Выдуманная история невыдуманной души

Вадим Артемьев (2024)

Эта книга — воспоминания юноши, жившего в конце 18 века, которые он заключил в личный дневник.Главный герой — Александр Чернов, идеалист и мечтатель, бунтарь, который не готов считаться с общепринятыми моральными ценностями и навязанной нравственностью.Он размышляет об отношениях отцов и детей, о природе человека, о боге, поиске себя, дружбе, любви и порочности человеческой души. Готовы ли вы с главным героем отправиться в мрачный и увлекательный путь? Заглянуть в бездну своей души и увидеть собственное отражение? Неожиданная и шокирующая развязка сюжета все расставит на свои места и напротив — поставит под сомнение все.Роман адресован широкому кругу читателей и не оставит равнодушным тех, кто готов полностью погрузиться в повествование и позволить книге завладеть своими думами, кто умеет рассуждать и критически мыслить.

Глава 3

ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА НЕ ПРОДУМАНА СОВСЕМ ИЛИ ЖЕ ПРОДУМАНА

ТАК ХОРОШО, ЧТО ЛЮБАЯ МЕЛОЧЬ

КАЖЕТСЯ НАМ ЛОВУШКОЙ

Я начал быстро поправляться. Кроме случайных мыслей и редкой боли в плече, ничего не напоминало о том дне на поле боя. Оно и верно, воспоминания въедаются в память только через чувства и ощущения, и чем больнее это чувство, тем дольше ваши мысли будут приводить вас к истокам воспоминания. Пятнадцатого сентября меня перевезли в поместье в деревне Тентелевка близ Петербурга.

Ничто не освещало нам дорогу, кроме звезд. Казалось, что лошади идут на ощупь, доверяясь старому ямщику, который в кромешной тьме напоминал о своем существовании только светом уголька в его трубке и тем, что время от времени кряхтел на нынешнюю власть и погодные условия. Еще он говорил о своей жене, о детях, что всех надо кормить и что все держится на нем. Говорил он так тихо, будто изливал душу лошадям, а лучший слушатель тот, что молчит. Но время от времени, я желал, чтобы эти лошади заговорили и он уже заткнулся.

Когда мы прибыли, на улице стояла тихая тьма. Прохладный ветер встречал меня легкой пощечиной по лицу. Ямщик что-то пробормотал лошадям, и те остановились. Здесь было комфортно, кругом ни души, это навевало мысли об одиночестве. О страшном одиночестве. Нестрашно быть одному среди людей, страшно быть одному без людей. Выйдя из кареты, я вздохнул полной грудью, подняв свои глаза к звездам.

«Потрясающе», — подумал я.

— Александр Юрьевич, мы приехали, извольте, я помогу вам, — обратился ко мне ямщик.

На вид ему было около 50—60 лет. Коренастый мужик невысокого роста, усы явно ему шли, а на правой щеке был шрам. Складывалось такое ощущение, что одно без другого быть не может.

— Спасибо. Кстати, как тебя звать?

— Петр Игнатич, можно просто — Петр, — всякий раз он еле заметно дергал голову влево — возможно, нервный тик, но все же это бросалось в глаза.

— Ну что ж, Петр Игнатич, думаю, вы можете выгружать багаж. Только вот надо найти хозяйку дома. Уже поздно, и я хочу спать.

— Не волнуйтесь, Александр Юрьевич. Эту тетку я знаю, а ваш отец уже осведомил меня, что да как.

Я направился к дому, дверь отворила женщина. Она была в возрасте, ухожена и по-своему красива. Отец предупреждал, что в имении меня будет ждать сиделка, которая позаботится обо мне. Звали ее Клавдия Васильевна.

— Наконец-то вы пожаловали, — сказала она, по-доброму вытирая руки о фартук, видимо, после готовки.

— Здравствуйте, Клавдия Васильевна. Извиняюсь за столь поздний приезд.

— Ну не стойте, не стойте, проходите! Вы, наверное, очень устали и голодны? — спросила она так, будто в чем-то виновата.

