким образом, вначале доля капитала велика, а доля труда незначительна. Эта большая прибыль дает, однако, немного, потому, что итог произведений невелик. С возрастанием капитала уменьшаются проценты; но так как капитал значительнее, то и при меньшей прибыли капиталист получает больший доход. Доля работника возрастает и абсолютно, и относительно — отсюда возникают в развитом обществе сильнейшее побуждение к труду и совершенное согласие интересов капиталиста и работника.

Земельный доход Кэри рассматривает при этом как процент с накопленного капитала, и, вопреки Рикардо доказывает, что обработка земли везде начиналась с менее плодородных легких земель и переходила постепенно к более плодородным, но представлявшим большие трудности относительно расчистки. Этим Кэри опровергал теорию ренты и вообще теорию доходов смитовской школы.

Последующие рассуждения Кэри сводились к тому, что согласие свойственно не только интересам частных лиц, но и отдельных народов. Все то, что уменьшает производство в одной стране, уменьшает вознаграждение работника и капиталиста в другой. Поэтому интересы всех и каждого требуют всеобщего мира, предохраняющего капитал от истребления. В начале цивилизации, при недостатке капитала, население пользовалось тем, что давала природа. Оно скиталось по обширным пустыням, на огромном пространстве, не могло ни сбывать, ни накапливать произведений и рассчитывало лишь на непосредственное потребление. С накоплением капитала населенность возрастает, люди начинают пользоваться содействием своих соседей, капитал накапливается, а вместе с тем возрастает вознаграждение труда. Труд становится менее тяжким, количество работы, необходимой для того, чтобы приобрести средства существования, уменьшается, нравственное совершенствование человека идет рука об руку с улучшением материальным, и добродетели цивилизованного общества заменяют пороки дикой жизни.

Созданная Кэри на указанной основе производительная теория заработной платы разделяется многими современными учеными. Согласно этой теории различные заработные платы прямо пропорциональны производительности национального рабочего дня. Заработная плата повышается или падает пропорционально производительности труда.

В Европе идеи Кэри получили распространение в конце 1840-х годов, благодаря работам французского экономиста Фредерика Бастиа (1801—1850), являвшегося по оценке С. Н. Булгакова, «одним из наиболее талантливых, искренних… увлекательных, искусных выразителей экономического либерализма» [21]. Полемизируя с социалистами и протекционистами, Бастиа во многом проявлял солидарность с идеями Кэри, заставив тем самым европейских ученых и экономических публицистов обратиться к его сочинениям.

Страстно защищая права личности и экономическую свободу, Бастиа отмечал, что когда человеческие учреждения мешают действиям божественных законов, то зло, как и всегда, следует за ошибкой. Оно только перемещается и поражает того, кого не должно бы поражать. Тогда оно перестает предупреждать и не научает, уже не полагает границы самому себе и не разрушает само себя собственным действием. Оно упирается, усиливается, как это произошло бы в физиологическом мире, если бы неразумие и излишество, совершаемые людьми одного полушария, не отзывались своими печальными последствиями только на людях противоположного полушария.

Осуждая вмешательство современных ему правительственных учреждений в экономическую жизнь, Бастиа с не меньшей озабоченностью писал и о социалистических проектах, для которых подобное вмешательство представлялось в виде лекарства от постигающих общество зол. «Развивая среди людей под предлогом человеколюбия искусственную солидарность, — писал Бастиа, — тем самым поражают личную ответственность, которая становится все меньше и меньше деятельной и действительной. Неуместным вмешательством правительственные власти искажают отношение труда и его вознаграждения, мутят законы промышленности и обмена, насилуют естественное развитие народного образования, сбивают капиталы и рабочие руки с их естественного пути, извращают мысли, распаляют нелепые притязания, высвечивают перед народными очами самые несбыточные надежды, вызывают неслыханную потерю человеческих сил, передвигают центры народонаселения, парализуют действие приобретенного опыта, короче говоря, сообщают всем интересам искусственные основы, стравливают их и потом восклицают: «Видите — интересы враждебны друг другу. Все зло — от свободы. Проклянем же и задушим эту свободу» [22].

Так же, как и Милль, Бастиа, считал, что политическая наука имеет своей задачей отличить то, что должно входить в прерогативы государства, от того, что не должно входить в них. Чтобы правильно установить это важное различие, не следует терять из виду, что государство всегда действует посредством силы. Оно в одно и то же время определяет и услуги, какие само делает, и услуги, которых взамен оказанных требует под именем обложения налогами. Дело законной обороны в этой связи должно состоять в том, чтобы заставить государство быть справедливым. Действия его должны ограничиваться установлением порядка, безопасности и справедливости. «Всякое правительственное действие вне этих пределов есть посягательство на совесть, разум, труд — одним слово, на человеческую свободу» [23].

Бастиа предлагал освободить от посягательств власти всю область частной деятельности. Только при этом условии, считал он, можно завоевать себе свободу или свободное действие гармонических законов, уготованных Богом для развития и прогресса человечества.

Исследуя вопрос о том, не приведет ли сокращение обширных бюджетов к ослаблению власти, потере ее устойчивости, умалению авторитета, превращению власти в игрушку партий, Бастиа утверждал обратное. «…Ввести общественную власть в пределы ее единственного, но существенного, неоспоримого, благодетельного, всеми желаемого и признанного назначения, — писал Бастиа, — значит обеспечить за ней общее уважение и сочувствие» [24].

В работах многих видных либеральных экономистов середины ХIХ столетия чувствуется отголосок имевших место в европейской политической науке того времени споров вокруг категорий «свобода» и «равенство», занимавших центральное место в системе демократических ценностей. Являясь основными символами европейских буржуазных революций, эти понятия в реальной жизни вступили в острое противоборство. Впервые это противоборство проявилось в революционной Франции, оказавшейся неожиданно разделенной на два враждебных лагеря — буржуазных либералов—жирондистов, отстаивавших принципы свободы, и мелкобуржуазных демократов-якобинцев, сторонников идеи равенства. Если первые настаивали на предоставлении возможно большей доли свободы отдельным самоуправляющимся единицам и видели в этом единственный способ ликвидации в стране старых феодальных порядков, то якобинцы противопоставляли основанному на идее свободы принципу федерализма принцип централизации, доказывая, что только сильная государственная власть в состоянии справиться с центробежными элементами, раздиравшими Францию в первые революционные годы. Их мало соблазнял лозунг буржуазной свободы, написанный на знамени жирондистов. Воспитанные на доктрине Ж. Ж. Руссо, они дорожили более равенством, чем свободой.

Позднее, обобщая политический и нравственный опыт отечественной истории, известный французский обществовед и политик Алексис Токвиль (1805—1859) внес существенную ясность в вопрос о свободе и равенстве, укрепив тем самым позиции экономического либерализма в идейной борьбе с его идеологическими противниками и, особенно в борьбе приверженцами социалистических и коммунистических идей. Прославляя свободу, Токвиль, утверждал, что неумеренное стремление к равенству и материальному благополучию может нанести непоправимый вред свободе и свободному развитию, привести народы к уничтожению демократии и господству тоталитаризма.

Отмечая неудержимость демократического потока, несущегося по Европе со времени Средних веков и низвергнувшего уже аристократию и королевскую власть, Токвиль высказывал предположение, что этот поток не остановится и перед буржуазией. Народы стремятся к свободе и равенству, полное осуществление этих принципов — идеал демократии. Но, любя свободу, демократические народы лучше понимают и выше ценят прелести равенства. Поэтому они иногда согласны пожертвовать свободой для сохранения равенства.

Между тем равенство, прямо не противореча свободе, развивает в обществе наклонности, грозящие установлением деспотизма. Обособляя людей друг от друга, равенство развивает в них партикуляризм и эгоизм. Увеличивается страсть к наживе: люди равнодушно относятся к общественным интересам и, устраняясь от общественной жизни, предоставляют все новые права правительству, лишь бы оно обеспечило порядок и спокойствие. Пользуясь этим, государственная власть расширяется и проникает все глубже в жизнь общества. Личность попадает во все большую зависимость. Местное самоуправление уничтожается и заменяется административной централизацией. Устанавливается всемогущая, абсолютная тирания народного большинства.

Процесс этот идет еще скорее, если демократии приходится вести войны, которые особенно опасны для свободы, так как требуют сосредоточения всех сил государства. Талантливый полководец всегда может, при помощи армии, — захватить власть, и народ, привыкший повиноваться центральному правительству, охотно откажется от участия в правлении, лишь бы его новый господин обеспечил порядок и покровительствовал обогащению.

Таким путем, по мнению Токвиля, стремление народов к равенству на деле может привести к деспотизму. Единственное средство, которое способно предотвратить такой исход, — сама свобода: она отрывает людей от материальных интересов, соединяет и сближает их, ослабляет их эгоизм.

Заклеймив граничащий с эгоизмом «ограниченный индивидуализм», где всякая общественная добродетель заглушена, Токвиль призывал людей оставаться хозяевами над самими собой, не приносить свободу в жертву материальному благополучию.

* * *

В конце XVIII — начале ХIХ столетия экономический либерализм, как неотъемлемая часть учения А. Смита, проникает в Россию и получает здесь «права гражданства». Несмотря на то, что экономическое положение России значительно отличалось от положения Англии, на материалах которой строился фундамент смитовской теории, идеи «великого шотландца» находят здесь немало восторженных приверженцев. Антиконформистский и прогрессивный характер смитовского либерализма был близок многим отечественным экономическим мыслителям и реформаторам, представителям российской науки, образования, деловых кругов.

К числу почитателей А. Смита можно отнести одного из ближайших сподвижников Александра І в реформаторский период его царствования графа В. П. Кочубея, первого российского министра внутренних дел. Уже в первом своем министерском отчете, говоря об общих правилах государственного управления промышленностью, Кочубей указывал, что необходимо «оставлять в свободе частную промышленность, иметь, сколько можно, достоверные об успехах ее сведения, доставлять ей в случаях необходимости нужные пособия; особливо удалять от нее всякое стеснение» [25].

В 1804 году в официальном органе Министерства внутренних дел — «Санкт-Петербургском журнале» было опубликовано «Изложение учения Адама Смита и сравнение оного с учением французских экономистов».

В 1802—1806 годах в Петербурге на государственный счет были опубликованы четыре тома смитовского «Богатства народов». Заказчиком перевода книги на русский язык был первый российский министр финансов граф А. И. Васильев, а переводчиком черниговский вице-губернатор Н. Р. Политковский. Учение А. Смита оказало известное влияние на Васильева. Одним из свидетельств этого стало выработанное под его руководством и принявшее в 1806 году силу закона «Горное положение», содержавшее в себе элементы принципа горной свободы [26].

В 1806—1808 годах с теорией Адама Смита русскую читающую публику познакомил столичный «Статистический журнал» [27]. На его страницах были опубликованы четыре статьи Михаила Андреевича Балугьянского (1769—1847), профессора политической экономии Санкт-Петербургского педагогического института, а впоследствии — первого ректора Петербургского университета, статс-секретаря, сенатора и тайного советника. Первые три статьи носили общее название «Национальное богатство. Изображение различных хозяйственных систем». Четвертая статья — «О разделении и обороте богатства» имела особый раздел «Об ассигнационных банках и кредитных бумагах». Как показывают разыскания В. М. Штейна, Балугьянский был не только популяризатором идей экономического либерализма, но и оригинальным экономическим мыслителем, который связывал перспективы экономического развития страны с проектом полной реформы ее общественного и правового строя [28]. Его экономические взгляды и программы не только тесно соприкасались с проектами выдающегося русского реформатора М. М. Сперанского, но и активно использовались последним, что, безусловно, свидетельствовало об их значении и высоком уровне экономического обоснования.

Известно, что в 1814 году Балугьянский через министра финансов графа Д. А. Гурьева представил императору Александру I обширную записку по вопросу об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Многие положения и рекомендации этой записки были использованы в конце 1830-х годов при создании Министерства государственных имуществ [29].

Сто лет спустя в архиве Ленинградского отделения Академии наук СССР (фонд академика К. И. Арсеньева) В. М. Штейном были обнаружены рукописи Балугьянского, в том числе тетрадь, содержавшая изложение системы его экономических воззрений с подзаголовком «Что должна сделать Россия в государственном хозяйстве и управлении для своего истинного и величайшего благоденствия».

Как отмечает В. М. Штейн, весь план, разработанный Балугьянским, был пронизан двумя важнейшими идеями: необходимостью освобождения крестьян от крепостной зависимости и проповедью плодотворности максимального накопления капиталов для будущего России. При этом Балугьянский рассматривал Россию как страну с преобладанием сельскохозяйственного промысла. Он писал, что Россия должна быть в самой высочайшей степени земледельческим государством. Того требуют ее местоположение, ее климат, качество земной почвы и дух ее народа. Наряду с этим он не исключал и необходимости широкого развития мануфактур и торговли. По представлению Балугьянского, широкое развитие мануфактур произойдет само по себе при установлении свободной промышленности и накоплении капиталов.

Заглядывая в будущее России, Балугьянский писал, что в перспективе она должна иметь 300 млн жителей, «основать деревню на деревне, город на городе, неизмеримые равнины обратить в плодоносные поля, все дороги, реки, каналы завалить провозными товарами» [30]. Стремясь к этой цели, «правительство должно иметь единственную мысль: накопление капиталов». Большое внимание Балугьянский уделял необходимости оживления отсталых районов страны, включения их в систему географического разделения труда. В его представлении усиление внутренних связей в пределах России при развитии транспорта позволит включить в хозяйственный оборот всю огромную территорию империи. Обитатели бассейнов Печоры, Оби, Лены вступят в оживленный товарообмен с южными губерниями. В недрах их земли таятся сокровища, способные удовлетворить общественные потребности так же, как производимый южанами хлеб. Взаимный обмен между различными частями России должен вызвать «такое благоденствие, какого Германия, Великобритания и Голландия никогда и не воображали себе возможным».

Экономическое призвание страны Балугьянский видел именно в усилении внутренней, а не внешней торговли, считая ее «вечно постороннею целью России». Россия в его представлении должна стать «могущественной державой на суше, а некогда повелительницею на море». Ей достаточно повелевать Черным и Каспийским морями для организации торговли с южными иностранными государствами. При этом торговлю по Балтийскому морю Балугьянский отодвигает на второй план, выступая противником односторонней экономической ориентации на Запад: торговля с более развитыми западноевропейскими странами унижает достоинства России, делает ее колонией прочих европейских наций.

С точки зрения Балугьянского, нет необходимости проводить специальные мероприятия, поощряющие развитие промышленности. Он считал, что Россия сама по себе имеет настолько благоприятные предпосылки для промышленного развития, что никаких искусственных, стимулирующих мер принимать не стоит. По его словам, главные мануфактуры в России находятся в деревнях, лежащих на Волге и Оке. Это распространение мануфактур в глубинных районах страны казалось ему доказательством того, что в России, как и в Америке, промышленность может достигнуть цветущего состояния без специального покровительства власти, «без всяких распоряжений».

Последовательно проводя линию либерального реформаторства, Балугьянский считал важнейшим препятствием для развития мануфактурного производства применение труда приписных (крепостных) крестьян. Таким образом, полагал он, мануфактуры искусственно развиваются за счет земледелия. В этой оценке нельзя не увидеть одного из внушительных аргументов против крепостничества. Вопрос об отмене крепостного права Балугьянский считал одним из центральных для России. Подходя крайне осторожно к обоснованию мысли о ликвидации крепостной системы, он делает в своих рассуждениях акцент на необходимости предоставления непосредственному производителю полной личной свободы. Балугьянский отмечал, что «рабство простого народа» имеет отрицательное влияние на его нравственный характер, на его счастье, на накопление капиталов во всех классах граждан, а также на финансы и на общее могущество и благоденствие государства. «Посему истребление рабства, — писал Балугьянский, — составляет одно из благих намерений правительства. Доколь оно не будет истреблено, дотоль мы не можем льститься благоденствием».

Большой интерес представляла разработанная Балугьянским модель капиталистического развития отечественного сельского хозяйства. Придавая особое значение накоплению капиталов, он считал, что именно сельское хозяйство России способно дать такое накопление. Говоря о необходимости накопления капиталов в крестьянских руках, Балугьянский различал два вида земледелия — «великое» и «малое». При этом «великое земледелие» производится или самим владельцем, или посредством откупа (аренды) земли. «Малое земледелие» — система, при которой государственные поместья разделены между землевладельцами мелкими участками или частные поместья при отмене системы крепостничества отданы или проданы крестьянам в собственность.

Специфика России, по мнению Балугьянского, состояла в том, что непременно должны сочетаться малое и крупное земледелие. Капиталы, необходимые для организации крупных хозяйств, должны накапливаться у крестьян, получивших личную свободу. Этими капиталами крестьяне будут возделывать владельческие поместья. Такой способ ведения хозяйства Балугьянский называет «системой откупа» и подчеркивает, что «крестьяне сделаются откупщиками и станут производить земледелие в господских поместьях, как фабриканты и купцы свой промысел». Предоставление земли в аренду располагающим необходимым капиталом крестьянам Балугьянский считал наиболее выгодной для России системой землепользования и надежным средством приращения народного имущества.

«Если такое состояние не изображает общего благоденствия, если неизмеримое пространство Империи не может чрез то наполниться бесчисленными миллионами счастливых обителей и Россия сделаться первейшею в свете, — писал в заключение своих рассуждений о земледельческом хозяйстве России Балугьянский, — то нет иного средства достигнуть сих целей. Она останется тем, чем были бесчисленные другие государства: по временам сильною и страшною, а иногда слабою, малозначащею; идеалом возможно счастливой благоденствующей нации она не будет никогда. Такого состояния нельзя вынудить, нельзя предписать законами. Оно есть следствие рачительного наблюдения наших оснований».

Последовательный защитник принципов экономического либерализма, Балугьянский решительно восставал против всех форм государственного хозяйства. Он был сторонником ликвидации государственной собственности и передачи ее для эксплуатации в руки частных лиц. Все формы государственного хозяйства он считал не рациональными. Исключительное недоверие проявлял он и к системе государственного кредита, опасаясь того, что государство, заимствующее у частных предпринимателей средства, даст капиталам непроизводительное применение.

Подробно рассматривая проблемы кредита, Балугьянский пришел к мысли о том, что частое использование кредита государством приводит его к краю пропасти. В России эта перспектива является не столь грозной лишь потому, что здесь богатства еще не успели сконцентрироваться в руках купцов и фабрикантов, как на Западе. В этом преимущество России. Западные государства чрезмерно увлекаются коммерческой системой, основанной на предпочтении торговли, Россия же должна противопоставить этой системе свободу промышленности, которая ведет к торжеству земледелия. При этих условиях Россия станет сильнее всех западноевропейских государств, и даже по развитию промышленности будет далеко опережать их. «…При восстановлении общей свободы промышленности, — писал Балугьянский, — нельзя предположить, чтобы Россия не могла когда-либо достигнуть такого состояния, чтобы быть единственной в свете нацией и в отношении фабрик».

К числу наиболее ярких последователей либерального учения Адама Смита в России относится и Генрих (Андрей Карлович) Шторх (1766—1835), политэконом и государственный деятель, уроженец Остзейского края. Приезжавшие в Россию в начале XIX века иностранцы видели в Шторхе главу русской политической экономии и с удовольствием отмечали либерализм его суждений [31]. Шторх получил высшее образование в Гейдельбергском и Иенском университетах. Преподавал в Петербургском кадетском корпусе. Позднее читал курс политической экономии младшим братьям Александра I — великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам. Этот курс послужил основой для наиболее значительной работы Шторха — «Курса политической экономии, или Изложения начал, обусловливающих народное благоденствие» в 6-ти томах, изданного по цензурном соображениям на французском языке в 1815 году. Эта книга принесла Шторху, уже имевшему почетное звание академика Петербургской Академии наук, европейскую известность. Она была переведена на немецкий язык, а также по рекомендации Ж. Б. Сэя переиздана в 1823 году в Париже с критическими примечаниями знаменитого французского экономиста.

Современники считали работу Шторха одним из лучших в Европе учебников политической экономии. Хорошо знакомый с экономической жизнью России, Шторх удачно иллюстрировал свои теоретические взгляды конкретными примерами. Он резко осуждал крепостное право и видел в нем главную причину отсталости страны. Книга Шторха содержала немало прямых заимствований, как из Смита, так и из работ его последователей и критиков — Гарнье, Сэя, Сисмонди, Тюрго, Бентама. Однако в ней было немало и оригинальных авторских суждений, касавшихся, в том числе и учения о ценности, которая, по его мнению, определяется полезностью, а также учения о «невещественных» благах.

Следуя за Смитом в его критике меркантилизма, Шторх в тоже время отмечал относительное историческое значение различных направлений экономической политики. По его мнению, каждой ступени хозяйственного развития соответствует наиболее выгодный род деятельности. В примитивном обществе всего выгоднее сельское хозяйство. По мере развития хозяйственного быта выгоды от сельского хозяйства медленнее прогрессируют, чем прибыли в других сферах деятельности, и сельское хозяйство начинает отставать от быстро растущих торговли и промышленности, причем торговля развивается раньше, чем обрабатывающая промышленность.

Существенный вклад вносит Шторх в понимание производительного труда, идя в этом отношении дальше Смита. Он делит блага на вещественные и невещественные. Совокупность первых составляет национальное богатство, совокупность вторых — национальную цивилизацию. И те, и другие вместе составляют национальное благосостояние. Невещественные блага Шторх делит на главные, к которым относит здоровье, знания, ремесленную ловкость, вкус, нравственность, религиозность, и вспомогательные — безопасность и досуг. По мнению Шторха, невещественные блага, так же, как и вещественные, могут накапливаться и обращаться. Отсюда он делает важный вывод о том, что труд создающих невещественные блага — учителей, врачей, чиновников и т. д. — следует считать в такой же степени производительным, как и труд земледельца, фабричного рабочего. Если по Смиту все, кто занимаются так называемыми услугами, живут на счет труда земледельцев и промышленных рабочих, то с одинаковым основанием, по мнению Шторха, можно сказать, что земледельцы и промышленные рабочие живут на счет тех, кто создает им безопасность, снабжает их знаниями, заботится об их здоровье. Различая народный доход и доход частный, Шторх относит в состав народного дохода и продукты духовного труда.

«Один предлагает свои наблюдения, свои указания; — писал Шторх, — другой свои соображения, свою опытность; третий свои руки, свои дарования, свою исполнительность. Общество нуждается в каждом из этих содействий, и каждое может существовать и действительно существует в обществе независимо от прочих.

Только в отношении к богатству народному, в совокупности полезностей, которым нация обязана труду, действия ученого, предпринимателя и работника представляются нам в тесной и глубокой связи. Это корень, ствол и ветви одного дерева» [32].

Работы Шторха высоко ценились не только его современниками, но и учеными последующих поколений. Не случайно в 1881 году один из ведущих представителей отечественной школы экономического либерализма И. В. Вернадский осуществил перевод на русский язык и издание первого тома «Курса политической экономии», снабдив его основательными комментариями. Необходимо отметить и то, что учение Шторха о невещественных благах и духовном труде в известной мере облегчило критическую оценку отечественными экономистами либерального направления марксовой теории прибавочной ценности (стоимости), дало основание отвергнуть предвзятое отношение основателя научного социализма к предпринимательской деятельности как к исключительно хищнической и эксплуататорской.

Серьезное влияние идей экономического либерализма испытали на себе и многие участники движения декабристов, интересовавшиеся экономическими вопросами. Все экономические концепции декабристов базировались на идеях Смита. Идеологи декабризма политически заострили учение «великого шотландца» о принципах невмешательства государства в экономическую деятельность и первыми в России провели четкую параллель между экономической свободой и свободой политической. Один из вождей декабризма, П. И. Пестель, например, непосредственно связывал защиту неприкосновенности личности и собственности, вытекающую из учения о невмешательстве государства в экономическую жизнь с отменой крепостничества.

Особо следует сказать о близко стоявшем к декабристам по своим воззрениям Николае Ивановиче Тургеневе (1789—1871). Ученый-экономист европейского масштаба, вынужденный провести большую часть жизни на чужбине, Тургенев вошёл в историю отечественной экономической науки, прежде всего, как автор «Опыта о теории налогов», выпущенного в 1818 году в Петербурге. В этом и других сочинениях Тургенева научный анализ экономических вопросов удачно сочетался с пропагандой передовых общественных идей. В основу его главной книги о теории налогов была положена мысль о том, что «никакая теория, как экономическая и финансовая, так и правительственная, не может принести хороших результатов, если она не основывается на свободе». Основы познания свободы дает наука. Она же приводит и к благосостоянию. «Образованность и просвещение, утверждая независимость, сделались [ныне] источником и славы и могущества, — писал Тургенев. — Самое благосостояние народа соделалось вместе и орудием, и залогом свободы». Наукой, которая «открыла тайны богатства народов» и «представляет истинные правила», является политическая экономия, один из важнейших разделов ее — учение о финансах с теорией налогов.

Основной смысл предлагаемой Тургеневым налоговой системы — возможное облегчение налоговой тяготы крестьянства и привлечение к ней привилегированных сословий. Способ взимания налогов в России должен быть коренным образом улучшен: вместо обложения заработной платы — взимание налога только с чистого дохода. Освобождение от налога должно коснуться и предметов первой необходимости, обложение которых весьма вредно с точки зрения народного благосостояния. Неисправные плательщики не должны быть наказуемы, особенно телесно, так как обложение должно касаться не физического «лица подданного», а его имущества. Лишение свободы за недоимки является совсем безрассудным средством.

Успешное решение проблем налогообложения Тургенев напрямую связывал с развитием демократических форм общественной жизни, в частности — народного представительства. При этом на протяжении всей своей книги автор не устает повторять мысль о том, что «все благое основывается на свободе, а злое — на противлении ей».

Являясь убежденным противником крепостного права, Тургенев высказывался за немедленное освобождение крестьян. В 1819 году он написал небольшое сочинение об отмене крепостного права, которое предназначалось непосредственно для императора Александра І [33]. В этой записке Тургенев настаивал на правительственной инициативе в деле ограничения крепостного права и на необходимости облегчения бремени барщины, варварской системы продажи людей поодиночке, уничтожении жестокого обращения и предоставлении крестьянам права жаловаться на помещика. Он предлагал также внести некоторые изменения в Закон 1803 года о вольных хлебопашцах, в том числе разрешить помещикам удерживать за собою право собственности на земли и при заключении с крестьянами добровольных условий, т. е. освобождать целые вотчины без земли, а крестьянам предоставлять право перехода.

Большой интерес представляют взгляды Тургенева на свободную торговлю. Разделяя идеи фритредерства в смитовском духе, Тургенев искренне удивлялся позиции тех экономистов и государственных деятелей, которые «требуют запрещения иностранных сукон и притом и не подозревают, что можно покупать сукна у иностранцев дешевле и лучшей доброты в сравнении с своими, а деньги, употребляемые на выделывание собственного сукна, употреблять другим более выгодным и более приличным образом для государства».

Активным приверженцем идеи свободной торговли и экономической свободы был один из создателей национальной системы политической экономии адмирал русского флота граф Николай Семенович Мордвинов (1754—1845), воспетый Пушкиным в стихотворении 1827 года как бесстрашный воин и ученый экономист, «один, на рамена² поднявши мощный труд», «зорко бодрствующий над царскою казною».

Человек исключительной честности, гражданского мужества и независимых суждений Мордвинов был убежден в том, что для достижения высокого уровня развития народного хозяйства государство должно полностью отказаться от меркантилистических форм регламентации производства, ввести свободную торговлю внутри государства, обеспечить элементарные правовые условия, при которых капиталистические предприятия могут развиваться.

Опираясь на идеи экономического либерализма, Мордвинов выдвинул свои критерии национального благосостояния России, тесно связанные с достижением хозяйственной самостоятельности. «Народ до тех пор не может быть истинно благосостоятельным, — писал он в одной из своих работ, — пока не будет в силах сам собой удовлетворять нуждам своим и просвещенной роскоши» [34].

Вступая в полемику со многими своими современниками, Мордвинов утверждал, что практическая реализация смитовского принципа свободной торговли призвана закрепить роль России как житницы Западной Европы, как аграрного дополнения индустриально развитых стран и, в отличие от Балугьянского, не видел в этом ничего для России оскорбительного. Единственным критерием, которым он при этом руководствовался, являлось признание того, насколько предлагаемые мероприятия обеспечивают рост экономической мощи России и в какой мере они гарантируют ее хозяйственную и политическую самостоятельность [35].

Сохранившиеся свидетельства говорят о том, что изучение экономической теории А. Смита в России первой четверти ХIX века являлось обязательным элементом аристократического воспитания, университетского и гимназического образования. Пример в этом показывала царствующая семья. Императрица Мария Федоровна (вдова Павла I) не только сама решилась на то, чтобы прослушать полный курс лекций по политической экономии, но и ввела этот предмет в качестве обязательного преподавания для своих сыновей Михаила и Николая (будущего императора Николая I) и многочисленных дочерей.

Преподавание политической экономии «по Смиту» велось во всех российских университетах и других высших учебных заведениях, в том числе и в Царскосельском лицее, где юный Пушкин изучал экономическую теорию под руководством адъюнкт—профессора нравственных и политических наук А. П. Куницына.

В 1817 году учебным ведомством была выпущена книга профессора Ивана Неймана «Исследование правил политической экономии по системе Ад. Смита». В авторском предисловии к ней говорилось: «Извлечение сие из сочинений Адама Смита о народном богатстве издается в пользу училищ, как руководящая книга для преподавания политической экономии, дабы ученики в своих занятиях имели в виду самые положения и мысли славнейшего по оной части сочинителя. Для сего приложено было старание обработать сию книгу по английскому подлиннику с соблюдением строгой точности, наипаче в выборе технических слов; мнения автора представлены в порядке им самим наблюдаемом, но вкратце держась при том, сколько возможно, выражений, самим автором употребляемых».

Если первые два десятилетия XIX века прошли в России под явным влиянием Смита, то два последующих отмечены повышенным интересом россиян к творчеству его последователя Ж. Б. Сэя. Именно в эти годы в стране развернулся активный процесс подготовки промышленного переворота [36]. Шло резкое сокращение малопроизводительных посессионных и вотчинных мануфактур и расширение капиталистических, что резко меняло социальную структуру российской промышленности. Набирал темпы процесс ввоза в России европейской (преимущественно английской) машинной техники. Росли обороты торговли. В этих условиях призывы французского политэконома к обогащению приобрели для россиян реальное значение.

Первые сочинения Сэя проникают в Россию почти одновременно с сочинениями Смита. В 1816 году переводчиком Смита Н. Р. Политковским был осуществлен перевод книги Сэя «Сокращенное учение о государственном хозяйстве, или Дружественные разговоры, в которых объясняется, каким образом богатство производится, делится и потребляется в обществе». В том же году выходит русский перевод книги Сэя «О торговом балансе». В 1817 году издается перевод книги Сэя «Об Англии и англичанах», а в 1828 и 1833 годах выходят «Начальные основания политэкономии» и «Катехизис политической экономии». Многие работы Сэя не прошли мимо столичных журналов, печатавших их в отрывках и в изложении.

Для русской профессуры 20—30-х годов ХIХ века в экономических вопросах не было автора более авторитетного, чем Сэй. В его работах они искали и очень часто находили ответы на многие дискуссионные вопросы политической экономии и современного хозяйственного развития.

Наряду с сочинениями Сэя большой популярностью в эти годы в России пользовались и работы Сисмонди. Известно, что А. С. Пушкин в своей знаменитой записке «О народном воспитании», написанной в 1826 году по просьбе Николая I, указывал на необходимость изучения в гимназиях, лицеях и пансионах при университетах, наравне с другими необходимыми предметами, «политической экономии по новейшей системе Сэя и Сисмонди» [37].

Большое влияние на российских экономистов либерального направления оказали экономические взгляды Дж. С. Милля, придав их творчеству гуманистическую направленность. Многие из них стали рассматривать государство не только в качестве существенного ускорителя темпов экономического развития, но и в качестве арбитра в отношениях между классами, силы, способствующей гармонизации общественных отношений. Впоследствии эта идея становится одной из центральных в системе социально-экономических воззрений сторонников т.н. «государственного социализма» и «катедер-социализма» (И. И. Иванюков, Г. Ф. Симоненко, Л. Ф. Федорович, В. Г. Яроцкий и др.), полагавших, что с помощью государства возможно установление классового мира.

Утверждение в общественном сознании россиян идей и принципов экономического либерализма не было столь легким и беспрепятственным, как в некоторых странах Западной Европы. Прославляя индивидуальную свободу, признавая законными лишь личные интересы индивидуумов, экономический либерализм объективно подрывал общественные устои феодальной России, ее крепостнические порядки. Этим во многом объясняется тот факт, что некоторые значительные произведения отечественной экономической мысли публиковались на иностранных языках, что преподавание экономических наук в России велось, как правило, на основе переработки сочинений западных авторов, что в России первой половины XIX века почти не получила развития независимая экономическая журналистика.

