Поэтическое восприятие

Вадим Юрьевич Шарыгин, 2022

Перед вами своеобразное практическое пособие для каждого, кто хочет научиться разбираться в поэзии, кто мечтает стать её полноправным гражданином.. Это практическая работа по шлифовке и развитию поэтического восприятия. Шаг за шагом, глава за главой, на примерах из лучших образцов русской поэзии, мы будем оттачивать восприятие поэтического текста, учиться отличать поэзию от хороших и плохих стишков. В идеале, такая работа может изменить ввысь всю жизнь человека, вывести его из состава участников культурного досуга и ввести в избранный круг земных небожителей.Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

Глава 1

Четыре «если»

Поэтическое восприятие возникает не сразу, требует опыта чтения, требует умения отличать, прежде всего, поэзию от всевозможных стишков, в том числе от хороших (ладных, образных) стишков, а также предполагает обладание читающим поэзию слов — поэзией жизни.

Давайте, для примера, прямо сейчас, вместе, провозгласим начальные строки стихотворения Осипа Мандельштама «Ласточка». Прочтите начальные строфы несколько раз, прочтите вслух и прочтите, как говорится, пошевеливая губами, при этом, постарайтесь расставить интонационные акценты, определитесь с приемлемым для вас ритмом, почувствуйте настроение, состояние, строй этого стихотворения, и очень прошу: не пытайтесь сходу «освоить содержание», не старайтесь «понять» строки и строфы, просто, позвольте себе, хотя бы пару минут, полного доверия к автору, или просто считайте, что вы читаете текст на не родном вам языке. Практически, так и есть, текст подлинной поэзии — для обыкновенного человека, то есть для человека неимущего в поэзии, неискушённого в её нюансах, не породнившегося ещё с её тайным очарованием, представляет собою некий словесный массив чужой речи, а лучше сказать — омут, перед которым предстаёшь в сумерках или ночью, чувствуешь его затаённую и неведомую глубину, бездну в которую так боязно, и так тянет броситься с головою!

Вначале напоминаю весь текст стихотворения Мандельштама «Ласточка»:

«Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Слепая ласточка в чертог теней вернется,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывет,

Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет как бы шатер иль храм,

То вдруг прикинется безумной Антигоной,

То мертвой ласточкой бросается к ногам

С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,

И выпуклую радость узнаванья.

Я так боюсь рыданья Аонид,

Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,

Для них и звук в персты прольется,

Но я забыл, что я хочу сказать,

И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Все не о том прозрачная твердит,

Все ласточка, подружка, Антигона…

А на губах, как черный лед, горит

Стигийского воспоминанье звона»

1920

А теперь, сконцентрируемся, например, на первых двух строфах:

«Я слово позабыл, что я хотел сказать,

Слепая ласточка в чертог теней вернётся,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поётся.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывёт.

Среди кузнечиков беспамятствует слово…»

Что ж, строфы отзвучали… Стихотворение ещё не улеглось в сознании, но давайте, остановимся, переведём дух, отдадим самим себе отчёт в том что с нами уже произошло, то есть какое воздействие на нас оказали прочитанные, обретшие наш голос строки. Зададимся вопросом: прочитав первую и вторую строфы стихотворения, — что, практически мгновенно, возникло в сознании, какие именно ассоциации?

Я предложу вам свою градацию впечатлений, состоящую из четырёх «если», а вы самостоятельно определите кое из этих «если» ближе всего к тем мгновенным ощущения, которые вызвало у вас первичное прочтение этого стихотворения.

1.

Если это только, например, распознанные: плохая память автора, как главная забота и смысл написания стихотворения, и ослепшая ласточка из первой строфы, а из второй строфы вами опознана красота природы, например: ночь, поле, кони и т. п., то это будет означать, что у вас начальный уровень восприятия, или что у вас плоское, поверхностное восприятие, при котором все объёмы впечатлений, которыми богат текст произведения поэзии сводятся к предметным значениям слов и ценность стихотворения определяется количеством встретившихся сходу понятных, лично вам знакомых словосочетаний. Всё незнакомое проглатывается по-быстрому, без аппетита, по принципу: «уж если дали бесплатно подкрепиться, то поем, но не будет мне сытно, не обнаружу в миске «мяса содержания», не обессудьте, благодарности не будет!». «Поем» побеждает «поём».

2.

Если это попытка выстроить историю, зафиксировав «забывчивость автора», как главную тему и «главных действующих лиц» уже в первых двух строфах: сам автор, ласточка, птицы, бессмертник, табун, ещё птицы, кузнечики и т. п., — значит, ваше восприятие — это восприятие прозаического человека, у которого чтение этого стихотворения есть «перекур», краткий отдых от процесса проживания в непрерывной прозе собственной жизни. Прочитал первую и вторую строфу какой-то там (очередной?) поэзии и не обнаружив стройности повествования, не найдя явного «чёткого описания происходящего», не обнаружив «содержания», уже находится на грани потери интереса к тексту, а то и в эпицентре зарождающейся в душе враждебности, читая, скорее по инерции, чем увлечённо, с трудом воспринимая «странные», «бесполезные», «беспомощные» строки и словосочетания странного стихотворения.

3.