Желудок был пуст, но есть мне не хотелось. Наверное, это из-за нового места.

— Нет, я не голоден, а вот спать хочу.

— Тогда давайте я вас проведу в вашу комнату. Она развернулась, и я пошел за ней.

Казалось, что внутри дом был больше, чем снаружи. Последний раз я был тут пару лет назад, это я помнил. А еще в детстве, так говорил отец. Родные стены, они будто мне что — то напоминают, но что, я так и не понимал. Комната располагалась на втором этаже. Дойдя до комнаты, Клавдия Васильевна пожелала мне доброй ночи и сказала, что о моих вещах позаботятся. Задув свечи и усевшись на кровать, я подумал, что не все так плохо, как кажется, и лег спать.

* * *

Здесь я провел восемь дней. Мне безумно тут нравилось. Я развлекался прогулками на природе, игрой на пианино и утопал в своих мыслях наедине с пером и моим дневником. Кстати, пару лет назад я пытался его сжечь, будучи пьяным, бросил его в камин, но тут же принялся доставать его голыми руками. На правой руке до сих пор остались ожоги. Этот дневник всегда олицетворял для меня мою душу. Пошарпанный, обгорелый, некрасивый и брошенный. И любой, кто пытался взять мою душу голыми руками, непременно получал ожог.

«Я дурно устроен.

Что-то сломилось во мне, и это что-то — человеческое.

Во мне сплошные параллели жизни, которые пересеклись. Внутри меня живут два существа, и оба разные.

Одно холодное и бесчувственное, другое очень ранимое и вос — приимчивое, первое не боится ничего и считает, что тайны и есть движение, существование жизни, а второе наоборот, очень трусливое, предпочитающие оставить все как есть, не — жели что-то переменить. Но есть одно, что объединяет этих двух: они жадно ненавидят себя за то, что просто существуют. Мне очень больно и приятно думать за двоих, приходится вечно с кем-то из них соглашаться, а эти оба — я.

И тем не менее:

Я — лучший свой друг и Я — худший свой враг.

Я могу смотреть на умирающего человека и в то же время думать о том, что буду есть на ужин, а могу увидеть, как соба — ка разодрала кота и неделю ходить с каменным лицом.

Может, там, наверху, кто-то проиграл мою душу? Ибо я ее не ощущаю, но она была! В этом я уверен, правда, не помню, каково это — ощущать теплоту внутри».

16 сентября 1840 года.

* * *

— Александр Юрьевич! К вам гости! — прокричала Клавдия Васильевна с первого этажа.

И кто мог ко мне пожаловать? Никто не знал, где я нахожусь помимо отца, да и я никого не ждал.

Не дождавшись моего ответа, дверь в мою комнату отворили, пустив в нее свет, а он в свою очередь обвел контур гостя.

— Ну, здравствуй, друг сердечный! — вошедший образ развел руками, я попытался его разглядеть.

Это был Максим Дронов. Мой товарищ, считавший меня лучшим другом. Ему 26 лет, среднего телосложения и наивного склада ума. Широкоплечий и слащавый на лицо, все в нем напоминало юношу, но никак не мужчину.

— Рад тебя видеть, — сказал я, вставая с кровати.

Мы крепко обнялись, и он сходу начал расспрашивать:

— Что произошло? И как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что врачи тебя еле спасли. Выходит, ты счастливчик.

— Ох, давай об этом позже. Я надеюсь, ты останешься тут на некоторое время? Думаю, нам есть что рассказать друг другу. И как ты узнал, что я здесь? — я прекрасно понимал, как он узнал и зачем это сделал отец.

— Выходит — останусь. Твой отец посчитал, что хватит тебе быть одному, — он одобрительно улыбнулся.

Мы вышли во двор. Погода была очаровывающей, уже темнело, и сумрак поглощал все вокруг. Ощущалось присутствие чего-то необычного. Я был не готов к встрече со случайными гостями, а когда ты в одиночестве, любой человек — случайный гость и ваше родство, если оно есть, совсем тому не пока — затель, чтобы не считать его случайным. Одиночество подразумевает душевное состояние, а не то, сколько людей рядом с вами. Усевшись на веранде, мы заговорили.