* * *

К середине XIX столетия Россия добилась существенных успехов в капиталистическом развитии. К этому времени товарно-денежные отношения глубоко проникают во все отрасли народного хозяйства страны. Значительных объемов достигли внутренняя и внешняя торговля. Уже в первой половине века в России активно действовали постоянные крупные торговые центры с устойчивыми связями со всеми главнейшими жизненными центрами страны. Страна была покрыта густой сетью ярмарок, базаров и мелких сельских торжков. Шел активный процесс хозяйственной специализации регионов.

В 1815 году по Неве пошел первый русский пароход, а с 1820-х годов началось постоянное пароходное сообщение по Волге. Были сооружены новые каналы, открывшие сквозной водный путь между Балтийским и Каспийским морями. В 1837 году была построена первая в стране Царскосельская железная дорога, в 1851 году завершилось строительство железной дороги между Петербургом и Москвой.

Набирали силу капиталистические предприятия. Если в 1832 году в стране насчитывалось 5,7 тыс. фабрик с 272 тыс. рабочих, то в 1851 году здесь работало уже 9,2 тыс. фабрик с 460 тыс. рабочих [38]. Отмена в 1842 году существовавшего в Англии запрета на вывоз машин для хлопчатобумажной промышленности имела важное значение для развития отечественного производства, ориентированного на массовый спрос. С этого времени российская промышленность начинает питаться не только дешевой английской пряжей, но и английскими усовершенствованными машинами, переходя из стадии мануфактуры в настоящую фабрику, полностью основанную на вольнонаемном труде [39].

Вместе с тем многие проблемы отечественного хозяйства требовали кардинального решения. Поражение России в Крымской (Восточной) войне 1853—1856 годов стало наглядным уроком ущербности сохранявшихся феодальных порядков, послужило важным фактором активизации усилий государства и общества по выводу страны на дорогу интенсивного капиталистического развития.

С воцарением на российском престоле в 1855 году Александра II и прекращением Крымской войны начался новый период отечественной истории, названный современниками «эпохой освобождения» или «эпохой великих реформ». Цель и смысл этих реформ заключались в том, чтобы поднять уровень жизни населения Российской империи, укрепить ее международный престиж, придать ускорение развитию экономики.

Поставленная молодым императором в манифесте об окончании Крымской войны задача внутреннего благоустройства России, развития просвещения и «всякой полезной деятельности» была с одобрением встречена всеми слоями российского общества. Наряду с отменой реакционных постановлений последних лет царствования Николая I, она способствовала значительному оживлению общественной мысли, в том числе и экономической. Из среды университетских профессоров, литературных публицистов, чиновников государственного аппарата, выдвигается яркая плеяда экономических авторов, выступивших не только блестящими популяризаторами европейской экономической науки в России, но и разработчиками оригинальных экономических концепций, имевших важное научное и практическое значение для определения путей хозяйственного прогресса страны.

Именно в эти годы читающей публике становятся известными имена И. К. Бабста, В. П. Безобразова, Н. Х. Бунге, И. В. Вернадского, Ю. А. Гагемейстера, Ю. Г. Жуковского, Е. И. Ламанского, Л. З. Слонимского и других оригинальных экономических мыслителей. Они были единомышленниками в политическом и личном плане. Всех их объединяла любовь и вера в Россию, аргументированная критика крепостничества, крайностей бюрократической административной централизации, стремление к экономической свободе при весьма осторожном и компетентном государственном участии в корректировке рынка. Либералы высказывались за образование в России крестьянской поземельной собственности, свободу торговли и предпринимательства, частного кредита.

Экономист и историк Иван Кондратьевич Бабст (1824—1881) был учеником Т. Н. Грановского. После окончания Московского университета и защиты в 1852 году докторской диссертации на тему «Джон Ло, или Финансовый кризис Франции в первые годы регентства» активно выступал с публицистическими статьями, популяризируя экономические идеи К. Рау, В. Рошера, Ж Б. Сэя и Симонд де Сисмонди.

Всеобщую известность Бабсту принесла произнесенная 6 июня 1856 года в торжественном собрании Казанского университета речь «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала», после которой ему был предложена кафедра политической экономии Московского университета. В этой речи Бабст высказал протест против национального самообольщения, являвшегося, по его мнению, главной причиной застоя первой половины XIX века и поражения в Крымской войне и нарисовал программу ближайших экономических преобразований. В речи прозвучали либеральные мысли о необходимости обеспечения в России труда и собственности, как первого условия для накопления народного капитала. В других своих выступлениях, книгах и статьях Бабст продолжал отстаивать либеральные экономические идеи.

К сторонникам экономического либерализма с полным основанием можно отнести и Владимира Павловича Безобразова (1828—1889), убежденного противника полицейского государства и административной централизации. Безобразов получил образование в Александровском лицее, служил по Министерству финансов и Министерству государственных имуществ, читал лекции по финансовому праву и политической экономии. Как ученый-экономист Безобразов сформировался в основном под влиянием изучения отечественной и зарубежной хозяйственной практики. Собранные им во время многочисленных поездок по России материалы легли в основу его обширных работ «Очерки Нижегородской ярмарки» (М., 1865), «Уральское горное хозяйство» (СПб., 1869), «Хлебная торговля в северо-восточной России» (1870), «Народное хозяйство России» (СПб., 1882—1885) и других. Последняя из перечисленных работ была особенно высоко оценена современниками.

Важный вклад в развитие реформаторских идей, критику социалистических учений и российского консерватизма внес редактировавшийся Безобразовым «Сборник государственных знаний», выходивший отдельными выпусками и содержавший в себе статьи как по проблемам науки, так и по проблемам хозяйственной практики.

Безобразов являлся редактором и автором примечаний к русскому переводу (1861) книги известного представителя немецкой исторической школы Бруно Гильдебрандта «Историческое обозрение политико-экономических систем», содержавшей критику работы Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии».

Достойное место среди приверженцев теории и практики экономического либерализма занимал профессор экономических наук и ректор Киевского университета св. Владимира Николай Христианович Бунге (1823—1895), впоследствии министр финансов и председатель совета министров, имя которого крайне редко упоминалось советскими историками отечественной экономической науки. Бунге родился в Киеве в семье доктора медицины. Он получил прекрасное домашнее и гимназическое образование, окончил Киевский университет в звании кандидата законоведения. Уже в студенческие годы, благодаря дружбе с И. В. Вернадским, Бунге увлекся экономическими науками. После окончания университета преподавал законы казенного управления в Лицее князя Безбородко в Нежине. В 1850 году был назначен адъюнктом кафедры политической экономии Киевского университета, с которым не расставался около тридцати лет.

В 1852 году Бунге защищает в Киеве докторскую диссертацию «Теория кредита», которая после публикации сразу же поставила автора в ряд видных русских экономистов [40]. В предреформенные годы молодой киевский профессор сближается с кружком столичных либералов К. Д. Кавелина и братьев Н. А. и Д. А. Милютиных, к которому примыкали экономисты В. П. Безобразов и Г. П. Небольсин, профессор энциклопедического права П. Г. Редкин и другие представители передовой петербургской интеллигенции. В это же время Бунге был приглашен к сотрудничеству в журнале прозападной ориентации «Русский Вестник». Журнал, в котором сотрудничали многие видные либералы, в том числе И. К. Бабст, И. В. Вернадский, Б. Н. Чичерин, пропагандировал эволюционную теорию мирного и разумного прогресса, идеи гласности, законности и правопорядка. На его страницах обсуждались животрепещущие вопросы отмены крепостного права, перестройки громоздкого государственного аппарата, введения публичного судопроизводства, отмены цензуры и многие другие.

Не разделяя крайностей смитовского либерального учения, Бунге ориентировался в основном на воззрения Дж. С. Милля, творчеству которого посвятил одну из своих работ [41]. В полемике со Смитом Бунге постоянно ссылался на Милля, который «является другом свободы и поборником невмешательства власти, но он не задумывается призвать власть на помощь там, где требует этого благо общества» [42]. «Практическое применение начал Смита, — писал Бунге в 1869 году, — не оправдало, однако же, надежд, возбужденных школой свободы промышленности. И в практической деятельности, и в науке является мысль о необходимости ограничений свободы и об устройстве народного хозяйства при участии государства» [43].

Иван Васильевич Вернадский (1821—1884) родился в Киеве. Здесь же учился в университете, преподавал русскую словесность в гимназии. В 1843 году университет св. Владимира командировал его за границу для усовершенствования в политической экономии. В 1847 году в Петербурге Вернадский защитил магистерскую диссертацию «Очерк теории потребностей», а два года спустя получил степень доктора за работу «Критико-историческое исследование об итальянской политико-экономической литературе до начала XIX века». С 1850 по 1856 год состоял ординарным профессором кафедры политической экономии Московского университета, после чего перешел на службу в Петербург чиновником особых поручений при министре внутренних дел. С этой должностью сочеталась его профессорская работа в Главном педагогическом институте и Александровском (бывшем Царскосельском) лицее. С 1868 по 1876 год Вернадский состоял управляющим конторой государственного банка в Харькове, где был также председателем общества взаимного кредита и товарищем председателя статистического комитета.

Как ученый-экономист Вернадский был последователем манчестерской школы политической экономии. Ему принадлежат такие работы, как «Политическое равновесие и Англия» (М., 1855), «Романское начало и Наполеониды» (СПб., 1855), «Очерк истории политической экономии» (СПб., 1858), «О мене и торговле» (СПб., 1865) и другие сочинения. Кроме того, Вернадский являлся переводчиком монографии Л. В. Тенгоборского «О производительных силах России», (Ч. 1—З. М., 1854—1858) и книги Г. Шторха «Курс политической экономии, Или изложение начал, обусловливающих народное благоденствие» (СПб., 1881, т. 1). Широкую известность в кругах экономистов получила деятельность Вернадского как основателя и издателя петербургского еженедельника «Экономический указатель» (1857—1861) с приложением «Экономист». Журнал Вернадского последовательно отстаивал принцип частной собственности, утверждая, что отмена ее неизбежно приведет народы к обнищанию из-за всеобщей праздности. Журнал выступал непримиримым противником социалистических и коммунистических теорий, высказывался против сохранения крестьянской общины, отстаивал принципы равноправия полов.

Большой интерес представляет предпринятая Вернадским систематизация школ и направлений политической экономии. Всю современную ему экономическую науку ученый делил на два главных направления — положительное и отрицательное. При этом основным критерием такого деления являлось вмешательство или невмешательство государства в экономическую жизнь. К положительному направлению, допускавшему государственное регулирование экономической жизни, В. И. Вернадский относил экономические понятия древних, меркантилизм, протекционизм и социализм, к отрицательному — учение физиократов и школу Адама Смита [44].

Биографические сведения о Юлии Андреевиче Гагемейстере (1806—1878) более скудны, чем о его единомышленниках из лагеря российских экономистов-либералов. Известно, что в период министерства А. М. Княжевича (1858—1862) он служил директором канцелярии финансового ведомства, был членом редакционных комиссий, составлявших «Положение о крестьянах». Ю. А. Гагемейстер был известен своими экономическими работами, в которых говорилось о необходимости устранения препятствий, мешающих широкому развитию отечественной торговли. К числу главных его сочинения относились «Разыскание о финансах древней России» (1833) и «Теория налогов, примененная к государственному хозяйству» (1852).

Юлий Галактионович Жуковский (1822—1907) окончил Училище правоведения. Служил в Сенате и государственной канцелярии. Несколько лет занимался исключительно научной и публицистической деятельностью. В 1876 году вновь поступил на службу. С 1889 года управлял Государственным банком Российской империи, затем был сенатором. На протяжении 1860—1868 годов Жуковский являлся деятельным сотрудником «Современника». За одну из публикаций, написанных вместе с А. Н. Пыпиным, его официально обвинили в оскорблении дворянства и привлекли к суду. В 70—80 годы Жуковский — постоянный автор «Вестника Европы», где был опубликован ряд его экономических статей.

Как исследователь социально-экономических проблем Жуковский заявил о себе во второй половине 1860-х годов своими книгами «Политические и общественные теории в XVI веке» (СПб., 1866), «Прудон и Луи Блан» (СПб., 1867). В 1871 году вышла в свет главная работа Жуковского «История политической литературы ХIХ столетия» (Том 1, СПб.), оставшаяся незавершенной. Основное внимание в этой работе Жуковский уделил анализу учений экономистов классической школы, и, прежде всего, социально-экономическим воззрениям Д. Рикардо. Проявив себя талантливым комментатором и популяризатором классической политэкономии, Жуковский считал Рикардо сторонником теории ценности, основанной на издержках производства [45]. Рассматривая процесс образования «меновой цены», Жуковский дает оригинальный анализ закона спроса и предложения и его влияние на высоту цены. Особенно удачным разделом этой работы критики считали изложение теории ренты Рикардо. Исходя из положения, что всякое нарушение равновесия между спросом и предложением может быть устранено только с изменением издержек производства продукта, Жуковский дает образованию ренты широкое распространение, не ограничивая его одной областью земледелия.

В этой же работе Жуковский впервые в отечественной экономической литературе сделал успешную попытку применения математических приемов при исследовании экономических факторов, явлений и процессов. Строго логическое построение системы Рикардо Жуковский попытался выразить в виде точных математических формул. И хотя автор придавал им всего лишь значение иллюстраций, а не доказательств, сам по себе данный факт был весьма примечательным. При использовании математических методов экономическая наука, по определению Жуковского, приобретает характер «реального знания».

Государственный деятель и финансист Евгений Иванович Ламанский (1825—1898) родился в семье директора особой канцелярии Министерства финансов по кредитной части. Образование получил в Александровском лицее, служил в государственной канцелярии и финансовом ведомстве. После двухлетней заграничной командировки, во время которой изучал операции и устройство западноевропейских кредитных учреждений, принимал участие в работе комиссии для пересмотра вопроса о банках, опубликовал ряд работ по этим вопросам в «Русском Вестнике». Известность как ученому Ламанскому принесли его работы по истории денежного обращения и казенных кредитных учреждений в России. После учреждения в 1860 году Государственного он банка был назначен сначала товарищем управляющего, а затем управляющим. Уйдя в 1882 году в отставку, принимал активное участие в деятельности городского и земского самоуправления.

Людвиг Зиновьевич Слонимский (1850—1918), сын известного изобретателя счетной машины, получил образование в варшавской и житомирской гимназиях, в 1872 году окончил курс Киевского университета по юридическому факультету. С этого же времени начал активно печататься в столичных юридических журналах. С 1882 года он постоянный сотрудник «Вестника Европы». В этом журнале в 1878 году появилась его первая крупная экономическая статья «О забытых экономистах», отчасти направленная против учения К. Маркса.

В дальнейшем, в своих многочисленных работах Слонимский неоднократно возвращался к полемике с Марксом и его последователями. Острие его критики как исследователя и экономического публициста было направлено также против односторонней промышленной и финансовой политики, ориентированной на искусственное обогащение капиталистов в ущерб народному земледелию и благосостоянию рабочих.

К числу главных экономических сочинений Слонимского следует отнести его книги «Поземельная собственность с точки зрения будущего гражданского уложения» (1885), «Основные вопросы политики» (1889), «Охрана крестьянского землевладения и необходимые законодательные реформы» (1892), «Экономическое учение Карла Маркса» (1898). В 1897 и 1899 годах в Берлине двумя изданиями на немецком языке был выпущен сборник критических статей Слонимского о К. Марксе.

Эпоха гласности, наступившая со смертью Николая I и восшествием на престол Александра II, была ознаменована не только обилием проектов улучшения государственной жизни, но и единением различных слоев российской интеллигенции вокруг общественно значимых проблем.

Именно в эти годы в России возникает ряд социальных движений, направленных на решение злободневных задач общественного развития, подъем культурного уровня страны, ее интеграцию в систему мирохозяйственных связей.

Современной наукой социальные движения рассматриваются, прежде всего, как важнейший генерирующий фактор общественных перемен, как коллективные действия больших социальных групп, направленные против членов других групп или социальных институтов и нарушающие, намеренно или несознательно, процесс культурного и политического воспроизводства общества [46]. Политическая значимость социальных движений определяется их способностью «трансформировать собственную отчужденность и отверженность в конкретные социальные акции» [47].

К числу таких социальных движений, наряду с достаточно подробно изученным общественно—педагогическим движением в досоветской России [48}, зачинателем которого стал выдающийся российский ученый—медик и педагог Н. И. Пирогов, можно с полным основанием отнести и общественное движение либеральных реформаторов экономической жизни страны. Если отправной точкой движения за демократизацию отечественной системы образования стала публикация в «Морском сборнике» (1856, июль) статьи Пирогова «Вопросы жизни», то для либеральных реформаторов отечественной экономики такой точкой стала, как нам представляется, речь И. К. Бабста 6 июня 1856 года в торжественном собрании Императорского Казанского университета «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала» [49].

Даже беглый сравнительный анализ этих двух выдающихся в своей области документов эпохи великих реформ говорит о том, что в каждом из них содержался мощный эмоциональный заряд, способный повернуть общественное сознание к поднятым авторами проблемам, поставить эти проблемы в эпицентр социальной практики, как неотложные и судьбоносные проблемы великой страны.

Конструктивная часть речи Бабста, логически продолжившая ее эмоциональный патриотический зачин, содержала в себе ряд принципиальных для будущего России положений программно-реформаторского характера, не утративших, впрочем, своей актуальности и в наше время:

1. Сложившееся в обществе пренебрежительное отношение к экономической науке, за которым стоят отжившие формы народного хозяйства, служит источником многочисленных просчетов в хозяйственной практике. Вина в этом в известной мере ложится и на теоретиков.

2. В экономических преобразованиях ощупью, навыком ничего не сделаешь. Здесь необходимо глубокое историческое и экономическое образование. Одну из самых необходимых потребностей современного российского общества составляет распространение здравых экономических понятий. К их числу относится и формирование правильного представления о «промышленном направлении века», о котором нередко говорится как о новом Вавилоне, о поклонении золотому тельцу, о том, что все нравственные интересы принесены в жертву интересам промышленным, и затем все нападки обрушиваются на науку о народном хозяйстве.

3. С развитием здравых экономических понятий о законах производства и правильного распределения ценностей, о законном требовании труда, благодетельных результатах бережливости и гибельных последствиях роскоши и в народе, и среди тех слоев общества, которые поставлены историческими обстоятельствами над народом и обязаны быть его учителями, идти в челе его на пути прогресса, исчезнут многие злоупотребления, невозможны будут понятия и предрассудки, замедляющие развитие народного благосостояния.

4. Успех экономического развития страны в решающей степени будет зависеть от умножения народного капитала, как результата предшествующего труда. Первое и главное условие для поощрения бережливости и накопления народного капитала — это полное обеспечение труда и собственности, их безопасности. Только капитализация, т. е. накопление капиталов, предназначенных именно для нового производства, для потребления исключительно производительного, обогащает народ. Непроизводительное потребление губит народное довольство, замедляет капитализацию. Производительное потребление обогащает народ и умножает народный капитал.

5. Чем быстрее обращаются капиталы, тем они приносят более дохода, тем они производительнее. Медленное обращение капиталов равнозначно их недостатку. Каждое улучшение в путях сообщений, в орудии мены, каждое расширение кредита способствует ускорению обращения, а вместе с тем и умножению производства. Но главным условием является полная свобода обращения ценностей. Полная свобода промышленности и торговли развивается везде и всегда медленно, но должна везде одержать верх.

6. При малоразвитом народном хозяйстве обращение капиталов стеснено уже отсутствием безопасности и обеспечения или же, наконец, постоянным вмешательством верховной власти в частные дела промышленных людей и постоянною опекою над их промышленными занятиями. Здесь являются постоянные монополии в самых разнообразных их формах, и каждая монополия есть зло, потому, что это не более и не менее как налог на промышленность в пользу лености и воровства.

7. Россия богата землей, богата естественными продуктами, но бедна капиталами, необходимыми для усиления производства. Ей гораздо выгоднее занимать на полезные предприятия дешевые капиталы за границей, чем производить внутренние займы. Международное движение капиталов и помещение иностранных капиталов в больших промышленных предприятиях — одна из самых характернейших сторон современной эпохи. Призыв иностранных капиталов нисколько не вредит государству, но только приносит пользу, если их употребляют только производительно. Всякий же заем для цели непроизводительной вреден.

8. Для того чтобы возбудить в народе благородный дух предпринимательства и уважение ко всякому полезному труду, возбудить честность и чувство правоты, для этого необходимее всего полное, широкое, всепроникающее образование, вселяющее уважение ко всякому труду.

Становление и развитие отечественного экономического либерализма как научной школы [50] и течения общественной мысли было связано, на наш взгляд, с тремя принципиальными для России XIX века проблемами — проблемой функционирования и развития аграрного сектора отечественной экономики, проблемой распространения в России социалистических экономических идей и проблемой преодоления протекционистских тенденций в экономической жизни России. При этом следует особо заметить, что либеральная критика социалистических идей, и особенно учения К. Маркса с его неверием в саморегулируемый механизм рынка, была объективно направлена и против протекционизма, сторонников государственного регулирования экономики из лагеря российских консерваторов и «национал-патриотов», не испытывавших, естественно, симпатий к социалистическим идеям, но нередко апеллировавших к ним в борьбе против либеральных преобразований.

Первым и наиболее существенным полем борьбы, объединившим либеральных экономистов в сообщество, в корпорацию единомышленников, стал аграрный вопрос, особенно обострившийся во второй половине 1850-х годов в связи декларациями правительства о необходимости проведения в стране крестьянской реформы, затрагивавшей судьбы 20 миллионов жителей Российской империи. Продолжая традиции своих предшественников, еще в первой половине XIX столетия достаточно ясно и аргументировано обосновавших вопрос о необходимости отмены крепостных порядков как главнейшего условия экономического и культурного прогресса страны, либеральные экономисты 50—60-х годов приняли не только живое участие в дискуссиях по крестьянскому вопросу, но и в разработке конкретных проектов освобождения зависимого крестьянства, сформировались в достаточно влиятельную политическую силу, с мнением которой была вынуждена считаться правящая элита империи.

Либеральные экономисты, как правило, были едины не только в оценках значения этого вопроса для исторических судеб страны, но и в подходах к его решению. В противовес революционным демократам и народникам, требовавшим сохранения крестьянской общины как ячейки будущего социалистического общества, и консерваторам, стремившимся сохранить помещичье землевладение, как ведущую форму хозяйственной организации деревни, а общину, как основу обособленного крестьянского сословного строя, либеральная программа решения аграрного вопроса была нацелена на обеспечение паритетного развития двух типов хозяйства: крестьянского и помещичьего. Именно такой подход, по мнению либералов, мог обеспечить мирную эволюцию страны в пореформенный период.

Развеивая легенды консерваторов о преимуществах помещичьего хозяйства и критикуя крупную централизованную земельную собственность, либеральные экономисты, в частности И. В. Вернадский, Д. Н. Струков и другие, утверждали, что крупная земельная собственность может мешать развитию процесса концентрации капитала как основы роста производительности сельскохозяйственного труда.

Они надеялись на постепенное отмирание помещичьей земельной собственности и установление соответствия между формой хозяйства и формой землевладения.

Многие либеральные экономисты принимали деятельное участие в подготовке документов крестьянской реформы 1861 года, участвовали в работе Редакционных комиссий. Их отличали широта суждений, умение видеть не только сегодняшние, но и завтрашние интересы страны, отечественного хозяйства. Либеральные экономисты, и в частности Бунге, в своей публицистике одними из первых раскрыли многообразие связи крестьянского вопроса с другими задачами внутренней политики — преобразованием кредита, налогообложения, паспортного устава и другими. Как отмечает биограф Бунге В. Л. Степанов, эти статьи свидетельствуют о подготовленности реформы в либеральных кругах еще до учреждения Редакционных комиссий [51].

Либеральные экономисты сумели убедить верховную власть в том, что опора исключительно на дворянство неминуемо обречет страну на неподвижность и отставание. Они энергично отстаивали право крестьян на бессрочное пользование наделами, что давало определенную гарантию для их освобождения с землей после внесения ими выкупной суммы. В тесной связи с этим вопросом стоял вопрос о неизменности крестьянских повинностей.

В итоге острой идейной борьбы с наиболее консервативной частью дворянства Главный комитет по крестьянскому делу (1858—1861) поддержал либеральную программу преобразования деревни и принял буржуазную по своему содержанию реформу [52]. Согласно либеральному сценарию крестьянская реформа 1861 года была задумана и проведена как долгосрочная кредитная операция, учитывавшая перспективные государственные интересы. При этом государственные акты 1861 года рассматривались лишь как начальный этап капиталистической модернизации российской деревни, за которым должна была последовать серия дальнейших мероприятий.

Характерной особенностью общественной атмосферы конца 1850-х — начала 1860-х годов, в условиях которой разворачивалась крутая ломка старого социально-экономического уклада России, являлся активный процесс формирования гражданского сознания, как силы, способной оказывать действенное влияние на правительственную политику. В эти годы в университетских городах страны формируется целый ряд общественных центров либерально-реформаторского движения, видевших свою задачу в том, чтобы консолидировать здоровые силы общества в их борьбе за обновленную Россию. Особенно заметная роль среди них принадлежала кафедрам политической экономии и статистики Московского, Киевского и Харьковского университетов, Политико-экономической комиссии при Императорском вольном экономическом обществе, Политико-экономическому комитету Императорского географического общества.

На деятельности последнего следует остановиться особо. Сконцентрировав в своих рядах интеллектуальную элиту, искренне стремившуюся помочь правительству в осуществлении эффективной экономической политики, Политико-экономический комитет обсуждал на своих многолюдных заседаниях широкий круг волновавших страну проблем. Среди них проблемы рационального налогообложения, коммерческие кризисы, банковские системы, освоение восточных земель России, формы выкупа крестьянами надела земли, последствия отмены крепостного права, «налог с купечества», гласность в финансовом управлении [53]. В заседаниях Комитета наряду с либеральными экономистами — В. П. Безобразовым, И. В. Вернадским, К. С. Веселовским, В. И. Вешняковым, Ю. А. Гагемейстером и другими принимали участие президент Географического общества генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич, министр финансов А. М. Княжевич, адмиралы Н. Н. Муравьев-Амурский и Г. И. Невельский, представители высшей чиновной бюрократии П. А. Валуев, А. П. Заблоцкий, Н. А. Милютин. Работа Комитета неожиданно прервалась в конце 1861 года, после того, как ученые вторглись в сферу деятельности Министерства государственных имуществ. Стоявший в то время во главе министерства М. Н. Муравьев, сыскавший себе впоследствии нелестную славу «усмирителя Польши», употребил все свое влияние, чтобы пресечь возможность вмешательства в его дела. Деятельность Комитета была поставлена под правительственный контроль и вскоре прекратилась.

Своеобразный выход из создавшегося положения был предложен В. П. Безобразовым. Официальное общество он предложил заменить частными обедами, во время которых можно было бы свободно обмениваться мнениями по экономическим проблемам. Эта идея получила поддержку не только у столичной либеральной профессуры, но и среди представителей деловых кругов Петербурга. Автор известного словаря русских писателей и ученых профессор С. А. Венгеров так описывал эти обеды, получившие название «безобразовских»: «…Раз в месяц собирались в одном из ресторанов Петербурга экономисты, государственные деятели — нередко министры и их товарищи — и представители haute finance³. Как во время обеда, так и после него происходили оживленные дебаты на тему, заранее объявленную. Избранный состав аудитории побуждал ораторов основательно подготовляться, и благодаря этому застольная беседа превращалась в серьезное совещательное учреждение по вопросам русской финансовой политики. С экономическими обедами считался всякий администратор, желавший класть в основу своей деятельности не одно только административное благоусмотрение» [54]. Эта форма общения ведущих экономистов с представителями высшей администрации и делового мира просуществовала более четверти века. Обсуждавшиеся при этом вопросы регулярно освещались и оживленно комментировались в столичной печати, не оставляя равнодушными всех, кому были близки экономические проблемы страны, ее международный престиж.

Важную роль в формировании общественного мнения, его ориентации на либеральные ценности, а также в экономическом просвещении населения играла независимая экономическая пресса. С 1857 года в Петербурге начинает выходить еженедельный «Журнал для акционеров», преобразованный в 1861 году в коммерческую газету, и журнал акционеров «Биржевые ведомости». На их страницах публиковались не только правительственные материалы и текущая деловая хроника, но и теоретические статьи российских политэкономов либеральной школы И. К. Бабста, Н. Х. Бунге и других.

В том же 1857 году в Петербурге увидел свет первый номер политико-экономического еженедельника И. В. Вернадского «Экономический указатель». Главной задачей издания являлась защита частной собственности, народного труда и практической науки [55]. Журнал просуществовал до 1861 года, несколько видоизменяя свое название. На его страницах последовательно отстаивались принципы экономической свободы, частной собственности, утверждалось, что отмена ее неизбежно приведет народы к обнищанию из-за всеобщей праздности. Авторы журнала — ведущие экономисты либерального направления — активно разоблачали утопизм социалистических и коммунистических теорий. В журнале был опубликован ряд материалов, посвященных женской эмансипации. Журнал призывал женщин к активному участию в общественной жизни и посильном производительном труде, к овладению экономической наукой и ее передаче юным поколениям.

Участвуя в обсуждении крестьянского вопроса, журнал решительно отвергал идею сохранения крестьянской общины и вел по этому вопросу острую полемику с «Современником». Публицисты «Современника» обрушились на редакцию «Экономического указателя» с обвинениями в односторонности и пристрастности, объявив «рутинною» ее позицию в отношении общины. Главные доводы против общинного пользования журнал называл «избитыми и давно опровергнутыми», а остальные аргументы «пыльным песком праздных слов». Призвав на помощь историю и психологию, «Современник» тщетно пытался опровергнуть утверждение либеральных авторов о том, что «община убивает энергию в человеке». На каждый из шести пунктов предъявленного «Экономическому указателю» обвинения в фальсификации роли крестьянской общины им были даны исчерпывающие научные комментарии, не оставлявшие с экономической и исторической точек зрения повода для предметного спора.

Подводя в конце 1857 года некоторые итоги дискуссий с «Современником», «Экономический указатель» писал: «Теперь, кажется, можно судить о бесплодности новой школы „Современника“. Она существует не со вчерашнего дня. Когда в 1847 году появилось сочинение г. Бутовского новая школа сильно на него восстала, но победоносные ответы автора скоро заставили ее умолкнуть. В 1852 году г. Бунге издал „Теорию кредита“; школа „Современника“ не замедлила и его приветствовать таким же образом, и также неудачно. Недавно новая школа вошла в спор с издателем „Экономического указателя“ и плачевные результаты этой неравной борьбы известны читающей публике. Довольно сказать то, что школе „Современника“ общинные владения земли представляются единственным средством избавить земледельческий народ от бедствий и что она утверждает будто бы — Англия и Франция вступили уже в этот период экономического развития. Итак, единственное средство, универсальный эликсир — найден, благодаря новой школе. В этом единственном средстве, в этом эликсире высказалась вся глубина премудрости новой школы» [56].

С января 1858 года в качестве приложения к «Экономическому указателю» стал выходить журнал «Экономист», на страницах которого печатались статьи и материалы большого объема, не подходившие по этой причине для «Экономического указателя». Целью приложения являлось «развитие вещественных и духовных сил… России посредством верно направляемого самостоятельного труда и специального, но в тоже время просвещенного образованием знания, этого основания истиной нравственности» [57]. Оба эти издания много сделали для объединения передовых сил отечественной экономической науки на платформе либерализма, для пропаганды современных экономических взглядов, для воспитания своих читателей в духе лучших традиций европейского гуманизма.

Из номера в номер в общественном сознании утверждалась мысль о высоком предназначении человека, его праве на полную реализацию творческого потенциала, о необходимости общественной и государственной поддержки хозяйственной инициативы.

Издания Вернадского пропагандировали новое понимание экономической науки как «беспрестанно восполняющееся путем наблюдения знание, свежее и полное жизни». «Она (экономическая наука — Авт.), — писал „Экономический указатель“, — не замыкается в схоластических, бесцветных формах, потому, что не думает ни скрываться от толпы, ни обманывать ее; она не призывает в подтверждение своих положений авторитетов отживших и падших, не ищет уединения и не свирепствует против убеждения; напротив, — она ищет света, она опирается на факты, всем доступные и всем известные. Уверенная в непреложности законов естественных и торжестве истины, она открыто говорит без гнева и боязни, и современность уже произносит свое мнение о ней, как о залоге общего мира и общественного благосостояния» [58].

Подобного рода оптимистические утверждения резко расходились с социалистическими воззрениями на современную экономическую науку. Большинство представителей как отечественной, так и западноевропейской социалистической мысли не переставало твердить о полном упадке современной «буржуазной» экономической науки, ее абсолютной неспособности объективно отражать действительность, бессилии в преодолении противоречий хозяйственного развития.

