Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия

Ваган Вермишян

Эта книга – коллаж из написанных автором статей, эссе, дневниковых записей и путевых заметок. В целом она создает томительный и живой образ нашего времени, текст насыщен портретами людей близких и любимых и передает настроение творческой интеллигенции: художников, литераторов, ученых. Это дань памяти тому золотому времени, в котором мы все жили на переломе эпох: конец XX века и начало XXI столетия. С надеждой в будущее.

Глава I. Под звон колоколов

В селениях праведных. Светлой памяти дорогого о. Георгия — священника из храма Космы и Дамиана, что в Шубине

Господь нас соединил

«Стоит пробудить в себе ощущение Единого, как прежде неясные контуры вселенской Реальности по мере наших нащупываний начинают приобретать форму», — пишет Тейяр де Шарден. Моя вера началась с погружения в божественное пение на Литургии в армянском храме. Когда душа, преодолевая земное притяжение, возносилась вверх. Я всегда хотела быть со Христом. Потому что я люблю тебя, Господи! В соборе Петра в Риме мы дышали воздухом апостольской веры. А когда я попала, по Божественному наитию, в наш храм на Столешникова 2, моя вера усилилась благодаря чтению Евангелий, в которых я стала различать божественные наставления, обращенные именно ко мне. В храм «Космы и Дамиана» я хожу около трех с половиной лет. Но что значат временные рамки по сравнению с тем проживанием вечности, когда слышишь свою душу. Это уже жизнь в ином измерении

Была Всенощная. Я всегда жду того момента, когда отец Александр Борисов, воздевая руки перед алтарем, воскликнет смиренно и радостно: «Слава тебе, показавшему нам Свет». Будто огонь зажигается в сердце и веселей идти домой и радостней жить. Но тут, где-то в самом начале службы, ко мне подошла женщина и шепнула: «Посмотрите, как похож на нашего отца Георгия». Она указывала на роспись на стене над входом в храм. Там была изображена сцена из Евангелия, когда дети приходят ко Христу. Фигура в хитоне удивленно смотрела на Христа и окружавших его детей. «Пустите детей, не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф.10:14).

Я ничего не ответила, но внутренне не согласилась: нет, не похож.

Отец Георгий — интеллектуал, филолог. Эрудит. Я читала его блестящие статьи, еще не зная, что он священник, может еще до того, как он им стал. Мне он казался чем-то похож на поэта — длинные волосы, узкий профиль, на современного поэта, такого как Джон Леннон, например. Вдохновенные, чуточку безумные интонации в голосе, еще немного и воспарит, заговорит стихами, а может, и запоет.

В нашем киоске я всегда покупала книги. Там их много — мудрые и святые — отца Александра Меня, отца Антония Сурожского. Я тогда выбрала книгу отца Георгия и еще не почитав, а только зажав подмышкой, собиралась уходить, как увидела его между полок. Меня вдруг осенило, и я попросила: «Подпишите, пожалуйста». А что, не обязательно же на презентации, можно и так попросить живого автора, когда вот он стоит рядом и листает чей-то сборник статей. Георгий Петрович неопределенно хмыкнул и подписал, спросив предварительно имя. Откуда мне тогда было знать, что эта книга станет для меня ценной реликвией, не только благодаря глубине содержащихся там мыслей, но и из-за этой коротенькой подписи: «На молитвенную память от автора». Книга эта «Свет во тьме светит».

Через короткое время я попала на его проповедь, вернее, общую исповедь. Отец Георгий рассказывал, как он первый раз подошел к священнику на исповеди, и тот, не дожидаясь перечня грехов, вдруг спросил: «А ты любишь молиться?» Потому что молитва это уже покаяние. Оно открывает двери к Господу. Домашняя молитва подготавливает соборное моление в храме. Так я тогда поняла слова отца Георгия.

Был такой великий молитвенник и великий поэт Армении Григор Нарекаци. Как-то один молодой священник, наш друг, мне сказал: «По Григору Нарекаци можно литургию вести». И действительно «Книгу скорбных песнопений» — собрание стихов-песен «Слово к Богу, идущее из глубины сердца», народ веками чтил, как Библию, ее клали под подушку больному. Верили, что она могла исцелить душу и тело.

И вот так, с сердцем, обращенным ко Христу, со словами, идущими из глубины сердца и надо было идти на исповедь к отцу Георгию.

Помню, как под звон колоколов наша стерегущая вход в храм Лена мне доверительно шепнула: «Иди, иди скорей, там отец Георгий пришел и принимает исповедь». И мне вдруг отчаянно захотелось высказать ему что-то свое, наболевшее. Даже не как отцу, а как брату во Христе. Его исповедание было всегда любовью во Христе.

В обычных ситуациях я как-то косвенно видела его совсем молодым, с филологическим щегольством словом, латинской фразой. С доблестной решимостью писать на весьма рискованные темы.

Но на исповеди — это была беседа, сокровенная, это была братская помощь, во Христе установления. Жить в его интонации было трудно, но как благостно принимались его слова, простые, они становились заповедями.

«Мудрости вам», — однажды отец Георгий всерьез испугался за мое бессилие понять ситуацию и верно распорядиться ею. И улыбнулся своей деликатной улыбкой: «Господь благословит». И действительно, я нашла тогда верное решение с Божьей помощью и с помощью отца Георгия. Он всегда как бы недоговаривал, оставляя пространство. Для чего? Для внутреннего домысливания, для действия Духа Святого. Меня тогда поразили две вещи: его взгляд, казалось, он смотрит в пространство другого измерения и там находит ответ и помощь. И второе — его уникальная память. Он с первого раза запомнил мое имя, и, как я потом узнала, с моими братьями и сестрами во Христе было то же самое.

Я сейчас вдруг поняла, что помню все, что было за эти годы во время литургии, исповеди и что это неизбывно и никогда не уйдет, а останется со мной. И наше общение длится, длится…

Да, мы лишились физического присутствия отца Георгия, но духовная связь осталась, и я это чувствую каждый день.

Великопостная служба 23 марта 2007 года. Это был последний день его служения в храме. Мы, молящиеся и исповедующиеся, не знали этого. «Да исправится молитва моя…”, — два Владимира: Володя Ерохин и Володя Шишкарев, став на колени перед алтарем, с внутренней силой, проникновенно и трепетно выводили молитву. Это был тот момент, когда вся церковь соборно молится на пронзительной, едва выносимой ноте. Душа скорбит и этим и утешается. Тоненькая и очень длинная струйка людей стояла на исповедь к отцу Георгию. Это было какое-то действо, включающее свет. Он проникал в окна и заливал пространство храма. И наше преклонение колен, столь частое во время молитвы Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего…”, происходило необычно, мы будто погружались, ныряли в волны света. А отец Георгий был ограничен своим телом, его немощью, но весь как бы прозрачен. Он был соизмерим со светом, наполнявшем храм.

Помню, что тогда я призналась: «Я боюсь». Я не сказала «почему», не сказала «чего», даже не понимаю, как сказала, будто это вырвалось помимо моей воли. Отец Георгий улыбнулся: «Сил вам». Я не сразу расслышала. «Сил вам», — почти выкрикнул он. А в молчании домысливалось дальнейшее: «Не бойся, что бы дальше ни случилось, это не конец. Надо вырастать из своей слабости».

Теперь, зная, как дальше развивались события, трудно представить, как он смог довести службу до конца. На пределе человеческих возможностей, на одной силе духа. Казалось, он даже не смог сказать проповедь. Он не смог? Да он сказал самое главное. Отец Георгий напоследок призвал нас быть учениками Христа, как он сам стал Его учеником с 16 лет.

Как хотелось помочь ему. Особенно, когда в последний год случались какие-то нападения. Будто зло повело атаку на свет. Есть такое армянское выражение «Цавэт танэм», «Унесу твою боль». Но мне, нам, этого не удалось. Чью боль он так жертвенно, так самопожертвованно унес, я не знаю, но он сподобился выполнить Христово служение. «Сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих» (Мф.20:28).

Как он при жизни говорил нам на исповеди: «Я буду молиться за вас». А мы за вас, за тебя, отец Георгий. И что, как не молитвы все эти наши слова и воспоминания, чтобы упокоилась его святая душа в Царствии Небесном.

Всенощная 20 июля, накануне чудесного явления иконы Казанской Божьей матери. Свидетельство того, что Господь не забывает о нас. «Чудеса случаются, только надо уметь это видеть и быть за это благодарным Господу», — так, ободряя, поднимая наш дух, напутствовал нас отец Александр Борисов под конец службы. Я по привычке посмотрела на роспись над входом. Те же четыре фигуры слева поднимались ко Христу, окруженному детьми. Четвертая слева — с удивленными глазами и распахнутыми руками. Да, он стал похож на отца Георгия. Именно с таким выражением на лице отец Георгий выбегал на середину амвона и радостно и удивленно говорил: «Христос посреди нас». Или, распахнув руки, с присущим только ему эмоциональным напором призывал: «Станем добре, станем со страхом». А в глазах светилась чистая детская душа. Поистине: «Духовная детскость лежит в сердцевине христианства. Без нее христианства нет» (Георгий Чистяков «Над строками «Нового завета»).

Сейчас, я в это верую, отец Георгий предстоит перед Господом, сопричастный Ему в лучах Добра и Света. Те лучи (23 марта) были земными лучами весеннего солнца, но незримо присутствовал и нездешний свет. Спаси нас, Господи, пусть наша любовь не мешает, а споспешествует душе отца Георгия, пусть водворится она в месте благостном и святом, в селеньях праведных.

p.s. Когда я наклонилась к пеленам, окутывающим, прячущим отца Георгия, только руки были обнажены и скорбно доступны для целования, мне вдруг послышался его голос: «Христос посреди нас». И это целование стало не прощанием, оно стало соединением, началом нового неявного общения во Христе с нашим возлюбленным братом, с дорогим отцом Георгием.

Июнь 2007 год.

Под звон колоколов

Поездка в Никольское. Храм Николая-Чудотворца в Никольском

Из дневниковых записей

Лев Николаевич Толстой как-то в беседе заметил, что когда в голову лезут преступные,

жалкие и черные желания и мысли хорошо бы

представить себе ярко, что мы смертны.

«Я хочу подробно написать, что пройдет

в душе человека, в моей душе за один только день»

А теперь о вчерашней поездке в Никольское. (Это было 21 мая 2006 года).Встали рано. Не ели, готовясь ко причастию. Дорога вначале хорошая. Ухабы начинаются прямо за поворотом от станции к поселку. Улицы, несмотря на ранний час, не пустынны, и погода обещает быть хорошей. Приехали заранее. Храм мраморный и много картин небольшого размера висит вокруг по периметру: «Воскрешение дочери Иаира», «Христос и Магдалина», «Христос и Самаритянка», это все Поленов. И у каждого над головой нимб сияет. Над алтарем сквозь Царские ворота просвечивает не традиционное изображение «Тайной вечери», а картина Поленова «Христос и грешница». Это необычно и заставляет задуматься. А «Тайная вечеря» висит напротив на противоположной стене. От мраморного пола идет холод. Захотелось сразу затеплить свечи: на праздник, за упокой, поставить Серафимушке Саровскому, Богородице. И мысленно перед Николаем-угодником, чудотворцем Мирликийским, завтра его праздник. Перенесение мощей. Они захоронены в храме в Венеции, по-моему на острове Сан-Джорджио.

Многие писали записочки. Помню, как в Оптиной пустыне меня захватила волна написания, и у меня получились пять листочков «За здравие» и четыре «За упокой». Порадовалась, что «За здравие» больше. Некоторое неудовольствие помню у женщины, которая ждала карандаша и удивленно сказала: «Вон Вы скольких понаписали». А как же иначе, вспоминать так всех. Чтобы тепло нам всем вместе было под крылышком у Господа.

Служба началась примерно в десять с четвертью. Священник в белой одежде, отец Илия вышел и, поклонившись, попросил прощения у всех за свои грехи. Потом он с улыбкой ходил там за Царскими вратами, поклоны делал, целовал иконы: Спасителя, Богородицы. Будто творил тихо одному ему ведомую Литургию. Никого кроме него; подумалось, как же, без алтарника, без хора и сладостного церковного пения. Постепенно они все образовались — мальчик, высокий, с рюкзаком за спиной, перекрестившись, вошел за завесу — и вот они выходят оба со свечой и Евангелием.

Он творит свою Литургию, в которой кроме традиционных молитв и жестов есть и молитва, собственно, отца Илии. Творя покаянный 50-ый псалом, он с кадилом обходит всю церковь и с ласковостью смотрит на каждого, словно говоря: «Ты хороший, Бог тебя любит». Но не ждет ответных улыбок, он будто споткнулся в ответ на мою. Мне-то все-таки полагалось ощущать себя греховной и смиренной. Но главное даже не это.

Когда ехали в машине, всю дорогу думала, а вдруг мне удастся пойти на личную исповедь, что говорить-то. Главное я уже сказала и даже почувствовала, в общении с отцом Георгием. Когда после страшных дней, в которые чувствовала себя оставленной, ничтожной и ненужной вдруг пришло чувство, нет, твердое убеждение, что я — Божья, что я ценна и нужна для Бога, какое-то радостное пасхальное чувство близкого присутствия Христа. И это заполнило меня, мою душу до краев. И больше ничего и не надо было. Это было в Великую среду Великого поста. Отец Георгий тогда с тихим радостным изумлением сказал: «Бог благословил». Что же еще можно было сказать на исповеди. Все казалось мелким. Но прошло уже достаточно времени с того дня. И это чувство притупилось и чуть потускнело, и я знала, что нужно молиться, чтобы его удержать, и нужно что-то делать, вернее его удержать, чтобы делать то, что я хочу, исполнять мои планы. И вот, думая об этом, я ощущала какую-то порочность этого круга. Я смутно предчувствовала такой оборот мысли, и об этом и решила спросить отца Илию. Но то, что произошло — превзошло все мои ожидания.

Вдруг, почти в самом начале службы, он начал проповедовать. По-моему, даже хор еще не собрался, и нас было еще немного, постоянных прихожан и приехавших гостей, небольшой группкой стоявших посреди на холодном мраморном полу и слушающих Его исповедь перед нами.

— Простите меня грешного, — так он начал.

— Я вот тут, когда шел сегодня на службу, подумал: А где мой дом? Где прошло детство? Нет, он не там. Где жил долгие годы? И не там. Вот здесь мой дом, в Храме. Чего хотим мы все, люди, каждый из нас?

— Нет в нас смирения. Надо предаться Его воле — и тогда все будет как надо.

Не помню, когда он это сказал, но словно подслушал и осознанно, или нет, повторил слова Антония Сурожского. Мысль была о том, что мы молимся, но разве это молитва? Надо сесть и почувствовать себя перед лицом Господа, и сказать: «Да будет воля Твоя», — и постараться услышать его волю.

— Обязательно услышите, — проговорил отец Илия.

Народ набирался, сияло за окошком солнышко, и верхушки сосен видны были в окошечке. Пел хор, небольшой, но очень молодой и слаженный. Хорошо, очень хорошо говорил священник.