Если вы, прочитав первую и вторую строфы, почувствовали некое свойство зарождающегося в стихотворении мира, если вы погрузились в состояние мира созданное в вас поэтом, например, состояние тишины, безмолвия, значит, у вас, как минимум, имеется в наличии поэтическое восприятие, точнее говоря, у вас минимум поэтического восприятия, такого, которое, не акцентируясь на предметных значениях слов, практически мгновенно суммировало их, обнаружило «красную нить» или подспудный смысл происходящего в стихотворении и погрузилось в «терпкий аромат чужестранных специй», параллельно узнавая и фиксируя его конкретные источники, оставаясь, при этом, в рамках содержания, сохраняя дистанцию между собою и стихотворением, воспринимая стихотворение, как красивую, неведомо зачем и для кого сделанную игрушку, на которую можно какое-то время полюбоваться и потом отложить в сторону и жить дальше, любуясь многочисленными другими словесными игрушками, почти такими же как эта, лишь с другим сочетанием форм и красок.

4.

Если же, мгновенно возникшее в вас состояние, например: слепота, тишина, безмолвие — явились для вашего восприятия не финальной, а лишь начальной, отправной точкой, и вы мгновенно ощутили «ключевое», уникальное слово или словосочетание первой и второй строфы, например: «беспамятство», как существительное, как нечто существующее и «беспамятствовать» в качестве глагола, действия, невидимого глазу «движения самой жизни», «движения неподвижности», да к тому же, вы параллельно с этим, оценили уместность, уникальность и уместность эпитетов первой и второй строфы, таких как: «слепая ласточка», «чертог теней», «с прозрачными играть», «прозрачные гривы», оксюморон «сухая река», «бессмертник», означающий и название растения, и тайную мечту каждой души человеческой, — и после всего этого — погрузились в состояние: не просто тишины — в состояние непростой тишины — в состояние безмолвия, но не бессловесного и беззвучного безмолвия, а в мир безмолвно вымолвленных речей, звуков, гулов, в мир «множественного состояния поэтической материи», пребывание в коем настолько же условно, эфемерно, незримо, насколько и реально для гражданина поэзии, для «гражданина обратной стороны мироздания»!

Мир этот только частично вмещается в «беспамятство строки». Беспамятство — не оболочка, не внутренний контур предела, но состояние выхода — стояние взгляда, стояние ветра, стояние времени — словно, у «движущегося» вагонного окна, напротив, одновременно возникающего, изменяющегося и удаляющегося пейзажа…Именно в таком состоянии вы готовы для рандеву со третьей и последующими строфами стихотворения.

И это значит что ваше восприятие равно восприятию «небесного» подхода к поэзии. В случае наличия у вас восприятия высшего уровня или четвёртого «если», вам наверняка хватит запаса «беспамятства», сновиденности для постижения происходящего в третьей, и во всех дальнейших строфах, и во всём стихотворении в целом. Например, в момент прочтения третьей строфы, к найденному ключевому «беспамятству», вы автоматически, согласно выработанным ранее навыкам и вашей личной читательской традиции, наверняка присовокупите дополнительный объём впечатлений: с помощью подобранной вами нужной интонации, верно угаданного ритма, верно прочувствованного настроения текста, в котором звучат «беспамятные строки». А к концу провозглашения третьей строфы вы уже, буквально, сроднитесь с желанной метаморфозностью повествования, когда всё свободно перетекает из одного в другое, всем существом своим воспринимая этот, именно этот, главный смысл происходящего — условность, неопределённость, непредсказуемость и какую-то, почти младенческую расслабленность и доверительность, возведённую гением поэта в образ и принцип жизни, который, вероятно, изначально был заложен в человеке, знаком человеку, но утерян со временем, в процессе непрестанной борьбы человечества за выживание. И вы ещё, конечно, оцените то, с какой филигранной, грациозной точностью, с какой изобразительной силою выписана поэтом, например, «замедленность», и то, как искусно беспамятство строки увязано автором с замедленностью. Вы успеете восхититься неожиданностью, нежданностью образов, без потери здравого смысла, без утраты чувства меры.

«Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную, словарную, чисто количественную природу словообразования. Надо перебежать через всю ширину реки. Загромождённой подвижными и разноустремлёнными китайскими джонками, — так создаётся смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников: они не скажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку»

Осип Мандельштам

Я так же как и вы, мои сотоварищи по постижению поэзии, прочитал сейчас это стихотворение… Вот-вот только, отзвучали надо мною две первые строфы стихотворения Мандельштама… Мгновенно во мне возник… что бы вы думали — полёт. Как будто бы я ждал только «ключ на старт» или порыва ветра, чтобы взлететь, и вот, язык, Слово, найденное, неназванное и наделённое Мандельштамом звуком и ритмом, слово в буднях позабытое, вдруг, мгновенно слилось с каким-то поворотом головы моей — к детству или может быть, ко всем невысказанным за всю мою жизнь переживаниям, которым не нашлось подходящих словесных обозначений, а Мандельштам, зная это про меня, своего даль-далёкого в веках современника, создал такое начало, такую первую строку, которая, как вожак, потянула за собою всю стаю, взмыло ввысь с крутого виража. И моё привычное «бодрствование по земле» испарилось или преобразовалось «сон по небу». Я почувствовал «полёт», как часть речи — речь, язык начинают полёт, а не крылья и моторы — вот мысль, озарившая меня. Мандельштам подарил мне только что не столько даже «полёт», сколько «небо для полёта» моего воображения»! Вот, оказывается, что такое поэзия — она, в отличие от всевозможных хороших, то есть пусть даже складных в рифмах и ладных в образах, стишков, благодаря необыкновенности, необычайности языка, укрощённой чувство меры и знанием стиля, создаёт пространство или небо для моего воображения, а это, в свою очередь, означает что поэзия создаёт иного меня, большего и с большей степенью независимости от состояния обыкновенного сознания, при коем «еле-еле душа в теле»… В следующий раз мне хотелось бы потренировать наше с вами восприятие на нескольких особых стихотворениях — Мандельштама, Цветаевой, Гумилёва, Пастернака и других поэтов, чтобы вместо традиционных оценок в виде «нравится», «не нравится» обогатить восприятие целым сонмом оттенков и признаков, входящих в словосочетание «разбираться в поэзии».