Журнал утверждал, что быть экономистом — значит быть проводником и защитником идей свободы, отстаивать гуманистические идеалы, общественные интересы, быть поборником цивилизации. Разъясняя читателям, почему политическая экономия, «такая полезная, справедливая и безопасная для общества наука» имеет немало противников, журнал отмечал, что противниками науки выступают частные лица, интересы которых, не всегда совпадают с общественными. «Противники свободы торговли кто? Не потребители, составляющие массу, а производители, которых немного. Кому же приятно, когда после долгого благоденствия, последствия ложных убеждений, фальшивого порядка, неопытного и непросвещенного взгляда, — благоденствия, порожденного исключительным положением, давшим право на безнаказанное злоупотребление этим положением, он должен сойти с этой сцены, когда несправедливость его исключительности будет обнаружена и доказана…» [59].

Редакцией журналов Вернадского были подняты многие животрепещущие вопросы экономической и общественной жизни. Из номера в номер «Экономический указатель» публиковал материалы по железнодорожному строительству и во многом идейно и организационно подготовил то, что впоследствии историки назовут «железнодорожной горячкой» 1870-х годов — концентрацию сил и средств на одном из самых злободневных для страны направлений хозяйственного развития. Большое внимание уделялось становлению в России акционерных форм собственности, свободной торговле, созданию инфраструктуры российского рыночного хозяйства.

Впервые в истории отечественной педагогической мысли был поднят вопрос о необходимости всеобщего экономического образования школьной молодежи. Считая, что экономическая наука может и должна занять достойное место в «святилище наук», изучаемых в общеобразовательных учебных заведениях, «Экономический указатель» не только разъяснял важность экономических знаний, но и давал своим читателям методические советы по преподаванию политической экономии. «Объясняйте правила ее дитяти в первоначальной школе, — призывал журнал, — но объясняйте просто, под видом нравственного рассказа. Детские уроки так глубоко западают в душу. Привыкнув к правилам, сначала на веру учителям и старшим, ребенку, когда он сделается взрослым, легче проверить их справедливость действительностью. Трудно перерабатывать поколение людей, переваливших за 35, 40 лет, человек лет пятидесяти и чувствует, может быть, необходимость перемены, несоответственность свою современным требованиям, но перемениться ему трудно… Преобразования народов и племен должны начинаться с младенцев, даже ранее — с матерей этих младенцев. Только просвещенная мать, с развитым рассудком, мыслящая, живущая жизнью государства, к которому она принадлежит, женщина современная — может положить основу воспитания, свойственной одной матери приемами укрепить дух ребенка, согреть сердце ко всему хорошему, развить ум, водворить чувство чести. Такой ребенок в заведениях общественных, устроенных не на ложных началах, приобретает знания, дающие ему право на звание гражданина, члена государства, перерабатывает их, применяя к делу, и, делаясь человеком, сохраняет все свои доблести, крепнет в труде, работает на пользу общую, устраивает честно свое благосостояние… Такой только гражданин, член государства, полезен отечеству.

Воспитание есть важная отрасль государственной деятельности, и на него политическая экономия обращает давно свое внимание, как на одно из главнейших условий экономического благосостояния государства, за то же и воспитание общественное должно дать у себя место этой науке добра и пользы» [60].

Проблемам преподавания политической экономии в высших учебных заведениях страны была посвящена опубликованная в нескольких номерах «Экономического указателя» статья Н. Х. Бунге «О месте, занимаемом политической экономией в системе народного образования и об отношении ее к практической деятельности».

В издания Вернадского впервые в отечественной экономической печати были подняты также вопросы о необходимости организации силами университетской профессуры общедоступных публичных лекций по экономическим вопросам для всех желающих.

Важный вклад в объединение представителей отечественной экономической науки на идейных принципах либерализма внес историко-политический журнал «Вестник Европы» (1866—1918). В 1870 — 1890-е годы журнал становится одним из ведущих центров отечественной либеральной экономической мысли. На его страницах были опубликованы труды многих известных российских политэкономов, в которых поднимались актуальные проблемы экономической науки и хозяйственной практики, содержался критический разбор становившегося популярным в России марксистского экономического учения. Журнал выступал за расширение пределов экономической свободы, в том числе за счет децентрализации управления. Поддерживая земское движение, «Вестник Европы» рассматривал земство как орган народного представительства, основу будущего российского парламентаризма и школу общественной деятельности и требовал от правительства расширения функций местного самоуправления.

Непримиримыми противниками либералов, как в крестьянском вопросе, так и по многим теоретическим и практическим позициям экономической науки и практики, выступали идеологи консервативного лагеря, имевшие собственный взгляд на характер экономического развития страны. Как в период подготовки крестьянской реформы, так и пореформенные годы консерваторы не прекращали ожесточенных нападок на либералов, обвиняя их в предательстве национальных интересов России, забвении ее самобытности, «в крайнем цинизме, внесенном в общественные нравы, под видом неотъемлемой принадлежности всякого прогресса» [61]. Идеологи консерватизма связывали прогресс отечественного сельского хозяйства с сохранением и развитием крупного помещичьего землевладения.

Одним из серьезнейших обвинений, звучавших в адрес либералов, являлось обвинение в «слишком тесной дружбе современного знания с материализмом — доктриной, лишенной иного двигателя или побуждения, кроме личной выгоды» [62]. Бессмысленность и вздорность этого обвинения становится ясной при подробном рассмотрении вопроса об отношении либеральных экономистов к социалистическим экономическим теориям и, в частности, к экономическому учению марксизма.

Глава 2. Социалистические экономические идеи XIX века и российская либеральная экономическая мысль

Призраки коммунизма и российские защитники идейных ценностей либерализма. Марксизм как учение о легитимизации пролетариата и революционном переустройстве мира. «Капитал» в России: pro et contra

Социалистические идеи получили распространение в России еще задолго до появления работ К. Маркса⁴. Сочинения К. А. Сен-Симона, Ш. Фурье, Р. Оуэна, социалистов-рикардианцев, К. Родбертуса, П. Ж. Прудона и других критиков капиталистического общества неизменно привлекали к себе внимание российских читателей, интересовавшихся жизнью Западной Европы.

Выступления западноевропейских рабочих против капиталистической эксплуатации комментировались в научных и студенческих кружках, сведения о них иногда проникали на страницы российской печати. Большое впечатление на поколение А. И. Герцена и Н. П. Огарева произвела июльская революция 1830 года. «…Мы начали с внутренним ужасом разглядывать, — писал Герцен, вспоминая те дни, — что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг, дела идут неладно» [1].

У определенной части представителей общественно-политической и философской мысли России находили сочувствие социальные проекты справедливого общественного устройства, ликвидации частной собственности, устранения различий между физическим и умственным трудом, распределения продуктов по труду, централизованного государственного хозяйства. Среди посетителей принадлежавшей Оуэну Нью—Ланарской фабрики, где на практике отрабатывались некоторые принципы социального реформаторства, было немало гостей из России, с любопытством констатировавших коммерческий успех предприятия и высокий уровень жизни рабочих. В их числе был и великий князь Николай Павлович, совершавший ознакомительную поездку по Западной Европе в период завершения своего образования. Будущий российский император даже обратился к Оуэну с курьезным предложением переехать в Россию и переселить сюда два миллиона британцев, считавшихся «лишними» в своей стране. Однако нелестная слава деспотического государства, закрепившаяся за Россией в результате организации Священного союза, заставила духовного творца кооперативного движения отказаться от этого заманчивого предложения и искать счастья в Северной Америке.

Мыслями западных социалистов-утопистов, первыми заявивших о противоречиях капиталистической системы и необходимости ее обновления, питались идейные корни отечественных революционных демократов. «…Я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания, — писал в сентябре 1841 года своему другу В. П. Боткину тридцатилетний В. Г. Белинский. — Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всех, с кем встречался я на пути жизни» [2].

Разделяя многие воззрения утопических социалистов Запада, русские революционные демократы — А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов и другие — представляли себе социалистическое общество как общество всеобщего и полного имущественного равенства, коллективной собственности, коллективного производства и коллективного потребления.

Приписывая социализму возможность уничтожить противоречия современного общества и вывести его на путь истинного прогресса, сторонник утопический идей Ш. Фурье М. В. Буташевич-Петрашевский писал: «Социализм в современном обществе, вытекающий даже и не из общего философского воззрения… но из простого наблюдения действительности, и есть не что иное, как реакция духа человеческого противу анархического, разрушительного для быта общественного влияния начал либерализма — выше означенных противуестественных явлений в жизни общественной» [3].

В 1847 году Петрашевским и его единомышленниками была предпринята попытка создать в Новоладожском уезде Петербургской губернии, в деревушке из семи дворов фаланстер — ассоциацию свободных производителей и потребителей, построенную по модели Фурье. Однако попытка эта оказалась неудачной. Петрашевский уговорил крестьян переселиться во вновь отстроенный для всех дом, но в ночь перед переселением дом сгорел.

Близких Петрашевскому взглядов на социализм придерживался и один из членов его кружка В. А. Милютин (1826—1855), проявлявший особый интерес к проблемам экономического развития и экономических отношений. Милютин — один из первых отечественных экономистов, познакомивших русское общество с положением трудящихся в условиях капитализма — общества «господства анархии и произвола» — и выдвинувшим в качестве альтернативы принципы справедливого общественного устройства.

Не отрицая положительного влияния на экономический прогресс капиталистического производства, Милютин считал, что промышленность должна служить народу, удовлетворять потребности большинства населения страны [4]. «При виде бедственного положения рабочих классов в Западной Европе, — писал Милютин, — невольно возникает вопрос о том, какими путями и вследствие каких событий дошли они до такого положения, откуда явился этот многочисленный класс голодных пролетариев, этот живой упрек современной цивилизации, предмету нашей гордости и нашего удивления?» [5]. Ответ на этот вопрос он ищет в экономической системе буржуазного общества, в принципе неограниченной свободы предпринимательства. «Полная неограниченная свобода промышленности есть то верховное начало, под влиянием которого совершается экономическое развитие современных государств» [6], — писал Милютин, подчеркивая при этом, что «свобода промышленности поставляет труд в самое невыгодное отношение к капиталу…она постоянно увеличивает долю капиталистов и постоянно уменьшает долю работников. Первым она доставляет роскошь, наслаждение и могущество, вторых наделяет бедностью, страданием и унижением» [7].

Как и некоторые западные социалисты-утописты, Милютин упрекал А. Смита в том, что он обошел в своих трудах проблему пауперизма, не сделав из своего учения о трудовой стоимости необходимых выводов. Подобно Д. Рикардо и рикардианцам, Милютин также считал, что заработная плата рабочих и прибыль капиталистов находятся в обратном отношении друг к другу и что «вместе с умножением народного богатства беднели и разорялись производители, доля капиталистов с каждым днем увеличивалась, доля работников с каждым днем уменьшалась» [8].

Важнейшим средство борьбы с пауперизмом Милютин считал передачу земли в собственность крестьянам и образование свободных ассоциаций работников. При этом он весьма резко отзывался о рабочих коалициях, считая их «в высшей степени вредными и для обыкновенной безопасности и для общественного благосостояния» [9]. Будущее справедливое общество он видел таким, в котором общественная власть, как некая надклассовая сила, представляла бы интересы всех и каждого и могла своим вмешательством «обуздывать сильных, покровительствовать слабым, отвращать несправедливости и противодействовать беспорядку» [10].

Переход к такому обществу Милютин считал делом времени, а не революционного взрыва. Критикуя сторонников революционного переустройства общества, Милютин писал: «…Заботясь преимущественно о том, чтоб найти тип самой совершенной, самой разумной организации труда, они недостаточно сознают, что человечество не может делать скачков в своем развитии и не может, следовательно, перейти прямо и без приготовления из нынешнего своего состояния в состояние полного и безусловного совершенства. Если бы новые школы понимали эту истину, они бы обратили свое внимание преимущественно на то, чтоб найти средства для постепенного усовершенствования экономической организации. Но вместо того, чтобы стремиться с этой ближайшей и непосредственной цели, современные школы думают гораздо более о цели, слишком от нас отдаленной, и ограничивают свою деятельность одним стремлением к недостижимому для нас идеалу общественной организации» [11].

Формировавшаяся в экономически отсталой по сравнению с Западной Европой крепостнической России социалистическая мысль не ограничивалась пассивным восприятием западных идей. Не соглашаясь полностью ни с одной из систем западноевропейского утопического социализма, многие русские социалисты шли не только дальше критики капиталистической собственности, но и вырабатывали собственные пути и средства преодоления противоречий капитализма. Центральной, задачей основоположников отечественного утопического социализма являлась борьба с самодержавием и ликвидация вместе с самодержавно-крепостническим строем всех форм эксплуатации человека человеком.

Идеализируя образ жизни современных рабочих, живущих исключительно своим трудом, наследник крупного состояния Н. П. Огарев, первым среди людей своего круга отказавшийся от огромного дохода, который ему приносил труд нескольких тысяч крепостных, всех прав и привилегий дворянского сословия, призывал своих друзей — А. И. Герцена, Н. Х. Кетчеру, Н. И. Сазонова и других не только последовать своему примеру, но и «уйти в пролетарии» [12].

Становление специфически русского, крестьянского социализма было связано с основательным переосмыслением его идеологами современной западной науки, в том числе и классической политэкономии. «40 лет неподвижности в теории такого предмета, как политическая экономия! Это нечто неудобомыслимое, неправдоподобное, невероятное», — сетовал Н. Г. Чернышевский [13]. Его особенно возмущало то, что современная ему «школа экономистов» ставит своей задачей «не развитие производства вообще, а именно, развитие той формы его, успехи которой измеряются расширением оборотов каждого отдельного хозяина» [14].

Признавая классическую политическую экономию «неудовлетворительной для нынешнего времени», «определенно буржуазной» и «антикоммунистической», Чернышевский и другие отечественные социалисты стремились создать собственную экономическую теорию, призванную способствовать открытию «средств для облегчения страданий человечества, для уничтожения нищеты и для развития материального благосостояния» [15]. Исходным пунктом при этом являлась критика капиталистического рыночного хозяйства, в рамках которого «с 1830 года» разрыв между капиталистами и рабочими «стал окончательным и безвозвратным».

Капиталистический строй, считал Чернышевский, является исторически неизбежным, он высоко поднял развитие производительных сил общества, дал свободу личности, но эта свобода существует юридически, а не практически. «Экономическая история движется к развитию принципа товарищества». Для дальнейшего прогресса общества и полной свободы личности необходимо объединить в одних руках землю, капитал и труд. Необходимо также уничтожить вредные действия капитализма, «коренящиеся в самом принципе, в самой логике соперничества».

Наиболее существенным в практическом отношении для российских революционных демократов являлась критика помещичьего хозяйства и помещичьего землевладения. При этом они стремились обосновать непримиримость интересов крестьян и интересов помещиков и на этой основе ставили задачу насильственного революционного уничтожения помещичьей земельной собственности как основы помещичьего хозяйства и замены такого хозяйства крестьянским.

Особое место многие отечественные социалисты, и в первую очередь Чернышевский, отводили крестьянской общине. В этом отношении они следовали не столько за идеализировавшими патриархальные порядки славянофилами, сколько за консервативным прусским экономистом А. Гакстгаузеном (1792—1866). Основательно изучив в первой половине 1840-х годов положение российского общинного землевладения, Гакстгаузен пришел к выводу о том, что в русской крестьянской общине «лежит столь крепкая общественная сила и порядок, как нигде в других странах» [16]. При этом главную выгоду общины прусский экономист видел в том, что она препятствует образованию пролетариата.

Чернышевский первым среди отечественных социалистов-утопистов связал в одну законченную общественно-экономическую систему констатированные Гакстгаузеном особенности русского хозяйства с социалистическими идеалами Запада и попытался доказать, что именно община и артель являются базисом русского прогресса. Несмотря на отсталость, считал Чернышевский, Россия в силу особенностей своего хозяйственного строя, гораздо ближе к осуществлению социалистических идеалов, чем многие западноевропейские страны. Наиболее отчетливо эта мысль прозвучала в работе Чернышевского «Критика философских предубеждений против общинного землевладения» (1858). В основу своей аргументации Чернышевский кладет общефилософский принцип, согласно которому во всех сферах жизни «по форме, высшая степень развития сходна с началом, от которого оно отправляется» [17]. Поскольку развитие началось с коллективных форм владения землей, то и закончиться оно должно такими же коллективными формами. При этом нет необходимости для каждой страны проходить все фазисы социально-экономического развития. Средние фазисы могут выпасть, существовать лишь логически и в таком случае последний фазис может непосредственно следовать за первым.

Утверждение общинного землевладения, по мнению революционных демократов, могло служить основой социалистического преобразования общества. После победы над помещиком в результате крестьянской революции крестьяне должны были избежать капиталистического гнета и автоматически превратиться в граждан социалистического общества.

Наивность подобных рассуждений для серьезных отечественных ученых-экономистов была вполне очевидной. Далеко не идеализируя капиталистические общественные порядки, и отчетливо сознавая наличие язв капитализма, они видели реальные пути их устранения не посредством революционного взрыва, а посредством социальных реформ, общего подъема производительных сил, способного обеспечить достойные условия существования не только для предпринимателей, но и для наемных работников.

Рассматривая социалистические учения как «главную реакцию против школы свободной промышленности» [18], либеральные экономисты отчетливо представляли причины возникновения социалистических утопий, особенности социализма XIX века. Появлению социализма в XIX веке, отмечал Н. Х. Бунге, «особенно благоприятствовали: во 1) извращение нравственных понятий и смешение их с юридическими — (понятие о нравственном христианском долге рассматривалось многими, как юридическая обязанность, которой соответствуют права беднейших сословий на вспомоществование); во 2) мысль, вызванная механическими открытиями, о возможности осуществления всеобщего материального благосостояния, при лучшем распределении доходов; в 3) распространение греко-римских понятий о государстве; наконец, в 4) численное возрастание рабочего класса, так называемого четвертого сословия. Лишенный обеспеченной будущности, с более развитыми нуждами, рабочий класс ощущает сильнейшую потребность в порядке, который доставил бы ему обеспеченное хозяйственное положение» [19].

Одну из важнейших причин популярности социалистических идей в России Бунге видел в ее отсталости, примитивности хозяйственного уклада, в сохранении пережитков не только феодального, но и первобытного состояния земледелия, в консервативной политике правительства, не допускавшего распространения частной собственности на землю даже на просторах Сибири.

В большей части России у крестьян-земледельцев, писал Бунге, существует общинное владение, исключающее личную поземельную собственность и делающее не только владение землей очень шатким, но и каждый договор, касающийся пользования землей, лишенным твердого основания, так как на земли, отведенные в пользование, нет никакого документа. Вследствие этого русский землевладелец, с одной стороны, не привязывается к земле, владение которой ему и его семейству не обеспечено: землю у него по общественному приговору всегда могут отобрать, а с другой, — под влиянием общинного владения, у крестьян формируется убеждение, что в случае недостатка в земле правительство обязано их наделить или из своих, или из помещичьих земель. «Таким образом, — констатировал ученый, — общинным владением и переделением в корне подрывается понятие о праве не только на землю, но и на то, что в нее положено и затрачено труда и капитала, а обязательным наделением подрывается понятие о том, что человек имеет право лишь на то, что он приобрел своим трудом» [20].

Стоявшие на почве реальности представители отечественной экономической науки неоднократно отмечали неосуществимость и вредность социалистических мечтаний, отсутствие в обществе каких-либо объективных предпосылок для их реализации. Они вели активную полемику с социалистами, как по общетеоретическим экономическим проблемам, так и по частным вопросам хозяйственной практики. Видя в социалистах известных союзников в критике феодальных пережитков, ученые-либералы принципиально расходились с ними по многим важнейшим проблемам общественного прогресса.

Важно отметить, что критическое восприятие российскими экономистами социалистических доктрин было во многом подготовлено не только глубоким осмыслением основных идей экономического либерализма, но и теории народонаселения Т. Р. Мальтуса, утверждавшего о наличии объективной жесткой зависимости роста населения от продовольственных ресурсов общества.

Как известно, непосредственным поводом для появления на свет книги Мальтуса «Опыт о законе народонаселения» (1798) стало стремление автора опровергнуть доводы утопического социалиста конца XVIII века У. Годвина, выступавшего с критикой частной собственности как источника всех социальных бедствий. Защищая идею частной собственности на основе сформулированного им закона, Мальтус утверждал, что «главная и постоянная причина бедности мало или вовсе не зависит от образа правления или от неравномерного распределения имущества», и, что «не во власти богатых доставить бедным работу и пропитание, поэтому бедные по самой сущности вещей не имеют права требовать от них того и другого» [21]. Убежденный противник любых форм социального иждивенчества, Мальтус считал недопустимыми всякие попытки побороть нищету, прибегая к государственным субсидиям или к частной благотворительности. Такие попытки, по его мнению, не только обречены на неудачу, но и значительно ослабляют необходимость для каждого заботиться о себе самом, отвечать за свою непредусмотрительность [22].

Учение Мальтуса вызвало в России, как и во многих европейских странах, неоднозначную реакцию. Оно имело в нашей стране как восторженных поклонников, свидетельством чего стало избрание английского экономиста в 1826 году иностранным Почетным членом Петербургской Академии Наук, так и резких, непримиримых критиков, находивших его идеи «кощунственными» и «антигуманными». Среди наиболее авторитетных противников Мальтуса был известный деятель русской культуры педагог-гуманист В. Ф. Одоевский. Мальтуса и его учения он расценивал как «последнюю нелепость в человечестве» и считал, что «по этому пути дальше идти невозможно» [23].

Для знакомившихся с учением Мальтуса российских экономистов первоначально представлялось очевидным, что теория народонаселения не является актуальной для нашей страны с ее огромными жизненными пространствами, что это «чисто английское» восприятие действительности. Такова, например, точка зрения на мальтузианство журнала «Сын Отечества», опубликовавшего в 1818 году короткую рецензию на вышедшее в Лондоне пятое издание книги Мальтуса «Essay on the principle of population» [24].

Дальнейшее развитие российской экономики вынуждало авторов, и в первую очередь экономистов, подойти к рассмотрению теории Т. Р. Мальтуса более углубленно, с учетом общих тенденций капиталистического прогресса. Примером такого подхода может служить отзыв о Мальтусе известного деятеля декабристского движения и литературного общества «Арзамас», участника войны 1812 года Михаила Федоровича Орлова (1788—1842). В своей работе «О государственном кредите», опубликованной в 1833 году, Орлов писал, что сочинение Мальтуса есть одно из тех, которые только при первом чтении невольно возбуждают против себя негодование читателя, но потом принуждают его согласиться с заключенными в нем истинами.

«Филантропические писатели нынешнего времени, — отмечал Орлов, — наводнили общество столь большим количеством безотчетных утопий об общем благоденствии, о равенстве, о златом веке, приготовляемым вселенной постепенным усовершенствованием рода человечества, что всякая строгая истина, не согласная с возбужденными страстями и надеждами, находит в глубине сердца нашего недоверчивость и сопротивление. А сочинение Мальтуса исполнено самых грубых приговоров, самых строгих истин. Как? Народонаселение, о котором все правительства до сих пор так пеклись, есть причина всех бедствий наших? Читайте Мальтуса, не его вина, что природа не согласила этот закон пропитания с законом населения… Как? Все благомыслящие писатели проповедуют благосостояние всех и каждого, а Мальтус противится сим филантропическим видам и утверждает, что богатство должно сосредотачиваться в нескольких руках, а бедность должна быть уделом остального множества? Не его вина, ежели по естественным законам неравенство состояний есть неизбежное последствие наших образованных обществ. Как? Мы привыкли с самого младенчества думать, что чем более благосостояния уравнены в государстве, тем более оно благоденствует, а Мальтус уверяет, что такое уравнение состояний должно непременно привести государство в упадок? Еще раз, не его вина, ежели общества наши так составлены, что при равном разделении богатств все были бы не равно богаты, а равно бедны» [25].

Не трудно заметить, что в цитированном выше отрывке Орлов не только делает попытку достойно оценить теорию Мальтуса как «строгую истину», но и высказывает серьезный упрек в адрес зарождавшихся социалистических и коммунистических «безотчетных утопий об общем благоденствии». Стоя на почве реального экономического знания, Орлов был далек как от иррационального восприятия действительности, так и от излишней сентиментальности, не позволявшей Одоевскому и некоторым другим, родственным Орлову по общим гуманистическим воззрениям людям той эпохи, смотреть в глаза исторической правде и оценивать окружающую действительность с точки зрения объективных законов экономического развития.

Развернутую критику социалистических учений дал в своей работе «Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии», вышедшей в 1847 году в Петербурге в трех томах, А. И. Бутовский. Его книга являлась первым обширным курсом политэкономической науки, написанным русским и на русском языке. В этом сочинении автор высказал свою откровенную приверженность традициям Ж. Б. Сэя, Ш. Дюнойе и манчестерской школы.

Александр Иванович Бутовский (1817—1890) не был экономистом академического толка. Он служил чиновником Министерства финансов. Некоторое время являлся представителем министерства в Лондоне, затем председателем Московского отделения Мануфактурного совета и членом Ученого комитета Министерства финансов. В 1859 году Бутовский был назначен директором Департамента мануфактур и внутренней торговли, служил на этой должности вплоть до своего назначения в 1880 году сенатором [26].

Сочинение Бутовского состояло из трех частей, в которых рассматривались: «Производство богатств», «Обращение и распределение богатств», «Потребление богатств».

Сознавая опасность, которую несла с собой идеология социализма, Бутовский в целом ряде мест своей книги останавливается на разборе социалистических учений как глубоко ошибочных и противоречащих естественному процессу экономического и социального развития народов.

«Поверхностный мыслитель, — писал Бутовский, — оплакивает неизбежное неравенство благ; грубый коммунист проповедует настоящее восстание бедных против богатых; социалист, увлекаемый несбыточными мечтами, громоздит фантастические системы, низводит разум на степень инстинкта, и хочет превратить мир в пчелиный улей, где всем будет довольно меду и цветов. Жалкие и бесплодные усилия ума человеческого!..

Истинный друг человечества может желать равенства прав гражданских и свободы для всех членов общества: он не должен желать равенства фортун и еще менее стремиться к водворению его путями искусственными и насильственными. Богатство всегда должно служить поощрением к деятельности и добродетелям и быть их наградой. Обобрав одних и наделив всех поровну противно и воле и благости Провидения, оно также нелепо, как и несправедливо. Не пройдет года и в одних руках — нерадивых или не умеющих — доли уничтожатся; в других — искусных и трудолюбивых — они прирастутся; везде окажется прежнее неравенство и нужно снова приняться за дележ, всегда награждая леность, порок и посредственность, всегда наказывая прилежание, нравственность и талант. Утомив последние, общество скоро уменьшит самое делимое; по недостатку чистого продукта, коснется капиталов, и на месте образованности быстро водворятся одичалость и варварство… В благоустроенном обществе, где господствуют христианские нравы, избыток богатых служит спасительным запасом для бедных: благотворительность в том порукой. В минуты бедствия этот запас — предмет зависти для одних, нелепых нападок от других — проливается на неимущих росою благодеяния и пособий. Без него они погибли бы неминуемо: он помогает им вынести бремя лишений… Личный интерес богатых, который так порицают в своей слепоте поверхностные философы, как дракон, стережет целость этого сокровища и не дает ему погибнуть. Когда туча пройдет и дни просияют, общество находит опять в этих капиталах и пособие труду своему и средства к существованию; оно лишилось бы их невозвратно, если бы последовало советам близоруких законодателей, в глазах которых сомнительные результаты непосредственные совершенно заслоняют несравненно важнейшие условия будущности» [27].

Бутовский утверждал, что в обществе, о котором мечтают утописты, выбор занятий людей не будет определяться свободной волей граждан, а будет производиться в порядке прямого принуждения, что впоследствии и было доказано советской тоталитарной системой.

Одну из главных своих задач в противоборстве с социалистическими экономическими идеями Бутовский видел в том, чтобы отстоять принципы частной собственности и экономической свободы. По сравнению со многими своими предшественниками, которые не ставили своей задачей полемику с социалистами, а просто развивали либеральные идеи, Бутовский столкнулся с этой необходимостью и достойно выдержал испытание. Он убежденно утверждал, что частная собственность неотделима от человеческой личности и что посягательство на частную собственность равноценно посягательству на свободу личности [28].

Характерной чертой позиции Бутовского как ученого-экономиста был не уход от острых проблем современной социально-экономической жизни, а попытка тщательно разобраться в них на основе мирового и отечественного опыта, его теоретического анализа у различных представителей политэкономической науки. Примером такого подхода является рассмотрение им проблемы пауперизма. Бутовский рассматривает пауперизм как анормальное, противоречащее законам экономического развития явление, на основании которого «мы не можем заключить о несправедливости этих законов» [29].

Одну из причин излишнего предложения рабочей силы, порождающего безработицу, в соответствии с распространенной и общепринятой в политической экономии тех лет мальтузианской традицией, он видел в недостаточном культурном развитии рабочей массы, ее слабой образованности.

В творчестве Бутовского ярко проявилось нравственное начало, свойственное многим последующим представителям отечественной школы экономического либерализма. Определяя политическую экономию как «науку о народном богатстве, исключительно посвящающую себя изучению средств, с помощью которых люди, в обществе живущие, достигают возможного благосостояния», Бутовский подчеркивал необходимость внесения в нее нравственного начала.

Бутовский отмечал наличие двух главных хранилищ фактов — природы и свободно-разумной деятельности человека. «От этого, писал он, — сфера познания разделяется на две половины: в одну входят науки, излагающие законы природы, — науки физические; в другую — науки, объясняющие законы, которыми направляется свободно-разумная деятельность человека к достижению различных целей, — науки нравственные.

Подобно физическим, нравственные науки восходят от рассеянных фактов к законам с помощью наблюдения и анализа. Побуждения, в которых кроется начало свободно-разумной деятельности человека и которые все подходят под пять категорий: истинного, изящного, доброго, правого и полезного, существуют с тех пор, как род человеческий занял место в ряду тварей земных.

Эмпиризм, ложные системы и влияние страстей на убеждения — вот тучи, затмевающие законы, которым должна следовать свободно-разумная деятельность человека: их-то стремятся рассеять науки нравственные… Политическая экономия, развив идею полезного, откроет законы, по которым люди, не изменяя всем прочим условиям усовершимости рода человеческого, обретают в своей собственной деятельности и в природе их окружающей средства к удовлетворению своих потребностей» [30].

К сожалению, труд Бутовского как фактически первый отечественный учебник политической экономии, написанный на русском языке русским, при жизни автора был достойно оценен немногими. «Современник» в отместку за критику социалистических учений характеризовал книгу молодого и подающего большие надежды либерального экономиста как плохую компиляцию устаревших иностранных сочинений [31]. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона без какой-либо аргументации присвоил этой работе ярлык «бесцветного» сочинения, давшего молодому талантливому публицисту В. А. Милютину повод написать две критические статьи в «Современнике» и в «Отечественных записках». Еще большее непонимание заслуг Бутовского перед отечественной экономической наукой было продемонстрировано советскими историками экономической науки, нелепо обвинявшими Бутовского как в апологетике капитализма, так и в апологетике крепостничества [32].

Сегодня необходимо признать, что заслуга Бутовского перед политэкономической наукой состояла и в том, что в эпоху массового увлечения разрушительными социалистическими идеями он откровенно и честно отстаивал принципы экономического либерализма, без всякой боязни прослыть ретроградом и приспособленцем.

Выступление Бутовского против идей утопического социализма породило дальнейшую волну критики, направленной против попыток представить капиталистическое общество и рыночную экономику тупиками общественного развития, рассматривать частную собственность на средства производства как явление, противоречащее человеческой природе.

Примечательным событием стал выход в свет в 1848 году книги профессора по кафедре политической экономии и статистики Императорского Московского университета Александра Ивановича Чивилева (1808—1867) «Наука народного хозяйства и ее порицатели». Отстаивая принципы классического экономического учения от нападок критиков, Чивилев отмечал, что социалисты «соблазняют простодушное большинство несбыточными надеждами», «обещают освобождение от всяких лишений и бедствий, совершенное блаженство на земле» и «таким образом, сеют семена недовольства и беспорядков, страстям и мыслям дают направление, вредное для нравственного счастья» [33].

Серьезная критика социалистических учений прозвучала в работах И. В. Вернадского, и, в частности, в его «Очерке истории политической экономии» (1858). Отмечая, что идеи социализма имеют распространение среди определенной части общества, и что «социализм есть необходимое явление, следующее за пауперизмом, как сознанным убожеством целого класса народа», Вернадский в тоже время подчеркивал, что социализм не свойственен человеческой природе. В отличие от социализма рыночное капиталистическое хозяйство является естественным, вечным, неизменным, соответствующим природе человека и природе вещей. В учении же социалистов нельзя не заметить «резких недостатков, зависящих от недостаточного знакомства с природой человека и с природой вещей» [34].

* * *

Появление в середине XIX столетия экономического учения марксизма не являлось исторической случайностью. Это была закономерная реакция на проблемы текущей социально-экономической и политической жизни Европы и вместе с тем естественное продолжение и развитие многих уже накопившихся в науке выводов и оценок.