— Чего хотим мы все, люди, каждый из нас. Да, мы все очень похожи, мы хотим одного и того же. Почувствовать любящие объятия. Да, нам хорошо рядом со Христом. А что для этого надо. Да ведь только любить и покаяться, сказав: «Да будет Воля твоя».

И, хитро улыбнувшись:

— А то, как мы приходим — со списочком просьб и желаний. Их у нас куча. Вот, Господи, сделай то-то и то-то. Пребуду в Твоем духе. Но в этом духе Ты дай это обязательно. Не мы Его рабы, а Он наш.

Мы захихикали.

— И смотрите, как непонятливому ребенку, который раз тебе говорю, двадцать первый, а ты все не делаешь. Знакомая интонация, правда? Так мы все время что-то просим. Нет в нас смирения.

— Пусть простит меня православный мир, — опять заговорил Илия, — но я хочу вспомнить китайского поэта Лао Дзы. Его притчу. Монах заснул и видит во сне, что он превратился в бабочку. Когда проснулся, подумал: кто я — монах, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она — монах. Представляете, если бы мы были бабочками и летали вот тут под куполом, какая бы Литургия была!

Ах, незабываемые часы той стародавней армянской Литургии, когда моя душа, словно бабочка, летала под куполом нашей скромной часовни на кладбище.

И снова продолжается служба. Ноги застыли на холодном мраморном полу, маленькие дети копошатся. Кто-то из малышей спит в плетеной корзиночке — люльке, я на минуту выхожу, надеваю носки потеплее. Народу уже порядочно. Но частной исповеди нет. Отец Илия каким-то неуловимым образом отвечает на мою вопрошающую исповедальную ноту. И я понимаю то, что знала и чувствовала всегда. Любовь и доверие к Богу освобождает душу от греха, и направляет ее на путь сотворчества (любимое выражение Араика), и что главное в этом творчестве — усиление чувства и состояния Божьего присутствия, строительство тех самых кущ, о которых мечтал Петр. Как сказал потом во время игр отец Илия: «Надо не говорить, а петь, надо не ходить, а танцевать, надо не смотреть, а любоваться».

А в Храме он говорил про Эхо. Бог во всем. И если смотришь на мир с любовью, то и он отвечает любовью, каждая веточка, каждая букашка, как многоголосое эхо: «Я Тебя люблю-ю-ю».

И основная тема следующей проповеди была о смирении. О Самаритянке и Христе. О встрече у колодца. Как Христос начал, не сказал сразу: «Вот я тебе хочу дать живую воду», — не навязывал, как делают сейчас многие.

А Он сказал: «Дай мне напиться», т.е. подчеркнул, у тебя есть то, что мне нужно, что надо другому. У каждого есть что-то свое особенное, что может понадобиться другим. И только потом заговорил о живой воде. И открыл, кто Он. А она в своем смирении поверила и оставила свой водонос.

— Братья и сестры, дорогие мои, оставьте свой старый водонос и обратитесь к воде живой. Это очень трудно, но вы все постарайтесь.

В какой-то момент он сказал:

— Ну, теперь во всей церкви не видно будет ни одного унылого лица, и вы можете поздравить друг друга с этим.

Это он так возвестил: «Христос посреди нас».

И мы кинулись целоваться троекратно и поздравлять друг друга с этим чудом Литургического явления Христа.

Потом после короткой, покаянной за всех нас молитвы, Илия будто покрыл нас платом и отпустил грехи, и пригласил подходить к Библии и кресту. Мы подходили и целовали сначала крест, потом Книгу и вскоре началось Причащение. Причащал он с радостной улыбкой и ласковыми словами. Литочке сказал «солнышко». Она обрадовалась очень. А когда нам дали с просвирой и шоколадку, тут мы совсем почувствовали себя детьми, и любимыми детьми…

Бог мой, как давно это было, уже семь лет прошло. Я люблю эту память, но сама уже неспособна на такое «храмовое действо». Вероятно, это все живет во мне в ином измерении. Я замечала, что когда читаешь дневниковые записи прошлых лет, будто встречаешься со своей тенью, ты оставила ее, сама уже изменилась, идешь дальше, а ее рыдания и радости неумолимо отчуждаются и несовместимы с настоящим моментом. Странно все это.

Снова смотрю записи, и будто слышу голос отца Илии. Он вспоминает апостола Петра, что на горе Фавор во время Преображения Христа говорил в экстатическом, в счастливом состоянии духа: «Господи, давай сделаем кущи и будем здесь жить, хорошо нам здесь».

Да, нам хорошо рядом со Христом.

И будто снова увидела ту прелестную девочку, что сидела справа от батюшки и все время говорила ему что-то, и было слышно: «Ты добрый, я хочу быть с тобой». Словно чувствовала Христа через Илию. А его голос звучал бодро, но твердо. И в ответ на слова пожилого мужчины, главного оппонента, как же вы говорите, что не надо просить, а как же «Блаженны нищие духом», ведь они о Духе просят, ответил: «Так ведь „Да будет Воля твоя“ и есть упование нищих духом и просьба. Не такими словами. Но в этом смысл».

А, уходя, сказал в ответ на благодарность за проникновенную службу:

— Ну, значит, я не испортил, не очень испортил то, что Господь дал нам сегодня.

За трапезой отец Илия почти не ел и снова проповедовал. Он не мог иначе, это его длящаяся песнь-молитва-толкование. Как я там раньше писала — «орфическое истолкование Земли», «орфическое истолкование Евангелия».

Веселое разнообразие, но отнюдь не диссонанс, внес анекдот про ксендза и епископа. Епископы, как известно, не любят ксендзов. А наш ксендз оказался особенным, и храм восстановил, и приход оживил, и все хорошо стало рядом с ним. Приезжает епископ, надо ему что-то сказать, все слишком очевидно. Он и говорит: «Как же прекрасно Святой дух действует через нашего ксендза». А ему тут кто-то отвечает: «Посмотрели бы Вы, что тут было, когда Святой Дух один действовал». И это очень подходило к храму, в котором мы находились. В каком же страшном запустении он был, пока в нем не стал действовать человеческий дух отца Илии. Саше, всегдашнему оппоненту отца Илии, удалось все это сказать. Но о. Илия улыбнулся, ничего не ответил и встал из-за стола.

P.S. Потом начался детский праздник. Ну, в свое время мы сильно поднаторели в этом. И у меня было такое чувство, что я опять в наших счастливых моментах, и мы опять участвуем в сотворении детского праздника.

Под звон колоколов

Слово о книге Джованни Гуайта «Жизнь человека: встреча неба и земли». Беседы с Католикосом Всех Армян Гарегином I

(Написано и прочитано мною на презентации, подготовленной обществом «Арарат», Зал Федерации Мира и Согласия, год 1999-ый).

Если бы меня спросили, о чем эта книга, я, не будучи специалистом ни в религиозной догматике, ни в тонкостях церковной структурной иерархии, ответила бы с энтузиазмом дилетанта, не признающего за собой никакого другого права, кроме права быть честным и искренним в своих пристрастиях, я бы ответила, что эта книга, прочитанная мною на одном дыхании, про любовь. Книга построена в форме диалога, а диалогическое слово всегда доходчивее, осмысление проблем обретает сразу два измерения, и два голоса, сливаясь, создают особое поле притяжения, в котором с Божьего благословения выявляется истина и создается атмосфера общения, вовлекающая и самого читателя, делая его почти равноправным участником диалога.

О чем же говорят Вегапар Гарегин I и писатель Джованни Гуайта? О любви, о любви к Господу нашему Иисусу Христу, о раскрытии души перед Ним на исповеди, о покаянии и Вере, которая является даром Божиим. И этот дар присущ всем людям, только надо услышать его в себе. О том, что молитва — есть разговор с Богом, и жизнь в Боге, вера в Него, это вопрос бытийный, экзистенциальный, вопрос жизни, а не просто отвлеченное убеждение.

Эта любовь понимается, как служение во Христе, служение людям. Мы — ученики Христа, а Христос сказал, что пришел, чтобы послужить, и заповедовал и нам поступать так.

В книге приведены слова Католикоса о том, что во время литургии он ощущает в себе некое присутствие Христа. Да, каждому дано в некоей степени пережить святое присутствие Спасителя во время Литургии.

Книга «Жизнь человека: встреча неба и земли» — это слово, идущее из глубины сердца. Потому и возможна такая почти мистическая степень сопереживания.

Мне очень близко, например, отношение автора книги к Церквям разных конфессий, ощущение красоты и своеобразия этих Церквей. Нам довелось лет пять назад побывать в Италии. И эти воспоминания живы во мне до сих пор.

Чьим-то попечительством свыше было предопределено, что мы попали в собор Апостола Петра, вселенского масштаба Храм, в праздник Успения. Что именно в этот день воссиял над нами Апостольский свет первого ученика Христа, даже не посмевшего подвергнуться распятию подобно Учителю, а принявшего обратное распятие.

Он жаждал избегнуть истязания, он уже уходил из Рима, его уговаривали сподвижники и верующие спастись — и тут встретил идущего в Рим Христа.

— Куда идешь, Домини?

— Иду в Рим, ты же оставил свою паству, иду, чтобы снова быть распятым.

И Петр повернул обратно и принял мученичество.

Мы попали сюда именно в этот день в образе туристов, преклонить колени пред кротким сиянием и смирением Богородицы.

«Пиета», работы Микельанджело. Он сотворил ее в двадцать пять лет. Один сумасшедший пытался ее уничтожить, и поэтому теперь она заключена в толстое пуленепроницаемое вместилище.

Защищенная от поругания, она была беззащитна перед нашей любовью и молитвой.

И если ныне успокоишь Ты

В моей душе мятежное волненье,

И если недостойного прощения

Своим прощением удостоишь Ты,

Услышь меня, скорбями удрученного,

Спаси меня, на гибель обреченного!

Быть может в вышине твоя рука

Благословит стезю мою тернистую,

И капля девственного молока

Падет мне в душу с губ твоих, Пречистая.

Творца всего, что суще в мире сем,

Ты, Матерь, беспорочно породила,

Неизреченно в нем соединила

Суть Бога с человечьим естеством.

Он, судия и наставитель мой,

Создатель зрит души моей поруху.

Хвала единству Троицы Святой —

Отцу и Сыну, и Святому Духу.

Аминь.

Так молился Грикор Нарекаци в своей «Книге скорбных песнопений», так молились мы, глядя на эту скорбную Богоматерь.

Григор Нарекаци утвердил в этих строках то понимание нераздельности и неслиянности двух природ Христа — Божественной и человеческой, которое всегда присутствовало в армянском вероисповедании. В книге этот вопрос очень тщательно дискутируется и становится совершенно очевидным, как несостоятельны упреки и нарекания по поводу «монофизитской ереси» армянской церкви И я очень благодарна автору за эту поддержку и убедительные доказательства чистоты верований армян.

Спектр вопросов очень широк: от исследований тонких богословских вопросов до обсуждения насущных социальных проблем. А как же быть с женщинами? Действительно, кажется во всех сферах практической и творческой деятельности женщины вполне равноправны, а к церковной службе не допускаются. Хотя именно женщины были рядом со Христом в самые трудные моменты, во время его крестового мученичества. И именно Марии Магдалине явился воскресший Христос, и она принесла апостолам весть об Его Воскресении. Прекрасен, конечно, ответ Католикоса об апостольском служении через любовь, действительно, материнская любовь, освящающая семейные узы, благословляющая и оплодотворяющая светскую жизнь, бесценна и она — Дар Божий. Но я хочу напомнить, что в прежние времена женщинам не было разрешено даже открывать рта в храме, и уж, тем более, участвовать в церковном песнопении, и только благодаря усилиям великого Баха, женщина смогла запеть в церкви, была допущена к музыкальному служению. Может быть когда-нибудь кто-то великий поможет женщине заговорить в Храме, и она будет полноценно совершать священническое служение во славу Господа нашего Иисуса Христа.

В книге Джованни Гуайта есть замечательная проникновенная беседа о самом главном вопросе, волнующем каждого человека: а что же такое счастье? И вот каков ответ: «Счастье — это обладание Духом, способным чувствовать близость Бога и собственную принадлежность Ему».

Благодаря Джованни Гуайта и через его исполненную вдохновения и энтузиазма книгу мы получили апостольское благословение от нашего Католикоса и знаем его духовное завещание. Когда уже совсем старого апостола Иоанна спрашивали: «Что ты нам завещаешь?», — он говорил: «Любите друг друга». «Ну что ты все про любовь, — говорили ему, — скажи что-нибудь еще, что-нибудь новое». А он опять говорил: «Любите друг друга». В завещании Гарегина I мы слышим те же слова: «Оставайтесь людьми, сохраняя в себе присутствие Того, кто нас создал». Ведь Любовь — это самое высшее проявление верности самому себе… «Бог есть любовь», а созданы мы по образу и подобию Божьему.

В заключение хочется сказать, что цель, которую преследовал автор Джованни Гуайта, блистательно достигнута, что в его книге мы черпаем искреннее и подлинное вдохновение. Мы вполне осознаем, что жили, нет, мы живем, ибо время понятие вполне мистическое, оно не оперирует только цифрами, а имеет измерение памяти, что мы живем в эпоху Католикоса Гарегина I. Мы также живем в эпоху Протоиерея — отца Александра Меня, потому что после его мученического конца что-то изменилось в нашей духовности, мы стали более проницаемы для Божественного проникновения Благодати. Мы живем в эпоху Папы Иоанна-Павла II. Именно во время его служения побывали мы в Италии и были осиянны Благословенным светом Первых Апостолов. Мы живем в эпоху Католикоса Вазгена I, именно во время его служения мы приняли крещение, и вот уже двадцать лет живем в молитвенном общении с Господом, и мы (скажу это снова) живем в эпоху Католикоса Гарегина I, так как знакомство и сопереживание с его личным духовным опытом («Беседы с Католикосом Всех Армян Гарегином I») помогли нам встретить 2000-летие христианства, войти в новое время с чувством светлого оптимизма и надежды.

И, наконец, мы познакомились и укрепились в дружбе с талантливым писателем, настоящим христианином, с таким удивительным человеком, как Джованни Гуайта, и надеемся, что с Божьей помощью сумеем еще больше укрепить и приумножить эту дружбу.

***

Жизнь прекрасна… Несмотря ни на что. И главное в ней, научиться любить…

А мы с моим собеседником, это Араик, остались на пустынном морском берегу, по колено в воде. Бредем куда-то, взявшись за руки, и я, обращаясь к высокому Небу, говорю:

«Сегодня 45 лет исполняется, как мы соединили свои судьбы. И я, Мария, опять даю свое согласие на то, чтобы быть вместе в беде и радости, в горести и в счастье, и беру в мужья этого мальчика, который превратился уже в зрелого, мудрого Мужа».

Вначале он походил на мальчика—еврея из картины художника А. Иванова «Явление Христа народу», беззащитного в его мокром ознобе. Потом Араик заметно возмужал и его лицо с возрастом приобрело библейские черты. А художники стали его изображать то в образе Саят-Новы (заслуженный художник Александр Григорян из Еревана), то в образе Одиссея (Карслян, уличный художник из Санкт-Петербурга — тогдашнего Ленинграда).