Глава 2

Прогулка по кромке

Приглашаю вас пройтись, прогуляться по кромке бездны поэтической речи. Вся поэзия расположилась вдоль кромки — её всегдашнее местоположение — пропасть — слова, звука, смысла — пропасть, слева и справа от нашего шага, пропа'сть в пропасти и «постигнуть поэзию» — это почти однозначные словосочетания. Кстати, а именно Вы, читающий этот текст, зачем Вы собрались в путь совершенствования восприятия? Возможно, чтобы, набравшись навыков, наслаждаться именно поэзией? А как можно, в принципе, «наслаждаться» падением в пропасть? Речь поэтическая — дух захватывающая речь — да, захватывающая, в падении, из которого ещё неизвестно как выберешься, из которого неведома куда вернёшься и вернёшься ли вообще… А разве нельзя, например, жить — поживать — добра наживать, карьеру делать, детей воспитывать, вещи приобретать, любимых хоронить, годы терять и при этом, поэзию постигать в паузах выживания, поэтическое восприятие совершенствовать, расти над собой? Можно, конечно. Всё можно… Но только, начав путь в поэзию, жить придётся уже как-то по особенному: карьеру «по головам» уже не сделаешь, в культурном досуге в общепринятом его смысле разочаруешься, детям передашь такие навыки и принципы, что не только локтями раздвигать жизнь не захотят, но и вообще от материального успеха отстранятся, а с большинством соплеменников и поговорить-то будет не о чем, так только, делая вид что с ними интересно… Вот это да! Значит, постижение поэзии сопряжено с постижением одиночества вечного посреди временного? Но зачем тогда оно нужно, это «утончённое поэтическое восприятие», если обладание оным делает жизнь такой сложной, неустойчивой, неприспособленной к действительности, даже отстранённой от неё? А зачем нужно небо, скажем, звёздное небо, человеку идущему по земле впотьмах или наоборот, при свете фонарей? Практичнее смотреть под ноги, если тьма кругом или смотреть вперёд, если путь освещён фонарями, звёзд всё равно не разглядишь. Зачем нужны звёзды над головой, если смотришь вперёд или под ноги? Утрируя, скажу так: звёзды мерцают, а фонари горят. Но поэзия — это не о звёздах, так же как хорошие стишки — это не о фонарях. Поэзия — это о мерцании фонарей и звёзд, еле виднеющемся, но очень важным в какой-то момент странствования души по аллеям концлагеря земного выживания любой ценой, а хорошие стишки — это добротный плакат на доске объявления на аллее концлагеря практичных чувств и отношений, это лишь об освещении помещения жизненного закутка обыкновенного человека, или это о том, что есть звёзды и фонари на свете, и они, видите ли, горят для того, чтобы лучше топать по аллеям, они где-то там горят, сколько положено горят, красиво горят, ах как красиво горят и т.п.

Поэзия — это речь, которая «далеко заводит», это введение сознания человека в режим неопределённости, загово'ра, смысл или причина создания / возникновения произведения поэзии передаётся от поэта к читателю как бы в режиме «звукоподношения», но в отличие от зауми стишков футуристов, у коих Слово как бы разложено на атомы, слова раздеты до слогов, букв, знаков препинаний, звукоподношение поэзии подчинено мере, дисциплинировано так, чтобы текст не превратился в липкую массу разрозненных символов, звуков и слов, утративших смысл существования в строке, утративших связь с темой, с замыслом стихотворения. Поэзия находится за пределом механического пользования звуком, например, поэзия далека от бормотания, клокотания гортани шамана, или от так называемой умной молитвы в христианстве, или от мантры в буддизме, когда звук начинает довлеть над речью, над Словом, над языком. Звукоподношение или звуковозношение поэзии неотрывно связано с необычайностью строя речи, с необыкновенностью явленного поэтом языка — не человек только говорит в поэзии, но само мироздание обретает дар речи — будь то море, небо, море неба, звёзды, чувства, вещи и предметы. Поэзия обладает так называемой смутной ясностью, в коей всё что проступает через пелену воздымающегося в небытие тумана предельно прозрачно с точки зрения проникновения в суть вещей и событий. Можно сказать и так: поэзия создаёт кажущуюся ясность, в которой всё как на ладони, потому что «ясность» создана поэтом из многослойной прозрачности — такой прозрачности, в которой видимое, слышимое, сказанное взбудораживает воображение, как будто бы даже автоматически заставляет воображение выходить на передний план освоения жизни, и если хорошие стишки способны на фантастику, то поэзия пестует фантазию, интуицию, скоропись духа человека. Ясность поэзии особенная: слова, зачастую, подаются как будто сквозь пелену тумана времени, но не просто блестят, как словечки хороших стишков, а блистают своею необыкновенной огранкой или меткостью, сжатой ёмкостью значений с вложенной возможностью догадки, и именно такая подача словесного материала, сдобренного сложным ритмом, приводит к многомерному узнаванию мира, когда чувства и ощущения познаваемы и узнаваемы лишь на нюансах, аранжированные звукосмыслами, в свою очередь, вкраплёнными в кристаллы многогранных словесных конструкций. Если хорошие стишки это алмазы для резки, твёрдых условий обывательского существования, так нужных человеку для успешного выживания в мире, где «еле-еле душа в теле», то поэзия — это бриллианты красоты, это огранённые поэтами алмазы, то есть кристаллические структуры, вбирающие в себя желания прорыва ввысь и многократно увеличивающие углы и площадь отражения, преломления сознания или входящего в них взгляда, восприятия читателя. Поэзия обогащает органы чувств человека, многократно усиливает дремлющие в человеке возможности для обретения нового, высшего по сравнению с человеческим, уровня существования.