Объявив себя приверженцем классической политэкономии, немецкий экономист и философ Карл-Генрих Маркс (1818—1883) не только пересмотрел многие сложившиеся в экономической науке понятия, но и создал стройную и внутренне непротиворечивую экономическую доктрину. Задавшись целью показать, как владеющий класс живет за счет наемного, Маркс в течение сорокалетней работы (1843—1883) создал труд, который назвал «самым страшным снарядом, который когда-либо был послан в голову буржуа» [35]. Выход в свет в 1867 году первого тома «Капитала» стал, безусловно, знаменательным событием в истории экономической науки ХIХ века. Маркс обогатил обществознание представлениями об относительности экономических законов и об эволюции экономических форм. «Капитал» породил жаркие споры и дискуссии, вызвал волны явного негодования и горячего сочувствия. В экономической науке родилось направление, ставшее в XX веке одной из теоретических основ величайшего и трагического социального эксперимента новейшей истории, имя которого — Советское государство.

Публикации первого тома «Капитала» предшествовали менее крупные работы Маркса. В 1840-е годы им были написаны «Наброски к критике политической экономии», «Экономическо-философские рукописи 1844 года», «Немецкая идеология», «Нищета философии», «Наемный труд и капитал», «Святое семейство», «Манифест Коммунистической партии» и некоторые другие труды. В них К. Маркс и его ближайший соратник, единомышленник и друг Фридрих Энгельс (1820—1895) сформулировали основные положения материалистического понимания истории. Работы 1840-х годов заложили методологические предпосылки марксистского экономического учения, которое В. И. Ленин считал «наиболее глубоким, всесторонним и детальным подтверждением и применением теории Маркса» [36].

В 1850-е годы усилия Маркса были сосредоточены в основном на экономических проблемах. В процессе работы над рукописью «Критика политической экономии» (1857—1858), являвшейся в известной мере первоначальным вариантом «Капитала», Маркс, опираясь на трудовую теорию ценности, предпринял попытку доказать факт существования механизма капиталистической эксплуатации и невозможность ее устранения в рамках капиталистического способа производства.

Согласно предисловию к «Критике политической экономии» Маркс намеревался в дальнейшем вести исследование «гражданской экономии» в следующем порядке: Капитал — земельная собственность — наемный труд; Государство — внешняя торговля — мировой рынок. По всей видимости, он считал возможным разделить исследование трех крупнейших экономических факторов с точки зрения их участия в общественном производстве и одновременно выяснить ограничена ли область экономических сношений пределами одного государства или охватывает весь мир. Придерживаясь такой логики, Марксу пришлось бы, с одной стороны, разъединить друг от друга многое, имеющее взаимную связь, а, с другой стороны, — собрать воедино явления, не представляющие по своему существу ничего общего.

Принимая во внимание необычайную трудность этой задачи, в «Капитале» Маркс выбирает несколько иную логику изложения и исходит из решительного преобладания капитала, как фактора производства в современной ему организации народного хозяйства. Все экономические явления он считает необходимым сгруппировать именно вокруг капитала. Таким образом, главный экономический труд Маркса стал фактически широкомасштабным развитием учения о капитале, в которое было включено также рассмотрение вопросов земельной собственности и наемного труда.

В соответствии с данной логикой исследование Маркса распадается на три главных раздела (книги), рассматривающие процесс производства, процесс обращения капитала и общий ход развития этих двух процессов. Четвертую книгу должна была составлять история экономической науки, стоящая уже вне общей системы изложения и как бы дополняющая ее.

В первом томе «Капитала», единственном, вышедшем при жизни автора, Маркс подробно рассмотрел сущность капиталистической формы хозяйства, которая заключается в процессе производства товара на рынок. Необходимыми предпосылками этого являются: с одной стороны, наличность капиталистического класса, предпринимателей, владеющих капиталом и орудиями производства на началах частной собственности, с другой — существование рабочего класса, предлагающего на рынке свой единственный товар — свою рабочую силу. Капиталист приобретает этот товар с целью эксплуатировать его на своем предприятии. Процесс потребления рабочей силы, по Марксу, есть в то же время процесс производства товаров и прибавочной ценности⁵.

Свое исследование Маркс начинает с анализа товара как элементарной клеточки капитализма и с понятия ценности как основной задачи политической экономии. Его теория ценности основывается прежде всего на том, что потребительная ценность и меновая ценность не только не находятся друг с другом ни в какой прямой связи, но даже являются в известной мере антиподами. Полезность вещи, отмечал Маркс, делает ее потребительной ценностью. Сумма потребительных ценностей, или товаров, которые их представляют, образует богатство общества. Потребительные ценности отличаются друг от друга в качественном отношении, сообразно тем потребностям, которые они удовлетворяют. Представление о величине потребительной ценности возникает лишь в том случае, если индивиду приходится иметь дело с определенным количеством вещей. В то же время потребительные ценности представляют лишь вещественные оболочки для меновой ценности, которая «представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода, — соотношения постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места» [37]. В том случае если две совершенно разнородные по существу вещи, как, например, пшеница и железо, вступают в уравнение, могут быть уравнены друг с другом, то возможно это только потому, что обе эти вещи могут быть сведены к третьей, общей им обеим. Эта вещь — человеческий труд. Товар получает меновую ценность исключительно благодаря затраченному на него труду. Меновая ценность есть ни что иное как «кристаллизованный труд», «сгустившийся труд». В соответствии с этим и ценность товара определяется исключительно количеством затраченного на него человеческого труда. Труд же, в свою очередь, измеряется временем, какое необходимо для его выполнения.

Таким образом, ценность товара определяется рабочим временем, нужным для его производства. Это определение Маркс применяет не к каждому отдельно взятому товару (в противном случае товар оказался бы тем ценней, чем ленивее и не способнее производящий его работник), говорит не об усилии, которое затрачивается в каждом отдельном случае, а о количестве человеческой рабочей силы, необходимой для его производства. Это количество, по мнению Маркса, определяется средней общественной рабочей силой. Поэтому и ценность товара зависит не от рабочего времени, которое было необходимо для изготовления именно этого товара, а от среднего общественно-необходимого рабочего времени. Только оно одно измеряет и определяет ценность товара, созданного исключительно трудом. «Как ценность, все товары суть лишь количества застывшего рабочего времени». Изменение ценности в зависимости от времени и места объясняется в этом случае изменением производительной силы труда.

Поскольку труд бывает различен, в зависимости от рода той потребительной ценности, которую он производит, обмен получает хозяйственное значение лишь потому, что при нем выступает вперед качественное различие потребительных ценностей. Из этого качественного различия в человеческом труде и вытекает общественное разделение труда. Для того, чтобы труд как таковой мог служить мерой ценности, нужно, по логике Маркса, более сложный, квалифицированный труд свести к среднему простому труду, к затрате простой рабочей силы, какой обладает в среднем любой обыкновенный человек, без особой подготовки. Такое сведение на простой труд и происходит при обмене. Причем товар, являющийся результатом хотя бы самого сложного труда, уравнивается другим количеством другого труда, являющегося продуктом простой работы. Труд образует товарную (или меновую) ценность, лишь как отвлеченный человеческий труд. Как конкретный, полезный труд в особой, целесообразной форме, он создает потребительные ценности.

Цену товара Маркс признает лишь особым видом выражения его ценности, которая зависит только от количества рабочего времени, затраченного на его производство. Между ценностью и ценой товара может обнаруживаться разница, что Маркс считает следствием «способа производства, в котором правило может проявляться лишь как слепо действующий средний закон отсутствия правил».

Исходя из анализа функции денег как «единственного вида ценности, или единственного выражения меновой ценности для всех других товаров как потребительных ценностей», Маркс отмечает, что деньги служат также средством к накоплению богатства. В области обращения деньги представляют собой вечное движение. Если же их изъять из обращения, лишить подвижности, то они становятся богатством. Владелец товаров продает их не с целью купить другой товар, а чтобы сберечь деньги, нажить богатство. Накопление богатств наблюдается не только у народов, стоящих на низшей степени развития, но и наблюдается при развитом товарном производстве, лишь в несколько измененном виде. Производитель товаров, чтобы обеспечить себе постоянное, непрерывное удовлетворение своих потребностей, должен образовать денежный запас, так как не всегда может наверняка рассчитывать на продажу своих товаров. Таким образом, во всех точках торгово-промышленной деятельности появляются накопления золота и серебра, которые, в свою очередь, регулируют находящееся в обращении количество денег. Количество же находящихся в обращении денег зависит от того, что продажа товара часто отделяется от реализации его стоимости, товар продается в кредит.

Кроме известных функций, лежащих в самой природе денег, они, по мнению Маркса, имеют в современном процессе производства еще одну, самую важную функцию — способность превращаться в капитал. «Деньги как деньги и деньги, как капитал, сначала отличаются друг от друга лишь неодинаковой формой обращения» [38].

Формула простого товарного обращения Т-Д-Т, то есть продажи с целью покупки, дополняется Марксом и второй формулой обращения Д-Т-Д, то есть покупки товара с целью перепродажи его за деньги. Те деньги, которые участвуют в этом процессе обращения, Маркс называет капиталом. Разницу между этими двумя формами обращения он видит в различных потребительских ценностях товаров, образующих конечные звенья формулы.

Поскольку можно обменивать друг на друга лишь равные ценности, то и денежные суммы, представляющие конечные звенья обращения, должны были быть равноценны.

Однако экономически такой процесс был бы абсолютно бессмысленным. Если бы дело сводилось только к тому, чтобы за затраченную сумму денег вернуть обратно такую же сумму, то лучше было бы употребить деньги для накопления богатства и попросту отложить их. А так как денежные суммы отличаются друг от друга лишь своею величиной, то конечный член всего этого обращения, чтобы придать последнему какой-нибудь смысл, очевидно должен представлять собой большую денежную сумму. Следовательно, формула этого обращения должны принять такой вид: Д-Т-Д», причем Д»=Д+а Д. Всего яснее эта форма выражается в купеческом капитале, при котором товар покупается за деньги только для новой перепродажи. Однако и промышленный капитал — так же деньги, превращающиеся в товар, с тем, чтобы обратно превратиться в деньги. «Наконец, в капитале, приносящем проценты, обращение Д-Т-Д» представлено в сокращенном виде, в своем результате без посредствующего звена, в своем, так сказать, лапидарном стиле, как Д-Д» как деньги, которые равны большему количеству денег, как стоимость, которая больше самой себя». «Таким образом, — заключает Маркс, — Д-Т-Д» есть действительно всеобщая формулу капитала, как он непосредственно проявляется в сфере обращения» [39].

Рассматривая противоречие, заключенное в этой формуле, связанное с появлением добавочной ценности, Маркс делает вывод о том, что эта добавочная ценность не может произойти ни в первой, ни во второй части менового процесса. Она может возникнуть лишь в товаре, который капиталист покупает с целью перепродажи. Для того, чтобы это стало возможным, товар сам должен быть источником ценности. Единственным товаром такого рода, утверждает Маркс, является лишь работоспособность или рабочая сила.

Рабочая сила, точно также как всякий другой товар, имеет свою ценность и свою цену, которая определяется рабочим временем, необходимым для ее воспроизведения. А это время, в свою очередь, зависит от суммы жизненных средств, необходимых для содержания рабочего. Следовательно, то рабочее время, которое необходимо для производства жизненных продуктов, потребных как для содержания рабочего, так и для продолжения его рода, определяет ценность его рабочей силы. Эту ценность капиталист и уплачивает рабочему за его рабочую силу, и притом тогда, когда работа уже исполнена, так что рабочий оказывает капиталисту кредит.

Но капиталист не может ограничиться покупкой рабочей силы. Он должен запастись и средствами производства, а именно — орудиями труда и рабочим материалом. Лишь с этими средствами можно приступить к процессу производства. Результат производственного процесса, участия труда в обработке вещественных средств, или продукт, становится собственностью капиталиста, который приобрел как рабочую силу, так и вещественные средства производства. Но процесс производства заключает в себе одновременно и процесс образования ценности. Ценность продукта суммирует в себе рабочее время, потребовавшееся для добывания сырого материала, для получения прочих вещественных рабочих средств, а также рабочее время, употребленное для самого процесса производства.

Это суммированное рабочее время представляет ценность выработанного товара или выраженную в деньгах цену его. По этой цене капиталист может продавать товар. Поскольку он сам оплатил отдельные составные части этой цены, то у него в таком случае не оказалось бы никакого излишка, он не извлек бы никакой прибыли от производства. Однако он стремится ее получить. И делается это, по мнению Маркса, очень просто: капиталист извлекает из купленной им рабочей силы ценность большую, чем сам за нее заплатил.

Он платит за рабочую силу лишь такую сумму, какая соответствует рабочему времени, необходимому для ее воспроизведения. Но он имеет возможность использовать ее дольше, принудить рабочего к более продолжительной работе. Если, например, для приобретения необходимых рабочему жизненных средств нужны шесть часов работы, то капиталист платит ему лишь такую сумму денег, которая отвечает этому времени, но может пользоваться его рабочей силой в продолжение десяти, двенадцати и более часов. В таком случае ценность, произведенная в этот излишек времени, образует прибыль капиталиста, добавочную ценность.

Капитал, вложенный в любое капиталистическое предприятие, Маркс разбивает на две основных формы: капитал постоянный и капитал переменный. Под постоянным капиталом Маркс разумеет сырой материал, вспомогательные вещества, орудия производства, то есть, ту часть капитала, которая своей ценности в процессе производства не меняет. Машина, например, постоянно изнашиваясь, соответственно и погашает свою ценность.

Ценность эта не пропадает даром, она по частям входит в процесс образования ценности. Все то, что в своей ценности теряет машина, приобретает продукт, ценность которого возрастает пропорционально потерям ценности машины, причем машина отдает продукту ровно столько, сколько она имеет — не больше и не меньше. Она вступает в предприятие с определенной ценой и уходит из него, целиком передав свою ценность продукту.

Ни машины, ни прочие орудия и средства производства прибыли создать не могут. В процессе образования ценности они не создают ничего липшего. Есть только один товар, который в процессе производства свою ценность меняет и который Маркс называет переменным капиталом. Этот товар — рабочая сила — не только воспроизводит свой эквивалент в процессе производства, не только возвращает капиталисту то, что тот затрачивает на нее при покупке рабочей силы на рынке, но и дает еще некоторый излишек, который и есть, по убеждению Маркса, истинный источник прибыли или прибавочной ценности. Когда капиталист нанимает на рынке рабочую силу, он договаривает ее на определенный рабочий день, совершенно не сообразуясь с тем, в какую часть рабочего дня рабочий успеет отработать ему то, что он ему заплатил. Между тем ежедневный опыт показывает, что рабочий успевает воссоздать свою заработную плату в течение известной части рабочего дня, и вся дальнейшая работа является для капиталиста подарком, неоплаченным трудом, присвоение которого сулит ему неожиданно громадные барыши. Неоплаченное рабочее время превращается в прибыль, и труд является источником ее.

В «Капитале» Маркс нарисовал яркую картину эксплуатации рабочего класса, стремясь убедить читателей в том, что все богатства современного общества, весь прогресс материальной культуры обязаны своим происхождением открытому грабежу одной части общества другой.

При этом Маркс доказывал, что норма прибавочной стоимости является математически точным выражением степени эксплуатации рабочего. «…У капитала, — писал Маркс, — одно единственное жизненное стремление — стремление возрастать, создавать прибавочную стоимость, впитывать своей постоянной частью, средствами производства, возможно большую массу прибавочного труда» [40].

Это достигается, разъяснял далее Маркс, двумя способами: производством абсолютной и относительной прибавочной стоимости. Возрастание абсолютной прибавочной стоимости наталкивается на противодействие рабочего класса увеличению рабочего дня. Относительная прибавочная стоимость есть результат технического прогресса и роста производительности труда в капиталистическом обществе и проистекающего отсюда сокращения необходимого рабочего времени при неизменной величине рабочего дня.

Маркс рассматривает три стадии повышения производительности труда и развития производства относительно прибавочной стоимости: простая кооперация, разделение труда и мануфактура, машины и крупная промышленность. Эти стадии вместе с тем отражают процесс обобществления труда, происходящий в антагонистических условиях частнокапиталистического присвоения. Проследив историю экономической борьбы рабочего класса, выяснив роль фабричного законодательства в этой борьбе, Маркс дал анализ капиталистического применения машин, подробно рассмотрел категорию заработной платы в двух ее формах. Анализируя тенденцию к росту органического строения капитала, Маркс сформулировал так называемый «всеобщий закон капиталистического накопления», в котором показал причинную связь между накоплением капитала и положением пролетариата. Здесь была сформулирована историческая тенденция капиталистического накопления: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается». Свой пассаж Маркс завершал грозным пророчеством: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» [41].

На основе рукописей Маркса после его смерти Энгельсом был подготовлен к изданию и выпущен сначала второй (1885), а затем и третий (1894) тома «Капитала». Четвертый том — критическая история теорий прибавочной ценности — увидел свет в 1905 году.

Важной, на наш взгляд, особенностью марксового экономического анализа являлось то, что автор «Капитала» пришел в экономическую науку уже полностью сформировавшимся сторонником пролетариата, уверенным не только в непогрешимости «сословия непосредственного труда», но и в его исторической миссии «освободителя человечества». В силу этого обстоятельства экономическая доктрина Маркса была целиком и полностью подчинена задаче легитимизации господства пролетариата и его партии.

Как известно из биографии Маркса, еще сотрудничая в «Рейнской газете» и соприкасаясь с острыми социальными вопросами, он открыто становится на сторону «бедной, политически и социально обездоленной массы…» [42].

Под влиянием дискуссии о коммунизме на страницах «Рейнской газеты», а также в процессе изучения истории Великой французской революции, чтения работ Прудона, Дезами, Леру и Консидерана, Маркс пришел к выводу, что государство, которое, в сущности, должно воплощать «общий интерес» и проводить его в жизнь, в действительности всегда представляло «частные интересы» [43]. Пережив кризис воззрений на государство, он отказывается от заимствованной у Гегеля мысли о том, что государство является по отношению к обществу определяющим и начинает искать основные причины для угнетения людей уже не в той сфере, которую он позже определил как надстройку, а в экономической сущности буржуазного общества и конкретно в институте частной собственности.

В одной из ранних своих работ — «Критике гегелевской философии права» — Маркс стремился установить связь между пролетариатом («сословием непосредственного труда») и частной собственностью и близко подходил к пониманию пролетариата как того класса, который жизненно заинтересован в упразднении частной собственности.

Находясь в эмиграции в Париже (1843—1845), а затем в Брюсселе (1845—1847), Маркс окончательно уверовал в историческую миссию пролетариата, в совпадении его классовых интересов с интересами общественного развития, сформировался как сторонник революционного преобразования действительности и пролетарский идеолог. Пройдя через школу гегелевской философии, оказавшей решающее влияние на его научный метод, и заявив себя приверженцем идей Л. Фейербаха, Маркс уже вскоре отходит и от них и оказывается под влиянием французских историков и социалистов, особенно Сен-Симона и сен-симонистов, и уже от них эволюционизирует к новой революционной идеологии, получившей впоследствии его собственное имя.

Развивая фейербаховские идеи в плане социалистической системы естественного права, Маркс в «Святом семействе» противопоставляет эту систему «реального гуманизма» «спиритуализму» или «спекулятивному идеализму» своих бывших единомышленников (Б. Бауэра и др.). Однако уже в этой работе Маркс больше апеллирует к истории и совершающейся в ней борьбе общественных классов, чем к «природе человека». Затем в мировоззрении Маркса быстро исчезает «гуманизм» в духе Фейербаха и оно окончательно приобретает форму «научного социализма». Этот умственный перелом отчетливо проявился в полемике с Прудоном и другими прежними немецкими единомышленниками.

Под влиянием перечисленных обстоятельств к Марксу приходит и четкое понимание того, что ни в какой другой области общественной или государственной жизни отдельная личность не может достичь такой мощи и такого значения, как в области пролетарского движения, порожденного современным капитализмом. В Брюсселе вокруг Маркса образуется кружок единомышленников, энергия которого направляется на выработку революционной теории, призванной стать оружием в руках рабочего класса.

В начале 1850-х годов Маркс уже не только главный теоретик «действительно революционного класса», но и сторонник нового вида диктатуры — диктатуры пролетариата. Весной 1852 года в письме Вейдемейеру, подводя определенный итог своей деятельности, Маркс писал: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов» [44].

Познакомившийся с Марксом в 1840-х годах, русский либерал П. В. Анненков так описывал портрет приближавшегося к возрасту Христа будущего автора «Капитала»: «Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из энергии воли и несокрушимого убеждения… Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны; все приемы шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шел удивительно к радикальным приговорам над людьми и предметами, которые он произносил. Маркс и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, еще царствовала одна до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать над ними и вести их за собой» [45].

Весьма примечательна и характеристика Маркса, данная таким известным его биографом как Франц Меринг (1846—1919), который писал: «Несравненное величие Маркса в значительной степени обусловливается, несомненно, тем, что в нем неразрывно связаны человек мысли и человек дела, взаимно дополняя и поддерживая один другого. Но столь же несомненно и то, что борец всегда имел в нем перевес над мыслителем» [46].

Все отмеченное выше, что характеризует личность Маркса-политика, довольно отчетливо проливает свет на личность Маркса-экономиста, дает основание многим исследователям его творчества, не связанным идеологическими предрассудками, утверждать, что «революционная общественная мысль у этого автора иногда опережала экономический анализ» [47].

* * *

Как свидетельствуют работы отечественных исследователей, отдельные произведения Маркса и Энгельса были знакомы представителям русской либеральной общественно-политической мысли уже в 1840-х годах. Об этом говорят переписка и личное знакомство Маркса с П. В. Анненковым, симпатии к зарождавшемуся марксизму В. П. Боткина, Н. И. Сазонова и других русских «западников».

На появление первых трудов Маркса обратила внимания и официальная российская наука. Изданный в 1848 году в Петербурге очередной том справочного энциклопедического словаря «Философия» оценил Маркса и Энгельса как «главных проповедников нового германского материализма», «еще не обнародовавших ничего, кроме частных черт этого учения» [48].

Окончательно определиться по отношению к Марксу и марксизму, как его будущим сторонникам, так и оппонентам, безусловно, помог первый том «Капитала». Его цензурная история в России по-своему интересна и поучительна. Впервые вопрос о «Капитале» возник в Центральном комитете иностранной цензуры в 1871 году, когда по докладу цензора Шульца первый том немецкого издания работы Маркса был допущен «к обращению в России, как в подлиннике, так и в переводе». При этом «Капитал» характеризовался как произведение «строго научное, тяжелое и малодоступное» [49]. В 1873 году по аналогичным основаниям к обращению в России был допущен и французский перевод «Капитала».

Вопрос о сочинениях Маркса на русском языке в Петербургском цензурном комитете впервые обсуждался в 1872 году. Поводом к этому послужило представление в комитет «в установленном порядке» издателем Н. П. Поляковым выпущенного им без предварительной цензуры первого тома «Капитала» на русском языке. Петербургский цензурный комитет, прежде всего, обратился с запросом в Центральный комитет иностранной цензуры, разрешен ли подлинник сочинения. Получив утвердительный ответ, комитет направил книгу на просмотр цензорам. Реакция цензоров оказалась положительной. Однако это вовсе не означало, что «Капитал» оценивался ими однозначно. В цензурной практике тех лет было немало случаев, когда цензоры шли на явные поблажки и даже нарушения устава из чисто гуманных соображений: отрицательный отзыв на работу мог принести большой материальный ущерб издателю или автору. «Как и должно было ожидать, — писал в своем докладе цензор Д. Скуратов, — в книге заключается немало мест, обличающих социалистические и антирелигиозные направления пресловутого президента Интернационального общества. Но как ни сильны, как ни резки отзывы Маркса об отношениях капиталистов к работникам, цензор не полагает, чтобы они могли принести значительный вред, так как они… тонут в огромной массе отвлеченной, частью темной политико-экономической аргументации, составляющей содержание этой книги. Можно утвердительно сказать, что ее немногие прочтут в России, а еще менее поймут ее» [50].

При этом для оценки книги в цензурном отношении принимались во внимание следующие обстоятельства:

«1. Автор, как он и сам высказывается в предисловии, стоит на точке зрения исторического процесса. Современный капиталистический строй не зависит от добрых или злых наклонностей отдельного капиталиста. И никакое общественное лицо не ответственно за те экономические отношения, которые им олицетворяются.

2. Изложение автора относится по преимуществу к формам капиталистического развития Западной Европы, по преимуществу Англии, из промышленной истории которой он и заимствует свои примеры.

3. Его выводы не могут быть приложены к России, развитие которой совершается по-иному, и где свободная конкуренция ограничивается вмешательством правительства».

«Как раз в настоящее время, — писал цензор Скуратов, — Особой комиссией составлен проект⁶, в котором благосостояние рабочих столь же заботливо ограждается от возможности злоупотреблений со стороны хозяев, как и выгода хозяев против распущенности или невыполнения обязанностей со стороны рабочих» [51].

Принимая во внимание указанные обстоятельства, Цензурный комитет согласился с мнением цензоров, и книга беспрепятственно вышла в свет.

Как справедливо писал в 1920 году безымянный автор «Архивной справки», из которой взяты цитированные выше документальные отрывки, несмотря на внешнюю наивность цензорской аргументации, цензоры поняли общий дух «Капитала» гораздо лучше, чем многие, если не большинство тогдашних поклонников Маркса в России. «Характерные черты марксовой философии истории: признание абсолютной необходимости исторического процесса и отрицание роли личности в истории, с одной стороны, западнический характер всей концепции, с другой, — отмечал автор «Справки», — не без основания были подчеркнуты ими, точно также как и неответственность отдельного общественного лица за олицетворяемые им экономические отношения.

Цензоры тонко подметили, что здесь крылось отрицание террора, и, если мы примем во внимание, что до такого толкования Маркса русские интеллигенты дошли гораздо позднее, то мы должны отдать должное цензорской проницательности» [52].

Вместе с тем, несмотря на пессимистические прогнозы цензоров относительно распространения «Капитала» Маркса в России, это сочинение оказалось все-таки достаточно популярным.

Марксова критика капиталистических порядков, идеи революционного переустройства общества нашли в России, благодатную почву. После многих десятилетий интеллектуального вакуума, имевшего место в николаевскую эпоху, интерес россиян к новейшим западным теориям был вполне объясним. Они очень быстро проникали в Россию и живо интересовали российскую интеллигенцию. Как вспоминал впоследствии К. А. Тимирязев, он увидел в первый раз «толстый свеженький том» «Капитала» Маркса осенью 1867 года, то есть, через несколько недель после его выхода в свет, у профессора химии Петровской академии П. А. Ильенкова. Тогда же он выслушал от своего коллеги «чуть не целую лекцию» по поводу этой книги, а также узнал, что с предшествующей деятельностью Маркса профессор был уже знаком, так как провел 1848 год за границей, преимущественно в Париже [53].

В конце 1860-х — начале 1870-х годов ссылки на «Капитал» в немецком издании и прочие экономические работы Маркса неоднократно встречались в журналах «Отечественные записки», «Дело», «Неделя» и других периодических изданиях. В 1870 году в «Отечественных записках» была напечатана статья начинающего тогда исследователя-статистика В. И. Покровского «Что такое рабочий день», составленная по «Капиталу» Маркса. В «Архиве судебной медицины и общественной гигиены» была опубликована статья Н. Якоби и В. Зайцева «О положении рабочих в Западной Европе», также навеянная «Капиталом» Маркса.

В 1871 году сначала в «Киевских университетских известиях», а затем и отдельным изданием, публикуется диссертация по экономическим наукам Н. И. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо с некоторыми из позднейших дополнений и разъяснений». В последующей переработке монография получила название «Д. Рикардо и К. Маркс в их общественно-экономических исследованиях». В советской историографии Зибер однозначно оценивался как «первый пропагандист марксизма», хотя и с неизменной оговоркой о том, что он «не понял революционного духа марксизма».

Однако такая оценка нам представляется необъективной. И не только по тому, что Зибер, как ученик Бунге, был весьма близок к кружку либеральных российских экономистов — наиболее ярких и последовательных критиков экономической доктрины Маркса, но и по сути. Пытаясь объективно разобраться в сущности марксистской экономической теории, Зибер неизменно взвешивал на весах экономической науки ее сильные и слабые стороны. И то, что действительным почитателям марксизма могло показаться защитой и пропагандой этого учения, на деле являлось лишь его доскональным и тщательным разбором. В Марксе Зибер видел не более как талантливого экономиста-исследователя, продолжателя учения Смита и Рикардо, о чем в 1873 году в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» признавался и сам Маркс.

Известно, что летом 1871 года по немецкому изданию «Капитала» читались рефераты в петербургском революционном кружке М. А. Натансона. В эти же годы среди леворадикальной молодежи активно будируется мысль о переводе «Капитала» на русский язык и его издании в России. Летом 1868 года, находившийся в эмиграции А. А. Серно-Соловьевич, в переписке с друзьями в России настойчиво предлагал им взять на себя эту работу, а уже в сентябре того же года в письме к Марксу, один из главных экономистов народничества Н. Ф. Даниэльсон ставил его в известность о намерении петербургского издателя Н. П. Полякова выпустить книгу на русском языке. В 1869 году началась работа над переводом «Капитала». Первоначально к ней был привлечен М. А. Бакунин, забросивший вскоре эту работу. Перевод был осуществлен Г. А. Лопатиным и Даниэльсоном, выполнившим большую часть работы, в 1871 году. В марте 1872 года первый том «Капитала» на русском языке вышел в свет. Он был выпущен тиражом в три тысячи экземпляров и довольно быстро распродан книготорговцами.

Несколько по-иному складывалась судьба «Капитала» в индустриальных странах Запада. Первоначально интерес к нему западных гуманитариев и экономистов был весьма скромным, о чем говорят хотя бы незначительные тиражи его изданий на английском языке. Из 1500 экземпляров опубликованного в Англии в 1887—1891 годах полного английского перевода капитала 700 экземпляров разошлось в США [54].

Как известно, Марксу и Энгельсу пришлось немало потрудиться для того, чтобы организовать публикацию рецензий на первый том «Капитала».

Постепенно, с развитием на Западе в последней трети XIX века рабочего и социал-демократического движения интерес к «Капиталу» и его автору начинает расти. Известный историк экономических учений Е. М. Майбурд, на наш взгляд, совершенно справедливо объясняет этот интерес отнюдь не научной ценностью марксова труда, которая, как мы увидим в дальнейшем, представлялась многим экономистам — современникам Маркса весьма сомнительной, а чисто конъюнктурным политическим интересом. В последней трети XIX века, отмечает Майбурд, «появилось множество политиков, которым очень кстати пришлась „теория эксплуатации труда капиталом“. Для этой категории публики удобные выводы были гораздо важнее каких-то там неувязок, о которых говорили „буржуазные“ ученые. Но и таких было, в общем, не столь много, чтобы это помешало сформировать „Капиталу“ имидж великой научной книги» [55].

Анализируя причины широкого распространения в России марксистских идей, критически настроенные к ним современники приходили к однозначному выводу о том, что главная причина состоит в том, что на протяжении многих десятилетий, и особенно в период царствования Николая І, в России подавлялись научное мышление и научная свобода. Об этом особенно ярко писали Б. Н. Чичерин и другие известные либералы. «…Эта бессмысленная пропаганда, клонившаяся к разрушению всего существующего общественного строя, — писал Чичерин, — учинялась в то время, когда правительство освобождало двадцать миллионов крестьян от двухвекового рабства. Сверху на Россию сыпались неоценимые блага, занималась заря новой жизни, а внизу копошились уже расплодившиеся во тьме прошедшего царствования гады, готовые загубить великое историческое дело, заразить в самом корне едва пробивающиеся из земли свежие силы» [56].

Вторая важная причина популярности «Капитала» состояла, на наш взгляд, в том, что многие представители российской демократии, не воспринимая работы К. Маркса и Ф. Энгельса в качестве теории общественного развития, использовали их в качестве своеобразного жупела, призванного навести страх на общество и склонить общественное мнение, а заодно и правительственные круги, к необходимости «спасти Россию от капитализма».

Именно этим была продиктована, например, позиция народнических «Отечественных записок». Популяризируя «Капитал» и защищая его от критиков, журнал и его авторы были весьма далеки от веры в историческую миссию пролетариата. «Капитал» активно использовался ими исключительно для иллюстрации теневых сторон капиталистического общества и производства, для подкрепления своих мыслей о самобытности России, противопоставления ее Западной Европе.

В этом отношении красноречивы высказывания одного из руководителей «Отечественных записок» Г. З. Елисеева, навеянные непосредственным знакомством с «Капиталом» Маркса. «Буржуазия, — писал он, — изучена в настоящее время до последних подробностей и тонкостей во всех своих стремлениях и инстинктах, во всех своих движениях, во всех своих целях и последствиях. Мерзость запустения, всюду ею производимая, теперь стала ясна для всех» [57].