Неужели это не вчера собирались три поколения друзей и родственников чествовать наш союз, отправлять нас в дальнее плавание (долгое плавание, что длится и длится — и, слава Богу!). Детки уже превратились во взрослых девиц, замужних дам (прелестницы и служительницы муз). И это уже неоспоримая данность.

И солнце посылает мне в ответ целый сноп своих сверкающих стрел. А на горизонте появляется пароход, и мы видим, что он с алыми парусами. И мы начинаем смеяться, а нам машут оттуда наши дети, внуки, братья и сестры, и друзья, и мы заходим все глубже в воду и ждем приближающегося парохода, чтобы уплыть на нем в неизведанную и желанную страну вечного Добра, Света, Любви и Красоты.

И если соединить все это в одну целостную картину, то станет видно, как по водам, по сверкающей солнечной дорожке идет навстречу Спаситель в белых одеяниях и руки Его, обращенные к нам, как вселенское объятие, и я понимаю, что это и есть то самое чудо, которого так жаждет наша бедная пугливая человеческая душа.

Записки из дневника, 1999 год

***

В общем все наши последние разговоры теперь постоянно сводятся к вопросу о вере. И с Андреем тоже. Он был в кругу Александра Меня, говорит, что от него исходило сияние, что просто необыкновенный человек был. Почему же не стал его учеником? Может, действительно есть и другой путь, угодный Господу. Некое напряжение-натяжение, когда человек на пороге, но не может переступить. Но думает неустанно, и соразмеряет свои силы и знания со вселенскими теориями и учениями. Беседы наши не постные, а очень живые. Особенно было трогательно, когда Андрей предлагал такую ситуацию: Араик идет с любимой женщиной (интересно, кого он имел ввиду, не меня ли?) и на него нападают, отшвыривают, а ее насилуют. Веселенькая картинка… Спаси, Господи! «И что, ты не отомстишь? Не убьешь?» Помню, что меня так же спрашивала сестра Араика Саануш, только она выбирала острые ситуации с детьми, спаси Господи. Дразнила меня моим толстовством. Трудная ситуация, они хотят сказать: то, что добро для одного, выходит на зло для другого. Это утилитарный, не экзистенциальный подход. Но ответа я тоже не знаю. Самое интересное, что, наверное, никто не знает.

Андрей не только наш друг, но и коллега Араика по работе. Он любит к нам неожиданно нагрянуть. Вот и сейчас мы уже около часа сидим и говорим: он рассказывает о матери, я вроде утешаю… Говорили о Боге, когда пришел Араик. Они сбегали за бутылочкой и мы помянули маму Андрея. Как переживает, даже поседел немного. Как кусок тебя самого оторвали, смириться невозможно, если оставаться в обыденном измерении. И он это чувствует, читает духовную литературу и хочет разумом войти во все это.

— Я знаю, — говорит, — что Бог есть, но при чем тут христианство?!

И стал развивать принципы теософской или усредненной суфисткой религии-философии, когда сначала ты постигаешь мир так: есть мир и есть ты, потом осознаешь, что ты — частица этого мира, а на высшей стадии уже начинаешь понимать, что мир в тебе, и нанеся вред миру или какой-нибудь его части, ты, в первую очередь, приносишь вред самому себе.

Все правильно, просто замечательно, но когда же ты, дорогой Андрей, достигнешь понимания того великого и простого таинства жизни, которую показал так зримо и с таким оправдательным смыслом Иисус Христос. Дали опять почитать «Не просто плотник» и еще одну книжку Алеши Сикорского. Мы с Араиком очень любили нашего друга, и нам хотелось помочь ему обрести Христа в душе.

Еще поговорили о детях, о Германии, его Алешка сейчас в Вюрцберге, делает диплом, пьет Баварское пиво и вообще развлекается в интернациональном студенческом обществе. Завидки берут: вот у современной молодежи какие масштабы, не то что у нас, в свое время. Поспать в палатке, попеть под гитару у костра, выпить стаканчик сухого вина после ныряния и купания где-то в Коктебельской бухте, пройти много-много метров пути вверх или километров по ровной дороге, похожей на заговоренное пространство Нестерова и там пощупать холодные стены заброшенного храма, нет теплые, у настоящего храма даже каменные стены, такие как в Татеве, теплые, и поставить в нише свечку, или увидеть неизвестный подлинник Левитана и Поленова и… Да, здорово мы тогда жили, где все это, и будет ли снова? Надо надеяться.

Это все не обладало славой всемирно-известных памятников, не было покрыто глянцем и почти не стоило денег. Но это был наш маленький сокровенный рай. Нас не обманули в чем-то, а? Теперь не будет так, что мы будем сидеть в роскошном отеле, в баре, потягивать коктейль соломинкой, лениво наблюдая за павлинами, вышагивающими пред бассейном, а в душе вспоминать наш молодой неубранный уют, нашу беседку в Перхушково, или дачу в Посаде или двор в Айгестане и плакать в душе об Утерянном рае. Забавно было бы, я так думаю.

О соотнесении духовного и материального. Письмо д. б. н. А.С. Базяна в журнал «Фома»

Статья Араика Базяна, напечатанная в журнале «Фома»

Глубокоуважаемая редакция журнала «Фома».

Так называемый «эффект Кирлиана» не относится к научным разработкам, что видно из перечисленных Вами вопросов, а относится, по-видимому, к «паранормальным» явлениям. Вы, вероятно, читали про это не в рецензируемых научных журналах. А те, кто занимаются наукой, и я в том числе, доверяют только журналам, в которых статьи проходят жесткую рецензию специалистов. И даже после этого не все берется на веру, а проверяется и перепроверяется. Целителям и экстрасенсам я не доверяю. Среди них очень много обманщиков и я с этим встречался несколько раз. Опишу один случай, чтобы не занимать много времени. Пару лет назад сотрудники Роспатента попросили меня дать отзыв на работу, которая была представлена для получения патента. Сотрудники патентного бюро не имеют права отдавать на внешний отзыв сами патенты, поэтому мне были переданы опубликованные статьи, на основании которых заявитель оформил заявку на патент. Суть этих статей заключалась в том, что если флакон с простой водой из-под крана поместить на фотографию, то у воды появляются новые свойства, которые определяются с помощью жидкостного хроматографа. Хроматограф — это прибор, который определяет наличие и концентрацию неких веществ в смеси. Суть его работы заключается в том, что на основании разных физических и химических свойств самих веществ эти вещества разделяются друг от друга в колонке хроматографа и прибор регистрирует их в виде пиков, выходящих в определенный момент времени. Пики поднимаются от базовой линии, которая соответствует потенциалу покоя прибора. Сам пик — это увеличение потенциала, который повышается, потому что выделенное из смеси вещество проходит в этот момент по определенному узлу прибора, который контролирует потенциал. По времени выхода пика определяют тип вещества, по высоте и ширине пика — концентрацию вещества. Но в приведенных хроматограммах с пробой воды никаких пиков не было. А были сдвинутые по базовой линии, но не отличающиеся друг от друга кривые. Но базовая линия хроматографа плывет, и на приборе есть специальная ручка его выравнивания. Тот, кто хоть один раз прочел инструкцию прибора (читать обязательно, иначе прибор невозможно запустить) не мог не знать этого. Следовательно, сдвиги базовых линий были представлены для специального и целенаправленного обмана. Когда эксперты вызвали заявителя и сказали, что это для встречи со специалистом по хроматографии, заявитель не явился вообще. Поэтому не очень доверяйте экстрасенсам или целителям, когда они щеголяют своими патентами. Сами патентоведы говорят, что у них настолько несовершенные законы по патентоведению, что их очень легко обойти.

Я хочу здесь привести ответ Антония Митрополита Сурожского когда его спросили, что он думает о сеансах целителей¹. «Я не видел этих сеансов и не возьмусь давать определенный ответ, могу только сказать вот что. Владыка Сергий Одесский говорил с одним из подобных целителей и спросил его: „А вы крещенный?“ А тот ему ответил: „О нет! Я не захотел креститься, потому что уверен, что если крещусь, я потеряю свой дар“. Для меня это довольно-таки значительный ответ».

Для меня тоже (А.С.Б.)

Теперь относительно излучений тела. Человеческое тело излучает очень много чего. Но самое сильное излучение, которое свойственно человеку, это тепло. Интенсивность теплового излучения зависит от температуры тела, которую очень просто измерить. Термометр подмышку и через 10—15 мин. ответ известен. Но есть и специальные приборы, которые регистрируют излучаемое человеком тепло на расстоянии. Например, тепловизор. Этот прибор визуализирует (делает видимым на экране компьютера) излучаемое тепло в виде различных цветов, зависимых от интенсивности излучаемого тепла. В течение нескольких лет специалисты пытались приспособить тепловизор к диагностике различных заболеваний. Но это не привело к успеху. По всей видимости, уж слишком обобщающий показатель.

На самом деле есть несколько проблем, связанных с человеком, которые не поддаются описанию и пониманию с позиции точной науки. Например, объективное и субъективное. Из учебника школьной физики известно, что свет — это фотон. Как известно из того же учебника фотон — это одновременно и частица (имеет массу) и волна (имеет длину волны). То, что частица может одновременно быть волной невозможно образно представить. Но, это оставим квантовым физикам и пойдем дальше. Фотоны имеют разную длину волны. В сетчатке глаза имеется вещество (пигмент — родопсин, ответственный за цветное зрение). Всего три типа этого вещества локализовано в сетчатке глаза: родопсин 1, родопсин 2 и родопсин 3. Родопсин 1 поглощает фотоны с длиной волны 400—500 нанометров (нм). После поглощения фотонов клетка, в которой локализован родопсин 1, начинает генерировать электрические импульсы, которые по зрительным нервным волокнам входят в мозг и переключаясь через разные нейроны, вызывая генерацию электрических импульсов и в них, доходят до определенных нервных клеток зрительной коры, клеток типа 1, активируют их и вызывают опять же генерацию нервных импульсов. Родопсин 2 поглощает фотоны с длиной волны 500—600 нм, генерирует электрические импульсы, которые доходят до клеток типа 2 зрительной коры. Родопсин 3 поглощает фотоны с длиной волны 600—700 нм, генерирует электрические импульсы, которые доходят до клеток типа 3 зрительной коры. Из учебника физики нам известно, что диапазону синего цвета соответствуют фотоны с длиной волны от 400 до 500 нм, диапазону зеленого цвета — от 500 до 600 нм, а диапазону красного цвета — от 600 до 700 нм. Следовательно, клетки зрительной коры типа 1, 2 и 3 это те клетки, из-за которых мы видим синий, зеленый и красный цвет. Весь наш зрительный цветной спектр состоит из разного сочетания этих трех цветов. Но каким образом электрические нервные импульсы трансформируются в цвет — абсолютно никому не понятно. Ситуация похожа на то, что три поезда на одной станции, стоящие на разных путях загружаются одним и тем же товаром и едут на другую конечную станцию, где опять оказываются на тех же разных путях. Но при разгрузке из первого поезда появляется синий цвет, из второго — зеленый цвет, из третьего — красный. Но самое интересное заключается в том, что ни поезда, ни пути, ни товар не имеют никакой схожести с цветом. Откуда же берется этот цвет? Таким образом, совершенно непонятно, с точки зрения точной науки, и ни один ученый вам не опишет, каким образом импульсная активность, дошедшая до специфических нейронных структур мозга, трансформируется в цвета, в звуки, в запахи, в боль, в радость, в счастье, в любовь, в смысл слов и так далее. Это и есть субъективное. Для его изучения люди придумали гуманитарную науку психологию. Но есть еще одна область человеческой деятельности, которая связана со всем этим субъективным миром. И эта область деятельности человека называется РЕЛИГИОЗНЫМ СОЗНАНИЕМ.

В религиозном сознании все эти субъективные ощущения связаны с ДУШОЙ. Но душа это совершенно другая и не материальная субстанция. Об этом говорили еще древние греки за 2000 лет до рождества Христова. Вся терминология, используемая в религиозном сознании, похожа на физическую терминологию, так как окружающий нас мир физический, но несет в себе духовный метафорический смысл. Например, духовная или ментальная² энергия — это не физическая энергия. Духовная сила — это не физическая сила. Их не взвесишь, не измеришь. Все виды физической энергии хорошо известны. Они превращаются из одного вида в другой вид, но никогда не исчезают. Это называется ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ЭНЕРГИИ. В физике он известен лет 200 и никогда не был нарушен. Духовное не вытекает из материальных процессов. Но оно взаимодействует с материей. Более того, оно воздействует на организм. Мы знаем, что духовная сила может помочь физическим силам перебороть недуг. Духовную энергию ощущаешь внутри себя, субъективно. Ее нельзя передать, по крайней мере так, как это хотят делать целители, так же, как нельзя передать и любовь. Духовную энергию или любовь можно иногда внушить. Но это очень большой и тяжелый труд, который не всегда кончается успешно. Физическую энергию всегда можно измерить или вычислить. Духовную никогда. Но духовная энергия движет нами, помогает преодолевать препятствия. В конце концов, именно духовная энергия стимулирует нас к творческой деятельности, к творчеству. Все вышесказанное подтверждает ту мысль, что все попытки парапсихологов объяснить духовный мир через физический мир потерпят неудачу. И поэтому им приходится врать и изворачиваться. Человек, пытающийся объяснить духовное через материальные процессы, законченный материалист. Я не «ругаюсь». Человеку дана свобода воли, и он вправе выбирать свой путь в жизни. Но если ты материалист, зачем тебе пользоваться духовной терминологией и называть духовным термином, например, нимбом, то, что ты считаешь физическим явлением. Не для того ли чтобы одурачивать невежественных людей?

Теперь относительно свечения лица св. Серафима Саровского, описанного в воспоминании Н. А. Мотовилова. Когда на человека смотрят с любовью, ему может показаться, что от смотрящего исходит свет и тепло. По крайней мере, у меня так было. Когда смотрят с ненавистью, то лицо смотрящего кажется черным. В какой-то книге, не помню автора, я прочел: «Господь любит каждого больше всех». Если это правда и для святых, в частности, и для св. Серафима Саровского, то человек, общающийся с ним, или просто смотрящий на него мог видеть свечение лица святого. Но при этом не обязательно у люксметра (прибора, показывающего интенсивность освещения), направленного на лицо св. Серафима Саровского, отклонилась бы стрелка.

И Слава Богу.

По волнам мирских будней, человеческих деяний, Божественного промысла

Из дневниковых записок

***

19 ноября. 1999 г.

Перебросила поправки к трем пьесам на компи (компьютере). Смешно получилось. Выхожу вечером, а в лифте кто-то кричит: «Эй, люди!» Сначала испугалась, потом слышу: «Мы застряли, сходите в диспетчерскую». Когда рассказывала, Литочка решила, что я репетирую пьесу и тренируюсь:

— Так не говорят.

— Нет говорят. Это из жизни.

Но потом сделала в переводе: «Эй, есть там кто-нибудь?» Где под «там» подразумевается и хозяин всего движущегося и думающего, и конкретный хозяин тюрьмы. (Обычно эту пьесу Уильяма Сарояна переводят как: «Эй, кто нибудь!»)