Поэзия не нужна абсолютному большинству «земноводных» людей, не потому что они так уж не знакомы с нею или отрицают её, категорически и бесповоротно, а поскольку в них не накоплена, не сложилась, по судьбе и обстоятельствам жизни, — тоска или жажда бытия на иных условиях, в них слишком мизерна поэзия жизни, то есть способность к зачарованности, и не самой даже «красивостью», красотою чего-либо, а неоглядностью и необъятностью мира, еле угадывающейся за расхожим понятием красоты. Поэзия необходима только людям увлечённым небом не над головою, морем над небом или морем неба, поэзия жизненно необходима только людям увлечённым возможностью речи о несказанном и невыразимом, возможностью речи, которую создают исключительно поэты, а не всевозможные стишочники или люди со стишками, хорошими или плохими.

Поэзия — это речевая попытка озвучить голос или зов, или облик всегда неведомого, всегда ускользающего и такого со-природного душе человеческой мироздания, мироздания ввысь и вдаль! Поэзия существует исключительно для людей увлекающейся грандиозностью речи самого мироздания, а не потоком рифмованных сведений о мироздании, который формируют, например, хорошие стишки.

Поэзия, в отличие от хороших стишков, не помогает человеку жить обыкновенную человеческую жизнь, но помогает сменить её на земное небожительство. Поэзия смело уступает хорошим стишкам пальму первенства во всех прикладных к жизни ипостасях. Хорошими стишками уложен прочный, асфальтированный, железобетонный путь тех, кто идёт только вперёд, кто идёт по делам, кто идёт, глядя под ноги, чтобы, не дай бог не споткнуться, не потерять ясность мышления и функциональность в освоении жизни. Хорошие стишки — привал для «идущих под ноги бытия». Поэзия не раскрашивает действительность, но преобразует действительность в достоверность. Поэзия не совершенствует привычную человеку данность, но выводит сознание человека на такой уровень охвата мироздания, на котором «данность» становится гибкой, условной, лёгкой в изменчивости, но и весомой в своей лёгкости. Гражданин поэзии воспринимает мироздание, как бы растворяясь в нём, теряя свою личную точку после слова «действительность», теряя свою точку зрения, точку наблюдения со стороны, меняя местами видящего и видимое.

Давайте, прогуляемся по кромке бездны нескольких стихотворений Пастернака, постараемся озвучить первичное впечатление от прочитанного. Обменяемся (мысленно) возникшими эмоциями, ощущениями:

Как у них

«Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Подымется, шелохнется ли сом —

Оглушены. Не слышат. Далеки.

Очам в снопах, как кровлям, тяжело.

Как угли, блещут оба очага.

Лицо лазури пышет над челом

Недышащей подруги в бочагах,

Недышащей питомицы осок.

То ветер смех люцерны вдоль высот,

Как поцелуй воздушный, пронесет,

То, княженикой с топи угощен,

Ползет и губы пачкает хвощом

И треплет ручку веткой по щеке,

То киснет и хмелеет в тростнике.

У окуня ли екнут плавники, —

Бездонный день — огромен и пунцов.

Поднос Шелони — черен и свинцов.

Не свесть концов и не поднять руки…

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки»

Моё первичное впечатление, моё мгновенное ощущение, сопутствующее прочтению этого стихотворения — тону, будто маленьким мальчиком сунулся я в тёмную глубь омута, так загорелось мне искупаться, а там, вдруг, провал, проваливаюсь в яму, в тину, ухожу с головою, выныриваю, пытаюсь дотянуться ногами до дна, до опоры, снова погружаюсь в тёплую массу, вдруг ставшей мне неведомой воды, которая легко и привычно поглощает меня, моё тело… Вода не знает, что я не умею плавать, омут зовёт погостить и я, несмотря на страх и ужас утопления в этой плотной воде слов, различаю всё-таки под ногами какие-то «коряги», остовы для удержания себя над поверхностью привычного мне сознания. Вот он, оказывается, какой, омут поэзии: вода глубокая, но тёплая, вода непрозрачная, но отражает так много неба с облаками, солнце, ещё что-то… Я удерживаю себя, буквально, на кромке бездны, плыву, не двигаясь, я во власти этой воды, которую больше вижу, слышу, чем понимаю. Её «содержание» в её языке, это не поэт Пастернак, это омут выплёскивает, строка за строкою, свою бездонную речь, я успеваю омут поэзии, поглощающий меня, её маленького мальчика, это не просто масса слов, это пространство, в котором нет верха и низа, правой стороны и левой, до и после, моё и чужое, я и не я, здесь «над лицом» не означает одно над другим, но, скорее, одно в другом, одно без другого никак. Перестаю наблюдать. Исчезаю. Становлюсь самим наблюдением. Хорошо. Легко. Не привычно так вот отсутствовать, присутствуя во всём. Я не могу пересказать своими словами этот «омут слов», в котором очутился. Заворожённость объяла меня. Помогла мне, пусть только на мгновение, узнать что-то важное о мире, о том, как всё устроено — где — в мире, во мне самом? — да, именно во во мне самом, во вне самом, во вне сомом…