О полезности книги Маркса для предохранения России от пагубных последствий европейской капиталистической цивилизации писал и Н. К. Михайловский в рецензии на первый том «Капитала». Характеризуя эту работу как «обстоятельную критику доктрин школьной политической экономии и вместе с тем тщательно и искусно обработанную историю экономического развития Англии», Михайловский отмечал, что «для русского читателя эта книга будет весьма поучительна». Идеи и интересы, с которыми борется социалист Маркс, «глава международного общества рабочих, один из недовольных европейской цивилизацией», еще слишком слабы в России «чтобы от их расшатывания могла воспоследовать какая-нибудь опасность. Но они уже достаточно сильны для того, чтобы для нас было обязательно призадуматься над результатами их дальнейшего развития» [58].

Глава 3. Экономическое учение К. Маркса в оценке представителей либерального направления российской экономической мысли

Российские обществоведы о несостоятельности научного метода К. Маркса. Либеральная критика марксова учения о прибавочной ценности. Российские либеральные экономисты и марксистская концепция социально-экономического прогресса человечества

Одним из первых критиков «Капитала» К. Маркса в России еще до выхода в свет книги на русском языке стал известный русский ученый, философ-позитивист и общественный деятель, активный сторонник введения в стране представительного правления Е. В. де Роберти (1843—1915). В выпущенной в 1869 году в Петербурге книге «Политико-экономические этюды», посвященной в основном рассмотрению экономических взглядов Г. Ч. Кэри, он дает обстоятельный и аргументированный разбор отдельных положений марксизма [1].

При этом де Роберти характеризует Маркса как представителя школы умеренных социалистов, которой «принадлежит честь обновления социализма на научных основаниях и восстановления репутации этого направления в общественном мнении» [2].

Признавая критерием научности метод исследователя, де Роберти не без оснований называет Маркса «достойным учеником Прудона». «Диалектика его, — отмечает де Роберти, — еще тоньше и запутаннее прудоновской, но она за то и тяжелее, и пространнее» [3]. Автор характеризует метод Маркса как хитросплетенную цепь понятий, не опирающихся на факты действительности, живущих самостоятельной жизнью и объединенных лишь априорными исходными положениями исследователя.

Отмечая насыщенность «Капитала» фактическим материалом, почерпнутым из официальных документов, де Роберти констатирует, что вся эта масса фактов и сведений ничего не доказывает.

Десятилетие выхода в свет первого тома «Капитала» было отмечено рядом критических статей либеральных авторов. Особое место среди них занимает публикация Жуковского «Карл Маркс и его книга о капитале» в майской книжке «Вестника Европы» за 1877 год.

«Как писатель, Маркс выделяется из массы публицистов многими почтенными преимуществами, — писал Ю. Г. Жуковский. — Его книга полна свидетельств серьезного и добросовестного труда, начитанности и эрудиции, свойственным немецким писателям, но отличается от цеховой немецкой начитанности богатством не мертвых, бесцельных цитат, а богатством живых примеров, взятых из официальных документов. Его изложение отличается крайней последовательностью и стройностью, логической связью отделов…» [4].

Отмечая причастность Маркса к гегелевской философской школе и называя его «вольнодумным учеником» этой школы, «который не хотел убедиться, что „идея добра, дошедшая до сознания самой себя“, осуществилась в прусской конституции», но «не мог освободиться от веры в силу диалектических доказательств», Жуковский указывал на то, что Марксу «недостаточно было доказать присутствие в практических отношениях противоречий, а нужно было еще доказать диалектический корень, природу и происхождение этих противоречий». Именно для этого Марксу пришлось «разложить процесс производства на диалектические категории, представить процесс производства, как игру таких категорий, и затем отыскать в игре между ними такое слабое место, которое можно бы было выдать за таинственный источник нового Нила» [5].

Последствием влияния гегелевской школы в изложении Маркса, отмечал Жуковский, является утомительное перекладывание одного и того же простого и понятного самого по себе содержания в различные диалектические формы, которое напрасно удлиняет изложение, утомляет внимание, а для читателя, непривычного к подобной метафизической игре, делает самое изложение местами вовсе непонятным [6].

«Диалектический арсенал», собранный на первых страницах книги, которому Маркс «придает особенную важность», Жуковский считает пригодным лишь для кружка дилетантов диалектики. «Для существа дела все эти диалектические доказательства тех положений, которые доказывает Маркс, не имеют никакого интереса…» Все дальнейшее критическое содержание книги Маркса, вся ее философская сущность, если отделить ее от чисто фактической части, имеющей значение как простое описание текущего процесса производства, выражается в немногих словах и не потребует для ее объяснения много места.

В дальнейшем своем анализе отдельных положений «Капитала» Жуковский аргументировано обвиняет Маркса в манипулировании диалектическими противоречиями и превращении их в действительные бесконечные противоречия, «на которых, по Марксу, и строятся все права капитала…» [7].

Жуковский оценивает Маркса как представителя формалистического течения политической экономии, ограничивающего свое исследование исключительно формально «морфологической» стороной общественной жизни, то есть, правовыми отношениями. В подтверждение этому Жуковский ссылается на предисловие Маркса «К критике политической экономии». Маркс говорит здесь следующее: «…Человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, находятся в процессе становления». Жуковский считает, что это утверждение Маркса не соответствует современным научным воззрениям, ибо если юридические формы и вырастают на экономической почве, то в сознании человека могут возникать не только такие «формы, для осуществления которых есть готовые материальные средства…» [8].

Диалектический метод Маркса с его претензией на абсолютное знание был подвергнут серьезной критике и многими другими рецензентами «Капитала», в частности, Б. Н. Чичериным, опубликовавшим в 1878 году в пятой и шестой книжках «Сборника государственных знаний» (выходил под редакцией В. П. Безобразова) серию из двух статей под общим названием «Немецкие социалисты». Первая из них была посвящена творчеству Лассаля, а вторая — Маркса.

Чичерин убедительно обвинял Маркса в попытке «свою диалектику выдать за результат опыта» [9]. Фактическое изложение у Маркса он считал лишь «придатком, который освещается предвзятою мыслью, то есть представляется в совершенно ложном свете» [10]. «Таким и является, — писал Чичерин, — фактический материал в книге Маркса. — В выводе основных положений нет у него и тени фактического доказательства; затем, когда теория построена, на этом основании воздвигается фактическое здание, которое, разумеется, получает тот вид, который автору угодно ему придать. Следовательно, когда Карл Маркс уверяет, что его начала только кажутся выведенными a priori, то этим он обнаруживает только, что у него нет для них ни умозрительного, ни опытного доказательства. Он сам не знает, откуда они взяты. И точно, тут нет ни умозрения, ни опыта, а есть только логические фокусы, которые выкидываются для заданной наперед цели» [11].

Хорошо знакомый не только с первым, но и с двумя последующими томами «Капитала» по их немецким изданиям, Н. Х. Бунге первым среди критиков экономического учения Маркса отметил и то, что изданные Энгельсом тома в сущности «едва ли прибавляют что-либо новое к доктрине Маркса», и то, что эти тома, как и первый, в основе своей бездоказательны. «Так, например, — писал Бунге, — в отделе о процессе обращения капитала идет речь об обращении капитала денежного, товарного, о видах обращения натурального, денежного и кредитного, о продолжительности и издержках обращения, об обороте капитала — именно о времени и числе оборотов, о капитале консолидированном (fixes Kapital) и обращающемся (circulierendes), об обороте (Umschiag) затраченного капитала по учению физиократов, Смита и Рикардо, о периоде работ, о продолжительности производства и обращения, о влиянии оборота на величину затраченного капитала. На первый взгляд, это содержание кажется очень богатым и разнообразным, но при ближайшем с ним ознакомлении оказывается, что все оно вытекает не из наблюдения над жизнью, а составляет произведение отвлеченного, нередко произвольного мышления. Все направлено к тому, чтобы доказать примерами, подобранными отрывками из экономистов или из парламентских исследований, в сущности ничего не доказывающими, выводами из придуманных гипотез, что прибавочная ценность состоит только из отнятой у работника доли произведений его труда, что все доходы, кроме заработной платы, имеют один источник — прибавочную ценность» [12].

Обвиняя Маркса в излишнем огрублении, упрощении и схематизации действительности, российские либеральные экономисты расценивали диалектику автора «Капитала» как априорную конструкцию, далекую от адекватного отражения реальной действительности. К аналогичным выводам позднее пришли и многие западные марксологи.

Критика ограниченности марксова метода, построенного на диалектике Гегеля, вызвала оживленную полемику в отечественной и западноевропейской экономической литературе вокруг вопросов о методе экономического анализа вообще. «В политической экономии [мы] находим столько же различных «методов исследования», сколько существует в ней различных школ и учений, — писал по этому поводу публицист Л. З. Слонимский. — Общая форма индукции и дедукции, простое наблюдение и отвлеченная диалектика, — все это одинаково идет в дело, смотря по личным вкусам и понятиям писателей. Одни настаивают главным образом на «фактах», противопоставляя их абстракциям умозрительных теоретиков, которые в свою очередь, не придают никакой цены внешнему наблюдению, не вспомоществуемому теорией. Другие отводят место и фактам, и отвлеченным умозрениям, и лично своим чувствам, и философским размышлениям, превращая, таким образом, науку в какую-то хаотическую смесь всевозможнейших точек зрения. Третьи углубляются в историю, чтобы в туманной дали веков отыскать какие-либо данные для разрешения экономических проблем.

Есть, наконец, и такие, которые с замечательною наивностью заявляют, что экономисты должны только высказывать в более или менее глубокомысленной форме, различные мнения и идеи, избегая по возможности сухих рассуждении, могущих утомить читателей» [13].

Актуальную задачу политической экономии Слонимский видел в том, чтобы исследователи неизменно брали на вооружение все лучшее, что выработано их предшественниками, и шли дальше по пути приращения научного знания, обеспечивая прогресс экономической науки. Подробно раскрывая вклад, который внесли в экономическую науку ХIХ века такие выдающиеся экономисты как Иоганн Генрих фон Тюнен (1783—1850) и Антуан Курно (1801—1877), оказавшиеся «забытыми», Слонимский делает серьезный упрек К. Марксу в отсутствии научной этики и в полном игнорировании выводов фон Тюнена, ученого, «нисколько не уступавшего Рикардо по глубине своего анализа и по плодотворности своих теорий», но не имевшего «такой литературной удачи, которая выпала на долю его английского учителя» [14].

Ссылаясь на то, что имя Тюнена приводится Марксом мимоходом, лишь единожды в добавочном примечании 77 к XXIII главе второго немецкого издания первого тома «Капитала», Слонимский справедливо замечает, что теоретические вопросы экономической науки не могут быть решаемы каждым автором по-своему, без внимания к тому, что уже сделано и разъяснено предшественниками. «Трудно, разумеется, предположить, — пишет Слонимский, — чтобы такой знаток и любитель литературы, как Маркс, не имел действительно никаких сведений об исследованиях Тюнена: он сам, должно быть, сознавал всю неловкость такого пробела, чем и объясняется, вероятно, его неожиданно резкая дополнительная выходка в позднейшем издании «Капитала». Марксу было, конечно, не совсем удобно упоминать об авторе, у которого он, быть может, кое-что позаимствовал, и которого, с другой стороны, пришлось бы серьезно разобрать и опровергнуть для надлежащего подтверждения некоторых существенных положений, развиваемых в «Капитале».

«Труды фон Тюнена, — замечает далее Слонимский, — принадлежат к числу тех, которые не поддаются обыкновенной литературной полемике, столь удачно применяемой Марксом к другим сочинениям и авторам. Маркс, как известно, горячий поборник литературного „капитализма“: он не только усердно ограждает свое мнимое право собственности даже против покойного Лассаля, превосходившего его по таланту и по искренности, но разыскивает литературные кражи и между посторонними писателями, в том числе и такими, как Мальтус. Поэтому мы вправе были бы с такою же строгостью относиться и к притязаниям Маркса, основанным на предполагаемом незнакомстве экономистов-литераторов с действительно научными трудами какого-нибудь Тюнена или Курно. Учение Маркса об экономических эквивалентах взято, например, как будто у Курно, имя которого также умалчивается, конечно, в книге о „Капитале“, содержащей в себе, однако, весьма значительную массу старого и отчасти совершенно ненужного литературного хлама. Но для нас безразлично, по сущности, какие приемы употребляет Маркс для обеспечения себе литературного успеха. Мы указываем только тот характеристический факт, что даже в таком старательно составленном и претендующем на полную ученость трактате игнорируются исследования и выводы одного из главнейших двигателей той классической экономической науки, истолкователем которой считает себя Маркс» [15].

Следует заметить, что высокая оценка вклада Тюнена и Курно в экономическую науку, которая содержалась в цитированной выше статье Слонимского, полностью разделяется современными экономистами и историками экономической науки, в частности, М. Блаугом. Автор лучшего из существующих ныне учебников по истории экономической мысли считает Тюнена «подлинным основоположником предельного анализа в XIX веке» [16].

Возвращаясь к вопросу о методе экономической науки, необходимо отметить, что аналогичные споры возникали среди экономистов и ранее. Однако постановка вопроса при этом была чересчур прямолинейной. Он сводился к следующей форме: каким путем достигается познание экономических законов — путем индукции или дедукции? При этом часто не учитывалось, что политическая экономия не представляла собой единого целого. Ее развитие шло по разным направлениям и содержало в себе четыре раздела экономического знания — теоретическую политическую экономию, экономическую политику, финансовую науку и хозяйственную историю. Именно это обстоятельство и делало споры о методе безрезультатными.

Известную ясность в вопрос о методе политической экономии внес один из творцов маржинальной революции конца XIX века, основатель австрийской экономической школы, профессор Венского университета Карл Менгер (1840—1921). В своей работе «О методе в социальных науках и в политической экономии в особенности» (Лейпциг, 1883) Менгер подробно изложил основы нового видения проблемы метода. «Когда наука сбивается с истинного пути, когда господствующие школы вносят в нее ложные методологические приемы, — писал Менгер, — тогда-то выяснение методологических вопросов является условием дальнейшего прогресса и тогда чрезвычайно уместен спор о методе» [17].

При этом Менгер отталкивался от наличия в современной ему экономической науке двух «господствующих школ» — немецкой исторической школы, находившейся в тесной связи со школой Пухты и Савиньи, и школы Маркса и Родбертуса, воспитанной на исторической философии Гегеля.

Отмечая заслуги исторической школы в области ретроспективного анализа хозяйственного быта, Менгер тем не менее видел причины упадка экономической теории своего времени исключительно в господстве статистическо-исторического метода, насаждавшегося этой школой.

Отличие школы, к которой принадлежал Маркс, по мнению Менгера, заключалось не в преднамеренном игнорировании хозяйственной истории, а в самом способе отношения к историческому материалу. Школа эта осталась верной рикардо-смитовскому методу и смотрит на историю только как на вспомогательную науку политической экономии. Представители же исторической школы являются, прежде всего, культур-историками, а затем уже экономистами. Их стремление предоставить господство в теоретической политической экономии индуктивному (эмпирико-реалистическому) методу привело к тому, что многие из них совершенно исключают из состава политической экономии науку об общих принципах экономических явлений.

Анализируя в своем исследовании различные точки зрения, определяющие разницу в методе, Менгер писал, что мир явлений может быть рассматриваем или с точки зрения отдельных явлений в определенном пространстве и в определенное время, или с точки зрения самих форм явлений. Первое направление исследования состоит в познании индивидуального явления, второе — в познании родового. Отсюда вытекают и две группы научных знаний — индивидуальная и родовая.

От изучения конкретных явлений легко перейти к изучению таких форм явлений, которые называются типами. Действительно, несмотря на большое разнообразие конкретных явлений, можно легко убедиться, что отдельное явление не представляет собой какую-либо особую, вполне отличную от всех других форму, а, наоборот, на опыте мы убеждаемся, что известные явления с большей или меньшей правильностью повторяются. Вот эта повторяемость явлений и служит основой для понятия о «типе». Мы наблюдаем точно такую же повторяемость и во взаимных соотношениях между конкретными явлениями, которые определяются как типические. Пример: явления купли, денег, спроса и предложения, цены, капитал, проценты представляют собой типические формы экономических явлений, а правильное падение цены товаров вследствие усиления предложения, падение процентов вследствие значительного прилива капиталов — это будут типические соотношения между экономическими явлениями.

Познание форм явлений является необходимым условием полного познания реального мира, а без познания типических соотношений мы были бы лишены дара предвидения и господства над вещами. Все сказанное по отношению ко всему миру явлений Менгер целиком переносит в сферу хозяйственных отношений и соответственно этому делит всю политическую экономию на три части.

Изучение экономических явлений в их последовательности и взаимной связи, т. е. изучение со стороны их индивидуальных признаков, образует отдел статистики и истории народного хозяйства. Изучение типических форм экономических явлений и их соотношений составляет предмет теоретической политической экономии. К третьему разделу Менгер относит так называемые практические науки или искусства, в том числе народно-хозяйственную политику и финансовую науку. Обе эти науки объясняют явления не с исторической и не с теоретической сторон их исследования, а устанавливают те основания, опираясь на которые можно наиболее целесообразно достигать определенного рода стремления.

Исходя из указанных соображений, Менгер поставил вопрос о реформе политэкономии. Эта реформа, отмечал он, должна исходить из ее самой и проводиться не историками, а политэкономами посредством методов, свойственных этой науке, а не методами посторонних и вспомогательных по отношению к ней наук.

Особый интерес представлял метод, по которому Менгер предлагал вести исследования в теоретической экономии. Этот метод получил название «точного» или «экзактного». Он формулируется следующим образом: раз какое-либо явление наблюдается при наличии данных условий, то при наступлении тождественности тех же условий должно быть налицо и вышеупомянутое явление. В этом коренится различие между новым методом Менгера и методом эмпирико-реалистическим, господствовавшим в исторической школе. Эмпирико-реалистический метод только констатирует факты хозяйственной жизни, говорит, что за каким-то явлением следует такое-то, но неизбежности следования этого явления за предшествующими — этой уверенности закона — он не дает. Для того чтобы прийти к такому закону, выражающему неизменный порядок явлений, мы должны искать точку опоры уже не в эмпиризме явлений, а в свойствах человеческого мышления, дающего возможность явления конкретной действительности рассматривать в абстрактном виде, путем нашего мышления, «абстрагируя их».

Все факты социальной жизни, отмечал Менгер, отличаются крайней сложностью и запутанностью, так как они являются производными разнообразных явлений, как внешней природы, так и стремлений, присущих человеку: моральных, религиозных нравов, стремлений к поддержанию физической жизни отдельного индивидуума, семьи, целого общества и т. п. Поэтому различные дисциплины объясняют только какую-нибудь сторону этих сложных социальных явлений.

Политэкономия идет тем же путем, что и социология. Она берет на себя часть этой обширной науки и ставит своей задачей выяснить законы человеческого общества со стороны хозяйственной деятельности. Верная своему «точному» методу, она исходит из наиболее общих факторов хозяйственной жизни, а такими она считает потребности человека и стремление к их удовлетворению с наименьшей затратой труда.

Главным оппонентом Менгера в вопросе о методе выступил берлинский профессор Густав Шмоллер (1838—1917), автор книги «Основы общего учения о народном хозяйстве». На его выпад Менгер ответил новой работой, в которой повторил и развил доказательства правильности своего подхода к вопросу о методе политической экономии. В спор были втянуты как сторонники Менгера, так и его противники.

В России особый интерес к спору о методе проявил профессор В. Ф. Левицкий, вставший на сторону австрийской школы. Свои суждения по этому вопросу он высказал в статье «Вопрос о методе политической экономии в новейшей германской литературе» и в книге «Задачи и методы науки о народном хозяйстве» [18]. «Методологические вопросы в такой теоретико-практической науке, как политическая экономия, — писал Левицкий, — мы могли бы сравнить с разными ритуальными спорами в российском расколе, например, о двуперстном и трехперстном знамении креста, за которым нередко скрываются требования чисто социального характера. Заслуга Менгера именно в том и заключается, что он указал, насколько методологические приемы исследования составляют главный пункт, из которого вытекают все другие достоинства и недостатки… Методологические исследования подобные менгеровским, восстанавливают в правах гражданства все отрасли экономических знаний, представляя, таким образом, попытку свести их к общему единству» [19].

Важное внимание проблеме метода экономической науки уделял и Н. Х. Бунге. Критикуя английскую умозрительную школу, к которой он относил и Маркса, Бунге отмечал, что недостатки, представляемые неверными положениями или шаткими гипотезами, принятыми за основание для выводов, а также признание необходимости правильных наблюдений, пригодных для извлечения из них положений, служащих для дальнейших выводов, наконец, неразрывная связь между обоими научными приемами приводят к убеждению, что защита выводного метода, как единственно истинного, не выдерживает критики.

Характеризуя творчество Дж. С. Милля, как последователя английской умозрительной школы, Бунге писал, что знаменитый некогда экономист оправдывает употребление выводного метода в политической экономии тем, что наведение не применимо к общественным явлениям, которые не могут быть воспроизведены опытом и никогда не бывают совершенно похожи друг на друга. Выводы из гипотез, или из эмпирических законов явлений допускают по Миллю поверку научных истин или самими явлениями, или поставлением априорных выводов в связи с общими началами человеческой природы. Но против этого должно заметить, что если нельзя воспроизводить общественные явления по произволу, то запас статистических данных может быть достаточен для того, чтобы экономист не нуждался в этом воспроизведении, и если два явления не совершенно тождественны, то однородные их элементы дают материал, иногда годный для наведения. Таким образом, науке предстоит усвоить себе метод положительных знаний, то есть пользоваться не подбором данных и наблюдений для осуждения заранее осужденного на основании предвзятых гипотез, или априорических мнений, не искать подтверждения уже принятых за непререкаемые истины недостаточно обоснованных положений, а делать наблюдения для извлечения из них основных положений и пользоваться последними для выводов.

В отличие от Левицкого, являвшегося, как уже отмечалось, приверженцем школы Менгера, более привлекательным Бунге считал подход его оппонента Шмоллера. Важную заслугу Шмоллера Бунге видел в стремлении освободить экономическую науку от догматики англо-французской утилитарной философии и «поставить ее физиологически и исторически глубже на твердой почве». Уже первое крупное сочинение Шмоллера «К истории германской мелкой обрабатывающей промышленности» (1870), по мнению Бунге, «несмотря на свой специальный предмет, может служить образцом, как следует пользоваться историко-статистическим материалом, и показывает, к каким выводам приводит правильная его разработка» [20]. Затрагивая разнообразные социальные вопросы, отмечал Бунге, Шмоллер не спешит с предложением рецептов для водворения общественного благосостояния, но анализирует экономические явления в связи со всеми другими, с которыми они соприкасаются в жизни народа. История и статистика служат Шмоллеру не для того, чтобы уложить сделанные наблюдения в известные рамки, а для того, чтобы этими наблюдениями выяснить действительные причины совершающегося и указать на способы содействия тому, что требует поддержки, и борьбы с тем, чему следует оказать противодействие. Противопоставляя теорию Шмоллера учению Маркса, Бунге писал, что Шмоллер не принадлежит к числу доктринеров, у которых из несомненных положений, из слишком смелых гипотез развиваются целые системы. «Вместо того, чтобы строить последние, он при помощи известных общепризнанных истин показывает, как создается материал для науки и в каком смысле разрешаются текущие экономические вопросы» [21].

В критике «Капитала» Маркса его либеральные оппоненты особое внимание уделяли теории прибавочной ценности (стоимости) как квинтэссенции всех теоретических построений немецкого ученого [22].

Рассматривая ценность как категорию обмена, де Роберти писал, что марксова теория прибавочной ценности представляет собой всего лишь искусно придуманную игру понятий, лишенных серьезной исторической основы. «Ценность, в глазах Маркса, — отмечал де Роберти, — происходит от преодоления живым трудом известных трудностей, отделяющих средства для удовлетворения наших потребностей от самого удовлетворения, но отсюда к определению ценности мерою власти природы над человеком очевидно только один шаг. Не менее ясно и то, что полезность Маркс принимает как экономическое свойство, стоящее в обратном отношении к ценности или, другими словами, как меру власти человека над природой» [23].

В этой связи де Роберти полагал, что взгляд Маркса на «процент с капитала» как на неоплаченный труд или как на избыток над заработной платой, величина которого находится в обратном к ней отношении, должен был привести Маркса к формулированию закона прогресса, по которому «ценность труда» должна повышаться, а «ценность капитала», или процентная прибыль, постоянно понижаться.

Де Роберти первым среди российских критиков отметил не оригинальность марксовой теории прибавочной ценности. По его мнению, «Маркс только выводит из известного положения Рикардо о ценности все скрытые в нем последствия и облекает их в самую выгодную для социалистических требований форму». Де Роберти считал, что Маркс смотрит на экономические факты еще с распределительной точки зрения, что он «остановился на пол дороге между социализмом и наукой» [24].

Многие последующие критики теории прибавочной ценности также не находили в ней ничего оригинального и считали, что Марксом сделан не шаг вперед по сравнению с постановкой этого вопроса классической школой, а шаг назад [25].

Большой интерес с точки зрения общего понимания отечественными либеральными экономистами природы ценности представляют суждения, которые высказывал по этому поводу Бунге, критически анализируя учение близкого по своим воззрениям к Марксу немецкого экономиста К. И. Родбертуса. Не подлежит сомнению, утверждал Бунге, что труд не составляет единственной производительной силы, что в производстве работают не одни мышцы человека, а также стальные мышцы машин, органические и неорганические силы природы, накопленные материальные и духовные средства, наконец, и весь организм более или менее развитой общественной жизни. Все эти силы создают не только годность, но и ценность произведений, выражающую степень необходимости и доступности последних для человека.

Несомненно, что и собственность, как совокупность средств, находящихся в обладании человека, и как итог известной принадлежащей ему ценности, отмечал Бунге, составляет результат предшествовавшего производства и условий, под влиянием которых она образовалась. Рассматривая собственность, как ценность, нельзя не признать, что она создается трудом, капиталом, природою и общественными условиями, а, между прочим, и тем, что современные германские экономисты называют конъюнктурами, т. е. стечением случайных обстоятельств. Так, например, ценность земли возрастает независимо от сделанных в нее затрат, вследствие проведения дорог, увеличения населения и пр. Политическая экономия и развивающееся под влиянием ее законодательство стремятся к тому, чтобы обратить в общественное достояние ту ценность, которая образуется общественными условиями, и обеспечить человеку собственность, составляющую результат производства и его сбережений [26].

Подробный критический разбор теории прибавочной ценности Маркса содержится в цитированной в предыдущем разделе работе Ю. Г. Жуковского. Беря за основу полемики главный тезис Маркса о том, что единственным источником прибавочной ценности и капитала является человеческий труд и, приводя его доводы в подтверждение этого факта, Жуковский умело использует те же самые доводы для доказательства того, что они применимы не только к человеческому труду, но и ко всякой другой производительной силе: земле, дереву, лошади, волу и прочее.

«Если содержание лошади окупается тремя часами ее работы, а она работает целый день, — писал Жуковский, — то она образует прибавочную стоимость; если расходы по обработке земли покрываются только частью ее плодов, то вся остальная часть плодов образует и прибавочную стоимость. На этом основании начало капиталу дает не исключительно человеческий труд, а совместная деятельность самой природы и человека. Раз живая сила получается при совместном действии труда и сил природы в форме продукции значительнее той, которая истрачена была на ее образование, излишек ее, составляя чистую прибыль, дает основание капиталу» [27].

«С другой стороны, очевидно также, — отмечает далее Жуковский, — что ни одно из условий, перечисляемых Марксом, ни свобода распоряжения трудом, ни вынужденность продавать его в форме труда — не составляют условий, которые были бы нужны для начала капитала вообще. Они нужны только для монополизации капитала и потому составляют условия не образования капитала, а его монополизации; не образования или возникновения капитала в обществе вообще, а возникновения его путем обмена» [28].

Большое знание в своей работе Жуковский придавал опровержению логики доказательств Маркса. «Прибавочная часть рабочего дня, в течение которой работник работает уже на капиталиста, — писал он, — служит мерой работы, которой пользуется капиталист из общей суммы работы, поставленной работником. Если работник отрабатывает свою рабочую плату в течение v часов работы и затем работает еще m часов, то работник тем самым работает v часов на себя и m для капиталиста. Число часов m, которое работник работает на капиталиста, выражает чистую прибыль капиталиста, а число часов, которые работник работает на себя, выражает рабочую плату, которую уплачивает капиталист. Отношение m:v равно отношению прибавочного труда к необходимому для покрытия рабочей платы или достающемуся работнику, или отношение чистой прибыли капиталиста к рабочей плате выражает, согласно Марксу, степень эксплуатации рабочей силы капиталом».

Далее Жуковский берет для рассмотрения один из примеров, используемых Марксом, а именно — пример, относящийся к прядильной фабрике за 1860 год.

«Расход. Еженедельное потребление хлопка 11,500 ф., по 7 пенсов за фунт, при 1,500 ф. отбросу, — 336 фунт. стерл. Число веретен 10,000, стоимость по 1 ф. каждое. Ежегодная утрата на веретенах 12% составляет 1,200 ф. с. в год, а в неделю 24 ф. с. Еженедельная утрата на паровой машине 20 ф. с. Вспомогательные вещества: уголь, масло 40 ф. с. — итого 420 ф. с. Плата работникам 70 ф. с. — Всего 490 фунт, стерл.

Приход. По цене за фунт пряжи, равной 1,1 шил., за 10,000 ф. пряжи 550 ф. с. Следовательно, чистая прибыль капиталиста 550—490 = 60 ф. стерлингов, а им истрачено на работу 70 ф. и потому отношение чистой прибыли к рабочей плате равно 60: 70 = 6:7, почти единице».

Показывая, какой реальный вес и какое реальное значение могут иметь приведенные выше выводы Маркса об эксплуатации рабочей силы капиталом, Жуковский предварительно обращает внимание на то обстоятельство, что автор «Капитала» отходит от общепринятой методики рассмотрения предпринимательского процента. Чистый доход предприятия он делит не на весь затрачиваемый капитал, а только на часть капитала, затрачиваемую на работу; остальная же часть капитала не берется в расчет вовсе. «Таким приемом, — отмечает Жуковский, обыкновенная величина процента значительно увеличивается, ибо делителем прибыли является здесь не весь капитал, истраченный на производство, а только часть капитала, истрачиваемая на рабочую плату. Что такой прием весьма удобен для того, чтобы выставить в ярком свете выгоды капиталиста и невыгоды работника — в этом нет никакого сомнения; но насколько он может быть допущен на самом деле в том смысле, в котором его допускает Маркс, т. е. в какой степени означенное отношение может быть допущено как выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом, это — вопрос, относительно которого нельзя принять слов Маркса на веру. Допустить это можно только, сделав одно предварительное предположение, — именно, что вся чистая прибыль составляет на самом деле продукт текущего труда, его воплощение и притом его одного. Вот это-то положение допускает Маркс; и оно-то должно быть предварительно доказано, потому, что от верности его зависит не только верность всего допущенного им расчета, но научный вес всего его исследования…» [29]

Оспаривая верность выводов Маркса, Жуковский рассматривает тот же пример с прядильной фабрикой, более подробно комментируя его, после чего проводит аналогичный расчет, но начинает его не с сырого материала, как Маркс, а с труда. «Тогда мы должны будем, — пишет Жуковский, — рассуждать так: 2 ф. пряжи представляют собой стоимость текущего труда. Дело представляется так, как будто в первых двух фунтах пряжи не заключалось ни одного атома материала и орудий, а в остальных 18 ф. пряжи ни одного атома труда. Следующие затем 13 1/3 ф. пряжи представляют собой истраченный сырой материал. Остаются 20—2—13,33=4,66 ф. пряжи, которые могут представлять собой только работу орудий. Дело представляется таким образом, как будто орудия выпряли эти 4,66 ф. из воздуха и без всякого содействия текущего труда. Наконец, из этих 4,66 ф. пряжи 2,66, или стоимость орудия представляет необходимую работу орудий для покрытия своего содержания; остальные же 2 ф. пряжи — прибавочную и совершенно даровую работу орудий, которая достается совершенно даром, без всякой затраты на нее хотя одного атома сырого материала, и текущего труда, так как стоимость того и другого уже вполне оплачена первыми 13,33 ф. пряжи.

Остающиеся 4,66 ф. составляют, следовательно, чистый продукт работы орудий, которая, вместо того, чтобы продолжаться 6 часов, продолжалась 12. Но орудия принадлежат капиталисту, следовательно, нет ничего удивительного, если ему достаются 6,66 ф. пряжи» [30].