***

19 ноября — День рождения Рубика. Шлю (умозрительно) любовь и самые теплые пожелания брату. Пусть будет счастлив со своей милой семьей.

Мы много раз отмечали вместе не только дни рождения Рубика, отмечали давным-давно его защиту кандидатской диссертации… Помню, как я волновалась, чтобы сказать что-нибудь особенное дорогим дяде Копе и тете Марусе, что мы счастливы успехами их любимого сына и нашего брата. Рубик был любим всем кланом Чайлахянов от мала до велика. И когда он был, как мама говорила — «черным принцем», и, соответственно, кружил головы девицам и был еще легкомысленным повесой; и потом, когда он стал настоящим семьянином и у него появились чудесные Марочка и Люсенька — сестрички наших с Араиком девочек. И мы уже устраивали детские праздники с шарадами и именинными тортами. Рубик достойно продолжил научную составляющую нашего семейного клана и Араик видел в нем и славного коллегу, и второго главу рода Чайлахянов. Первым после папы, Михаила Чайлахяна, был, конечно, Левка. Вот такой у нас был семейный двухглавый Арарат — Сис и Масис.

На одном из наших веселых семейных встреч в доме у Рубика я почему-то сказала тост: «За встречу в Ростове-на-Дону». Уж очень мне приглянулся этот городок (и особенно монастырь Сурб-хач), после нашего с Араиком путешествия в Донские земли. Представила, как мы бы всем семейством Чайлаховых и Келле-Шагиновых выезжали бы в пределы живописного монастырского сада на праздничные ярмарки с шатрами, самоварами и гуляниями в славный праздник «Вардавар».

И всегда я подмечала этот удивленный и любознательный вопрос в глазах Рубки. Он помнил меня маленькой, смешной и трогательно — нелепой. Еще с тех пор, как я, будучи отличницей, заявила, «что подсказывать нельзя».

— На нее посмотри!

Рубикин возглас включал в себя и возмущение и восхищение моей прямолинейностью и какой-никакой «чайлахяновской» неподкупностью.

И это уже стало присказкой к нашим всем последующим встречам.

Помню, как Рубка подарил моему папе, своему любимому и уважаемому дяде Мише, цветной вращающийся и светящийся фонарь и включил его, и сам, не отрываясь, с восторгом демонстрировал свой подарок. Во всех моментах нашего общения присутствовал какой-то избыточный градус родственного тепла и как жалко, что последние годы мы виделись значительно реже

Много позже, уже после 80—летнего юбилея Рубика и отзвучавших фанфар и звона бокалов, объятий и цветов и даже вальсирования в честь юбиляра, мы на следующий год оказались в Земле обетованной. И плавая в резвых и чистых водах Средиземного моря, я вдруг вспомнила:

— Араик джан, а ведь сегодня День рождения Рубика. Это было 19 ноября 2018 года. Мы за него выпили с нашими друзьями, у которых тогда гостили в Ашкелоне. Такие вот бывают повороты в жизни…

Но все это будет спустя много лет…

***

24 декабря. 1999 год.

Мы и не знали, что родился Данилка, хорошо! Теперь Алешка Сикорский — дед, не кровный, но все же… Пришел Левка, выигравший, а есть нечего, было всего четыре сосиски: одну съела, вот и весь обед. Левка кинулся было к Володе Буравцеву, что жил рядом на проспекте, их не было. Тогда брат, осознав всю ситуацию, говорит вдруг:

— Давай-ка я лучше пойду и что-нибудь куплю.

Он купил пельмени, котлеты и водку. Араик докупил селедку, или как она там называется, и мы устроили католическое Рождество. Пародию на картинку, что висит наверху — там осетрина с икрой и огурцом, а у нас свои «канапе»: на хлебушек кусочек «тещи» — это так называется рыба, лучок и запиваем водочкой, чем не изыск. Еще и квашеная капуста нашлась. Так и забавляемся, только пить мне нельзя, из-за финлепсина, поэтому я капаю «ми катил» («одну каплю» арм.) водки в хрустальный стакан, лимон выжимаю, добавляю водички из-под фильтра, и упиваемся, упиваемся…

Араик хорошо высказался о празднике, который Лева всегда приносит с собой, и вспомнил, как осмелился и сказал нашему с Левой папе: «Еще неизвестно, Михаил Христофорович, кто из вас более крупный ученый». И как тот улыбнулся уголками рта, незаметно, в повороте. А Левка радостно подтвердил, что мы поддерживаем традиции дома (видно неплохо ему у нас, дай-то Бог!) и храним, как заветное, мамин и папин Дом.

В лоне родной Армянской церкви. Рождество Христово

Церковь Сурб Арутюн,

что в пределах Армянского кладбища

***

Но, конечно, самым главным событием было Рождество Христово, отмечаемое в армянской церкви по традиции первых христиан в один день, вернее друг за другом как праздник Богоявления, Рождество, и на следующий день Крещение с раздачей святой воды.

Мы обычно ездим вечером 18-го января.

Раньше, при архиепископе Тиране, армянская церковь в Москве ориентировлась на Крещение в Православной русской церкви, чтобы на следующий день после Рождества раздавать святую воду прихожанам. И наш заветный сочельник был именно 18 января.

Я поехала первая, сначала читали книгу Бытия, там были все: и србазан Тиран, и хайр Нарек, и еще три священника, а молодой хайр Тиран пришел попозже. Потом было отпущение грехов, и мы как истые грешники стояли на коленях на голом каменном полу, из двери дуло, а голова была замотана так, что чуть дурно не становилось от духоты. Србазан Тиран читал список всех смертных грехов, и мы отвечали «грешен» («мегхк ем». арм.) — и он отпускал грехи (конечно, Господь через него отпускал). Сначала мы были все согбенные, уничтоженные собственными грехами, потом встали, распрямившись и освободившись от всех грехов прошлых лет, совершенных в прошлом столетии, и началась служба. Я запомнила, что сначала идет «пещное действо» с Мисаилом, Ананием и Азарией. Выстояли они, не поклонились золотому тельцу, как того требовал царь вавилонский Навуходоносор: кинули их в горячую печь, но вышли они оттуда невредимыми.

Потом еще читали по ходу службы из книги Бытия, и Символ Веры, и мое любимое место — «Кристос и меч мер хайтнецав» («Христос посреди нас»), и хайр Нарек передал мне апостольское (я бы сказала самого Христа) благословение. Вообще мне в этот раз показалось, что я отчетливо ощутила высокую миссию священников, их святое посредничество, без которого можно было бы и «потеряться в пути», а наши «теры» помогают нам добраться до духовного измерения, в котором уже каждый в меру своих сил общается с Богом. Спасибо им…

Если кто наблюдал за мной, то понял бы, что я нахожусь в некоем смятении чувств, во вздорном беспокойстве. То подойду к подоконнику, посмотрю на сумку и венки, что лежат на окне, а под ними и над ними мои многочисленные шарфики и перчатки. То придвигалась поближе к амвону, и молилась, и получала апостольское благословение через наложение руки на главу, то стояла на коленях и получала отпущение грехов, потом вдруг увидела горбоносый и смуглый профиль учительницы детей — текин Искуи, или Ирочки Таронаци. Она как-то помолодела, и я почему-то сначала от нее пряталась, а потом как-то расслабилась, помягчела и уже искала ее глазами, и под конец передала ей ншхарк для причастия. (Вспомнила про тетю Сафо и ее шляпку: как она перекладывала ее в течение всего своего визита к нам на дачу и никак не могла найти для шляпки подходящего места. Тогда смеялась, а вот теперь такая же стала.) Меня даже усадили на какое-то время, в уголок, т. к. «вьюноша» решил, что мое беспокойство связано с желанием поудобнее устроиться и что я выворачиваю шею, чтобы найти свободный стул. Потом купила свечи и постояла над ними, в связи с зимой поставили два устройства с песком под иконой «Моление Христа о чаше», и «Богородицей с младенцем Христом», кисти Овнатаняна. Наконец пришел Араик, мы причастились у амвона (тер Тиран-молодой), потом возложили венки на родные могилы… Молились об упокоении их душ, а снег был чистый и сияющий, как бывало неизменно во все эти годы. Мадлены не было, я часто попадала в ее объятия и мы целовались. Она все же позвонила попозже, поздравила.

***

Жизнь, как большой город с искривленным пространством; и какое разное время живет в его переулках. Вот великолепный дворец, там молодость, богатство, будущее, надолго ли? Это другой вопрос, но пока, хотя бы несколько мгновений оно присутствует, а вот другой, все в нем обветшало и вот-вот вся хижина вместе с его обитателями развалится, как в пьесе Блока «Балаганчик», когда улетают все декорации, и как это случилось с тем, кому она посвящена (Мейерхольду), когда в одно мгновение исчезли все декорации его жизни.

И когда все разлетится, развеется — мы будем плакать («наша шалунья девочка-душа») будет плакать над призраками смерти, поманившими Коломбиной, или Арлекином, или воякой и оказавшимися вдруг картонными. Фу, какой декаданс… Господа, мы не в начале XX-го века, мы в начале XXI-го, тут свои законы, а какие — мы еще не знаем. Поживем-увидим.

Празднование Дня Рождения Араика. О «золотых временах» и о Григориче

Готовимся, готовимся, ух, как готовимся. Морковку чистила, все руки пожелтели.

Чего-то я все про хозяйство, надо бы снова воскресить обряд написания стихотворных пожеланий — мама это умела делать мастерски.

Эти приготовления тайных сюрпризов очень освежают и радуют душевно. Помню, когда детки были совсем маленькими, их любые творческие шажки поддерживали меня в мысли, что мы не ошибаемся в своей системе воспитания. Араик приходил с работы и после того, как я кормила любимого мужа обедом, радовала его новостями о том, что Анечка чудесно нарисовала Буратино, а Литочка написала интересное продолжение сказки о Водяном, мы пили кофе, если было тепло — на нашем заветном балкончике, и с любовью и надеждой смотрели в будущее детей.

Какие нам горизонты открывались… Кажется, что-то сбылось, с Божьей помощью.

И вот 19-го января я решила, что нельзя нас оставить без пожеланий деда Мороза. Думала, думала, в прозе надоело, и вот что вышло. Араику я еще в первый год нашей совместной жизни посвятила такой акростих:

Артист душой, Рукоумелец, Арменов сын младой, И плюс к тому Красив собой.

Честно говоря, совершенно не помню его реакции. То, что я сочинила в этот раз, не было оригинальным, но соответствовало духу пожеланий, что пишут близким на праздник, а, главное, я в это свято верила и верю и сейчас, помогало исполниться счастливому варианту судьбы.

Араику:

Будь веселым и добрым, как май,

Хоть родился в седом январе.

Не грусти никогда — мы так любим тебя,

И желаем, пусть будут всегда:

Дом — полон гостей,

Рот — полон сластей,

Сердце — любовью полно,

Счастье и слава с тобой заодно.

Анне:

Весельем сердце напои,

Любовью душу опьяни.

За верность своему призванью —

Тебя ждут Слава и Признанье.

Лилит:

Пусть счастье светит впереди,

Дерзай, пиши, твори, люби.

Как сон промчится этот год —

И Милый друг к тебе придет.

Все написано на открытках: У Араика — пленительный пейзаж Тавриды, работы Богаевского; у Анечки — «Автопортрет» Серебряковой; у Литочки — «Дама в голубом» Сомова; а у меня Дама в черной шляпке, картина Бакста под названием «Ужин».

И что интересно — деткам получилось написать пресловутым, но прославенным Пушкиным ямбом, Араику в торжественной форме анапеста, а себе… Получилось в размеренном стиле недо — гекзаметра, в пентаметре, стиле, характерном для элегий.

Мне:

Верной ты будь и премудрой, как в старое время,

Многие годы ушли, но ведь что-то осталось.

Будет награда тебе, многотерпкая наша,

Счастье, любовь и признанье твоих современниц,

И современники тоже цветами тебя закидают.

Все от Деда Мороза и Д.Д. (доброго друга.)

И Благословение: Храни тебя, Господь. Рождество Христово 2000 год.

Будто маленький мальчик позвонил в дверь, передал открытки и убежал.

А в субботу весь день готовка: плетенье вечера, и чистка, и диспозиция, расстановка, чтобы удобно было сидеть.

Были званы семья брата Левки и семья Травкиных.

Травкины — это младшая ветвь друзей в трех поколениях, еще с начала прошлого века. Старшие: Башмаковы-Аладжаловы, Бусурины — дядя Женя и тетя Таня и Травкины: Сережа, Анечка и их детки.

Младшая сестра Анечки — Леночка раньше участвовала в наших вечерах. Как-то после моего прочтения на одном из наших веселых новогодних застолий «Сусального ангела» Александра Блока, она меня робко спросила: «Это ты написала?». Такого комплимента я больше не получала. Надо только добавить, что ей тогда было лет десять. Теперь Леночка со своей славной семьей уже переселилась в теплые края…

Вечер разгорался постепенно…

Какой-то момент была паника, что Анечка (Травкина) ушла и неизвестно, когда придет. Потом Сереже позвонил, что она уже пришла (около шести вечера, задержалась в магазине), и что они берут машину. Верочка (детское имя Пупа привычнее) двигается к нам своим ходом, а они едут. И Левка с шахмат, традиционных, уже пришел.

Вечер, считай, состоялся. Как в добрые старые времена: пили много вина и водки (И Лева здоровенную принес, и Сережа), и коньяк — от Акопа, очень ароматный, и ели салаты, закуски, долму, и тосты говорили, и говорили, и говорили…

— Ура-а-а, — кричали за именинника.

Титульные тосты: за близких, за друзей, за детей, за старшего названного брата Араика — Леву, и за папу — М. Х. Сережа сказал тост за Леву, что он самодостаточен, что его пока не понимают, а поймут так лет через пять. Имелась ввиду его работа по сознанию. Левка на эти слова не купился, а нашел повод и яростно спорил с Сережей, я тогда не очень поняла, по какому поводу. В какой-то момент стол, как единое целое, перестал существовать и разделился по половому признаку: за мужским центром рассказывали науку, у нас в уголке говорили за жизнь. Я, глядя на ученых мужей, предложила тост за мужчин, причем выпить стоя (как выпили некоторые женщины в армянской общине по команде Альбины Нерсесовны). Мужчины наши спохватились и все трое (Сережа тоже подпевал) спели «Крамбамбули» и выпили за дам. Прекрасно, прекрасно.

Чуть позже пришли еще две дамы и мы пили за них. Моя славная племяша Тома мне комплименты делала и не велела стричь волосы. Иночка пела, голос сел немного, но музыкальность прежняя, и даже немного помягчел — «органность» появилась. Пела те наши любимые армянские песни, которым мама и научила свою любимую невестку. Песни были отменные: слова Туманяна, музыка Комитаса.

«Лорик» — это перепелочка, оказывается, это метафора, «ты — моя перепелочка», это обращение к девушке, «сиравор лорик, виравор лорик» (любимая, нежная, перепелочка ты моя…) и т. д. От любви к ней он сходит с ума. А во второй, «Гедаки вра», я воспринимала ее как философскую: воды текут, время течет, жизнь уходит, и образ ивы над водой, как метафора грусти. Отнюдь нет, оказывается иное (почти как в «Метаморфозах» Овидия), ива была прежде девушкой, потом от грусти превратилась в плакучую иву, и вот так и стоит, пригорюнившись, окуная свои ветви в текучие воды.