Кто ведёт или кто ведает строки этого стихотворения — поэт Пастернак? Нет, он будто бы доверил создать текст — кому? — «им», скрытым ипостасям мироздания, которые: «Оглушены. Не слышат. Далеки». Со всех сторон света, с какой-то неведомой высоты спускается в моё восприятие текст, снабжённый языком, на котором я не говорю, не говорит сам автор, это язык, если и авторский, то словно «перевод с небесного на человеческий», со всем набором условностей, неточностей, недомолвок, невнятностей… Лазурь, река, ветер, день — уподоблены человекам: «пышет», «ползёт», «хмелеет», «пачкает», «треплет» — но это не полное, не натуральное «очеловечевание», это «игра в человеков», так же как, например, актёры на театральных подмостках, играют спектакль, прекрасные актёры, талантливо вжившиеся в роли, уподобляются реальным героям, но зрители получают мощнейший заряд для расширения застоявшегося в буднях реальности воображения — вовсе не от схожести актёров с реальными прототипами, но от исполненного актёрами правдоподобия, от правдивого вымысла (!) который и называется Искусством! Искусство речи, в частности, искусство поэтической речи демонстрирует Пастернак в этом маленьком стихотворении-переводе с «ихнего на наш». Талант или дар слова, здесь и всегда, проявляется именно в том, насколько художник слова овладел искусством правдивого вымысла — в каком объёме преподнёс читателю вымысел, использующий правду не ради неё, но ради истины. Если брать за правду — то что есть, а за истину — то что есть, плюс ещё что-то или плюс то, что могло бы быть…

Искусство поэзии, в отличие от ремесла стишков, передаёт нам истинное, то есть приправленное вымыслом, бытование, а не привычную глазу, уху и брюху «правду-матку» или «голую действительность, не прикрытую даже фиговым листком достоверности».

Человек искусства, в частности, поэт, а не производитель стишков предлагает нам свою «письменную попытку или кальку» перевода состояния реального, божественного мира на уровень мира человеческого. Как будто бы поэт вознамеривается сказать людям, прикованным цепями в знаменитой пещере Платона о невероятно объёмных, подвижных многомерных объектах реального мира, от которых люди, прикованные цепями «содержательной ясности» к стенам собственных возможностей, видят лишь тени, какие-то глупые движущиеся тени, никому не нужные тени, которые сколько не познавай, не изучай, ближе к источнику теней не станешь. Отсюда и потерянные годы и даже десятилетия жизни на культурный досуг со стишками — с тенью от реальности.

Поэт знает как сложно перейти от теней к свету, передаёт скрытое от обыкновенного восприятия мироздание — осторожно, без перебора, без перебарщивания, не утрируя, но всё же утраивая слои начинки «пирога реальности». Возникают целые анфилады смыслов, или впечатлений, как бы входящих или вытекающих одно из другого.

Сырое, плоское восприятие читателя-пещерника из платоновской аналогии, без опыта знакомства с таинством поэзии, не выдерживает такое «наглое отсутствие привычно ожидаемого содержания», содержания на виду, о том, как «дело было, а дело было так: я сидел курил табак», ну, как это бывает в стишках, когда искренне и душевно, красочно и запанибратски люди со стишками передают потребителям стишков волнующие истории о чём угодно, но при этом, всё там у них понятно и приятно, либо же, наводят тень на плетень, шокируя, эпатируя публику первыми подвернувшимися под язык словесными выкрутасами, либо чётко и по делу сообщая о том, что «мама мыла раму», а «осень жизни, как и осень года надо не скорбя благодарить» и т.п.

«Незамороченные» таинством поэзии люди прекрасно обходятся без неё не потому что так уж не в состоянии осилить нюансы прелести поэтического текста, а поскольку всякая там «заворожённость», «витание в облаках», «чара», «пребывание в неопределённости», будто ты «малахольный» какой-то, вымарывается тряпками апологетов «жизни как она есть», выжигается калёным железом специалистов по «простоте, хуже воровства», вытравливается ядовитым газом словесных испражнений сотен тысяч людей, ежедневно пишущих, намеренно, по незнанию и по глупости, свою «летопись правды-матки под шубой вкусных образов», и свеча используется «по назначению» — если светить, то для освещения, а лучше согревать ладони, если что не так с батареями отопления…

Извините за «лирическое отступление от нашего основного дела — от таинства постижения поэзии. Продолжим впечатления от стихотворения Пастернака:

итак, предложенный нашему голосу и взгляду текст стихотворения «Как у них» мы с вами или пока ещё только я, а вы сморщиваетесь скептически, я определяю язык этого стихотворения, как перевод с языка мироздания на язык человеческий. Это ближайшее приближение к состоянию сознания мира, которое смог подобрать Пастернак-переводчик с небесного на человеческий, чтобы передать, нет, не «содержание», не «сюжет», не тему, не последовательность действий, а некое утверждение о жизни, о жизни, которую вне обладания поэзией, вне омута этого стихотворения, мы не знаем, не различаем. И как же единственно уместна оказывается здесь поэзия, именно поэзия, а не, например, пусть даже талантливая проза! Если бы кто попытался передать тот же объём происходящего в стихотворении посредством прозы, то скорее всего получилось бы повествование, а не практически мгновенно выпаленное озарение — скоропись духа, как называл явление поэзии сам Пастернак.