Комментируя эти нехитрые расчеты, Жуковский отмечал, что они нисколько не менее строги, чем расчеты Маркса, а между тем они приводят к выводу, совершенно противоположному, чем тот, к которому приходит Маркс. Отсюда не следует, конечно, что данный расчет был вполне правильным, но следует только, что и расчет Маркса не может считаться правильным. Употребленный прием показывает, что тем способом, которым рассуждал Маркс, можно прийти к какому угодно выводу, смотря по тому, с какого фактора производства начать и каким кончить. В стоимость производства любого продукта входят три вещи: сырой материал, орудия или труд прошлый и труд текущий. Смотря по тому, какой из этих факторов мы возьмем последним в расчет, на долю того и достанется, по способу рассуждения Маркса, честь или услуга чистой прибыли. Маркс кончил текущим трудом и начал сырым материалом, и у него услуга чистой прибыли достается на долю текущего труда. Мы начали с текущего труда и кончили орудиями, и у нас чистая прибыль вышла услугой орудий. Можно было бы кончить сырым материалом, и тогда виновником чистой прибыли оказался бы сырой материал. «Все это, — констатирует Жуковский, — показывает совершенную случайность и произвольность тех выводов, которые принимает Маркс» [31].

Во многом схожую с Жуковским позицию в отношении марксовой теории прибавочной ценности занимал и Б. Н. Чичерин. По его мнению, утверждение Маркса о том, что меновая стоимость не содержит в себе ни одного атома природного вещества, является не только ничем не оправданным логическим скачком, но представляет собой прямое противоречие тому, что ежедневно происходит при обмене товаров. «Если мы спросим, — писал Чичерин, — что есть общего между двумя товарами, которые обмениваются? То всякий здравомыслящий человек, наверное, ответит: то, что оба полезны, поэтому они и меняются» [32].

Побудительным стимулом обмена, утверждал Чичерин, является то обстоятельство, что во всякой меновой сделке человек сравнивает ту пользу, которую он дает, с той, которую он получает. Общая же полезность представляет собой основание количественного сравнения различных товаров. Стоимость товаров определяется спросом и предложением.

Являясь убежденным сторонником теории стоимости Ж. Б. Сэя, Чичерин не принимает утверждение Маркса, что человеческий труд является единственно остающимся качеством. Одним из аргументов он приводит пример с покупкой леса, за который платят золотом. И лес и золото являются в гораздо большей степени произведениями природы, чем продуктами труда. Чичерин обвиняет Маркса в произвольной попытке оставить в стороне таких «деятелей производства», как природа и капитал, отдавая исключительное предпочтение человеческому труду.

Не согласен он и с тезисом Маркса о возможности сведения сложного труда к простому. «Если ценность произведений определяется исключительно временем употребленной на них работы, — писал Чичерин, — то, очевидно, что всякая работа должна оплачиваться одинаково. Большее ли количество полезной стоимости работник производит в данное время или меньшее, цена должна быть одна» [33].

«Картина Рафаэля, — отмечал далее Чичерин, — будет иметь меньшую цену, нежели картина самого бездарного труженика, если она написана в более скорое время. Тут нельзя сослаться на то, что в картине Рафаэля оплачивается предыдущая подготовительная работа художника. Труженик и прежде мог работать даже более Рафаэля: гению достается легко то, что труженик никогда не достигнет даже самою кропотливою работаю». Из этого, считал Чичерин, приходится или признать, что ценность произведений определяется не одним количеством, но и качеством работы, или отвергнуть самые очевидные и неотразимые факты, как не имеющие законного основания [34].

Не принимая марксову формулу об общественном процессе сведения сложного труда к простому, который якобы совершается за спиной товаропроизводителей, Чичерин аргументировано доказывает, что если ссылаться на опыт, то не «работа» — мерило стоимостей, а деньги, причем соотношение различных «работ» определяется не свойством или продолжением самой «работы», а совершенно посторонними обстоятельствами.

Серьезной критике подвергает Чичерин учение Маркса об общественно необходимом труде. «По этой теории, — пишет Чичерин, — мы должны будем сказать, что на всемирном рынке цена товаров определяется средним рабочим временем всего человеческого рода, как единой рабочей силы… На деле, цена товаров определяется отнюдь не выводом среднего рабочего времени для всего человеческого рода, а просто борьбой частных сил. Более дешевые товары вытесняют с рынка более дорогие. Конкуренция же происходит вовсе не оттого, что разнообразные силы сводятся к одной, а именно оттого, что силы разные» [35].

Чичерин критикует Маркса за то, что он в своем анализе форм стоимости вводит в отношение обмениваемых товаров полезность, от которой он абстрагировался на всем протяжении своего исследования, а так же за то, что в относительной стоимости выражается стоимость, а в эквиваленте — полезность. По мнению Чичерина, это противоречит первому положению Маркса о том, что меновая стоимость одного товара выражается в потребительной стоимости другого. Отсюда Чичерин приходит к выводу, что анализ форм стоимости у Маркса движется на холостом ходу.

Чичерин находит противоречие и в утверждении Маркса, что при определенных условиях цена товара может быть выше или ниже стоимости.

Заслуга Чичерина как критика Маркса состояла в том, что он одним из первых сумел отчетливо разглядеть за пространными научными рассуждениями автора «Капитала» призыв к насильственному ниспровержению общественного строя. «Как видно, — писал Чичерин, оценивая социологические выводы „Капитала“, — тут дело идет о насильственном ниспровержении всего существующего общественного строя». Он утверждал, что Маркс сознательно пользуется невежеством рабочих «чтобы под именем науки проповедовать им учения, разрушительные для человеческого общества».

Делясь с читателями общими мыслями о социалистическом учении, Чичерин писал, что социализм не есть только случайное заблуждение человеческого ума. «…Он составляет необходимый момент в развитии мысли, но момент по своему содержанию, все-таки радикально-ложный. В нем выражается крайнее развитие исключительного идеализма, и сопряженное с этой крайностью отрицание частного во имя общего, поглощение лица государством, наконец, отрицание выработанного историей во имя фантастического будущего» [36].

Выход в свет в 1894 году третьего тома Капитала» значительно ослабил позиции сторонников трудовой теории ценности и трудовой теории прибыли Маркса и укрепил позиции сторонников австрийской школы предельной полезности. Многие бывшие сторонники учения Маркса, по признанию С. Н. Булгакова, были разочарованы, «когда выяснилась невозможность провести трудовую теорию ценности последовательно, без ограничений, через всю систему политической экономии» [37].

Большой интерес представляет предпринятая на рубеже веков видным русским экономистом-математиком и статистиком Владимиром Карповичем Дмитриевым (1869—1913) попытка доказать совместимость трудовой теории ценности и теории предельной полезности [38]. Не являясь сторонником трудовой теории ценности, Дмитриев в то же время полагал, что возражения о невозможности исчисления полных затрат труда на производство продукции не совсем обоснованы. В центре его исследования лежал анализ факторов, определяющих конкретную величину цены, начиная от издержек производства и кончая взаимоотношениями между спросом и предложением. Составив систему линейных уравнений, Дмитриев с ее помощью выразил одновременно произведенные затраты.

Предложенный русским ученым способ выражения полных затрат имел важное значение для дальнейшего развития экономической науки и получил заслуженное одобрение среди отечественных и зарубежных экономистов. Сравнивая метод Маркса с методом Дмитриева, немецкий экономист российского происхождения Л. Борткевич отмечал, что различие этих методов есть различие между арифметикой и алгеброй: Маркс пользовался арифметическим, а Дмитриев — алгебраическим способом выражения. Различие этих методов, отмечал Борткевич, состоит также в том, что у Дмитриева нет «дихотомии» в исследовании стоимости и цен: не абстрактная стоимость, а цена составляет непосредственный интерес Дмитриева. Кроме того, Дмитриев не следует установленному Марксом делению капитала на постоянный и переменный: прибыль у него есть следствие всего капитала [39].

На продуктивность подобного подхода указывал и М. И. Туган-Барановский. Еще в 1890 году он отмечал, что теория предельной полезности не только не опровергает теории Рикардо и Маркса, но и «правильно понятая, составляет неожиданное подтверждение учения о ценности названных экономистов» [40]. Позднее, критически пересмотрев учение Маркса, он несколько иначе формулирует свою мысль: теория предельной полезности — последнее слово экономической мысли нашего времени — лишь по чистому недоразумению противопоставляется учению о ценности Рикардо [41]. На самом же деле, она «вполне согласуется с теорией Рикардо и даже образует с ней одно неразрывное логическое целое» [42]. «Однако.., — уточнял Туган-Барановский, — нужно решительно отвергнуть, что теория прибавочной ценности [Маркса] стоит на почве учения о ценности классической школы. Ее логическая основа совершенно иная. Она исходит из абсолютной теории трудовой ценности; эта же последняя теория находится в безусловном противоречии с фактами действительности.

Никакими логическими ухищрениями нельзя доказать, что труд производства образует субстанцию ценности, когда есть множество предметов, имеющих ценность, хотя на производство их не затрачено ни малейшего труда, или имеющих ценность, далеко превосходящую трудовую стоимость их производства» [43].

* * *

Одним из важнейших направлений либеральной критики научного социализма являлся анализ общественного контекста экономического учения Маркса. Существенный вклад в это внес Бунге. В некоторых ранних своих работах, а также в «Очерках политико-экономической литературы» (1895) подробно разбирая марксову экономическую доктрину, изложенную в «Капитале», Бунге указывал на ее «катастрофический характер», слабую аргументацию, обвинял автора в абстрактном догматизме, тяжеловесности и малодоступности изложения, туманности терминологии. Логика его критики сводилась к тому, что ни в теории, ни в эмпирической реальности нельзя найти того, что капитализм должен потерпеть крах вследствие заложенных внутри системы экономических противоречий.

Рассматривая учение Маркса как утопическую историко-философскую спекуляцию, Бунге, подобно Бутовскому и другим критикам социализма, видел причину известной популярности марксизма в том, что это учение «обращается к хищническим инстинктам обездоленного человечества». Всякая попытка осуществления социалистических идей, пророчески писал Бунге, может завершиться только социальной катастрофой. «Скачок из царства необходимости в царство свободы, возвещенный марксистами, — утверждал он, — был бы скачком из царства признания права, труда, долга, совести, законности — или в царство деспотизма большинства и всеобщего рабства, или в царство анархии, где ничего не сдерживает личного индивидуального произвола, где человеку все дозволено, чего он ни пожелает. — Никогда, ни одно цивилизованное общество при таких условиях существовать не может» [44].

Разбирая содержание первого тома «Капитала», Бунге отмечал его перегруженность ненужными деталями, игру понятиями и словами, множество приводимых автором фактов, рисующих бедственное положение рабочих и злоупотребления предпринимателей-капиталистов. Нельзя, однако, сказать, отмечает Бунге, что эти факты, свидетельствующие о большой начитанности, могли служить материалом для выводов: они скорее представляют картину бессердечности и эгоизма части предпринимателей-капиталистов, которой, конечно, можно противопоставить изображение темной стороны нравов части рабочего класса (пьянство, распутство, варварское обращение в семье), чем в свою очередь так усердно занимались противники хозяйственных улучшений. Наконец, Маркс сообщает мнения писателей, с ним согласных, что, впрочем, еще не служит доказательством.

Давая подробный анализ исторических воззрений марксизма, Бунге отмечал, что хозяйство и в патриархальном семейном быту, и в селениях с общинным землевладением не исчерпывает форм экономического устройства первобытных народов, и что даже картина благоденствия населения, живущего в этих будто бы коммунистических обществах, нарисованная марксистами, не верна. Они находят, что в патриархальной семье назначение членов ее на работы, производство всех для всех, не для сбыта, а для собственного потребления, распределение произведенного по усмотрению главы семейства и прочее, не заключают в себе гнета, а, напротив, обеспечивают большую личную свободу, чем та, которую представляют современные общества. Между тем, чем далее простирается ограничение права собственности на личный труд и на произведения личного труда, чем значительнее несоответствие между возлагаемою работою и получаемым за нее вознаграждением, тем скорее возникают вместо мнимой семейной идиллии жестокие внутренние раздоры, а в случае смерти отца борьба между братьями за главенство.

В селе с общинным землевладением, вмещающем в себе иногда и патриархальные семьи, необеспеченное обладание земельными наделами, отобрание участков у семейства, лишившегося работников, способных вести хозяйство, господство то мироедов, то кулаков, смотря по обстоятельствам, все это создает ту нищету, которая проявляется во время неурожаев, и неоднократно сопровождалось мором в Европе во времена, не столь отдаленные, и не раз в настоящем столетии в Индии. Все эти факты, столь же известные, как и то, что в России в неурожайный 1891 год правительство было вынуждено израсходовать на продовольствие населения около 130 миллионов рублей, тогда как в Царстве Польском, где право земельной собственности основано на наполеоновском гражданском кодексе, население, несмотря на несоответствие его числа с обрабатываемой землею, при бывших недородах, обходилось без помощи государства и даже исправно уплачивало налоги! Наконец, в Западной Европе давно забыты запасные хлебные магазины, требующие от народа громадных жертв и поставку, и обновление хлеба, и соединенные с крупными потерями при хранении хлеба.

Свобода, которую видят марксисты в первобытных формах общежития, состоит нередко, даже при отсутствии рабства и закрепощения, в безусловном порабощении личности, в лишении человека самодеятельности и в отсутствии права на свой труд, при перспективе голодовки.

Переход к ремеслам и мелкой земельной собственности был шагом по пути улучшений; затем крупные предприятия, которые относительно положения рабочего класса и распределения результатов производства заставляют желать очень многого, вовсе не представляют того гнета, который преобладал в мелких ремесленных заведениях и на мелких землевладельческих участках.

Бунге блестяще доказал, что в посмертных выпусках «Капитала», грешащих, как и первый том, «беспрестанным смешением истинного и ошибочного», Маркс фактически уподобился тем экономистам, которые считали производительными только известные виды труда и, говоря словами Ф. Листа, утверждали, что «человек, воспитывающий людей, не производителен, а откармливающий свиней производителен». «…Маркс дошел до идеи непроизводительного труда, хотя бы последний способствовал удовлетворению потребности, и даже отрицает значение продолжительности труда, на которой основана теория абсолютной прибавочной ценности» [45].

Бунге обвинял Маркса в сознательном отвержении значения спроса и предложения, значения конкуренции, как понятий, разрушающих и его теорию прибавочной ценности, и ценности вообще, и саму фикцию марксовой версии капиталистического производства. Русский ученый обстоятельно и четко указал и на принципиально важную ошибку Маркса в отношении перспектив развития мелкого крестьянского землевладения, мелкой собственности, которая, по мнению автора «Капитала», якобы исключает развитие общественных, производительных сил труда, общественных форм труда, общественного сосредоточения капиталов, скотоводство в большом размере, прогрессивное применение науки. Разбирая в третьем томе «Капитала» различные виды земельного дохода, его образование, изменение и прочее и, столкнувшись с рентою, доставляемой мелкой крестьянской собственностью и являющейся не прибавочной ценностью, отбираемой капиталистом у крестьянина, а частью дохода, поступаемого в карман самого крестьянина, Маркс отнес мелкое землевладение к необходимой переходной ступени в земледелии и предсказал ему конец. Реальная же жизнь, свидетельствовал Бунге, доказывает обратное: «мелкая собственность процветает в странах с плодопеременной системою, кормит такие массы населения и дает такие ренты, на которые при крупной земельной собственности трудно рассчитывать» [46].

Бунге рассматривал социалистические учения, и в частности, экономическую теорию Маркса, не только как крайний протест против капиталистической эксплуатации, но и как «крайний протест против либерального направления смитовской школы». Продолжением же учения Смита об экономической свободе, призванным ограничить стихию рынка, гармонизировать общественные отношения, сделать их более человечными (на что сам по себе не способен рыночный механизм) он считал первую систему американского исследователя Кэри, перенесенную в Европу Бастиа и его последователями, а также историческую и статистическую школы. «Учение Кэри-Бастиа, — писал Бунге, — есть ни что иное, как обоснованная теория последователей Смита, основанная на положении, что все законные интересы согласны между собою — tous les interets legitimes sont harmoniques. Историческая школа пытается примирить различные доктрины и принимает, как для них, так и для хозяйственного устройства, известные исторические моменты, переживаемые каждым народом. Среди противоположных политико-экономических учений вырабатывается, наконец, статистическое направление, которое ищет в истории не характеристические моменты и типические периоды, но только материалы для выводов, и в исследованиях своих употребляет, по преимуществу, статистический метод. Таковы исследования Тука и Ньюмарча, и в особенности Шмоллера» [47].

Критикуя экономическую теорию Маркса, Бунге, как и другие представители либерального направления экономической науки, утверждал, что только индивидуальная свобода способна породить индивидуальную ответственность, без которой не может развиваться хозяйственная практика. Только обладая свободой действий, хозяйственный субъект способен вести дело с пользой для себя и для общества, добиваться эффективного использования ресурсов, внедрять новую технику и технологию. «Спрашивается, многие ли из бедняков, придавленных нищетой, — писал Бунге, — могут понять, что недвижимая собственность, наследство составляют условие для индивидуального развития человека и для упрочения семейного духа, что денежные капиталы вывели человека из состояния рабства и зависимости, что соперничество есть символ свободы личности, что социализм обращает человека если не в раба другого человека, то в раба общественного, обязанного за установленную работу получать содержание натурою и не иметь ничего своего и ничем не располагать; наконец, что с утратою свободы утрачивается также личная ответственность, тот сильный нравственный двигатель, без которого правильная общественная жизнь немыслима. Как понять это человеку, у которого нет собственности, нет видов на наследство, нет денежных капиталов; когда его давит соперничество собственника, капиталиста, заставляющих его за дневное пропитание работать до истощения сил? О каком семейном духе, о каком развитии личности и свободы может помышлять человек, не имеющий ни упроченного настоящего, ни надежд на будущее?» [48].

Серьезным просчетом Маркса Бунге считал предпочтение революционного пути развития эволюционному, реформаторскому, его неверие в социальные реформы как средство социальной коррекции и лечения общественных недугов. Для России реформаторство, с его точки зрения, имело принципиальное значение, поскольку объективно способствовало улучшению положения трудящихся как непременному условию успешного функционирования рыночного механизма, сохранения общественной стабильности.

Одним из слабых мест в теории Маркса многими либеральными экономистами признавалось игнорирование профессиональных рабочих организаций, убеждение, что в капиталистическом обществе предприниматель является неограниченным властелином судьбы рабочего. Автор «Капитала» высказывал уверенность в совершенной беззащитности рабочих перед произволом капиталистов. Эта убежденность основывалась на учении о так называемой «резервной промышленной армии». Горячо оспаривая классическую доктрину, Маркс незаметно сам становился на ее точку зрения. Справедливо обвиняя основоположников классической политэкономии в чрезмерном упрощении проблемы и отождествлении теории предложения труда с общим законом населения, Маркс сам грешил аналогичным недостатком, принимая, что «резервная армия» оказывает одинаковое давление на все разряды рабочих. Делая шаг вперед по сравнению с классической школой внесением в исследование вопроса о предложении труда правильной исторической перспективы, отмечал либеральный профессор В. Я. Железнов, Маркс довольствуется этим и не находит нужным продолжить анализ обстоятельным изучением состава рабочего класса в данный период. Как и для классической доктрины, для Маркса рабочие представлялись однородной массой. В действительности же и предложение труда происходит при различных условиях для различных разрядов рабочих. Рабочие группы обладают неодинаковой степенью сопротивляемости всякого рода неблагоприятным влияниям, в том числе и давлению «резервной армии» [49].

Либеральные критики Маркса справедливо обвиняли его в недооценке роли предпринимателя в экономической и социальной жизни, в известной профанации его психологического облика. В «капиталисте-собственнике» Маркс видел лишь примитивного инвестора и эксплуататора пролетариата, с никогда не угасающим стремлением захватить в свои руки все, что создается рабочими сверх покрытия их потребностей.

В тоже, время еще в период его работы над первым томом «Капитала», появились сочинения (Т. Брассей и другие авторы), в которых анализировался опыт предпринимателей, увязывавших проблему повышения заработной платы. рабочих с повышением производительности труда. Однако это не побудило Маркса к обстоятельному критическому разбору ситуации. Мысль о том, что производительность труда могла бы послужить фактором повышения заработной платы Марксу казалась нелепой. Сделанный Марксом в его работах вывод о постоянном тяготении заработной платы к обычной норме средств существования рабочего ничего не вносит в экономическую науку, а лишь повторяет давно известные положения, существовавшие в экономической теории 1840-х годов. Более того, взгляды Маркса по вопросам заработной платы, сложившиеся под сильным влиянием классической доктрины и отразившие в себе индивидуалистическую точку зрения, по мнению оппонентов, резко противоречили его общему социальному мировоззрению [50]. В «Капитале» Маркс доводит до последних пределов логического развития существовавшую когда-то в экономической науке глубоко ошибочную мысль о бесполезности для трудящихся классов совершающегося в современном обществе технического и технологического прогресса.

В работах либеральных экономистов было подвергнуто серьезному сомнению эсхатологическое учение Маркса о неизбежном обнищании народных масс в капиталистическом обществе. Уже в последней трети XIX века стало ясно, что это не так. Реальные успехи промышленного развития ведущих стран мира способствовали значительному подъему жизненного уровня трудящихся, разработке и реализации социальных программы борьбы с бедностью.

Позднее, когда выдвинутая Марксом теория обнищания масс проявила свое полное несоответствие действительным фактам, отдельные представители марксизма пытались «популярно» растолковать, что «на самом деле» имел в виду Маркс, когда писал об этом. Так, например, К. Каутский предлагал понимать эту теорию не в буквальном смысле «голода, нужды и лишений», а как углубление классовой розни. В период развитого капитализма, утверждал он, пролетариат борется не с нищетой в буквальном смысле, а с господствующим классом, который присваивает себе львиную долю доходов от промышленности и препятствует рабочим получить ту власть, которая им по праву должна принадлежать. По его мнению, промышленники не заинтересованы в постоянном улучшении положения рабочих, и каждое новое существенное улучшение будет добываться завоеванием. Рабочие будут бороться не за кусок насущного хлеба, а за свободу и власть [51].

Ф. Энгельс, переживший Маркса на 12 лет, также был вынужден признать существование в капиталистическом строе тенденций развития, противоречащих «железному закону» Лассаля и «теории обнищания» Маркса. Однако он не решился отказаться в принципе от идеи, которую усвоил и отстаивал с ранней молодости и ограничился только частными оговорками в предисловии ко второму изданию (1892 г.) своей книги «Положение рабочего класса в Англии».

Либеральными экономистами неоднократно подчеркивалась ошибочность точки зрения Маркса, согласно которой непрерывное распространение капиталистического производства поглотит все общество и в нем останутся соответственно лишь два класса — рабочие и капиталисты. Опровергая логику Маркса о пролетаризации большинства населения и о том, что коллективность, сплоченность, неэгоистичность рабочего класса якобы готовит его к авангардной роли в борьбе с капиталом и далее к руководству новым (социалистическим) обществом, они на фактах жизни доказывали, что структура рыночного хозяйства с течением времени не упрощается, а наоборот, становится более сложной, что в обществе значительно возрастают роль и значение средних слоев, в том числе научно-технической интеллигенции. Средние по состоятельности классы содействуют укреплению существующей социальной системы, ее демократизации. Это стало особенно ясно в связи с широким развитием акционерных форм собственности, с проявившейся уже в последней четверти ХIХ века во всех индустриально развитых странах тенденцией демократизации капитала, приведшей, в конечном итоге, к ликвидации такого понятия, как «пролетариат». Рожденный индустриальной эпохой социальный строй не представлялся либералам как нечто однородное и застывшее. Они видели возможности его саморазвития и самосовершенствования, движения в сторону гармонизации социальных отношений.

Критика экономических воззрений Маркса способствовала более четкому выяснению учеными-либералами многих принципиальных положений экономической науки. В этом отношении характерна эволюция взглядов И. В. Вернадского. Если в своей докторской диссертации, написанной в 1848 году, ученый проводил определенную разницу между доходом предпринимателя и доходом работника, то в заметках к книге Г. Шторха (1881) он отмечал, что только часть дохода капиталиста есть доход, связанный с владением. Значительная доля этого дохода может рассматриваться как заработная плата за труд по управлению предприятием и как страховая премия. «Если мы всмотримся глубже в капиталистический доход, — писал ученый, — то увидим следующие главные составные части его: он состоит из чистого дохода от владения, т. е. ренты, и из дохода собственно промышленного, который отчасти совпадает с заработною платою, и, наконец, из так называемой страховой премии» [52].

Существенным дополнением предпринятой либеральными экономистами критики общественного контекста экономического учения Маркса послужил подробный разбор положений экономического материализма, предпринятый в первой половине 1890-х годов одним из крупнейших русских ученых конца XIX — начала XX века Николаем Ивановичем Кареевым (1850—1931), известным не только как историк, но и как автор экономических работ. Пережив в начале своей научной карьеры определенное увлечение марксизмом, о чем свидетельствуют такие его работы, как «Крестьяне и крестьянский вопрос» и «Очерк истории французских крестьян с древнейших времен до 1789 года» (Варшава. 1881), в более зрелые годы Кареев резко пересмотрел свое отношение к этому учению, перешел на сторону критиков марксистских представлений о развитии мировой истории. В докторской диссертации «Сущность исторического прогресса и роль личности в истории» (СПб., 1890) и ряде последующих исследований Кареев дает критический анализ экономическому направлению в исторической науке, заложенному Марксом и поддерживаемому его последователями.

Возникновение этого направления в исторической науке Кареев объяснял двумя основными причинами, во-первых, естественным сближением между двумя науками — историей и политической экономией, которое выразилось и в образовании исторической школы, и в политической экономии, а, во-вторых, тем преобладанием, какое получили экономические отношения в самой исторической жизни XIX века, выдвинувшей на первый план социальный вопрос [53].

Подчеркивая важность данного научного движения для восполнения существенных пробелов в исторической науке, изучавшейся ранее с политической и культурной точек зрения на основе психологического идеализма, Кареев отмечал, что именно несостоятельность этой концептуальной основы в стремлении объяснить всю историю и породила направление, сводящее историю к экономической и материальной основе. «Рассуждая a priori, — писал историк, — нельзя не признать, что экономический материализм и родственные ему направления историологической мысли страдают такою же односторонностью: истина заключается лишь в сочетании обеих точек зрения, поскольку человек живет удовлетворением не одних материальных, но и духовных потребностей. Другую слабую сторону экономического материализма составляет его необоснованность в теоретическом отношении. Его родоначальники выразили его основные положения в форме аксиом, а сторонники направления стали лишь популяризировать эти положения, либо прилагать их к рассмотрению действительной истории» [54].

Главное затруднение, с каким встречается мысль при попытке обоснования экономического материализма, отмечал Кареев, заключается в том, чтобы объяснить из экономии духовную культуру. «Экономический материализм, конечно, сделает свой идейный вклад в научную теорию исторического процесса: относительная истинность его тенденции не подлежит спору, и нужно только желать, чтобы его представители побольше думали о теоретической обосновке своего учения и чтобы вместе с этим историки-экономисты делали побольше теоретических выводов из своих исследований…» [55]. Признавая крайний догматизм экономического материализма, ученый призывал его представителей, как и представителей психологического идеализма, встать на путь критического исследования.

Глава 4. Марксизм и либерализм о путях и движущих силах социально-экономического развития

Основоположники научного социализма о социально-экономической ситуации в России и перспективах русской революции. Либеральная программа хозяйственной модернизации России. От марксизма к либерализму и социальному рыночному хозяйству.

На протяжении 60-80-х годов XIX века К. Маркс и Ф. Энгельс проявляли, как известно, постоянный интерес к России, ее экономике, культуре, развивавшемуся здесь оппозиционному движению. Сохранилась обширная переписка основоположников научного социализма с русскими революционными деятелями, в которых наряду с политическими и философскими вопросами широко фигурировали суждения о проблемах и перспективах социально-экономического развития страны.

Интерес Маркса к России не был случайным интересом «кабинетного ученого», как его нередко теперь представляют, стремясь развести понятия «Маркс» и «марксизм». Это был интерес особого рода, продиктованный, прежде всего, страстным стремлением к самоутверждению, желанием распространить свою доктрину среди интеллигенции страны, не только первой пустившей на порог его кровное детище — «Капитал», но и увидевшей в нем нечто большее, чем равнодушные западные европейцы: новую Книгу Откровения, близкую по силе и значению творению апостола.

Для выяснения подлинных мотивов интереса основоположников марксизма к России важно проследить, как развивался этот интерес и как менялись оценки Маркса и Энгельса ситуации в стране.

Оценочные суждения о России — стране «огромной, необозримой, редконаселенной», которую «трудно завоевать», имели место уже в ранних работах Маркса и Энгельса. Этому, безусловно, способствовало их общение с русскими эмигрантами, приезжавшими в Европу деятелями русского освободительного движения, роль и значение России в европейской и мировой политике, которые невозможно было недооценить, напряженная ситуация, складывавшаяся в России накануне и в период отмены крепостного права. Этого требовали и задачи политической борьбы, обеспечения бесспорного лидерства в международных социалистических организациях, которое Марксу и Энгельсу постоянно приходилось отстаивать, преодолевая сопротивление тех, кто не признавал марксизм единственно верным и непогрешимым социалистическим учением.

«…Последние две недели я старательно зубрил русский язык и теперь почти покончил с грамматикой, — признавался Энгельс в письме Марксу в марте 1852 года, — еще 2—3 месяца дадут мне необходимый запас слов, и тогда я смогу приступить к чему-нибудь другому. Со славянскими языками я должен в этом году покончить, и, в сущности, они совсем не так трудны. Помимо лингвистического интереса, который представляют для меня эти занятия, сюда присоединяется также то соображение, что при следующем лицедействе по крайне мере хоть один из нас будет знать языки, историю, литературу и особенности социальных институтов как раз тех народов, с которыми придется немедленно вступить в конфликт. Собственно говоря, Бакунин добился кое-чего только благодаря тому, что ни один человек не знал русского языка. А старый панславистский прием превращать древнеславянскую общинную собственность в коммунизм и изображать русских крестьян прирожденными коммунистами опять получит весьма широкое распространение…» [1]

Осенью 1858 года Маркс делает подробный анализ внутреннего положения в России в связи с надвигающейся крестьянской реформой. Он отмечает разногласия, возникшие в этой связи в высших эшелонах власти и явное стремление губернских дворянских комитетов помешать предстоящей реформе, реально оценивает положение различных слоев дворянства, которое должно сложиться в результате освобождения крестьян от крепостной зависимости.

«Среди русского дворянства, — пишет Маркс, — конечно, имеется партия, стоящая за отмену крепостного права, однако она не только составляет численное меньшинство, но не единодушна даже по важнейшим вопросам. Высказываться против рабства, но допускать освобождение только на таких условиях, при которых оно сводилось бы к простой фикции, подобная позиция является, как видно, модной даже среди либерального русского дворянства» [2].

Главный вопрос, который волнует Маркса, — это вопрос о том, не потребует ли российское дворянство в качестве компенсации за нанесенный реформой материальный и моральный ущерб собственного политического освобождения и не пойдет ли самодержавие на ограничение своих полномочий путем создания в стране дворянского представительства. Попутно Маркс делает весьма интересное напоминание о том, что легитимные правительства Европы были в состоянии упразднить крепостное право только лишь под напором революции или в результате войны.

В указанной работе Маркс проявляет всестороннюю осведомленность о состоянии российских финансов, сильно пошатнувшихся в результате Крымской войны, о массовых выступлениях крестьян, теряющих терпение «при виде медлительного образа действий своих господ».

В декабре того же года Маркс снова возвращается к российской проблематике в серии статей «Об освобождении крестьян в России». В этих статьях он подробно комментирует доклад императору Главного комитета по крестьянскому делу, содержавший изложение основ, на которых предлагается произвести освобождение крестьян от крепостной зависимости. При этом Маркс вновь стремится сгустить краски и предрекает России «русский 1793 год». «…Господство террора… полуазиатских крепостных, — пишет он в заключение своей работы, — будет невиданным в истории, но оно явится вторым поворотным пунктом в истории России, и, в конце концов, на место мнимой цивилизации, введенной Петром Великим, поставит подлинную и всеобщую цивилизацию» [3].

В дальнейшем под рукой Маркса постоянно находился обширный информационно-аналитический материал, раскрывающий современную экономическую и социально-политическую жизнь России. Этот материал ему в большом количестве доставлял один из переводчиков «Капитала» Н. Ф. Даниэльсон. Так, в середине 1870-х годов в распоряжении Маркса находились присланные из России «Труды податной комиссии», необходимые для исследования земельной собственности, пятитомная работа И. С. Блиоха «Влияние железных дорог на экономическое развитие России», книги А. И. Васильчикова «О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений», «Землевладение и земледелие в России и в других европейских государствах», И. Д. Беляева «Крестьяне на Руси», Ю. Э. Янсона «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах» и другие [4]. Эти книги Маркс намеревался использовать для подготовки одной из глав второго тома «Капитала», в которой исследовалась земельная собственность.

Маркс с восторгом воспринял известие о работе по переводу на русский язык и подготовке к печати первого тома «Капитала». В то время, когда научная общественность Запада откровенно проигнорировала «Капитал», лучшего подарка, чем этот, он и не мог для себя ожидать.