— Ну, рассказывай. Как тебе тут и что со здоровьем?

— Я быстро поправляюсь, спокойствие явно идет на пользу. Почему люди так часто делятся своими переживаниями, будто думая, что после того, как они с кем-либо ими поделятся, то переживания поделятся на два!? Всем абсолютно плевать, а кому не плевать, все равно не ощутят того, что ощущаете вы. Мне неинтересно обсуждать мои тяготы, я перевел тему.

— А как наш клуб? Все так же весело и беззаботно?

До ссылки я состоял в клубе молодых поэтов. Не сказать, что я хорошо пишу, просто это было единственное место, где избалованная молодая знать имела свободу слова и действий. Именно поэтому я вступил туда, мне доставляло удовольствие принимать участие в дебатах, в которых темы выбирали наиболее острые, о каких в народе предпочитают умалчивать. Скорее всего, в ссылку меня отправили именно из-за этого клуба, но ничего, я ни о чем не жалею. В этом клубе мы соби — рались вечерами и чаще всего раз в две недели в пятницу. Как правило все заканчивалось пьянством и редко — драками, но зрелище того стоило.

— Кто-то считает тебя героем, а кто-то глупцом. Но слухи быстро дошли до наших «верхов», так что о тебе там не забывали.

— Больше склоняюсь к глупцу, а впрочем, неважно, что говорят.

Подул прохладный ветер, листья деревьев начали биться друг о друга, издавая шелест.

— Ты неплохо выглядишь. Когда собираешься съезжать отсюда?

— Еще не загадывал, но с твоим приездом желание уехать появилось. Думаю, это обусловлено скукой. Здесь, кроме меня, нет мне товарищей.

— Может, завтра поедешь со мной? Я собираюсь на бал, Хрупские приглашают. Высший свет, — он поднял правую руку вверх и улыбнулся. — Они считают, что сейчас это просто необходимо. Якобы из-за событий на Кавказе должно быть хоть что-то, что может послужить весельем, даже в такое время. Ну, так что? Тебя будут рады видеть, — Максим откинулся на спинку стула и закинул за спинку одну руку, скрестил ноги и сел вполоборота. Жалкое зрелище, выглядело так, будто он пытается придать своей персоне важность тем, что это он ме — ня приглашает на столь знаменательное событие. Впрочем, может мне это просто казалось.

— Выходит радоваться мелочам? — мои губы скривились в презрительной улыбке.

На самом деле это все ложь. Виктория Хрупская, мать Натальи Хрупской, все никак не может выдать последнюю замуж и ищет любой способ, чтобы это сделать. Пока безрезультатно. И хотя девушка недурно выглядит и имеет неплохое приданое, с женихами у нее не клеится: слишком уж она требовательна и наивна одновременно. Если бы ей попался мужчина, понимающий подобную женскую натуру — она потерпела бы крах.

— Что-то в этом роде. Но я хочу поехать, и поеду.

— Хорошо, я тоже. Надо будет попросить кучера, чтобы отвез.

Странно, но он больше не спрашивал и не заводил разговор о войне, будто забыл, почему я тут и что совсем недавно спрашивал об этом. Видимо, не хотел мне напоминать, да и мне было как-то все это безразлично.

Мы вели диалог до глубокой ночи. Клавдия Васильевна давно уже легла спать, а свечи одна за другой таяли у нас за столом, жертвуя собой ради временного света. Ветер затих, и складывалось впечатление будто улица — это одно большое помещение, а мы разместились в гостевой. Все мы.

Наговорившись, мы отправились спать. Я лег с мыслями о предстоящем вечере и о приезде товарища. Я и хотел, и не хотел его видеть. Не знаю почему. Может, мне не хватало одиночества? Глупость. По мне, так одиночество — это пустота. Разве может быть мало пустоты?