Ещё одно стихотворение Бориса Пастернака возникает перед нашим глазами:

Урал впервые

«Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И где-то от этого

Шарахаясь, падали признаки пихты.

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан — заводам и горам —

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали

Короны и звали на царство венчаться.

И сосны, повстав и храня иерархию

Мохнатых монархов, вступали

На устланый наста оранжевым бархатом

Покров из камки и сусали».

Мы имеем право передохнуть, поразмыслить об услышанном, давайте, сделаем паузу и продолжим спустя, ну хотя бы, неделю.

Прежде чем мы с вами начнём погружение в высоту стихотворения «Урал впервые», давайте вспомним ключевые отличия хороших/плохих стишков от поэзии.

По существу и вкратце я бы отметил следующие признаки"хороших стишков", кои присутствуют в них, либо по отдельности, либо в комбинации:

1."Поддаётся пересказу, что на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии". (Мандельштам). То есть, либо это рифмованная проза, когда окончания вроде бы зарифмованы, предложения размещены построчно, но по сути своей произведение представляет собой повествование в столбик — обыкновенное перечисление действий, характеристик чего-то, которые могут быть щедро сдобрены авторской душевной причастностью, но при всём уважении к этой душевной причастности, произведение не принадлежит поэзии, как таковой, просто использует её форму. Это небольшой рассказ"о том как дело было". Такое произведение очень легко перевести в разряд прозы, надо всего лишь, например, убрать построчность формы или рифмовку окончаний, и всё, стишок становится рассказиком, поэма становится новеллой.

2. Доминанта содержания. В хороших стишках, содержание, как правило, лежит на поверхности, является единственным, никакой анфилады смыслов нет, есть только выпирающее наружу желание автора стишка сказать наболевшее выстраданное, по типу"мораль той басни такова" — словесность содержания также характерна для стишков, как хороших ( то есть более складных и ладных в рифмовке и образах), так и в плохих (менее ладных в рифмовке и образах. Звукопись, ритм примитивны, односложны, недоразвиты и не являются самостоятельным, самодостаточным содержанием.

3. Хороший стишок — это практически всегда выраженный частный случай, в котором автор рассказывает только свою душу и не в состоянии раздвинуть горизонт. Николай Гумилёв писал, что"рассказчики только своей души не могут стать сколько-нибудь стоящими поэтами". Ему вторит Александр Твардовский: «Ваши стихи — ваше частное дело, — вот в чём беда.. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того». Хорошие стишки — всегда"не более того", не более того, что автор знает и предлагает из своей жизни, а если и"более того", то в виде прозаическом (см.пункт 1) С Гумилёвым и Твардовским согласен Иосиф Бродский: «Чем больше цель движения удалена, тем искусство вероятней.. ибо что же может быть удалено от ежедневной реальности более, чем великий поэт или великая поэзия»

4. Хороший стишок, в отличие от плохого стишка, не допускает явных ляпов в стилистике, но язык хороших стишков, тем не менее, беден и бледен. Это по сути тот же самый язык повседневного общения, сведённый в столбики, строки и строфы. На этом языке хорошо беседовать о природе, погоде, сетовать на"несчастную солдатскую любовь"под три блатных аккорда, можно выражать негодование или философствовать довольно-таки удачно и интересно. Но поэзия, как высшая форма языка, отсутствует во всех вариациях стишков."…легко усваиваемая поэзия, отгороженный курятник, уютный закуток, где кудахчут и топчутся домашние птицы. Это не работа над словом, а скорее отдых от слова" — написал Осип Мандельштам о хороших и плохих стишках.

5. Хорошие стишки имеют образность, арсенал сравнений, аналогий, но, как правило, это либо речевые клише, штампы, либо такая"образность", в коей сравниваемое и сравнение находятся слишком далеко друг от друга, невозможно выстроить мгновенный ассоциативный ряд, либо образность подменена фигуральностью речи, когда вместо фантазии возникает фантастика, вместо развития воображения происходит его оглупление или падение с переломом.

6. Хорошие стишки, как трамваи, движутся по рельсам, то есть тривиальны — от замысла, ракурса до исполнения. Либо уподобляются подвыпившей компании, которая демонстрирует"пьяную раскованность". Людей пишущих стишки Мандельштам назвал"прирождёнными не-читателями"."они неизменно обижаются на совет научиться читать, прежде чем начать писать. Никому из них не приходит в голову, что читать стихи — величайшее и труднейшее искусство, и звание читателя не менее почтенно, чем звание поэта; скромное звание читателя их не удовлетворяет и, повторяю, это прирожденные не-читатели…»

7. Хорошие стишки могут быть искренними, душевными, злободневными, дневниковыми, местечковыми или эпохальными, но в них нет тайны, чары, в них напрочь отсутствует приключение, художественный или правдивый вымысел, которые по выражению Вейдле"совсем не есть выдумка, басня, произвольное измышление, которые нельзя назвать ни былью, ни небылицей, ибо в нём таинственно познаётся не преходящее бывание, а образ подлинного бытия". В хороших стишках, тем паче в стишках плохих вовсе отсутствует"нас возвышающий обман", который"тьмы низких истин мне дороже".