Потом была «Калитка», и, конечно «Аве Мария» Шуберта.

И тут под конец Сережа стал всех спрашивать, о чем же поется в этой песне-молитве? «Удручены мы тяжким горем, на голой земле, на скале над водами (житейских бурь) ночуем, в надежде, что Богородица прогонит страшные сновидения, пройдет ночь, и настанет нам освобождение». Это опять метафора, после тяжкой земной жизни — душа обретает новый свет и освобождение. Смерть? Или просто душа и тело будут находиться в разных измерениях, тело еще на земле, а душа уже на небесах, а вдруг такое возможно?

Сережа, по-моему, остался недоволен ответом. Потом опять забубнили все, и тут я подняла тост за Акопа, за Таню, за всех тех, кто хотел бы быть с нами, кто был душой с нами.

Как нас согревает дружба Акопа, интересно, ему наша что-нибудь дает? Дай Бог нам встретиться в 2000-2001-ом в Ереване. С Божьей помощью попадем туда и встретимся. Потом стали вспоминать папу (М.Х.) и говорить о том, что в его присутствии оказаться на высоте, услышать и быть услышанным, войти в высоко разреженную атмосферу духовных усилий и стать своим — очень трудно, и что это удалось Араику. С этим абсолютно согласна и за это выпили.

Но я не могла оставить, не могла позволить, чтобы не выпили за всех тех, кто животворил нашу жизнь, и стала рассказывать сон про поездку на море, про разговор с дядей Женей.

Сон: Дядя Женя говорит будто бы:

— Я вижу, вам трудно, вы езжайте на южное море на лето, а там, может, и вообще пристроитесь жить. На Баренцово, там Гольфстрим. (Какой провидец, однако).

И едем мы в машине, и тетя Таня с нами, едем мы так в будущую жизнь.

Все заинтересовались, чем же дело кончилось, устроились ли мы? Мы едем, а там видно будет.

p.s. А Лилитке приснилось, что лето и мы плаваем. Хороший сон.

Потом стали говорить про души людей, которых мы, любя, взяли с собой в XXI-ый век, и бабу Катю вспомнили, и Веру Андреевну. Левка стал вспоминать Григорича, Грэню, и вечер с Пастернаком, и как дядя Андрей учил его пить, и никто не заметил, т.к. все ставили шарады (ему четырнадцать, а я вообще еще отсутствую). Выпил, ух какое счастье и сила вошли, и так здорово все показалось, зато потом все потускнело и вторая половина вечера была очень мучительной. Ну и, конечно, про дядю Наири, который посвятил стихотворение Белле Башмаковой: «Инчу чес хосум хайерен» («Почему не говоришь ты по-армянски»). И папа спустя несколько десятков лет собирался привести группу армян из пансионата «Звенигородский» в Верхний Посад, где на даче жила семья Башмаковых, чтобы познакомить с адресатом. Но Белла отказалась, боялась оказаться не на высоте. Помнила, как видела Дельмас (воспетую Блоком) и не могла в это поверить.

— Не хочу, чтобы и со мной так же было, — сказала она.

— Зря, — добавила я, — поглядели бы на нее и на тетю Таню, не разочаровались бы. (С днем ангела, тетя Танечка, в далеком Кельне.)

Потом звонил Юлий Александрович Лабас. Жаловался на Б. Его статью напечатали в Nature, а в нашем не стали. И потом некоторые коллеги сказали, что это позорит науку, и что его место «под нарами у параши». Вот ведь зависть и раздражение, что не поставил в известность. В общем, они долго обсуждали все это по телефону. Лева предложил перейти к нему в лабораторию. Пока они говорили, Сережа успел произнести слово о «Горшке».

Эпидейктическое (хвалебное) слово о «Горшке».

— Мы так знаем друг друга, так привыкли и так много говорили в течение многих лет, а все же притираемся друг к другу теми углами, которые образовались. Потому что мы живем в чем-то все-таки разными жизнями, особенно с утра (вот тут было про горшок), все оживились, вспоминая утренние бдения у туалета.

— А потом — продолжал Серж, — все меняется и что-то происходит и наступает некая гармоническая идиллия, понимание, союз сердец.

Как я раньше ценила все это, собственно ради этого всех и собирала. Что это за мысль, которая вдруг всех объединяет, или чувство, или каждый вдруг ощущает себя таким необходимым и нужным вот именно этим, сидящим напротив людям, они тебя слышат, восхищаются твоим тонким умом и остроумием, твоей красотой, умиляются вашими прошлыми шалостями. Нет, право, нет ничего лучше таких моментов. И опять навязчивая та мелодия: «Жизнь — это миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь».

Выпили памяти Отца Александра (Меня). Говорят, что он был совершенно сияющим, удивительно лучистым человеком, это, наверное, и есть самая сильная сторона его учения…

***

Что бы нам этакое затеять, а? Собраться и сделать… Ничего, кроме «Масок», которые инициировал Б.Н., не получается. Да и они уже скрипят, еле-еле, все никак не доделаю 10-ый номер. Нужно общение, а то я как в бункере сижу, на дворе мороз — и носа не высунешь, а у меня то десна, то щека, то живот, то голова, то печень, то судороги. В общем проверка — явка: «и я здесь, и я», — кричат все мои составляющие члены, жива, стало быть, пока. Но при этом жить-то и не хочется. Писатель — это не пасущий, писатель — это боль. Стало быть я — писатель.

***

О тех золотых временах, когда все были живы…

А Григорич, это не настоящее имя, это я так в раннем детстве сократила его имя отчество, и Григорий Георгиевич стал Григоричем. Он был другом Фоди, старшего брата папы еще в 10-е годы прошлого столетия. Как-то он привел показать свою очаровательную невесту Анечку Аладжалову друзьям, а четырнадцатилетний Миша сидел и читал книжку в саду. Аня, увидев симпатичного мальчика, так одиноко сидящего в саду и видимо стеснявшегося их общества, решила подбодрить его, подошла и спросила: «Мальчик, мальчик, как тебя зовут»? «Я не мальчик», — мрачно ответил Миша.

Фодя умер молодым от скоротечной болезни, «гениальный» Фодя называли его друзья, а братья и сестры нежно любили. С 20-х годов жизнь семьи Чайлаховых протекала в Ереване. И, наверное, так все и кончилось бы, если бы не неожиданная встреча.

В 30-ые, да и потом в 50-ые годы не было на земле лучшего места с хорошим климатом, сосновым бором и купальнями, чем Кратово и Малаховка. «Казанская дорога, сухой и умеренный климат — говорили врачи, видя частые ангины и тонзиллиты, — вот что лечит горло». Мы на протяжении двадцати лет с перерывом на войну и эвакуацию снимали дачи в этих благословенных местах. И папа, увидев с террасы гуляющего красивого человека кавказской наружности, загадочно улыбнулся и сказал: «Тамара, пойди спроси фамилию у этих людей, там ходит человек, очень похожий на Гришу Башмакова». Семья, поселившаяся рядом на даче (35—36 год), оказалась действительно семьей Гриши Башмакова. И уже в другом месте и в другое время М.Х. часто начинал свой тост, обращенный к друзьям, так: «Наша, почти полувековая дружба…» И Анечка Башмакова кокетливо сетовала: «Ну, Миша, какие ужасные вещи ты говоришь». Женщина всегда женщина.

И с тех пор наша дружба в поколениях длится, длится…

Они долго жили рядом, мы на Б. Коммунистической, а они на Воронцовской. В моем детском представлении он был всегда уже сильно в возрасте, с красивыми глазами, нависшими над ними седеющими бровями и воркующим баритоном. Дамский угодник, он шептал нам на ушко комплименты и обещал: «Я буду с вами танцевать, я закружу вас в вихре вальса». Все смеялись и отбивались, когда он хотел поцеловать юных дев своими мягкими губами. На пляже густая поросль на спине и груди привлекала всеобщее внимание. «По мне сразу видно, что человек произошел от обезьяны», — подшучивал он над собой. Милый, милый Григорич. Он был очень раним, а в глазах жила неизбывная печаль. О чем? Ему бы быть художником, свободным артистом… Он же был довольно известным адвокатом. Его жена, та самая Анечка из Ростова, сочинила о нем замечательное стихотворение, прославляющее его дар: «Иван, ты снова без оков. Кто твой защитник? Башмаков!» Но не всегда удавалось ему защитить своих подопечных. Когда одного из них приговорили к смертной казни, Григоричу стало плохо прямо в зале заседаний. А этот преступник, так гласит семейное предание, сказал ему убежденно и утешающее: «Не волнуйтесь, Григорий Георгиевич, я убегу…". «Миша, ты понимаешь, надо доказывать вину, исходя из презумпции невиновности, еще со времен римского права, а не наоборот». Мы с интересом прислушивались.

(Из дневниковых записок, продолжение)

***

А наш субботний праздник все длится:

Потом заговорили о бытовом, кто где что получает и чего не получает, потом ушли на Ленинский с гостинчиком для Тани. Да, еще мы пожелали, чтобы наши дети вспоминали свое детство как золотую пору, и нас, как самых замечательных и значительных людей. И так же говорили о нас, как мы о своих старших..

— Ну да, — сказали наши скептики, — будем говорить о том, как много вы говорили о том, что жили среди людей золотого века.

… — Анька, я-то хорошо помню, как Сережка на тебя смотрел. Ты для него заморская царевна была. Ух, как хороша!.

В конце вечера — затишье… Холодно вокруг — снежная Москва, зима средней тяжести в северном городе, за окнами метель, а тут будто в другом пространстве, оторвались от зимы, ото всех тягот и забот. На столе изобилие (это приятно слышать), сидят милые дети, любимые жены, все красивы, журчит разговор, тихий, иногда накаляется до страстного спора и снова журчанье. (Журчанье и в ТВ — это строят водопровод в Древнем Риме, или бассейн). Это ли не Рай. Он ведь, наверное, таковым и был. Скольких людей мы поселили своим воображением и своей памятью в нем. Время, будто в сумасшедшей сказке Льюиса Кэрролла, вертелось то вперед, то назад, то застывало и растекалось, как у Дали, по поверхности настоящего мгновения. Хорошо. К двум часам все же разошлись. Виртуозно помыли все и к четырем часам улеглись.

23-Го. Января С утра опять звонил Лабас, здорово его потрепали. Ничего, надеюсь, Левка сможет ему помочь. Незаурядный он человек. Но спросонья с ним, наверное, трудно. Утром чуток опохмелились и поели ту квашеную капусту, которую забыли накануне. Ели торты, хорошо завтракать после пиршественного стола. Левка съездил по своим делам и уехал до пятницы.

***

«Райские кущи Мемориума». Есть зимний рай в теплых кущах квартиры, с застольем, когда вино льется рекой, и хвалебные эпидейктические речи наплывают одна на другую, есть летний рай с бликами солнца на воде (реке, море, озере) с томлением летних закатов и пахучим разнотравьем и теплыми камнями прибрежных скал и… А есть умозрительный рай — это память, и оттуда нас никто не в силах выгнать, а есть еще рай мечты, он неуловим, мысль прекрасная, успокаивающая только осела на кончике сознания — и вдруг: «Фью — ю», — и нет ее… И такая жалость, и чувство, что если бы вспомнила, то сразу бы и прозрела и ухватила Синюю птицу, но не за хвост, это безжалостно, а поместила бы на жердочку под окном, и сидела бы с ней и разговаривала каждый день и все смотрела бы на нее. Вот такие «Утешительные беседы с Синей птицей».

***

1-Января 2000 года. Итак перелет, переброс, переход состоялся. Мой, казавшийся необычайно громадным, список почти состоялся и завершен, часть людей сама поздравила, другой же части позвонили мы сами. Славно, славно. Теперь о том, как встречали Новый Год.

Вот мой стихотворный монолог (слегка измененное и дополненное стихотворение Беранже)

***

Некогда, милые дети,

Добрая фея жила,

Маленькой палочкой в свете,

Делав большие дела,

Только взмахнет ею — мигом

Счастье прольется везде,

Добрая фея, скажи нам,

Где твоя палочка, где?

Палочки больше не стало,

Крылья ношу я взамен,

Чтобы летать на просторе

В гуще житейских измен,

Чтобы сподручнее вторить

Ветру больших перемен.

Дети, летите скорее

В век осиянных надежд,

Будут моря золотые,

Горы небесно-живые,

Люди, года и столетья

В новом тысячелетье

Будут прекрасно благие.

Бьющий оттуда свет,

не умаляя разбег,

Да снизойдет к нам навек.

После этого из белой шали сыплются бумажки — пропуска в будущий Век, с приделанными к ним крылышками. Вот так.

Встреча Нового Года, Нового Века, Нового тысячелетия в кругу друзей. В гостях у Анечки и Сережи. Новогодний перезвон

Уже в лифте поздоровались с Дедом Морозом и Снегурочкой. Ленинградцы оказались очень славными. Их было шестеро, одна из них Лилиан — внучка Мусы Джалиля с одной стороны, с другой — грузинская еврейка. Очень талантливая девочка. С огоньком. Она играла скорее бабу, вроде как бомжиха, работающая в музее. Костик — с клочком бородки, тоже играл этакого выпивоху. Он — режиссер, собственно спектакль состоялся именно благодаря им — профессионалы. Были удачные импровизации — когда они бутылку вырывали друг у другу или обсуждали, кто сейчас выступит, или говорили: «Разве плохо мы живем, вон у нас беженец из Бельгии». (Тут все грохнули от смеха). И сам стихотворный текст был удачным и смешным, автор Пупа (Верочка Травкина).

Беженец оказался очаровательным Тони, с каким-то усталым, свободным от стеснения лицом, и вдобавок актером. Как он выпихивал всех по очереди, просто замечательно, или Анютку нес, или со мной танцевал. Он был Толей-Колей, рабочим сцены. Сережа потрясающе сыграл Гомера со списком, кораблей, что «прочтены до середины», Лисистрата, Анюта в беленькой накидке — то ли греческая туника, то ли гимназическая пелерина — тоже была хороша и их пара отыграла, потом Эдик — Евтушенко и Лилитка — Ахмадуллина, очень хорошо, и стихи были хороши насчет «предвижу конечность конца», похоже и смешно. Философичность Беллы… вышло забавно.

Эти современные виды притч — анекдоты, наверное, многое понятно, если их серьезно слушать и главное, если понимать их предысторию..

— Тебе теорему доказать или притчу рассказать? — так кажется спрашивал Платон, т. е. Сократ. Так вот Араик и Сережа всегда друг другу доказывают теорему, и в этот вечер они тоже доказывали друг другу что-то насчет площади квадрата, а мы с Анечкой рассказывали притчи из своей и чужой жизни, разделение, так сказать, труда. Хорошо получилось, и Сережка с особым умилением слушал, насчет того, как надо готовить торт «Наполеон», бабушки Вари рецепт, трудновато и длительно, может, уточню и попробую, а может, остановлюсь на достигнутом.