«…Несколько дней тому назад, — радостно сообщал он в октябре 1868 года Л. Кугельману, — один петербургский книгоиздатель поразил меня известием, что сейчас печатается русский перевод „Капитала“. Он просил меня послать ему мою фотографию, чтобы напечатать ее на титульном листе, и в этой мелочи я не мог отказать „моим добрым друзьям“, русским. Такова ирония судьбы: русские, с которыми я в течение 25 лет беспрерывно боролся в своих выступлениях не только на немецком, но и на французском и на английском языках, всегда были моими „благодетелями“. В 1843—1844 гг. в Париже тамошние русские аристократы носили меня на руках. Мое сочинение против Прудона (1847), а также то, что издал Дункер (1859), нигде не нашли такого большого сбыта, как в России. И первой иностранной нацией, которая переводит „Капитал“, оказалась русская» [5].

Впрочем, и в этом бескорыстном порыве «русских друзей» Маркс заподозрил что-то неестественное. И, по крайней мере, на словах заявил, что отмеченный факт не следует переоценивать: «Русские аристократы в юношеские годы воспитываются в немецких университетах и в Париже. Они гоняются всегда за самым крайним, что дает Запад. Это чистейшее гурманство, такое же, каким занималась часть французской аристократии в XVIII столетии. „Это не для портных и сапожников“, — говорил тогда Вольтер о своих просветительных идеях. Это не мешает тем же русским, с поступлением на государственную службу делаться негодяями…» [6].

Смена отношения Маркса к России, резко проявившаяся после перевода на русский язык первого тома «Капитала», отчетливо проявилась во втором немецком издании этого труда. Как бы оправдываясь перед своими «новыми друзьями», Маркс становится лояльным в своих высказываниях о России, в спешном порядке меняет многие негативные оценки на позитивные.

Если в первом издании этого труда проскальзывали исключительно иронические оценки страны и некоторых ее деятелей, то во втором немецком издании первого тома «Капитала» (1873) Маркс оказывается более осмотрителен. Из книги удаляется саркастическая реплика в отношении «московита» Герцена, вычеркивается выражение о русских «калмыках» и кнутах. В «Послесловии» автор называет «прекрасным» русский перевод «Капитала» 1872 года, с похвалой отзывается о диссертации Н. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо», называет Н. Чернышевского «великим русским ученым и критиком», приводит выдержки из заметки о «Капитале» И. И. К-на⁷ в «Вестнике Европы» [7].

Все это свидетельствовало о том, что Маркс не только стал дорожить популярностью своего учения в русском (недавно «калмыцком» для него) обществе, но и о нечто большем.

Марксовы оценки экономического развития России, политической ситуации в стране были объективно направлены на то, чтобы российские оппозиционеры, и без того уверенные в особом предназначении своей страны, в ее особой роли в мировом революционном процессе, уверовали бы в это на фундаменте его, марксовой, революционной науки. Таким образом, Россия превращалась для Маркса в своеобразный полигон для практического испытания верности его теорий.

Об этом напрямую свидетельствуют многие письма Маркса и «русским друзьям», и русским оппонентам, беседы Маркса с посещавшими его русскими революционерами. «Я пришел к такому выводу, — писал Маркс в неотправленном письме Михайловскому (в редакцию „Отечественных записок“), датированном 1877 годом. — Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя» [8]. Высказывание это не было единственным и случайным. По свидетельству Г. А. Лопатина, «в беседах Маркс допускал известное уклонение от европейского пути развития, если бы революционным путем политического переворота удалось осуществить радикальную аграрную реформу» [9].

В угоду популярности среди русских и вопреки своим общим историко-экономическим воззрениям Маркс основывал свой условный вывод исключительно на направлении промышленной политики России с 1861 года, а не на реальных условиях русской народно-хозяйственной жизни со времени освобождения крестьян. Он не исключал в принципе возможности того, что Россия могла произвольно выбрать свой экономический путь после реформ 1861 года, что правительство могло направить народное хозяйство в ту или другую сторону, независимо от внутренних и внешних обстоятельств, от характера и состава властвующей бюрократии. Эта мысль Маркса, как справедливо писал один из самых талантливых его критиков Л Слонимский, резко противоречит не только учению самого Маркса, но и здравому пониманию народно-хозяйственной жизни и политики вообще [10].

Одним из важнейших вопросов, находившихся в центре дискуссий между Марксом, Энгельсом и их русскими корреспондентами, был вопрос об историческом своеобразии социально-политического и экономического развития России, неразрывно связанный с представлениями о крестьянской общине и артельной форме организации труда.

Необходимо заметить, что в своей идеализации общины, как «специфически русской» формы социальной жизни и хозяйственной организации, российские революционные демократы и народники были не одиноки. Их позиция в этом вопросе не только базировалась на славянофильской оценке общины, как исконно присущего славянству социально-хозяйственного образования, но и объективно смыкалась с представлениями консервативно-патриотических слоев российской национальной буржуазии, активно выступавших против привнесения на российскую почву различных хозяйственных форм «порочной» рыночно-капиталистической цивилизации.

В этом отношении достаточно вспомнить хотя бы таких столпов российской экономической самобытности, как В. Кокорев, С. Шарапов, А. Фролов, Г. Бутми и других, систематически обвинявших правительство в предательстве национальных интересов, в стремлении идти на поводу у Запада. Разбогатевший на винных откупах основатель и владелец Волжско-камского банка и Северного страхового общества В. А. Кокорев (1817—1889), в своем «печаловании» о расстройстве экономического положения пореформенной России, выражая общие настроения «патриотов», требовал от властей «прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками их родную почву», «возвратиться домой и познать в своих людях свою силу, без искреннего родства с которой никогда не будет согласования экономических мероприятий с потребностями народной жизни [11].

Прославляя крестьянскую общину и артельную организацию труда российские «патриоты» требовали от правительства не просто сохранения этих архаичных хозяйственных форм, но и их государственной поддержки.

Как теоретик прогресса Маркс не мог не относиться отрицательно к идее консервации русской общины. Такое представление вполне соответствовало и его пониманию поступательного развития хозяйственных форм. Признавая общину архаической формой общественной жизни, Маркс заявлял о ее преходящем характере и неизбежном распаде в условиях капиталистического развития.

В письме Энгельсу от 7 ноября 1868 года, написанном под впечатлением знакомства с работами П. Лилиенфельда и Д. К. Шедо-Феротти о русской общине, Маркс писал: «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских (но это встречается также у части индийских общин, — не в Пенджабе, а на юге), во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государственных налогов и т.д.» [12].

В другом письме своему другу, датированном февралем 1870 года, делясь с ним положительными впечатлениями о книге В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», Маркс подчеркивает, что хотя автор и «сторонник общинной собственности», он не допускает в своей работе «никакой социалистической доктрины, никакого аграрного мистицизма» [13].

Резко отрицательное отношение к крестьянской общине и к артельным формам организации труда, как к возможным экономическим ячейкам народоправия и справедливого общественного строя, неоднократно высказывал и Энгельс. В серии статей 1875 года «Эмигрантская литература», направленных против П. Н. Ткачева, Энгельс весьма подробно рассмотрел позицию русского революционера-народника, утверждавшего, что итогом ожидавшейся российской революции может стать установление в стране социалистических порядков. В качестве основного аргумента того, что русский народ является якобы «избранным народом социализма», Ткачев ссылался на артель и общинную собственность на землю.

Отметив, что со времен Герцена многие русские приписывают артели «таинственную роль», Энгельс дал тщательный разбор артельной организации. Артель он оценивает как стихийно возникшую и потому еще очень неразвитую форму кооперативного товарищества, широко распространенную в России, но не представляющую собой «ничего исключительно русского или даже славянского». Эта простейшая форма свободной ассоциации встречается у охотничьих племен во время охоты. И по названию, и по существу, отмечает Энгельс, она не славянского, а татарского происхождения. Артельная организация встречается у киргизов, якутов и т. д., с одной стороны, и у саамов, ненцев и других финских народов, — с другой. Поэтому артель в России развивается первоначально не на юго-западе, а на севере и востоке, в местах соприкосновения с финнами и татарами. Суровый климат требует разносторонней промышленной деятельности, а недостаточное развитие городов и нехватка капитала возмещается по мере возможности этой формой кооперации.

Одним из важнейших отличительных признаков артели, пишет Энгельс, является круговая порука ее членов друг за друга перед третьими лицами. Она покоится первоначально на узах кровного родства, как взаимная порука у древних германцев, кровная месть и тому подобное.

В рабочих артелях всегда избирается староста, который выполняет обязанности казначея, счетовода и т. п. по мере надобности — управляющего и получает особое жалованье. Отметив, что такого рода артели могут возникать для разных целей, как временные и постоянные предприятия, Энгельс подчеркивает, что они далеко не всегда могут быть независимыми. Если члены артели не могут сами собрать необходимый капитал, они попадают в лапы ростовщика, который ссужает за высокие проценты недостающую сумму и с этого момента кладет себе в карман большую часть трудового дохода. Но еще более гнусно эксплуатируются те артели, которые целиком нанимаются к предпринимателю в качестве наемных рабочих. Они сами управляют своей собственной промышленной деятельностью и тем сберегают издержки надзора капиталисту. Незавидное положение подобных артелей Энгельс иллюстрирует ссылкой на книгу Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России».

«Преобладание этой формы в России, — пишет в заключении Энгельс, — доказывает, конечно, наличие в русском народе сильного стремления к ассоциации, но вовсе еще не доказывает, что этот народ способен с помощью этого стремления прямо перескочить из артели в социалистический строй. Для такого перехода нужно было бы, прежде всего, чтобы сама артель стала способной к развитию, чтобы она отбросила свою стихийную форму, в которой она, как мы видели, служит больше капиталу, чем рабочим, и поднялась, по меньшей мере, до уровня западноевропейских кооперативных обществ» [14].

Правильность данных Марксом и Энгельсом первоначальных оценок общинных и артельных форм организации хозяйственной жизни не может вызывать сомнения, несмотря на то, что в современной экономической литературе продолжает сохраняться ностальгическое отношение к «народному пути» развития отечественной промышленности и сельского хозяйства [15]. Для нас важно другое — насколько последовательными и искренними были в своих оценках классики марксизма и чем конкретно была мотивирована их резкая перемена взглядов на общину и артель, наступившая в конце 70-х — начале 80-х годов XIX века.

Первые признаки отступления от собственной оценки места и роли русской крестьянской общины при переходе к социализму Маркс проявил в цитированном выше письме 1877 года Михайловскому. Здесь Маркс уже не столь категоричен, как ранее, и признается в том, что разделяет взгляды «великого русского ученого и критика,⁸ который «в своих замечательных статьях исследовал вопрос — должна ли Россия, как того хотят либеральные экономисты, начать с разрушения сельской общины, чтобы перейти к капиталистическому строю, или же, наоборот, она может, не испытав мук этого строя, завладеть всеми его плодами, развивая свои собственные исторические данные», и «высказывается в смысле этого последнего решения» [16].

Еще более определенно свой неожиданно новый взгляд на общину Маркс высказывает в письме к В. И. Засулич 8 марта 1881 года, содержавшем разъяснение некоторых принципиальных положений «Капитала». «Анализ, представленный в „Капитале“, — писал Маркс, — не дает… доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития» [17].

Вершиной марксистской апологетики архаичной русской крестьянской общины стало предисловие Маркса и Энгельса ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», написанное в январе 1882 года.

«Задачей «Коммунистического манифеста», — писали его творцы, — было провозгласить неизбежно предстоящую гибель современной буржуазной собственности. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община — эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей — непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?

Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития» [18].

Приведенные выше свидетельства рассудочной казуистики Маркса, как нам кажется, вполне достаточны, чтобы поставить под сомнение существовавшую в советской историко-экономический литературе точку зрения, согласно которой свое отношение к архаичной общине основоположники марксизма изменили под влияние «глубокого изучения особенностей русской жизни». Посмеиваясь в душе над своими «русскими друзьями», уровень развития которых допускал, по мнению Маркса, «небольшую дозу благодушного пустословия» [19], создатели научного социализма были готовы подчас отрешиться от науки по чисто политическим соображениям, в данном случае — ради демонстрации своего единомыслия с «русскими друзьями».

Примечательно, что исторический казус, благодаря которому, патриархальная община вдруг превратилась в ячейку светлого «коммунистического завтра», был весьма своеобразно истолкован советскими марксистами. Именно в итоге изучения вопроса о крестьянской общине, утверждали они, Маркс и Энгельс пришли к выводу о возможности непосредственного перехода отдельных народов к социализму, минуя капитализм. В условиях победоносной пролетарской революции в развитых странах крестьянская община в странах, находящихся на докапиталистической стадии развития, вполне может быть зародышем для перехода к социализму [20].

На протяжении более четверти века Маркс и Энгельс не переставали витийствовать о возможности осуществления в России буржуазной революции, держа при этом в известном напряжении и своих соратников в Европе, и своих «русских друзей». И в личной переписке, и при непосредственном общении с единомышленниками назревание революционных брожений в российском обществе и крестьянские бунты основатели марксизма однозначно оценивали как «добрые вести из России».

«…Русская история идет очень хорошо. Теперь там и на юге бунтуют», — не без восторга писал Энгельс Марксу в октябре 1858 года [21].

«…В России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция — разумеется, в тех начальных формах, которые соответствуют современному уровню развития Московии. Это — добрые вести», — писал Маркс в марте 1870 года в письме Лафаргам [22].

Надежды на близость русской революции то усиливались, то ослабевали, но не покидали Маркса и Энгельса на протяжении 1860—1880-х годов.

Предсказывая готовность русского народа к революции, они считали, что эта революция должна быть буржуазной, построенной по образцу Великой французской революции 1789 года.

Основной движущей силой, призванной сокрушить царивший в России режим, ликвидировать остатки феодально-крепостнических отношений в обращениях Маркса и Энгельса к «русским друзьям» называлось российское крестьянство. Эта мысль также противоречила более ранним высказываниям основоположников научного социализма, неоднократно заявлявшим о том, что крестьянство способно лишь к отдельным бунтам, а не к сознательным революционным действиям.

В предвкушении русской революции и Маркс, и Энгельс были готовы на все, в том числе и на оправдание революционного террора. Об этом откровенно заявлял Энгельс в 1879 году в статье «Исключительный закон против социалистов в Германии. — Положение в России». «Уже несколько лет я обращаю внимание европейских социалистов на положение в России, где назревают события решающего значения, — писал Энгельс. — Борьба между правительством и тайными обществами приняла там настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение, кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться, как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима» [23].

Далее в этой же работе Энгельс дает явно предвзятую и ничем не подкрепленную характеристику политической и экономической ситуации в России: «Обширный заговор в армии и даже в придворных кругах; национальное общественное мнение, оскорбленное дипломатическими поражениями, последовавшими за войной; пустая казна; расстроенный кредит; банкиры, которые отказываются представлять займы, если они не будут гарантированы национальным собранием, наконец, нищета. Таков итог, к которому пришла Россия» [24].

«Специфически русским», «исторически неизбежным» способом действия, «по поводу которого… мало следует морализировать», считал политический терроризм и Маркс [25]

Относясь без особого сочувствия к великой стране и ее народу, основоположники научного социализма смотрели за развитием событий в России с патологическим восторгом античных зрителей гладиаторских боев.

19 декабря 1879 года в письме И. Ф. Беккеру из Лондона в Женеву Энгельс писал: «…В России дела обстоят великолепно! Там, пожалуй, развязка близка, а когда она наступит, то у власть имущих Германской империи душа уйдет в пятки. Это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.

Пусть тебя особенно не огорчают бедные анархисты. Они. ведь уже совершенно оскандалились. На Западе им ничего другого не осталось, как разводить анархию в своей собственной среде, да так, что только клочья летят, а в России они, став на путь убийств, лишь таскают каштаны из огня для конституционалистов, что они к своему ужасу обнаружили только сейчас!..» [26].

Во многих письмах и беседах Маркса и Энгельса с «русскими друзьями» содержался открытый призыв к насильственному свержению власти: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция», — пишет Маркс весной 1881 года в наброске ответа на письмо В. И. Засулич [27]. Подобным образом в сознании российских революционеров утверждался безнравственный императив — «цель оправдывает средства». Все это не прошло бесследно и стало впоследствии питательной почвой большевизма, с достаточной очевидностью предопределило ленинский предоктябрьский призыв с «якобинской беспощадностью смести все старое и обновить, переродить Россию хозяйственно» [28].

Несмотря на большое количество исходных данных, необходимых для научного анализа перспектив экономического развития России, постоянные просьбы «русских друзей» разъяснить, что же ждет страну в ближайшем будущем, ни Маркс, ни Энгельс не смогли дать четкого анализа развития экономической, социальной и политической ситуации в стране. Контуры будущей России прослеживаются у них довольно туманно: огромная страна со 100-миллионным населением в своем реальном развитии явно не вписывалась в марксистскую схему. Капитализм развивался здесь не на основе революционного переворота, а на основе либеральных реформ и делал значительные успехи. «Русская глава» к новому русскому изданию «Капитала», обещанная «русский друзьям» Марксом, так и не была написана.

Известное бессилие Маркса выработать что-либо конструктивное, рассчитанное на перспективу, проявилось и в отношении программных документов Русской секции Международного товарищества рабочих I Интернационал, организационно оформившейся в конце 1860-х — начале 1870-х годов. Согласившись быть представителем Русской секции в Генеральном совете Интернационала, Маркс, тем не менее, не внес в экономическую программу секции никаких корректив, отражавших его видение ситуации.

По своему характеру программа Русской секции, разработанная Н. Утиным, В. Нетовым (В. Бартеневым) и А. Трусовым, представляла собой своеобразный синтез идей марксизма и народнических воззрений, что впоследствии дало основание В. И. Ленину назвать членов Русской секции I Интернационала «социалистами-народниками» [29]. Делая историческую ставку на пролетариат и пролетарское единство, члены Русской секции отошли от многих анархических воззрений, свойственных народникам 1870-х годов, и значительно ослабили свои высказывания о самобытности России. Большего они сделать не смогли.

Главные программные положения Русской секции I Интернационала сводились к следующему:

«1)…Экономический гнет русского народа, поддерживаемый всем общественным и политическим устройством, совершенно одинаков с гнетом, который душит весь европейский и американский пролетариат;

2)…Народ русский во все времена стремился к осуществлению великих начал, провозглашенных международными конгрессами рабочих: к общинному владению землей и орудиями труда;

3)…Принцип общности труда, как принцип, противодействующий эксплуатации, находил себе уже издавна выражение в образовании рабочих союзов, известных под именем артелей;

4) Начиная с 19 февраля 1861 г. царское правительство вместе с привилегированными классами явно стремится сделать свой грабеж народа более систематическим… с того же момента в самом народе явилось понимание этого стремления и сознание необходимости противодействовать ему собственными силами и выступить на активную борьбу за возможность иной жизни;

5)…Там, где положение одинаково, должны быть одинаковы и аналогичны средства к уничтожению его и к замещению его новым строем социальных и индивидуальных отношений;

6)…Такие средства освобождения неизмеримо увеличиваются в своей силе, когда является солидарность между народами и когда совершается повсюду развитие одних и тех же начал в международной пропаганде, приложение одних и тех же способов в организации;

7)…Интернациональная Ассоциация европейского пролетариата провозглашает: «что полное освобождение рабочих вовсе не составляет задачи местной или национальной (одноплеменной), что, напротив, эта задача представляет насущный интерес для всех цивилизованных наций, так как ее разрешение, естественно, находится в зависимости от общего участия, теоретического и практического» [30].

Следует заметить, что после смерти Маркса Энгельс несколько пересмотрел свое отношение к новейшей экономической истории России. Он находил вполне оправданными те меры, которые были предприняты в стране для ее интенсивного развития по пути капиталистического прогресса. «С 1861 г. в России начинается развитие современной промышленности в масштабе, достойном великого народа, — писал Энгельс Н. Ф. Даниельсону 15 марта 1892 года. — Давно уже созрело убеждение, что ни одна страна в настоящее время не может занимать подобающего ей места среди цивилизованных наций, если она не обладает машинной промышленностью, использующей паровые двигатели, и сама не удовлетворяет — хотя бы в значительной части — собственную потребность в промышленных товарах. Исходя из этого убеждения, Россия и начала действовать, причем действовала с большой энергией. То, что она оградила себя стеной протекционистских пошлин, вполне естественно, ибо конкуренция Англии принудила к такой политике почти все крупные страны; даже Германия, где крупная промышленность успешно развивается, при почти полной свободе торговли, присоединилась к общему хору и перешла в лагерь протекционистов только для того, что ускорить тот процесс, который Бисмарк называл „выращиванием миллионеров“. А если Германия вступила на этот путь даже без всякой необходимости, кто может порицать Россию за то, что для нее было необходимостью, как только определилось новое направление промышленного развития?» [31].

Экономическое развитие России после 1861 года разрушило логическую стройность марксистской схемы и явилось одним из конкретных доказательств несостоятельности учения Маркса о революционной смене общественно-экономических формаций. Именно крестьянская реформа 1861 года, а не революция, которой в России XIX века так и не произошло, вывела страну на широкую дорогу капиталистического прогресса.

* * *

Либеральная критика социалистических экономических учений не являлась самоцелью. Ее главная задача виделась российским экономистам в том, чтобы сформировать четкое научное представление о путях и средствах экономического развития современного российского общества, поднять на новую, более высокую ступень его производительные силы, повысить конкурентоспособность отечественной промышленности и народное благосостояние.

В отличие от К. Маркса, Ф. Энгельса и их сторонников, российские либеральные экономисты связывали перспективы развития страны не с разрушительным революционным переворотом и ликвидацией частной собственности, а с активной реформаторской деятельностью, укреплением экономических и социальных институтов, с гармоничным развитием отношений собственности, с созданием для каждого гражданина России условий активной созидательной работы.

Одним из центральных вопросов теоретических дискуссий и экономических программ отечественных либеральных экономистов в пореформенный период, наряду с сохранявшим свою актуальность аграрным вопросом, стал вопрос о месте и роли государственных институтов в экономической жизни страны. Опыт Западной Европы и российская специфика убеждали в том, что теория Смита в ее чистом виде не приемлема для современной экономики и для России — в особой степени. Многие экономисты-либералы упрекали Смита за неоправданно враждебное отношение к государственному вмешательству в экономическую жизнь. «Практическое применение начал Смита, — писал Бунге в одной из своих работ 1869 года, — не оправдало, однако же, надежд, возбужденных школой свободной промышленности. И в практической деятельности, и в науке является мысль о необходимости ограничения свободы и об устройстве народного хозяйства при участии государства» [32].

Вместе с тем и Бунге и его соратники по либеральному движению неоднократно с тревогой отмечали имевшие место в российской жизни тенденции увеличения государственного сектора в экономике, протекционистские наклонности высшего эшелона власти. Правительство, считали они, встало бы на опасный путь, если бы оно предприняло занятие теми отраслями производства, которые с успехом велись частной промышленностью, если бы оно вздумало монополизировать горные промыслы, фабрики и заводы.

Вторжение правительства в «фабричную и заводскую предприимчивость», по мнению либеральных экономистов, положило бы начало неограниченной власти администрации относительно назначения цен, ослабило бы пружины человеческой деятельности, привело бы к упадку духа изобретательности и стремления к нововведениям.

Неэффективность и расточительность государственного сектора экономики была блестяще доказана Безобразовым в его работе «Уральское горное хозяйство» (1869), написанной по горячим следам проведенной автором ревизии уральских горных заводов. На основе экономического анализа богатейшего фактического материала Безобразов приходит к выводу о крайней убыточности казенных заводов, поглощавших из года в год крупные государственные субсидии и кредиты, но, тем не менее, значительно отстававших от частных предприятий по технической оснащенности и производительности труда. Систему функционирования государственных предприятий ученый характеризовал как не соответствующую «всяким здравым понятиям о государственном и народном хозяйстве» [33].

Немало ценных наблюдений на этот счет было высказано и Бабстом. Народное хозяйство, отмечал Бабст, нельзя считать только средством для государственных финансов потому, что народное и государственное хозяйство неразрывно связаны между собой, что государственное хозяйство опирается на хозяйство народное, что благоприятные условия последнего обусловливают безбедность и богатство средств первого и что, сравнивая экономические средства и силы двух государств, ежели и берется в расчет состояние их финансов, то все-таки настолько, насколько благосостояние народного хозяйства и развитие производительных сил народа дают возможность правительству широко пользоваться своими финансами. Кредит правительства, конечно, основывается на доверии к его средствам финансовым, но главным основанием этого доверия служат все-таки благосостояние народное и доверие к средствам народного хозяйства [34].

Торговля, издельная, мануфактурная промышленность, утверждал Бабст, тогда только будут производительнее, когда избавятся от тех обветшалых форм и условий, в которых они вращаются и в которые втиснуто промышленное наше сословие. Выйти же из этого положения и развить производительные силы, создать кредит, усилить тем самым народные средства, податную способность населения, можно только тогда, когда все в России согласятся с тем, что интересы промышленности, ее нужды и потребности никому не могут быть так близки, как людям, в ней стоящим. Формы земледелия, промышленности, мануфактурной и торговой, должны шире и ветвистее разрастаться. Скоро они будут уже не под силу чиновничеству и бюрократии, внесшей свою удушливую атмосферу даже и в те честные предприятия, которые волей-неволей пришли в слишком близкие с ней соприкосновения.

«Надо быть совершенно отуманенным этою атмосферою, — писал Бабст, — чтобы за купцом, имеющим дела от Лондона и до Амура, от Урала и до Константинополя, за промышленником, знающим интересы и потребности всех наших рынков, а, следовательно, и целого народонаселения, или за помещиком, будь он дворянин или простой землепашец, не признать более практического смысла в устройствах своих дел, более знакомства с нуждами нашего хозяйства, чем за людьми, не выезжавшими никуда далее обводного канала» [35].

Вслед за Дж. С. Миллем русские экономисты сделали небезуспешную попытку определить зоны государственного вмешательства в экономику. В изданном в 1877 году курсе «Политической экономии» В. П. Безобразов отмечал, что оправдать государственное вмешательство можно лишь следующими причинами:

— неизбежностью самого механизма государственных финансов для выполнения его основных функций;

— обеспечением общественного порядка: «возьмем для примера водку. Производство и потребление ее одинаковы с производством и потреблением всех других товаров и с экономической точки зрения не требует никаких регламентации правительства. Но тут к экономическим примешиваются другие интересы»;

— надзором над монополиями;

— выполнением государством некоторой хозяйственной задачи эффективнее, нежели частным сектором [36].

По мнению Бунге, экономическая роль государства должна осуществляться исходя из трех принципов: помогать частной инициативе только тогда, когда этого требуют интересы всего общества; браться за те участки, которые имеют общеполезный характер — порты, дороги, транспорт, экология; откликаться на нужды частных лиц только в том случае, когда происходит удешевление издержек производства [37].

Задачу государства и его учреждений либеральные экономисты видели также в том, чтобы облегчить для каждого условия приобретения собственности и капитала, сохранить свободу и соперничество в экономической сфере.

В этой связи первостепенное значение либеральные экономисты придавали развитию кредита. Согласно существовавшим в мировой экономической науке ХIХ века представлениям кредиту отводилась роль важнейшего инструмента хозяйственного развития и решения социальных проблем. О значении кредита много говорили и спорили экономисты Англии, Франции, Германии, Америки. Существенное место занимал кредит в учении К. Сен-Симона и его последователей, видевших в банках средство для организации труда и участия всей нации в управлении общественным производством. Значительный вклад в учение о кредите внес один из наиболее ярких представителей немецкой исторической школы Б. Гильдебрандт, сформулировавший в 1848 году понятие о «кредитном хозяйстве». Такое хозяйство он считал самой передовой формой экономической жизни, позволяющей каждому честному и способному работнику стать предпринимателем и обеспечить «взаимный обмен произведений человеческого труда, основанный на личном обещании, на честном слове, на доверии, на нравственных качествах» [38]. Гильдебрандт не сомневался, что кредит может стать силой, способной устранить «господство денег и капитала», преобразовать современное общество на началах справедливости.

К середине ХIX века в европейских странах была сформирована довольно широкая сеть кредитных учреждений, активно способствовавших развитию национальной промышленности и сельскохозяйственного производства. Постигая зарубежный опыт, российские либеральные экономисты были во многом солидарны со своими западными коллегами в оценке общественного значения кредита, экономических и социальных последствий его развития. «Кредит, помогая деятельности и сбережению достояния рабочих классов, — отмечал в 1849 году в своей профессорской речи на акте Лицея князя Безбородко Бунге, — дает им большую хозяйственную самостоятельность, умножает число лиц, владеющих недвижимой и движимой собственностью; а частная собственность есть краеугольный камень гражданского порядка и цивилизации» [39].

Неразвитость кредитной системы многие экономисты-либералы считали главной причиной отставания российской промышленности от западноевропейской, монополизации экономики. «Наши заводчики, — говорил Бабст, — бывают нередко вынуждаемы прибегать к кредиту весьма тяжкому, сами же продают железо на векселя с долгими сроками, нередко на 12 — 18 месяцев, а дисконт, всем известно, у нас дорог… Купцу, промышленнику нет возможности часто пользоваться удобной минутой, выгодной спекуляцией, потому что ему негде достать денег, негде дисконтировать вексель, иначе, как за страшные проценты. Оттого-то все в руках капиталистов, обладающих большими денежными средствами, и нет средств для деятельности капиталистам мелким, будь они хоть семи пядей во лбу. Оттого и наше земледельческое сословие, и наши помещики страдают, что у них нет возможности добыть денег, и при дешевых ценах они продают свой хлеб без выгоды, к явному ущербу себе, к ущербу и крестьянину, не имеющему возможности при своих ничтожных хлебных избытках соперничать с богатыми запасами хлеба, также поневоле выставленными на рынки. Отсюда и монопольный характер нашей торговли, и медленное обращение капиталов, и наконец, как естественное всего этого следствие, медленное их накопление» [40].

Кредит, отмечал Бабст, не творит новых капиталов. Но вся его творческая сила, вся польза его заключается в том, что он облегчает обращение ценностей, ускоряет его, развязывает руки промышленности, облегчает предприимчивому человеку средства к производству и живит народную промышленность, упрощая передачу капиталов из одних рук в другие. Если заемщик сумеет употребить капитал выгоднее и производительнее кредитора, то, очевидно, что целая страна в барыше.

В этом отношении кредит, подчеркивал Бабст, — это неоценимое средство и условие для сосредоточения капиталов, вследствие которого последние много выигрывают в производительности. Лучшим тому доказательством служат акционерные компании, главная задача которых и главная польза проявляются по преимуществу в таких предприятиях, где главная деятельность приходится на долю капитала, а не труда, где самый труд может быть подчинен строго рассчитанным правилам и законам.

Во второй половине 1850-х годов большая группа отечественных либеральных экономистов (И. К. Бабст, В. П. Безобразов, Н. Х. Бунге, И. В. Вернадский, Ю. А. Гагемейстер, Е. И. Ламанский и др.) выступила в печати с пропагандой идеи преобразования государственных кредитных установлений и развития новых для России форм кредитования, в особенности — частного кредита. Подчеркивая значение кредита для накопления, концентрации и рационального использования капиталов, стимулирования развития производительных сил общества, повышения доходов населения и смягчения социальных противоречий, многие либеральные экономисты при этом аргументировано критиковали государственные кредитные учреждения как бюрократические, смотрящие на своих клиентов как на просителей, которым оказывается одолжение.

Подробный обзор роли кредитных учреждений в развитии современного производства и в целом в хозяйственной жизни экономически развитых стран дал известный финансист Е. И. Ламанский в журнале «Русский вестник». Полемизируя со сторонниками российской самобытности, Ламанский писал, что ни сангвинических надежд, ни природной сметки, никаких воображаемых народных особенностей недостаточно, чтобы можно было обойтись без предварительного промышленного развития и без изучения и исполнения экономических законов, открываемых или долговременными, часто тяжкими уроками опыта, или быстрыми пособиями науки. Без элементарных познаний действия этих законов и при нарушении этих предписаний, промышленность шла везде ложною стезею и тем далее была от своего развития, чем более вмешательства и заботливости прилагали к ее поддержанию.

С конца XVIII столетия в Европе, отмечал Ламанский, началось постепенное освобождение труда от неестественных условий его развития. Производительность усиливалась, и избыток произведений, удерживаемый от непроизводительных растрат, при продолжительном мире, которым наслаждались Европа и Америка с 1815 года, положил прочное начало образованию могущественных капиталов; накоплению и сбережению их особенно способствовали кредитные учреждения, или так называемые банки. Везде они оказались самыми действенными средствами развития промышленности. Образованные частными компаниями, или даже правительствами, но, тем не менее, для частной промышленности, банки дали сильное движение денежным капиталам, усилили их обороты и привели в обращение такие капиталы, которые оставались до того не производительными и мертвыми.