А теперь, вернёмся к стихотворению Пастернака «Урал впервые»:

Не только и не столько: местность, среда обитания, часть природы под общим названием «Урал», но сама «Поэзия», возможно для многих из читающих эти строки, откроется через это стихотворение «впервые», настолько сильно явлен здесь так называемый поэтический взгляд на вещи. Это вам не простецкие, пусть даже обильно сдобренные образностью, перечисления природы-погоды или «видов из окна вагона», это вам не список в столбик путевых заметок натуралиста-путешественника. Здесь, если и «путешествует», то взгляд размером с горную гряду, с эпоху! И сходу, с первой строки возникает, предстаёт перед воображением нашим необъятное и неведомое по сути существо под именем «Урал», извиняясь будто за громаду своих свойств, сжатых и растянутых во времени и пространстве. Необъятная, дикая, пугающаяся самой себя плоть проступает на словесном холсте Пастернака, падая на сетчатку внутренних глаз сознания человека к ней прикоснувшегося — метеоровым потоком эпитетов, включающих в себя «суть и характер, судьбу и состояние жизни существ или сущностей мира искусства, в том числе искусства поэзии, кои превышают представления о жизни; кои перешагивают через географические карты и человеческие судьбы, и через весь наш «личный наблюдательный пункт» за происходящим, за уходящим за горизонт событий, и формируют себя в качестве равноправных участников всё время создающегося мироздания.

Вспомним вслух две первые строфы стихотворения. Давайте, «прошевелим строфы губами», затем, в голос поднимем их, как будто подбираем из-под ног, стелющееся, ещё тёплое от жажды слова, эхо скорописи духа поэта:

«Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И где-то от этого

Шарахаясь, падали признаки пихты»

Твердыня духа, обладающая плотью каменного сознания, бесформенной формой и необъятным для одной жизни размером и размахом, а также судьбою или участью, схожими с участью человеческой, молвит себя устами поэта. Это она зачинает утро, эта она поддаётся только языку поэзии, на остальных языках: «от русского обиходного до любого другого» — не существует, как таковая.

Твердыня тайны мироздания поддаётся исключительно только, сроднившемуся с нею скульптору словесности, высекающими из глыбы языка её словесную, протяжённую вне времени и пространства, форму, её необходимость исключительно для человека, добровольно и дерзновенно преодолевающего все прелести и горести обыкновенного восприятия.

Мои впечатления — «нечаянно задетые», «опрокидывались», «шарахались», «падали», «падали замертво», «на ночь натыкались руками», «ослепшие», «во мраке, без памяти» — впечатления мои, как свистящий шум потери сознания или падения его (меня) в бездну с большой высоты огляда, захватили, пленили дух мой, заставили, пусть даже на мгновение, перестать жить «пассажиром» поезда впечатлений и ощутить простор «лобового сопротивления мироздания» кабины машиниста, а затем, пропала и эта ипостась, осталась только грандиозность деталей, поэтических деталей, дающих мне представление о том: что такое «Урал», что значит «впервые в поэзии».

«Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан — заводам и горам —

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали

Короны и звали на царство венчаться»

Когда вы будете доживать-поживать жизнь-стишок, когда вы будете находиться в каком-нибудь стишке, в одном из пятидесяти пяти миллионов сварганенных непоэтами на сегодняшний день стишков, выложенных на публичное обозрение в нашей обыкновенной до костей мозга современности, вам не придётся «очнуться в огне», вас не «опоит опиумом слова» поэт, вам предложат кусок словесной душевной говядины умеренной прожарки, или вполне себе удобоваримый фарш из смеси хлеба на каждый день и мяса для победы здорового тела над духом! Вам предложат «содержание на тарелке», «впечатления на блюдечке», чтобы был читатель «сыт по горло». А у произведений поэзии: «голод не тёзка», «не хлебом единым», «сыт под горло ножом», оглушённый и ослепший от «кошмарного» отсутствия прямых, кондовых соответствий строк названию или заявленной теме стихотворения.

Поэт, этот «опытный вор», крадущий у мироздания его сокровенное, тайное или высшее по отношению к человеческому состояние сознания, проделывающий «кражу» с помощью необычайного строя языка, благодаря обладанию даром слова — владению переводом с русского на поэтический, одаривает «краденным изумлением», беря грех на душу, читателя, жаждущего иного бытия, уже или всё более не мыслящего себя без поэтической достоверности.

Ценитель поэзии — ценит качество и глубину воображения, уже как бы вложенного поэтом в строки стихотворения — читатель поэзии, а не стишков — ценит именно меру условности или качество исполненного в слове художественного или правдивого вымысла. а не железобетонные блоки «правды-матки», из коих производитель стишков строит «тюрьму с трёхразовым питанием по системе всё включено» или забегаловку с фастфудом, или даже ресторан со скидками выходного дня для всех обитателей поверхности жизни. Это вам, любезные мои попутчики по тексту этой книги, совсем не та история, которая случается в стишках, хороших или хорошо плохих…

Кстати, о стишках, которые, как уже известно, я градирую на «хорошие» и «плохие».

Хорошие стишки, зачастую, как ложные опята, для неискушённого в поэзии «грибника-читателя» очень трудно отличимы от поэзии. Их путают с поэзией сполшь и рядом в нашей современности. Сами авторы таких стишков убеждены, что пишут поэзию и называет себя поэтами.

Чтобы научиться отличать «маргарин стишков» от «масла поэзии» надо иметь максимально чёткое, предметное представление о поэзии, знать её ключевые признаки и вдобавок к этому, иметь утончённое или поэтическое восприятие.