Вернемся к спектаклю. Время от времени выскакивали «Пушкин» и «Гоголь» и трепались — смешно так выходило: «поднимите мне веки» и «памятника нерукотворного».

Ахматова была прелестна, но если бы действительно настоящая А.А. увидела, как ее представляет молодежь конца века, этакая фифочка под вуалью, она бы «ого-го», как негодовала бы. Это же ее героиня, а не она сама под вуалью, «поящая горькой печалью», и текст, «уши надрать» автору. А Гумилев с усами и в шляпе — это музыкант Нюточка, она очень старательно читала по бумажке, и Вера (автор) негодовала, что сестра не успела выучить свой текст наизусть. Проехали..

Потом выступали мы с Верочкой, я — в образе стареющей танцовщицы с ярко-красным ртом и шалью, т.е. с шарфом, оба конца за спину, и в полу-маске (ожившая Айседора Дункан). Мои сказали, что ужасно, а Сережа, что я нашла свой стиль. Музыку не ту поставили, но я чего-то делала руками, Вера вторила: «Ты жива еще моя старушка». А Тони подошел и мы с ним сделали несколько танцевальных па (нам даже зааплодировали), и меня увел тоже. Смысл был в том, что мы — игрушки, восковые фигуры в Литературном музее, которых один за другим выкидывают на свалку, а на груди у всех номер реквизита, но под конец — революция и выкидывают уже самих деда и бабку, без слов и с удовольствием. Потом я произношу монолог Феи, а потом раздают подарки…

Их тоже подбирала Вера: и дракончики, и браслетики, и свечки, и замечательный календарь — художественный альбом с репродукциями картин из музеев Германии.

Араику роль не дали, но он сам прикрепил табличку: «Я — Казанова», а Казанова не говорит, он действует. И по-моему здорово ее сыграл, заигрывал вовсю с актриской, и вслух, и на ушко всякие комплименты говорил, в общем, роль удалась. А я, да и мы все, ели, пили, правда я только квас, а они и водку, и ананасы в шампанском, и каберне, и тосты говорили и о магии чисел, о магии времени…

— Здравствуй, племя молодое, незнакомое, — это Вера Ивановна о том, что она, человек из того века, (действительно, родилась в восемнадцатом году XX — го века) приветствует тех, кому жить долго и, надеюсь, счастливо в XXI — ом веке. И я сказала, что это счастье прожить первые минуты Нового Века и Столетия в доме друзей. Тут Анечка прямо почти поклонилась, а Сережка сказал, что может будут говорить, что «счастливы были жить во время, когда жил Араик», а потом и про меня, что-то о поэтичности и неуловимости (вообще — то говорил: «Ты — волшебница!» И я расцветала…).

— Спасибо, Сережа, ты всегда нас поддерживал. А Анечка наготовила, ну, как сказала Нюта, все, что только умела: и салаты, и рыбу, и мясо, и все очень вкусно. И «чараз» (смесь грецких и лесных орехов, сухофруктов, и вкуснейших кусочков суджука), правда, орехи сразу потаскали, но все равно, даже то, что осталось, плюс сухофрукты было хорошо. Потом молодежь пошла гулять на Красную площадь и Манеж, а мы сидели, пили кофе. Тетя Танечка позвонила по телефону, ее родные тоже гуляли, а мы потом еще выпили кофе, говорили о плохих книгах — это где сплетни и все нехорошее о людях, (сплетни про артистов, например), потом о хороших — «Иосиф и его братья». Анечка — старшая, даже сравнила его с Библией, — все верно говорит. И еще о «Волшебной горе».

— Я, — говорит, — хочу потом с тобой обсудить проблему времени в этом романе.

— Надо мне почитать. А я читаю о святых. Необыкновенное чтение.

— Да, странная штука человеческие отношения.

Потом Анечка достала какие-то простыни и наволочки, и мы должны были под шубами спать. Но я отказалась. Наоборот, встряхнулась и когда пришла первая часть гулявших, мы уже танцевали. Вот такое действо, такие танцы без всякой постановки: мы с Аней и Костей, а потом с Костей, с Верочкой и с Араиком, и с Эдиком, и сама по себе. И все танцуем, и танцуем, и здорово и Сережа присоединился.

— Да, какую девочку закадрил.

— Да, — поразился Араик, — она (Лилиан) пришла и меня поцеловала.

— Ну подумаешь, маляву закадрить, я о Машеньке говорю…

Вот так и протанцевали до семи часов утра. А потом пошли домой. Кто-то еще на кого-то обиделся, но и это прошло. Шапку Деда Мороза оставили, а так все взяли и еще выяснилось, что наша Анюта падала, и колено у нее распухло. Пришли, сделали компресс, сама сумела себе сделать, и легли. А наутро я вхожу в комнату и вместо запаха хвои — аромат камфорного спирта, сразу детство вспомнилось. Трогательно. И, конечно, под елкой лежали подарки. Хорошие, очень хорошие книги: и Юджин О'Нил, и о Сезанне, и Сарамаго, и о Достоевском, и Фолкнер. И еще Алена подарила хороший календарь.

2000 — ый год начался.

***

Поспали, и к вечеру к нам пришли Томочка, Танечка, Верочка, Катенька. Сидели в большой комнате и пировали. Второй раз Новый Год встречали. Подарков натащили — Верочкины прелестные мини-флакончики с духами и лаки, и тени, и помада, Танечкины лаваш и сыр, от Акопа — коньяк, от Саануш — конфеты с икрой и ее книжечка (несколько экземпляров о Толстом). За 250 долларов издали, очень хорошо, с портретом Толстого на первой странице и портретом Саануш — на последней, и бумага хорошая, можно только порадоваться. Это ее расширенная диссертация. Надо будет отдать в музей и в Институт Мировой Литературы.

Пишет, что в Ереване все хорошо.

p.s. Удалось книжечку Саануш «Лев Толстой и армянский вопрос» даже отвезти в «Ясную поляну» и подарить музею. Такие дела…

***

Новогодний перезвон:

Еще о поздравлениях по телефону. Я составила список — в двадцать семь мест позвонить.

Поступь времени особенно ощутима в эти периоды, и телефонные взаимные приветствия словно утверждают прежние связи, обнадеживают, что «не волнуйтесь, ничего не произойдет — мы снова будем на связи». Это для меня всегда очень и волнительно, и утешительно, что ли… Девочки засмеялись: «Ну да, 27 мест»… Им это показалось нереальным…

А что, в результате оказалось,, что кроме иностранцев: Эрика Чайлахяна из Харькова, Мары Шлифер из Израиля, и Чарльза Эванса из Англии — со всеми созвонились, всех поздравили, кого с наступившим, кого с наступающим, кому сами позвонили, а кто сам нам позвонил, в общем, новогодний перезвон, самый приятный и радостный на свете. Вот они члены списка: 1) Тома и Ина, и Таня, и Верочка с Катенькой из нашего бывшего дома на Ленинском, с Наступающим, я позвонила; 2) Виолетта Матинян — новая знакомая из армянского общества, я позвонила; 3) Старинные друзья в трех поколениях: Марина, Володя, Наташа с Петенькой Беликовы — Мельгуновы, они позвонили; 4) милые сердцу Кротовы: Олег, Таня, сами позвонили; 5) Корневы: Аня, Алеша, Оля, друзья с изрядным стажем, звали отмечать вместе; 6) Борис Наумович наш учитель и друг и его супруга Елена Константиновна, сами позвонили; 7) Низовые соседи и друзья: Таня Малюсова, Тема, Машка, я позвонила; 8) Наш варпет младшего поколения Мальян Сурен Григорьевич и Ира, я позвонила; 9) Лена Николаевская — поэт и друг Тодика и Аллы, и наш тоже, я позвонила; 10) Сикорские Алеша и Нина — друзья и родственники, и они звонили, и мы; 11) Угрюмов Миша с семьей, мы звонили; 12) Ревич Александр Михайлович — учитель и друг Тодика, мы звонили; 13) Фальк Кирилла Романовна — педагог, дочь Фалька, мы звонили; 14) Волков Валерий Александрович — педагог, художник, мы звонили; 15) Наталья Владимировна Алексеева-Штольдер — педагог, художница, мы звонили; 16) Гриша Зобин — учитель и друг, сам позвонил; 17) Ваган Вермишян — учитель и друг из Симферополя, сам позвонил; 18) Хримляны: Наточка, Аника, Эдик, Артурик и Мика, сами позвонили; 19) Рубик и К*, мы позвонили; 21) Лева Чайлахян и К* из Пущина, сами позвонили; 24) Людочка — мамина старинная ученица из Зеленограда и ее супруг Анатолий, мы позвонили; 25) Кончаловский Максим Владимирович — ректор, педагог, артист и его супруга Светлана Георгиевна, мы позвонили; 26) Алла и Эманвел Долбакяны — председатели армянского общества, сами позвонили; 27) Баласанова Карина — наша крестница, сама позвонила. Таков был список. Ждем поздравления от Чарльза, шучу, конечно, но он каждый год с прелестной английской джентльменской аккуратностью присылал нам поздравления с Новым годом и Рождеством. Поэтому есть основания ждать. Еще несколько человек звонило: Наташа Михеева, и Дима Розенбаум — школьные друзья; Ирочка Богомолова — подруга с армянских курсов; Стива — Аллочкин племянник; Галина Холодова — театровед и редактор из «Современной драматургии», милая женщина, с которой мы работали над пьесами Сарояна; Завен — двоюродный брат папы Араика, литературный консультант театра «Модерн» и еще несколько человек звонило, и нескольким звонили мы. Имена друзей детей: Исаенко Олечка, Митрошина Надя, Волошина Марина, Калашникова Лена, Гофманы, Беленкины, Расторгуев Саша и т. д.

Рождественская сказка. Светлой памяти Мамы и Папы

У нас собирались гости. Едой и приготовлениями занимались женщины. Мужчины передвигали столы, раздвигали их и примеряли стулья к столам, справляясь у хозяйки о количестве гостей и сидячих мест. Дверь из-за входивших с продуктами и выходивших была нараспашку, и сильно дуло морозным воздухом. «Закройте дверь, детей простудите», — время от времени доносился из кухни чей-нибудь заботливый женский голос.

Дядя Гурген резал бастурму и суджук на краешке стола.

Я резала хлеб и вела беседу с дядей. Дядя Гурген мне нравился, а я нравилась ему. Он даже посвятил мне стихотворение «Инчу чес хосум хайерен» («Почему не говоришь ты по-армянски»). Правда, мама подозревала, что на самом деле он втайне думал о той, другой, что была дочерью наших друзей, но она была уже взрослой, и посвящать ей стихи было рискованно. Почти объяснение в любви. Он и так все время объяснялся в любви. Когда покупал мясо, сверкая зубами, говорил продавщице: «Я вас люблю»; так же обращался к молочнице, что приносила нам по утрам бидон молока; и к дворничихе, сын которой попал в больницу по причине схватки с белым медведем. Он хватил лишку и свалился прямо к нему в бассейн. Такая вот трагикомическая история. Но еще более веселым было объяснение дяди Гургена:

— Я так вхожу в полосу доброго расположения духа и мир мне улыбается.

— Да, Гурген-джан, — сказала мама, она очень сочувствовала своему однокурснику, — уж так тебе все улыбнулось, что приходится прятаться. Нет, это здорово, что ты у нас, ешь свой любимый черный хлеб и ходишь по любимому белому снегу. В Ереване и то, и другое в дефиците (по сводкам там сейчас было где-то плюс семь-десять), но ты понимаешь, о чем я говорю.

Мы все понимали, что он просто сбежал от возможного ареста к нам. В какой-то статье его обвинили в антисоветских настроениях, и что за этим могло последовать, тогда никому не надо было объяснять.

— Ладно, ладно, Тамар-джан, хватит об этом, — весело и бодро, нарушая стесненное молчание, проговорил папа, — не мешай Гургену резать бастурму.

***

Дядя Гурген очень аккуратно резал бастурму. Надо было соблюдать равновесие в толщине кусков: не очень тонко, чтобы чувствовалось, что ешь что-то необычайно вкусное и не очень крупно, чтобы не задохнуться от остроты перца, который толстым ободком опоясывал кусочки вяленого мяса.

— Расскажи что-нибудь, — попросила я.

— Маленькая что ли, — был ответ. Но я-то знала, что он большой любитель рассказывать всякие притчи.

— Вот я сейчас тебе скажу такое, что ты должна на всю жизнь запомнить. Перед путешественником три пути. Один очень солнечный, настолько, что идти по нему трудно, сгоришь на солнце; второй — тенистый, но от этого слишком сырой и темный; и третий — с деревьями, усеянными фруктами, но они так высоко висят, что до них трудно достать. И невозможно решить, что лучше. Но тут появляется этот с крылышками и говорит: «Тот путь хорош, которому сердце отдашь, который полюбишь».

— А, это такой маленький, толстенький, пускает стрелы прямо в сердце. Знаем мы этих коварных «амурчиков», — тетя Аля незаметно подошла к столу, и пробуя деликатный кусочек суджука, весело рассмеялась.

Дядя Гурген не поддержал этого веселья:

— Нет, это был вовсе не «амурчик», это был Ангел, который знал власть сердечных привязанностей над судьбой.

— Ну ты, Бодлер, как всегда наставляешь.

— А ты, Жорж Санд, как всегда лукавишь.

Это была их обычная пикировка. Он писал стихи, она писала прозу, и они, дразня друг друга, в то же время отдавали дань профессиональному умению коллеги. Это был замечательный переход в иную культурную стихию, я и сама не знала тогда, с какого бока подойти к собственной национальной идентификации.

***

Мама, папа, — вбежала я как-то смеясь, — они назвали меня цыганочкой!

Я не знала, плохо это или хорошо. Это потом мне запало в душу, какие они грациозные; это потом я любовалась, как идет молодая цыганка по залу ожидания: идет просто, а будто танцует, так пластична и хороша она была. А я со своими черными локонами и черными глазами уже привыкла к шуточкам, подобным этой: «Что же ты плохо помыла глазки». Это потому что у меня были не голубые глаза, а черные, нет, карие с поволокой. В общем, тогда в ответ на мой возглас, мама сказала педагогическим тоном: «Все нации одинаковы, но ты помни, что армянка и названа в честь моей мамы, твоей бабушки и носишь имя Богородицы — Мариам Аствацацин». А папа в свое время давал такие же наставления моему брату: «Никогда не дерись, но если тебя назвали армяшкой — бей прямо в нос». Левон так и делал. Всего пару раз пришлось, потом зауважали и стали называть боксером. А меня только один раз подразнили, и когда я убежала в подъезд, влюбленный в меня Севка Урасов кинулся утешать, и самым главным его убеждением было: «Ну ты что обижаешься, ведь Микоян — тоже армянин». Подтекст был ясен: мол, такой великий человек — и армянин. Мне стало смешно, в нашей семье никогда не относились к власть предержащим с большим пиететом.

***

Я высунулась в окно, наш дворик был как на ладони. Гуляли мои друзья, играли в снежки. Мы — Арлекины, Пьеро и Коломбины младшей отрасли шестидесятников. Наши маленькие обиды и поражения, наши большие потери и расставания были еще впереди.