Производя обороты свои на пользу торговли, банки, мало-помалу, достигли необыкновенного развития и сделались в настоящее время одною из необходимейших принадлежностей всех благоустроенных государств. С помощью банков окреп частный кредит и кредит самих правительств. Денежные капиталы, служившие прежде только как орудия мены, заменились значительною частью кредитными знаками банков. При большой живости торговых оборотов оказался излишек в капитале денежного обращения, и часть его обратилась, таким образом, на усиление производительности. Сосредоточение денег в банках образовало огромные капиталы, и частная предприимчивость, воспользовавшись ими, нашла себе опору и кредит в этих общеполезных учреждениях.

Образованию больших компаний и значительному накоплению капиталов везде, без исключения, предшествовало известное развитие банковских операций и распространение услуг кредита в пользу торгового класса. Так было в Англии, в Северо-Американских штатах, во Франции и, наконец, в Германии. «Сами банки не могут ни создавать капиталов, ни безнаказанно заниматься помещением существующих капиталов в промышленные предприятия, — писал Ламанский, — и, тем не менее, употребляют их на общественные надобности; но посредственным своим влиянием, приводя в движение капиталы, банки способствуют оживлению духа предприимчивости, приучают к пользованию кредитом и упрочивают уверенность в пользе самостоятельного употребления капиталов, без посторонней поддержки» [41].

Характеризуя современное состояние российской банковский системы, Ламанский отмечал: «Все наши банки устроены и управляются непосредственно самим правительством… Все эти банки действуют исключительно наличными деньгами, как звонкими, так и бумажными кредитными знаками, выпускаемыми от правительства, но сами не выпускают билетов для распространения операций. Банкам предоставлено увеличивать свои средства приемом процентных вкладов, на одинаковых почти для всех основаниях» [42].

Оценивая эффективность деятельности отечественных банков, Ламанский сравнивал их по характеру деятельности с некоторыми оборотными и преимущественно с депозитными коммерческими иностранными банками, представлявшими собой крайне несовершенные кредитные учреждения, от создания которых многие страны уже отказались. Существование таких банков экономист считал невольным последствием исключительных привилегий, предоставленных оборотным банкам, образовавшимся ранее депозитных. При нормальном развитии торговли и промышленности депозитные банки непременно должны ожидать уменьшения своих вкладов до той степени, что они перестанут, наконец, удовлетворять потребностям торговли, и цель банков сама собой останется не достигнутой. По мере развития предпринимательства, констатировал Ламанский, наступает кризис депозитных банков.

Идеи либеральных экономистов не остались незамеченными. Они были активно подхвачены министром финансов А. М. Княжевичем, создавшим в августе 1859 года из ученых и финансистов-практиков специальную комиссию — своеобразный «мозговой центр» по реформированию кредитной системы. Вскоре был обнародован высочайший доклад министра финансов императору Александру II, в котором признавалась несостоятельность действовавших в России кредитных учреждений и необходимость их преобразования.

Доказывая целесообразность реформирования банковской системы именно на основе либерального подхода, министерская комиссия отмечала в своем «Общем заключении»: «Система частных и совершенно самостоятельных Земских Банков представляется, по глубокому и единодушному убеждению Комиссии, самым лучшим и самым желанным разрешением задачи поземельного кредита в Империи. Как в интересах правительства, для которого казенное кредитное учреждение всегда обращается в тягость и источник финансовых затруднений, так и в интересах частных лиц, поставляемых казенными банками в искусственные условия хозяйства, нельзя не отдать полного предпочтения перед казенными земскими банками частным банкам, будут ли последние учреждены в форме товарищества землевладельцев или акционерных компаний, или же, наконец, в какой-нибудь новой, приспособленной к местным потребностям форме» [43].

Либеральная концепция развития кредитных учреждений стала методологической основой банковской реформы начала 1860-х годов. В процессе ее реализации старые кредитные учреждения (заемный банк, ассигнационные банки и ссудные кассы) были ликвидированы и заменены в 1860 году Государственным банком, имевшим отделения на местах. В России была создана сеть коммерческих банков (акционерных банковых товариществ), городских и земских кредитных обществ, обществ взаимного кредита. Первый в России частный коммерческий банк был учрежден в 1864 году. С 1869 года в банковском деле начинается полоса грюндерства: за четыре года к 1874 году было создано 33 банка. Размер выданных ссуд увеличился за 15 лет (1864—1879) в 27 раз [44].

Первое в России городское кредитное общество было учреждено в Петербурге 4 июля 1861 года [45]. 30 октября 1862 года аналогичное общество открылось в Москве. Впоследствии городские кредитные общества появились в Риге, Ревели, Варшаве, Одессе, Тифлисе, Киеве и ряде других городов империи. Обществами выдавались кредиты под залог городских недвижимых имуществ. Членами обществ являлись сами заемщики. Они распоряжались делами общества через избранных из своей среды лиц, наблюдая за ними и контролируя их. Ссуды выдавались облигациями, которые обеспечивались всеми заложенными в обществе имуществами, под круговую ответственность владельцев. На 1 марта 1895 года Петербургское городское кредитное общество имело в обращении облигаций на сумму свыше 178 млн рублей. Значительными суммами располагали и другие городские кредитные общества

Первое в стране общество взаимного кредита было также учреждено в Петербурге по аналогии с бельгийскими кредитными учреждениями подобного рода 9 апреля 1863 года [46]. Ближайшим поводом для создания общества стал крупный пожар 26 мая 1862 года, уничтоживший Щукин и Апраксин торговые дворы. У истоков создания общества, и в теории и на практике, стоял непосредственно Е. И. Ламанский, в то время уже управляющий Государственным банком [47]. В выпущенной незадолго до открытия общества книге «Общества взаимного кредита» он подробно ознакомил русскую публику с западным опытом создания подобного рода кредитных учреждений. Первоначально в обществе состояло 200 человек, а его оборотный капитал составлял 14330 рублей. Несмотря на незначительную сумму взноса (первоначально — 30 рублей), услугами общества пользовались «достаточные лица» торгового и промышленного сословия. Если в первые годы существования общества выдаваемые им кредиты были незначительными, то к 1895 году максимальный кредит одному лицу под учет торговых векселей вырос до 100 тыс. рублей. К этому времени в обществе состояло 6127 членов. Его основной (складочный) капитал составлял 3421,7 тыс. рублей.

На 1 января 1895 года в России действовали 2 столичных, 45 губернских и 45 уездных обществ взаимного кредита, членами которых состояли 56629 человек. Общества располагали 21.700,9 тыс. рублей складочного капитала и 187.775,1 тыс. рублей капитала обеспечения, составлявшего сумму всех обязательств, подписанных членами при вступлении их в общества.

Развитие системы частного кредита способствовало значительному росту предпринимательской активности населения, увеличению количества малых и средних предприятий.

Под влиянием либеральных экономических идей в 1860—1870-е годы были сформулированы основные принципы государственной политики в сфере кредитных отношений. Признавая необходимость регулирующего государственного законодательства и надзора административных органов за функционированием частных банков и других кредитных учреждений, эти принципы вместе с тем предусматривали необходимость известных ограничений регламентации личной инициативы, предоставления частным кредитным учреждениям самостоятельности в решении многих принципиальных вопросов их деятельности.

Большая теоретическая и практическая работа была проделана либеральными экономистами по оздоровлению российских финансов, основательно расстроенных в период Крымской кампании 1853—1856 годов массовым выпуском кредитных билетов, не обеспеченных золотым и серебряным содержанием. В 1858 году по сравнению с 1853 годом их число выросло с 311,4 до 735,3 млн рублей. Процентное отношение металлической части разменного фонда к количеству кредитных билетов за это же время уменьшилось с 45,1 до 19,2%. Обещав через три года после заключения мира извлечь из обращения необеспеченные бумажные деньги, правительство оказалось не в силах решить эту проблему. Эмиссия кредитных билетов временного выпуска, предназначенных для покрытия экстренных государственных расходов, сохранялась и в дальнейшем. Все это привело к падению финансовой системы графа Е. Ф. Канкрина, установившейся в результате реформы 1839—1843 годов и предусматривавшей свободный размен бумажных денег на золото и серебро по твердому курсу. Скачок цен на золото привел к его усиленному «вымыванию» из разменного фонда и оттоку, несмотря на официальные запреты, за границу.

14 мая 1858 года Комитет финансов принял решение о прекращении свободного размена. Золотая и серебряная монеты исчезли из обращения. Курс ассигнаций упал в 1861 году на 24 процента. Огромных размеров достиг государственный долг России. Началась эпоха инфляции, завершившаяся только в конце столетия после денежной реформы С. Ю. Витте.

Отсутствие устойчивой валюты значительно затрудняло развитие промышленности и было на руку лишь крупным помещикам, экспортировавшим хлеб за границу. Получая за продажу хлеба золото, они могли приобретать большое количество кредитных билетов. Падение курса бумажных денег достигало временами 50 процентов [48].

В создавшейся обстановке произошла резкая дифференциация взглядов на отечественные финансы. Защитники дворянских интересов и протекционистской политики заявляли о хронической нехватке бумажных денег для нужд народного хозяйства и требовали от правительства новых выпусков кредитных билетов. Они объясняли причину обесценения бумажных денег слабостью таможенной охраны и неблагоприятным торговым балансом. Сторонники свободной торговли, наоборот, связывали инфляцию с бумажноденежной эмиссией. Они утверждали, что курс рубля зависит не только от соотношения импорта и экспорта товаров, а от расчетного баланса в целом.

Либеральные экономисты настаивали на восстановлении металлического обращения и свободного обмена кредитных билетов на золото и серебро, видя в этом единственно верный путь преодоления денежного кризиса и усиления инвестиционной активности в реальном секторе отечественной экономики. Сознавая, что золотой запас, необходимый для осуществления свободного обмена, крайне истощен и что для его пополнения необходимы время, активный торговый и платежный баланс, они считали целесообразным пополнение металлического фонда с помощью займов.

Усиление этого фонда, по мнению либералов, позволило бы восстановить свободный размен и оздоровить всю финансовую систему. Эту позицию разделял и министр финансов М. Х. Рейтерн, сделавший в мае 1862 года, после получения займа от лондонских и парижских Ротшильдов, попытку восстановить размен. Однако эта мера оказалась преждевременной. Полтора года спустя размен пришлось прекратить. Общий экономический застой, сохранявшийся бюджетный дефицит, пассивный платежный баланс, восстание в Польше, наряду с отсутствием монеты в обращении и при обилии бумажных денежных знаков, вынудили правительство надолго отказаться от подобных планов.

Тем не менее, идея «золотого стандарта» не умерла. Активно пропагандируемая либеральными экономистами, она продолжала жить до своего реального воплощения в середине 1890-х годов, когда экономическая ситуация в стране изменилась в благоприятную сторону и реформа финансов, в значительной мере подготовленная в период управления Министерством финансов Н. Х. Бунге, была успешно проведена в жизнь новым министром — С. Ю. Витте.

Необходимо отметить, что именно Бунге как ученому-экономисту принадлежала решающая заслуга обоснования путей и средств оздоровления отечественных финансов, проблема которых особенно обострилась в период Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. В работах тех лет [49] им был предложен проект новой финансовой политики, основанный на детальном изучении отечественного и зарубежного опыта. Бунге считал, что денежная система страны может улучшиться не только вследствие того, что будет сделано полезного для нее самой, но и вследствие того, что будет предпринято «в видах обновления на разумных началах» всего строя экономической жизни России. В качестве первых шагов по нормализации денежного обращения он предлагал разрешить Государственному казначейству принимать монету в уплату налогов с сохранением счета в кредитных рублях по курсу; частным лицам заключать сделки и договоры на монету; банкам принимать металлические вклады с условием обязательного возврата их монетой; преобразовать Государственный банк в акционерный с правом эмиссии бумажных денег и их размена на монету; приостановить эмиссию и начать постепенное извлечение неразменных кредитных билетов для чего консолидировать 700 млн рублей бумажных денег в 6%-е внутренние металлические займы с 20-летним сроком погашения; выпуск кредитных билетов возобновить только по мере упрочения курса рубля и накопления значительной массы металлических денег в обращении [50].

Получив в 1880 году портфель товарища министра финансов, а затем и министра, Бунге многое сделал для практического воплощения в жизнь идей и принципов экономического либерализма. В одном из первых министерских докладов Александру III (1883) Бунге так определял финансовую программу своего ведомства: «Внимательное изучение слабых сторон нашего государственного строя указывает на необходимость обеспечить правильный рост промышленности достаточным для нее покровительством: укрепить кредитные учреждения на началах, проверенных опытом, способствуя притом удешевлению кредита; усилить в интересах народа и государства доходность железнодорожных предприятий, установив над ними надлежащий контроль; упрочить кредитное денежное обращение совокупностью направленных к достижению этой цели постепенно проводимых мер, ввести преобразования в системе налогов, сообразные со строгой справедливостью и обещающие приращение доходов без обременения плательщиков податей; наконец, восстановить превышение доходов над расходами (без чего улучшение финансов немыслимо) ограничением сверхсметных кредитов и соблюдением разумной бережливости во всех отраслях управления» [51].

По оценке современников, время управления Бунге Министерством финансов (1881—1887) являлось «замечательной эпохой в истории русских финансов» [52]. В эти годы, однозначно трактовавшиеся советскими историками как период реакции и контрреформ, Бунге удалось провести широкую серию либеральных мероприятий не только чисто финансового, но и экономического, социально-политического характера. Среди них регламентация фабричного труда (закон 1 июня 1882 г.); усовершенствование устройства городских и частных банков (правила 26 апреля 1883 г.); понижение выкупных платежей; упорядочение налоговой политики; новые государственные кредитные установления; регулирование продажи питей и прочее.

Одним из важнейших российских законов стал закон 3 июня 1886 года о взаимоотношениях фабрикантов и рабочих. Продолжив серию законодательных актов, начатых законом об ограничении труда малолетних, закон 1886 года регламентировал сроки и способы расплаты фабрикантов с рабочими за труд, запрещал безграничные вычеты с рабочих «за долги», за товар, полученный рабочими в фабричной лавке и т. д. Вносился целый ряд ограничений в условия рабочего найма. Таким образом, русское фабричное законодательство в эти годы впервые получило характер защиты интересов труда. Впоследствии были приняты законодательные акты, касавшиеся продолжительности рабочего дня и заработной платы.

Существенной заслугой Бунге как министра финансов явилось его стремление к замене подушной подати, введенной еще Петром I, подоходным налогом. Реформы прямых налогов, начатые Бунге, имели своей целью ликвидацию феодальных различий между податными и неподатными сословиями, внесение в отечественную податную систему действительных начал равенства всех граждан перед законом.

В эти же годы был существенно изменен порядок операций по сдаче в аренду казенных оброчных статей. Если до 1880-х годов все правительственные действия в этом вопросе сводились исключительно к выгодам казны (земля сдавалась в аренду крупными участками, от арендатора требовался денежный залог, торги проводились в губернских городах в неудобное для крестьян время), то новый порядок арендных операций был значительно упрощен и в большей степени отвечал крестьянским интересам. В 1881 году было узаконено проводить торги непосредственно в волостных правлениях, в удобное для крестьян осеннее и зимнее время. Крестьянам было предоставлено право предъявлять вместо денежных залогов общественные приговоры с известным размером поручительства. В 1884 году последовало еще более существенное облегчение для земледельцев. Впервые была допущена сдача казенных оброчных статей без торгов. Позднее, в 1895 году, такой порядок сдачи оброчных статей был распространен и на товарищества крестьян [53].

Принципиально важное значение для России имело учреждение в 1882 году по инициативе Бунге и его единомышленников государственного ипотечного Крестьянского банка. Последовательно пропагандируя и проводя в жизнь идею частной крестьянской собственности на землю, Бунге надеялся, что Крестьянский банк придаст этому процессу необходимое ускорение, будет активно способствовать искоренению у крестьян иждивенческих настроений и представлений о том, что они имеют право на наделы, «поселит в них убеждение, что всякое расширение их землевладения может быть результатом только свободной сделки с землевладельцами относительно покупки земли».

Впоследствии он с горечью констатировал, что в государстве слишком затянулся процесс организации порядка оформления прав крестьян на землю, измерения земли, составления планов, документов на право собственности, ипотечных книг, без чего частная крестьянская собственность немыслима. «Это последнее обстоятельство настолько существенно, — писал Бунге, — что в Западной и Юго-Западной окраине России, где общинного владения нет, где законом участковое владение признано, частная собственность не может водворяться. Единственное исключение составляет Царство Польское. В Царстве Польском, благодаря способам укрепления земли, мы находим, что крестьянство, освобожденное от повинностей в пользу помещика, достигло значительной степени благосостояния; там крестьянин не нуждается в магазинах для продовольствия, там он платит безнедоимочно лежащие на нем подати, там и крестьянский кредит лучше организован, там и о кулачестве менее толков» [54].

Затяжной и острый характер имела полемика либеральных экономистов с представителями интересов крупного российского капитала по вопросу о протекционистском тарифе. Тарифное законодательство 1850 года, защищая интересы отечественных производителей хлопчатобумажных тканей, допускало на российский рынок все виды аналогичных импортных тканей с пошлиной от 35 до 80 процентов их стоимости. Пошлина на бумажную пряжу была установлена в размере 20 процентов. В начале пятидесятых годов, когда в России заговорили о неимоверных наживах среди мануфактуристов, либералы выступили с предложением к правительству снизить пошлины на ткани и тем самым заставить отечественных предпринимателей конкурировать с промышленностью Западной Европы.

Особенно активно против посягательства на протекционистский тариф ополчились московские хлопчатобумажные промышленники, по заказу которых газетные и журнальные страницы запестрели материалами, обвинявшими сторонников отмены высоких тарифных ставок в желании «погубить» отечественное производство. Негодующими письмами была заполнена и канцелярия министра финансов. В своих письмах министру и в статьях «Голос фабриканта», помещенных в «Северной Пчеле», один из владельцев Прохоровской мануфактуры Я. В. Прохоров писал, что проповедуемая свободная торговля «в России ни с какого конца не приемлема, ибо отовсюду грозит оная разрушением всех благодетельных начал Правительства». «Понизят тариф, удешевят иностранные товары, тогда потребитель более будет расходовать в пользу иностранцев, а русские фабрики и вообще промышленность будут увядать. Как грустно будет русскому сердцу увидеть на русской крестьянке английский ситец. Но еще грустнее будет видеть умножение бедности через лишение этого полезного в государстве промысла».

Давая свою интерпретацию взглядов И. В. Вернадского, наиболее активно выступавшего против протекционистского тарифа, московский фабрикант писал: «г-н Вернадский увлекается внешнею торговлею, а внутреннюю совершенно оставляет без внимания, и как будто он желает одного только, чтобы фабрик в России не существовало… Г-н Вернадский хотел бы одним ударом соединить Россию с Англией: по его мнению, зачем в России фабрики, в ней хлеба много. Пусть к нам из Европы везут все дешевое, а мы им свой хлеб в обмен отдадим. Грустно слышать такое суждение от русского ученого профессора, а более того видеть какую-то сухую не расположенность к тому сословию, которое составляет одну из важнейших польз государства» [55].

Заботясь не столько об интересах государства сколько, о своих собственных прибылях, фабриканты были готовы на все, лишь бы сохранить свои привилегии. Однако здравый смысл все-таки взял верх. В 1857 году тариф на ввозимую мануфактуру был понижен. Это действительно заставило предпринимателей всерьез задуматься о расширении и совершенствовании своего производства. Та же Прохоровская мануфактура, несмотря на общую сложную экономическую ситуацию в стране, стала резко наращивать объемы производства. Если в 1855 году здесь было произведено около 63 тыс. штук товара, то в 1858—1860-х годах выработка вырастает до 100—200 тыс. штук [56].

Важное внимание уделяли либеральные экономисты региональным факторам хозяйственного развития. Свидетельством этого стала их дружная поддержка земского движения, активное заинтересованное участие в изучении производительных сил регионов Российской империи, правильной постановке местной статистики, считавшейся в свое время одной из самых совершенных в Европе. Развитие регионов обширной страны рассматривалось либералами в качестве главной гарантии необратимости начатых в 1860-е годы реформ и общего хозяйственного подъема страны.

Уникальным в этой связи явлением российской экономической литературы второй половины XIX века стали исследования В. П. Безобразова, посвященные отдельным регионам страны, и особенно — ярмарочной торговле. Российские ярмарки рассматривались ученым как чуткие барометры современной экономической жизни, наглядно свидетельствующие о малейших колебаниях рыночной конъюнктуры.

«Здесь, в месте соединения Окского и Волжского бассейнов, столь важном в этнографической и политической истории русской государственной территории, — писал Безобразов о Нижегородской ярмарке, крупнейшей в стране, — ежегодно в течение двух месяцев сходятся сотни тысяч людей всяких вероисповеданий и всяких цивилизаций. В течение двух месяцев здесь бойко бьется пульс русской народной жизни, и, очевидно, к нему необходимо прислушиваться с величайшим вниманием. В биениях этого пульса нельзя не ловить признаков движений, происходящих на разных концах русской земли и в разных закоулках русского общества, откуда народная жизнь прибивает такой стремительной волной в это средоточие, чтоб из него не менее стремительной возвратной волной разнести по всем путям русской земли накопляющиеся, перемешивающиеся и растворяющиеся в этом общем резервуаре наносы самых разнообразных пород и качеств» [57].

На ярмарке в Нижнем Новгороде, представлявшей собой специфически русскую форму товарной биржи, можно было конкретно ощутить плоды реальной экономической политики, запросы потребителей, успехи производства. Во многом благодаря стараниям Безобразова, поддержанным деловыми кругами, без какого-либо серьезного участия правительства, Нижегородская ярмарка превратилась к началу XX века не только в общероссийский, но и в международный деловой и выставочный центр.

Принципиальное значение либеральные экономисты придавали вопросам повышения народного благосостояния, росту жизненного уровня трудящихся. Население, считали они, призвано стимулировать рост экономики своими потребностями. Чем обеспеченнее будет народ, тем меньше будет у него соблазнов поддаваться социалистической и иной антиправительственной пропаганде.

В своем политическом завещании («Загробные заметки»), адресованном первоначально Александру III, а затем Николаю II, Бунге, указывая на огромную опасность социалистических идей для страны, в качестве первейшего средства борьбы с социализмом называл рост народного благосостояния.

Бунге считал, что социализм нельзя искоренить, как нельзя искоренить микробов. Без желания счастья и стремления к нему застыла бы сама жизнь. «Вопрос в том, — отмечал он, — в чем заключается счастье!». Бунге предлагал смотреть на социализм не как на нечто могущее быть искорененным, но как на нечто «требующее введения в известные границы», на основе чего общественная жизнь получит более правильное и нормальное течение.

Для успешной борьбы с социализмом, писал Бунге, необходимы нравы, учреждения, законы, упрочивающие нравственное и материальное благосостояние всех и каждого, как классов, владеющих недвижимым имуществом, так и рабочих. Необходимо возможное пробуждение и развитие семейного духа, необходимо возможное распространение частной собственности и учреждений, обеспечивающих союзность и соглашение интересов, как в среде отдельных категорий населения, так и между этими категориями (учреждения земледельческих, промышленных и других обществ), для успешного ведения каждым своего дела и для достижения общих целей соединенными силами… Необходимы суды для разбора интересов, находящихся в столкновении, хотя бы ничье формальное право нарушено не было. Необходимо предупредить сосредоточение недвижимой собственности в немногих руках и облегчить для каждого накопление капиталов и пользование кредитом для целей производства, а не потребления [58].

Схожие мысли звучали и в последней работе Бунге — «Очерках политико-экономической литературы».

Задача, которую социалисты провозгласили своей, — улучшить нравственное и материальное положение населения, — подчеркивал он, была задачею науки и практической жизни. В науке эта задача заставила отказаться от теории laissez faire, от мысли, что в обществе все устраивается само собою, независимо от влияния государственной власти. В практической жизни пришлось признать существование рабочего вопроса и считаться с ним. Везде, где возрастало число фабричных рабочих или безземельных и бесхозяйных сельских пролетариев, лишенных обеспеченного существования, возникала необходимость в мерах, которые доставили бы обездоленному населению более прочное экономического положение.

Если последнее, с одной стороны, не может быть достигнуто ниспровержением существующего строя государственной жизни и его основ или попыткой осуществить фантастические системы социализма, то, с другой, невнимание к действительным интересам более или менее многочисленной части населения, совершенно необходимой для удовлетворения потребностям частным и государственным, а тем более попытка остановить духовный и материальный рост народа, была бы совершенным безумием. Невнимание к интересам бедного трудящегося населения лишило бы государство той силы, которую оно черпает в народе в пору тяжелых испытаний, а попытка обратить рабочий класс в то патриархальное положение, в каком он находился до XVIII столетия — другими словами поворотить историю назад, лишило бы государство могущества и заставило бы его отречься от своего назначения.

Вся сила социализма, отмечал Бунге, заключается в том, что он задумал решить важнейшую из задач, предложенных историей человечеству — направить силы общественные и частные к достижению всеобщего благосостояния. Но несомненно, что учения социалистов не только не способствовали достижению этой высокой цели, но отодвинули ее в туманную даль утопии. Они навязывали общественному устройству фантастические формы и пытались создать связи между людьми на началах противоположных существующим в действительности — именно на равенстве вознаграждения за неравный труд.

Опыт покажет, не сомневался Бунге, что возложение всех забот на государство, превращение частной деятельности в государственную, или превращение всей промышленной деятельности, с устранением личной инициативы, в товарищеские союзы, не обещают еще установления наилучшей формы хозяйственного порядка.

В своем политическом завещании и других работах Бунге во многом предвосхитил ведущие идеи и принципы организации социально ориентированной рыночной экономики и нового экономического порядка, разработанные в середине XX столетия немецкими профессорами В. Ойкеном и Л. Эрхардом. Выбрав свободную экономику и провозгласив принципом реформаторства «Благосостояние для всех», творцы «немецкого чуда» XX века смогли не только в кратчайшие сроки восстановить разрушенную самой кровопролитной в истории человечества войной страну, но и превратить ее в процветающее государство с одной из самых низких в мире разницей в доходах между различными группами населения.

Важным фактором экономического развития страны и преодоления социалистических заблуждений либеральные экономисты считали развитие народного просвещения, распространение в России всеобщей грамотности. Заложенный в начале XIX века Г. Шторхом и окрепший в эпоху великих реформ интерес либеральных экономистов к проблемам народного образования, в конце столетия получил конкретное выражение в широком участии представителей отечественной экономической науки в общественно-педагогическом движении за демократизацию знания. Именно в эти годы в стране развернулись бурные дискуссии о введении всеобщего начального образования. Наряду с активными поборниками этой идеи существовала и довольно сильная оппозиция, взгляды которой разделяло консервативное учебное ведомство. Точка зрения противников введения всеобщего образования сводилась к тому, что Россия еще якобы не готова к реализации этой идеи «по экономическим соображениям». Поступательное развитие образования, заявляли они, возможно лишь в будущем, «когда увеличатся достатки народа».

С опровержением подобных взглядов выступили авторы коллективного сборника «Экономическая оценка народного образования», в числе которых были известные русские экономисты А. И. Чупров и И. И. Янжул, педагог и общественный деятель В. П. Вахтеров. В сборнике, выдержавшем два издания (1896, 1899), было представлено большое количество статистического и фактического материала, иллюстрировавшего роль и значение народного образования как важнейшего условия экономического развития страны.

Авторы сборника блестяще доказали, что увеличение затрат на образование — «не акт филантропии». Оно «является непосредственным удовлетворением насущных потребностей страны в интересах производительных ее сил». Подробно рассматривая роль образования в повышении производительности труда, академик Янжул отмечал зависимость производительности труда от двух факторов: от физической силы рабочего, «которая отчасти зависит от расы, а частью и питания», а также от искусства рабочего, «которое, в свою очередь, зависит от его общего умственного развития, определяемого степенью его общего образования, его технической подготовки, а частью его ручной опытности, или навыка в известной работе» [59]. «…Первая и важнейшая причина неудовлетворительности русского труда, — подчеркивал академик, — лежит, конечно, в безграмотности народа» [60].

«…Великая экономическая роль школы становится все заметнее с каждым поколением, — писал Чупров. — По мере того, как в народном хозяйстве специализируются занятия, и водворяется господство обмена, от каждого отдельного лица и от каждого предприятия требуется все больше знаний и соображения. Не только самые процессы производства становятся сложнее и требуют больших сведений и большего образования, но сверх того для каждого предприятия становятся необходимы умение быстро принаравливаться к изменяющимся условиям рынка, под опасением в противном случае быть выбитым из колеи.…При современных условиях народное образование есть единственно верный путь к быстрому распространению в массах знакомства с улучшенными приемами производства, и в этом смысле служит могущественнейшим фактором к подъему народного благосостояния» [61].

Обосновывая экономическую ценность образования, ученые отмечали, что Россия в целом еще далека от признания образования в качестве одного из главнейших источников народного богатства и что промышленное развитие страны должно идти параллельно с развитием образования, особенно профессионально-технического. Такое образование нельзя рассматривать в отрыве от широкого начального образования масс. Начальная школа помимо этого служебного значения имеет свое самостоятельное: она связывает народ с духовным наследием человечества, только она «может подметить и выдвинуть тех талантливых людей, которые двигают вперед жизнь и знание» [62].

Сборник «Экономическая оценка народного образования», задуманный с целью распространения идеи экономической ценности образования, сыграл существенную роль в мобилизации усилий земских и городских органов самоуправления на решение задач школьного строительства. Он укрепил в общественном сознании идею всеобщего начального образования, на реализацию которой были нацелены передовые слои российского общества. Историческая заслуга авторов сборника, мечтавших о России, «в которой каждый человек войдет в жизнь через школьные двери», состояла также и в том, что они первыми в истории экономической мысли широко и конкретно поставили вопрос о роли и значении человеческого фактора в экономике. К сожалению, получилось так, что пальма первенства в разработке теории человеческого капитала отдана не российским, а американским ученым, авторам вышедшего в 1961 году сборника «Образование, экономика и общество» (редакторы А. Хелси, Дж. Флауд, А. Андерсон). Справедливость требует, на наш взгляд, того, чтобы приоритет отечественных ученых-экономистов в этом отношении был восстановлен.

С середины 80-х годов XIX века Россия вступила в полосу экономического подъема, не прекращавшегося (с некоторыми перерывами) вплоть до начала Первой мировой войны. 1885—1914 годы вошли в историю России как «золотое тридцатилетие». Экономический подъем привел к созданию новых отраслей народного хозяйства, возникновению новых городов и целых промышленных регионов, резкому увеличению количества городских жителей, представителей «свободных» профессий и лиц наемного труда.

К началу XX века Россия располагала отраслевой структурой, схожей с той, которую имели ведущие индустриальные страны мира в первые десятилетия своего интенсивного экономического развития. Постоянно осуществлялась модернизация технической базы российской промышленности. Строились новые дороги, открывались финансово-кредитные учреждения, фондовые биржи и страховые общества. Менялось экономическое поведение предпринимателей, совершенствовались методы хозяйствования, улучшалось качество рабочей силы, росло благосостояние народа.

В эти годы по темпам экономического роста Россия уступала лишь США и Канаде, которые развивались в исключительно благоприятных условиях. Валовой национальный продукт России в начале XX века увеличивался в среднем на 3,54% в год, тогда как в странах Западной Европы он рос всего на 2,13%. При таких темпах экономического развития, по мнению известного аналитика Эдмона Тэри, автора написанной по заказу французского правительства книги «Россия в 1914 году», к середине XX века Россия должна была доминировать в Европе в политическом, экономическом и финансовом отношении [63].

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В русской художественной литературе и публицистике второй половины XIX — начала XX века сформировался вполне определенный «образ» либерала-идеалиста — «воплощение укоризны» (Н. А. Некрасов), вальяжного и сытого барина, который в перерыве между учеными занятиями учит работягу-крестьянина или обессилившего от каторжного фабричного труда пролетария как им жить, человека далекого от истинного положения вещей и видящего окружающую его суровую действительность сквозь розовые очки.

2

Рамена — (церк-книжн., плечи) — Б. Т.

3

Делового мира — Б. Т.

4

Термин социализм ввел в научный оборот в 1834 г. французский журналист, приверженец идей утопического социализма П. Леру. — Б.Т.

5

Немецкое выражение «Werth» (valeur, value), постоянно встречающееся в «Капитале», многими дореволюционными исследователями творчества К. Маркса переводилось именно как «ценность», а не как «стоимость», что характерно для советских переводов текстов К. Маркса. Здесь и далее (за исключением цитирования К. Маркса по 2-му советскому изданию собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса) автор придерживается более точного, на его взгляд, перевода указанного понятия, как «ценность».

6

Имеется в виду работа межведомственной комиссии графа П. И. Игнатьева (1870—1872) для пересмотра законоположений об отношениях между хозяевами, работниками и прислугой. — Б. Т.

7

И. И. Кауфман, автор статьи «Точка зрения политико-экономической критики у К. Маркса», опубликованной в №9 «Вестника Европы» за 1872 г.

8

Н. Г. Чернышевского — Б.Т.