— Иди к нам, — закричала Ирка, — пойдем кататься с горки.

— Не могу, у нас гости.

Сейчас готовился один из наших замечательных дружеских пиров. Должны были приехать еще две мои сестры со своими родителями. Мы намеревались дать маленький концерт, потом Дед Мороз, по заведенной традиции, должен был вручать нам подарки, и следом за этим нас отправляли спать к соседям. О наших соседях хорошо сказал дядя Гурген:

— Ваши соседи — половина вашего счастья.

Анну Ивановну, я называла просто и сокращенно «Атанна», и мама мне говорила: «Это твоя вторая мама». У меня там был свой стульчик, свои любимые книжки, и еще я очень любила пробираться в библиотеку к Алексею Андреевичу и рассматривать надписи на толстых фолиантах, стоящих на сплошных с пола до потолка стеллажах. Атанна, по случаю Рождества, готова была приютить всех трех сестричек, чтобы взрослые могли вволю повеселиться в нашей небольшой двухкомнатной квартире. Сейчас такие квартиры называют распашонкой.

***

Я с большой куклой, полученной за прочитанное стихотворение, сидела на коленях у дяди Гургена прямо рядом с елочкой.

— Пусть Анжела споет, спой Анжела, — стали все уговаривать миловидную, пышнотелую даму с красивым чистым голосом. Я приготовилась слушать.

Словно откуда-то издалека, из неявного скрытого источника рождалось это пение. Мелодия ширилась и нарастала. Маленькие накаты приближающейся грозы, робкое шелестение листочков, пробудившихся от растворенного блаженного состояния — истомы дневных солнечных лучей. Ветер усиливается, аккорды один за другим грознее, стаккато дождя и аллегро порывов — буря. Томление превратилось в неистовство, шквал страстей. Потом гроза затихла. Мне всегда казалось, что о музыке можно вспоминать, как о летнем дне, длинном и переменчивом, как сама жизнь.

— Ребенок хочет спать, смотрите, глазки закрываются.

Нет, я вовсе не хочу спать. Я сижу за столом, все пьют, веселятся, поют, и еще этот запах елки. Рождественской. А мне пригрезилось лето. Нет, нет, я хочу посидеть до самого конца со взрослыми.

— Дети даже сами не понимают, какие они счастливые, хотел бы я, чтобы меня отвела спать и убаюкала мама, — сказал один из гостей.

Да, сейчас я это понимаю, но тогда казалось, что самое интересное мы наверняка не увидим, потому что оно произойдет как раз тогда, когда нас уложат.

— Спокойной ночи, — мы перецеловали всех теть, от которых пахло духами и помадой, и дядь с их шелковистыми мягкими усами, и пошли к Атанне.

***

«В Царстве Небесном любящие друг друга мужчина и женщина сливаются в одного ангела»

Меня разбудил прямой лунный луч, настойчиво глядящий в окно. А может, так сияли звезды; все небо, когда я выглянула в окно, было усеяно звездочками. В комнате — полная тишина, сестры спали, посапывая, а я никак не могла уснуть, мне вдруг показалось, что кто-то крыльями стукнул в окно.

— Вставай и выходи, — внутренний голос прозвучал отчетливо. Прямо в ночной рубашке я подбежала к балконной двери. Она легко открылась — и я вышла на балкон, не успев даже удивиться тому, как легко она поддалась. Я, ведь, помнила, как плотно заштуковывали ее на зиму. На улице словно брезжил рассвет, и было совсем не холодно.

— Иди ко мне, поспешим, — сказал мне кто-то со светлым лицом. Я оказалась у него на руках, мы полетели, будто поплыли по воздуху.

— Торопитесь, торопитесь, — говорили нам ангелы, что летели рядом, держа в объятиях маленьких мальчиков и девочек. Некоторых я узнала.

— Куда мы летим?

— На самую главную елку Рождества, — ответил мне мой проводник.

— Ой, я же в ночной рубашке, — но мой испуг быстро забылся, так интересно было то, что происходило вокруг. Мы оказались вдруг на прекрасной поляне, залитой светом, нездешним светом. Будто все светлячки, которые только есть на свете, собрались здесь. И все равно этого было мало, если бы не то необычное сияние, что исходило от дальнего края поляны.

Что-то мешает мне подробно рассказывать, помню только, что было очень весело. Мы гладили хищников, и они были совсем как ручные, лебеди катали нас по прекрасному озеру. Когда начался праздничный бал, я увидела, какие все дети красивые: мальчики, словно маленькие принцы, с серебряными пуговками на курточках и помпонами на беретах, вели за руку девочек — принцесс, в пышных юбках с убранными в золотые веночки волосами. И на мне тоже было белое атласное платье с вишенками на боку. То, совсем еще детское, самое любимое. И мне так радостно от этого, и еще оттого, что всем так хорошо. Мы кружимся, держась за руки, будто в волшебном хороводе. А на душе так тепло, светло — будто от лучистых глаз Того, к Кому пришла.

— Ты меня любишь? — спросил.

— Да, да, очень, — закричала я.

— Не забудь про это.

И вдруг что-то толкнуло, будто треснуло пространство, будто полетела я по лунной дорожке и снова в постели оказалась. И чей-то голос сказал: «Вот ты и побывала на елке у Христа».

И хочу крикнуть сестрам, разбудить — и не могу. И потом рассказать как-то все не получалось. С тем и прожила до сегодняшнего дня.

***

А на следующее утро шел крупный пушистый снег. В те годы он был таким чистым и сверкающим, каким потом я его встречала только на перевалах туристических маршрутов, где-нибудь в Памиро-Алайских горах. Он пах арбузом и леденил кончик языка, будто сделанное самым совершенным кондитером мороженое пломбир. И все на улице так неузнаваемо изменилось, словно попали мы в сказочный берендеев лес: молчат бубенцы, остановленные рукой невидимого дирижера, застыли тройки. Горы, сугробы снега. Весело расцвели из-под огромной снежной шапки чьи-то очень знакомые глаза. Это тетя Аля выбежала полураздетая, в пушистом платочке, и сразу превратилась в снежную королеву, смеющуюся и отчаянно машущую мне рукой:

— Иди, домой, иди, там такое…

Я побежала, перелетела наши тридцать три ступеньки и ворвалась через приоткрытую дверь. Что такое: у мамы сияли глаза, папа посмеивался в усы, а дядя Гурген со странным удивлением на смуглом лице держал в руках свежий номер газеты.

— Они наградили меня, сталинскую премию дали….

Его пьеса, действительно, была замечательной. Он читал ее у нас дома. В ней было видимо-невидимо неистовых страстей, вероломных интриг и трагедий с летальным исходом. И это, с одной стороны, приближало ее к сумрачной действительности, а, с другой, как бы подтверждало принадлежность к традиции, идущей от античного театра.

— Сильнее Шекспира, — выкрикнула тогда тетя Аля.

— Друзья, давайте не трогать Шекспира, — тихо сказала мама, и все рассмеялись.

— Миша, в чем дело? — недоумевал дядя Гурген.

— Да они сами не знают, что делают, видимо, «план по засадке» выполнили, а по награждению — еще нет.

— Мне ехать?

И состоялся семейный совет, на котором общим голосованием было решено, что дядя Гурген погостит у нас еще три дня, а потом вернется победителем в свой родной город.

Как мы покупали шляпку

Я не помню, когда начала себя сознавать. Но два возлюбленных лица — Мамы и Папы — всегда были рядом со мной, надо мной, обдавая сиянием своих улыбок и добротой, и жизнь, конечно же, была устроена необыкновенно счастливо и радостно в угоду тому маленькому капризному существу, которое я собой являла.

Нежная прекрасная мама, друзья-сокурсники не без основания называли ее «нашей княгиней», и мудрый веселый папа, которого друзья еще со студенческих лет, надо отдать должное их интуиции и проницательности, именовали «академиком», воспитывали нас с братом в строгости и любви.

В молодом возрасте, в том лилейном, когда ты сам себя ощущаешь центром всего, трудно предположить, что твои родители существовали до тебя, имели на это право, и даже были счастливы в твое отсутствие. Но оно именно так и было, раскрывается это потом, спустя много лет: какой-то незаметный штрих делает узнаваемым прошлое, будто нескромный карлик поднимает полог над тайной двоих. Впрочем, у меня все осталось в рамках житейской этики и не нарушило ничего в отношениях. Как-то я помогала выбирать маме зимнюю шляпу в нашем «придворном» магазине «Москва». Эта шляпка до сих пор жива, и я езжу в ней зимой на кладбище, поминать светлую память моих родителей. Но случится это много позже. А пока — мы счастливые, осень, и мама, кокетливо щуря бровь:

— Нет, Миша, надо помнить, что у меня пальто другого оттенка.

— Тамар-джан, — говорит папа, — она тебе идет. Но…. — В голосе у него сомнение.

Он, наверное, был создан для крупной коммерции: такой ловкий, с мускулистыми руками и умным цепким взглядом, способный взвесить молниеносно все «за» и «против», и выгоду, и расчет, и достойно продолжить дело своих предков, среди которых были весьма уважаемые купцы. А вместо этого занялся совершенно неприбыльным делом, и, наверное, благодаря вмешательству своего ангела, предпочел пойти по безумному пути, напоминая того странного типа, что сидел и смотрел на растение и думал: почему оно зелено? Конечно, Джонатан Свифт, изображая в «Путешествии Гулливера» ученого субъекта, тонко иронизировал, уверенно считая, что это нелепый вопрос. Будто забыл, что нет идиотских вопросов, а есть тупое всезнание. Папа пошел дальше, он думал: а почему растение зацветает? Недаром друзья прозвали его романтиком, рыцарем тайных прелестей цветка. Ура-а-а, да? Нет, когда он хотел поведать миру о тайне, нашелся злой колдун. От взгляда колдуна многие заболевали, он наводил порчу на людей, говорил утробным голосом и отправил в подземелье Кощея Бессмертного не одного доброго молодца. Но взгляда моего папы боялся, как огня. Видно, была во взгляде отца, кроме цепкости, такая необыкновенная сила разума, что темному уму колдуна становилось тошно и неуютно.

Мне не хочется переводить это в плоскость реальности, уж очень печальные были времена (бывали ли иные?), когда борьба добра и зла сфокусировалась на биологическом поле. Добро победило, но дорогой ценой. И на вершине, где не было уже слышно шипения ядовитых тварей и всяких иных ползучих гадов, можно было улыбаться, шутливо прищуриваться и снова изображать из себя купца первой гильдии.

Мама угадывала все без слов и всегда первая произносила роковые слова:

— Нет, Миша. Это слишком дорого.

Действительность была нелегка, но, глядя на маму, можно было сразу понять, что жизнь дана для чего-то необыкновенного и радостного.

Сколько людей признавалось мне, что нашли приют под сенью этих сияющих глаз. Словно мастер по огранки алмазов, она умела превращать нелепый иногда человеческий материал во что-то достойное и благородное. Огненный жар души опалял пришельцев, и они склоняли головы и приносили цветы, посвящали стихи, исполняясь восхищением и дружескими чувствами, на большее они не претендовали, видя рядом верного и великого Микаэла.

«Наша княгиня», окружающие недаром произносили эти слова, мама Тамара и впрямь была продолжательницей княжеского рода и хозяйкой великолепного виноградного сада. Все ушло в жерло истории, но величие и благородство остались, как остается под патиной времени немеркнущий драгоценный блеск истины.

Теперь самое время рассказать о том случае, который стал легендой. Подружки, желая сохранить Тамару для себя, наплели Мише, тогда, кажется, уже почти жениху, что она вовсе и не собирается замуж и у нее есть кто-то другой на примете. Дело было к ночи. Не задумываясь, папа седлает коня о двух колесах и едет в село, которое находится в шестидесяти километрах от Еревана. Дальше рассказывает мама: «Приезжает он, весь испачканный, руки стерты до крови, колени в синяках и ссадинах. Глаза безумные и спрашивает: «Это правда? Ты так говорила?»

— А ты что? — пристаем мы. Мама отвечает не сразу. Она до сих пор хороша, и я вспоминаю, как рассказывали, что из других сел приходили смотреть, кто впрямую, а кто исподтишка, на красавицу Тамару, дочь Карпа.

— А я сказала: ты что, разве мы с тобой не связаны судьбой и любовью?

И потом, я в этом почти уверена, материнский инстинкт подсказал ей, еще совсем молодой девушке, наше с братом торжественное явление на свет.

На ночь глядя Мишу никуда не пустили. А наутро моя бабушка приготовила яичницу, чуть ли не из шести яиц. А дедушка позволил обыграть себя в шахматы. Добрые и мудрые были мои дед и бабушка. И не знаю, через какое время, но, по логике вещей, наверное, вскорости, красавица Тамара была увезена из родного села в город на соединение жизни со своим суженым Микаэлом, на долгую жизнь и на любовь до последнего вздоха.

И вот теперь, глядя на них, я вдруг вспомнила все это. Нет, не исчезла ни одна черточка, не пропал ни один волосок из связующей их ариадниной нити: то же лукавство и царственность в легком повороте головы у чуть постаревшей Тамарочки, и та же готовность кинуть весь мир к ногам Дамы сердца у благородного рыцаря, чуть постаревшего Миши. В общем, шляпа была куплена к общему удовольствию нас троих и продавщицы, которая тоже незаметно для себя попала в тепло перекрестных чувств и радовалась счастливому завершению дела. Славное было время.

Таманяновский мостик

В память о славном летнем дне и дружеском застолье.

Июнь. 2019 год.

Кратово, Симбирская 4.

Знаешь, ведь мосты бывают разные, эти таинственные соединения земной плоти над водной бездной. Как-то мы искали Левитановский мостик и кто-то из нас увидел разломанные дощечки на поверхности прудика и печально воскликнул:

— Да вот же он!

Ты сочувственно положил мне руку на плечо, нам ведь казалось, что он был неуязвим, живее живого. Понимаешь, он должен был остаться после нас, но его выбрал жребий жертвенный… Левитановский мостик сохранился лишь на полотне художника.

У нашего моста история совсем другая. Ты помнишь, как торжественно, даже слишком, он глядится для такой малой речки, как Хрипанька. Но он коронует собой живописный пруд над маленькой плотиной. Вокруг пруда теплокровные стволы высоких, «корабельных» сосен, пышные кусты ольхи, ивы и коричневатые головки камышей. Увы, это уже признаки постепенной эволюции пруда в болотце.

В золотую пору моего детства камыши доставались с трудом, где-то в болотных зарослях, а не на берегу пруда. Это был тогда наш маленький рай. Тут мы учились и научались плавать и грести и наши лодки, скользя мимо живописных берегов, таинственных островков, достигали противоположного моста, обычного. железобетонного. Вода под днищем тяжелела, зацветала и заполнялась водорослями и тиной — и это называлось Саргассовым морем.

Девочки, помните? Они точно помнят, они — это моя кузина Наточка и подружка Анечка,«доутробная» (это потому, что наши родители дружили, когда нас еще не было и в помине). Мы росли, дружили, ссорились и снова дружили, влюблялись и как капельки времени крутились на острие часовой стрелки, постепенно превращаясь в девушек. «Тургеневская девушка», так называл меня мой любимый дядя Жоржик. Я вспоминаю пятидесятые. Лето, Кратово, идем на пруд. Идут мужественные отцы, им подвластны мудрость и тайны мира, идут женщины, прекрасные матери, их каждый жест полон заботы и ласки, будто хотят они выстелить любовью весь мир вокруг себя. Впереди бежим мы, главные герои на этом празднике жизни. А самую маленькую, Томочку, несут на плечах. Дядя Женя, Анечкин папа, назывался рабочий слон, а мой папа, дед Михаил, был верблюдом королевских кровей. «Кого ты предпочитаешь?» — спрашивали мы большеглазую Томочку. И она частенько выбирала могучего слона, на верблюде слишком качало.

Жизнь была патриархальная. С целым скарбом переезжали на грузовике на дачу, на три счастливых летних месяца. Мама и наша няня-домработница Соня готовили на примусе и ухитрялись принимать гостей из Еревана, Москвы, Харькова.

Тебе интересно? Должно быть интересно, ты же любишь, когда армяне празднуют свое присутствие на этой земле. И вторя Уильяму Сарояну можно сказать, что смех и радость сопровождали все наши встречи.

К нам приезжали папины однокурсники: ставший профессором, близкий друг дядя Ншан, известный изобретатель комбайнов Ваган Мкртчян. Приезжала Арпик Туманян, тетя Арпик, с горделивым профилем своего отца Ованнеса Туманяна.

— Вы не дочь поэта Туманяна. — спросила мама, увидев ее однажды в санатории. И той пришлось, в конце концов, признаться. Так они и подружились. Сарик Сарьян, младший сын Мартироса Сарьяна, бывал частым гостем и активным участником веселых шарад в маминых постановках. Как бы трагически ни складывалась судьба, у человека всегда есть золотая пора, когда его окружают любовь, сочувствие, веселье и тепло этой жизни. Вот ради этих минут общения и любви и собирались наши друзья и родственники на дачу к Назик Ивановне. И «Know how», уверена, что ты не пробовал долму из смородиновых листьев. Смородиновые листья оказались вполне пригодными для этого дела: вкусными и ароматными. Может быть именно подобные картинки представлялись тем, кто хотел устроить в этом живописном месте Город-сад.

Историческая справка.

«Есть под Москвой поселок дачный. На электричке полчаса»

Поселок «Кратово» (первоначальное название «Прозоровский») возник в 1898 году на 38-й версте Московско-Казанской железной дороги. Земли поселка принадлежали князьям Прозоровским-Голицыным. Здесь строились дачи и сдавались внаем.

Места здесь были глухие, поросшие хвойными и смешанными лесами, в них и зверье разное водилось, и грибы, и ягоды…

В 1910 году Общество Московско-Рязанской железной дороги по инициативе своего председателя Н.К. фон Мекка покупает здесь участок земли под строительство Города-сада для своих служащих. В 1913 году Николай фон Мекк собственноручно внес в список привлеченных к работе архитекторов имя восходящей звезды русского зодчества — Александра Таманяна. Таманян и железнодорожный олигарх Николай фон Мекк сошлись в едином мнении: русский идеал дома — дом-особняк.

Строительство началось с прокладки просек и заготовки строительного материала.

Одна из достопримечательностей Города-сада — Кратовский пруд. Он был отрыт в русле речки Хрипаньки, Красоту пруда завершала плотина с железобетонным мостом, проект которого создал А. И. Таманян».

Для нас имя Таманяна связано прежде всего с волшебным превращением Еревана из провинциального городка с глинобитными стенами и плоскими крышами, с узкими улицами, по которым шествовали верблюды, в солнцеликий прекрасный город. От главной площади Республики словно стрелы солнечных лучей разбегаются улицы, а дома украшены узорами и орнаментами, напоминающими зодчество Анийского периода.

Но это будет потом. А в 1912 — 1914 годах Таманян, работая над планировкой Города-сада, строит железобетонный мост с фигурными балясинами, четырьмя шпилями и двумя метровыми шарами. Воссозданный в 1999-ом году в первоначальном виде, но уже не из железобетона, а из белого мрамора, он становится украшением поселка, жемчужиной Подмосковья. С 2009 года изображение моста вместе с яблоневыми ветками, символизирующими Город-сад, можно видеть на гербе городского поселения Кратово.

Существует легенда о том, что дочь Николая фон Мекка Галина и Александр Таманян были влюблены друг в друга. Но судьба распорядилась иначе и они не могли быть вместе. И мост словно увековечил их чувство, став вещественным утверждением их романтической любви. Наверное поэтому существует традиция, сложившаяся уже в наше время: молодые — прекрасные белые невесты и их рыцари-женихи приходят на мост, фотографируются и оставляют замочки на счастье, и на долгую, счастливую жизнь.

И еще один момент.

Если бы можно было завести амбарную книгу, ведущую учет тех, кто посетил мост Таманяна, самое почетное место занимали бы имена моих бабушек, родившихся еще в позапрошлом столетии: бабушки Вари, нежно любимой семейством и всегда погруженной в гущу житейских забот, и бабушки Мани, отрешенной, молчаливо углубленной в свои думы, и тоже нежно любимой детьми и внуками.

Прошло каких-нибудь 70 лет и уже наши внуки просовывают курчавые головки в просветы между балясинами и норовят поймать солнечных зайчиков. Блики на воде, плещущейся под мостом Таманяна, завораживают игрой и блистанием, все это просто упоительно.

А совсем недавно по мосту прошелся сам Ваган Вермишян, наш дорогой друг, приехавший с сыном Левончиком к нам в гости. Прошел, радостно и потрясенно улыбаясь от охвативших его чувств, от неожиданной встречи в Подмосковье, в самом сердце России, с армянской реликвией. Именно так можно обозначить этот сияющий мраморным великолепием волшебный мост.

— Ваган, тебе понравилось, да?

— Конечно. я об этом непременно напишу, — сказал тогда Ваган.

Написать он передоверил мне, а вот делать шашлык не доверил никому.

И мы уже не на даче у Назик Ивановны, а в другой стороне этого умозрительно присутствующего Города-сада ели отменный шашлык и праздновали нашу Встречу.

Будьте Счастливы и Благословенны, друзья мои!

Из дневниковых записок

***

30 ноября 1999 год. Сегодня день памяти моего Папы, нашего Деда.

Да, я три дня подряд скидывала вторую часть записей «Пряжа дней». Вечером пришла Машенька Прудникова. Не было у нас уже того шикарного торта «Рафаэлло», который я по случаю купила в Гастрономе у Москвы. Араик купил сыр, печень и очень вкусно пожарил. Я сделала гречневую кашу, а Литочка купила маленький кокосовый тортик, тоже очень вкусный. Анечка подарила свою очень красивую абстракцию, и обе показывали альбомы с фотографиями, и свои совсем детские и общие с родными и друзьями всех поколений. Там был и папа Машеньки — Левка Прудников в молодости. Похожа сейчас Машенька стала на него и еще на Элю — друзья моих детских и юношеских лет. Там еще стоят молодые: Иночка и Лева, и Аллочка, и Тодик, и Леночка Николаевская с мужем Вилем Орджоникидзе и маленьким сыном. Стоим и мы с Левой Прудниковым, и тетей Манечкой, и мамой, а папа, как главный капитан, лежит с мячом перед обеими волейбольными командами, играющими на крошечных площадках, как писал А. А. Прокофьев, «меж трех сосен», через гамак. Замечательно было.

Вдруг вспомнила, что мои самые любимые фотографии у Левы в Пущино. В его альбоме есть Кратово, где я сижу такая счастливая с бабушками, мамой и папой, и Соня там (единственная фотография, где она запечатлена), и еще другая, где я стою между двумя креслами с бабушками, и сзади мама, папа и тетя Маня. Уже в старом образе, как долго она жила в нем…

— Это вы, Мария Христофоровна? — удивленно спросил не видевший ее много лет случайный гость из прошлого.

— Да, это я, — гордо и горько ответила тогда тетя Маня.

Как бы мне их забрать у Левы, как он так взял их и все… Не годится. В Кратово — там такие счастливые лица у всех, у совсем стареньких, у толстенькой, пышной, будто из муки спеченной бабушки Вари, добрая, но твердая улыбка, по-моему, если память мне не изменяет. именно бабушка Варенька обнимает меня, раскинувшуюся и улыбающуюся во весь рот, и тетя Манечка, сдержанно улыбающаяся, и мама. и папа, тоже в улыбке, она играет и на губах нашей Сони.

— Какая у меня там «отпяченная» нижняя губа, — сумрачно улыбаясь говорила она.

Улыбка была царствующей персоной, фотография стала ее вотчиной. И только бабушка Манечка, в честь которой я и была названа, сидела отрешенная, погруженная в свои печальные воспоминания, может, ей было покойней от этой всеобщей улыбки, но она в ней не участвовала. На одной фотографии мы все лежим на теплой кратовской траве, на другой обе бабули восседают в соломенных креслах, а я между ними, а сзади мама и папа, и так мне уютно, вольготно в теплых родственных объятиях. Ушедший рай детства, и летнего дачного быта.

Напишу ли я когда-нибудь свой «Семейный альбом». Кто-то из русскихъ писателей получил своего Букера за подобный роман. Но я действительно хочу написать такой, это будет нечто, ни на что не похожее прежде. Кто-то уже писал свои сны, кто-то пересказывал разговоры на кухнях, бывших центрах интеллигентской жизни Москвы, кто-то делал композиции из дневника, романа, и хронологии событий, причем в детективном ключе, у них здорово получалось. Почему бы не попробовать и мне. Это же пришло ко мне не опосредовано, а выношено много лет, просто они меня опередили, прочли мои мысли, носящиеся в воздухе. Но я думаю, что лучше поздно, чем никогда.

Круг из детства

Лица неясно проступают сквозь пелену времени, зато очень отчетливо слышатся голоса. Причем непонятно, о ком говорят, кого поминают. Это как игра в ответ на предыдущий вопрос.

Маленький человечек с добрым лицом, это — смерть, так, кажется, описывал ее Сароян в пьесе «Голодные», ходит по кругу и задувает свечи, которые они держат. Девять человек. Я за пределом этого круга и человечек говорит: «В последний раз Вы видите их, Ваше последнее слово…»

— Мы все уже однажды, хотя бы единожды умирали, наши близкие там, не страшно перейти черту, оттуда льется свет, но мы не знаем, что там… Хорошо ли здесь было, когда как, но за все из души льется благодарность. Самое страшное — отречение от себя, предательство души своей. Вот откуда шла на меня напасть, от ближних.

Слово «Дуб», сказанное в молодости про меня, не отравило ли оно всю мою последующую жизнь. В таком отрицании я кривилась, изгибалась под любящими и дрессирующими взглядами. И я сейчас могу, и в этом и состоит задор моей жизни, и должна сказать, как Толстой в 14 лет: «Я поняла, что умнее всех, и с этим надо будет жить». Должно все состояться, чтобы не предать Дар Божий, того, что Господь во мне заложил.

На каждое мгновение можно смотреть и чистыми невинными глазами младенца и очами, сознающими в печали свою конечность.

В знак того, что каждый отмечен рождением и смертью, рядом со мной помещена большая свеча, в рост человеческий. А в руках у тех девяти, что в кругу, маленькие огарки, и каждый раз, когда человечек хочет колпачком накрыть их и затушить огоньки, я незаметно зажигаю лучину и передаю огонь от своей свечи. И огарки только разгораются все ярче.

— Уходя, вы дали мне такой аванс, что хватит до конца.

Слово к к седому человеку, с красивыми глазами и белыми усами, доброму наставнику моей юности, блестящему оратору, близкому другу семьи, которого я в детстве называла Гришич:

— Ты сказал, когда я еще не написала ни слова: «Марочка, ты настоящий, прекрасный поэт». И ведь какой провидец, орфическое истолкование земли — вот что главное теперь в моей жизни.

Слово к другому человеку, с острым сверкающим взглядом и седыми в разлет бровями, из близкого нашей семье рода, художнику и фантазеру, дяде Гене:

— А ты сказал перед смертью жене: «Не забудь дать Маре воспоминания о Бунине». У нас была общая любовь к нему, как на одном дыхании. Найти в двадцать лет единомышленника семидесяти лет — это не всякому дано.

Слово к даме с очень благородными чертами лица, к строгой и гордой тете Майе. Она стоически проживала свою скромную долю и хранила тайны семейные, как дорогие реликвии:

— А ты, благородная старая дама, благословила моего мужа и нашу жизнь: «Красивый мальчик», — так сказала ты на смертном ложе, кинув почти невидящий взгляд в его сторону.

Слово к двум людям, вокруг которых стоит облако, белое в своем сиянии, тем удивительным существам, что ввели меня в мир живущих:

— Вы, давшие мне жизнь, опустела без вас душа моя, но Господь надоумил, и я не упускаю минуты общения, когда вы благосклонно опускаете взгляд на землю, словно говоря: «Береги детей, дочь наша, — и еще — тебе надо обрести себя». Какое чистое и светлое благословение нисходит на мою горестную земную жизнь при этом совпадении мгновения и вечности.

Слово к прекрасной молодой женщине, с теплыми, яркими глазами. Ее уход долго переживался, как потеря всеобщая, как утрата таланта и красоты. Да, ее так все и называли: «наша прекрасная Эллина»:

— А ты, я молюсь за тебя, ты была так прекрасна, и как бы слышу в ответ наставление: «Храни красоту, храни любовь, остальное приложится».

Слово к мужчине со светлым лицом, нашему другу Вениамину, что так щедро тратил свою душу и легко тасовал пороки и добродетели и, будто стряхивая жемчужные брызги Можайского моря с «брабантских манжет», вел всех в спасительную гавань всеобщей дружбы и любви:

— А ты, за которого я так молилась, не удержали мы ангела на этом свете, пьющего, гулящего, растратившего себя зазря. Твои наставления не явны, но как помнится все.

Слово к маленькому старому человеку, с простым лицом и острым взглядом, критику и наставнику моей юности, рожденному быть тенью Сократа — дяде Авдею:

— А ты, страдалец, дочь твоя оболгала меня, но разве не ты просил помощи, не ты ли говорил: «Мы перевернем с тобой мир». Вполне возможно, только моя точка опоры — здесь, а твоя — там.

Слово к еще одной старой даме, наивной и любящей, как дитя, к доброму гению своих близких — тете Лине:

— Пусть тепло тебе будет там, как в прежнем, родном Ереване.

Надо обрывать мгновения. И научимся понимать, что каждому изначально дана свобода самому стать творцом своей жизни. Каждое мгновение неотторжимо от вечности. Люди в кругу держат все более и более разгорающиеся свечи, словно утверждающие их жизнь в вечности, а свеча рядом нисколько не поубавилась в размере.

Примечания

1

Антоний Митрополит Сурожский. Труды. Издательский дом «Практика». 2002. стр. 125.

2

Под термином ментальность я понимаю совокупность идей, взглядов, особенности духовного и религиозного мышления, культуру.