Предлагаю вашему вниманию несколько стихотворений победителей различных конкурсов и проектов. Эти стихотворения вполне авторитетные Жюри высоко оценили и присудили им первые места.

Итак, вот, например:

Игорь Волгин (он признан победителем конкурса «Поэт года» в 2021 году)

Привожу здесь некоторые стихотворения из творчества Игоря, на свой личный выбор:

***

В мае, июне, июле,

в августе и сентябре

сирый, как юбка на стуле,

клён зеленел во дворе.

Шёл Маяковский по Бронной,

ажно булыжник звенел.

…Но, как зелёнка, зелёный

клён во дворе зеленел.

Горький развешивал флаги

в чаяньи лучших времён.

…Не помышляя о благе,

кроной покачивал клён.

Птицы садились на темя

и, оглядевшись вокруг,

вдруг понимали, что время

вовсе отбилось от рук.

За пасторалями — порно,

и утешенье в одном:

молча, угрюмо, упорно

клён зеленел за окном.

Чтобы твою ли, мою ли

жизнь осенять на заре —

в мае, июне, июле,

в августе и сентябре.

* * *

Не хочу я больше быть учёным —

это званье мне не по плечу.

Ни о чём бесплотно-отвлечённом

толковать ни с кем я не хочу.

Что за радость рваться в эмпиреи

и в другие горние края,

если наши праотцы — евреи

написали Книгу Бытия.

Если можно славить без зазренья

днём и ночью Божью благодать,

ибо зренье выше умозренья —

чтобы век мне воли не видать!

Водку ли ты пьёшь или какаву,

но, покуда веки не смежил,

надо жить не мудрствуя лукаво —

сукой буду (чтобы я так жил!).

Был я умный, врал напропалую,

но моё устало ДНК.

Дай тебя я лучше поцелую

на исходе летнего денька.

В мире пусто, страшно, ледниково,

но, как он — не стоящего благ,

ты не отвергай меня такого —

кто никто и звать кого никак.

Даже если в приступе маразма

за того, кем славен Роттердам, —

за светильник разума — Эразма

я и гроша медного не дам.

* * *

Блещут шпаги, сыплются реалы,

кабальеры ломятся в альков…

Не подсесть ли нам на сериалы

в новогодье — жребий наш таков.

В эти дни блаженного безделья,

что лишь раз случаются в году,

предпочтём готовые изделья

интеллектуальному труду.

Вот романа пламенного завязь,

вот кинжал в доверчивой груди…

За пивком, кайфуя и расслабясь,

за сюжетом нехотя следи.

Что героя ждёт за поворотом,

кто убийца с низменной душой?

Не ревнуй к падениям и взлётам

жизни авантажной и чужой.

Ты не честолюбец и не гений,

и, наверно, это не беда,

что таких отчаянных мгновений

у тебя не будет никогда.

Что ж, утешься позднею обидой,

досмотри прикольное кино.

И жене нечаянно не выдай,

что, блин, разлюбил её давно.

Мне бы хотелось, чтобы каждый из вас, когда-либо читающий эту книгу, утвердил для себя собственную систему проверки или фильтр, лакмусовую бумажку проверки на наличие поэзии, главное, чтобы фильтр включал утверждённые вами для самого себя признаки поэзии и признаки её отсутствия. Постепенно, с опытом чтения, вы доведёте чутьё на поэзию до автоматизма, практически сходу, с первых строчек сможете сказать: что перед вами, например, хороший (то есть, вполне ладный и складный в нормах стихосложения) стишок или поэзия.

Применительно к выше озвученным мною семи пунктам признаков стишка, скажу что конкретно эти три стихотворения Игоря Волгина я без тени сомнений называю стишками, произведениями, которые написаны «непоэтом с большой буквы» и вот почему:

Вот я читаю первое стихотворение: прочитана первая строфа с «клёном сирым, как юбка на стуле», за нею проследовала строфа вторая с её «зелёным как зелёнка клёном и звенящим булыжником от шага Маяковского», затем промелькнули: «Горький, развешивающий флаги в чаяньи», «птицы садившиеся на темя», которые, «оглядевшись», вдруг понимали, что «время отбилось от рук», далее проследовало «порно» зарифмованное с «упорно», которое в соседстве с «молча» и «угрюмо» характеризовало в финале стихотворения состояние «зелёного», (от злости и досады на автора?) клёна. Ничего даже отдалённо напоминающего состояние заворожённости, зачарованности словом лично у меня не возникло. Напротив, выпирающий наружу гротеск, напомнил не о тонком юморе, но скорее о существовании пошлости и вульгарности, которой, зачастую, авторы прикрывают пожизненную поэтическую посредственность. Языком повседневного общения, в рамках односложного ритма-частушки, автор стишка вывалил на меня подлинную антипоэзию, противопоэзию, как таковую, опошлив, то есть сведя к безделице, по ходу дела и клён,и Маяковского, и саму ипостась поэтического языка, поэтической речи, зачем это, а так проще спрятать бессилие перед слабостью характера, не позволившей когда-то прекратить стишочничество, а если конкретно, то всё это для того, оказывается, чтобы «твою ли, мою ли жизнь осенять на заре в перечисленный в финале период с мая по сентябрь включительно.Мне бы хотелось прояснить один момент: стишок этот я определяю как анти поэзию не просто из-за примитивной лексики и звукописи, в конце концов, простецкий язык стихотворения — не повод ещё к внесению его в многомиллионный список стишков нашей современности. Скажем, у Есенина тоже есть клён, и всего-навсего: «клён ты мой опавший, клён заледенелый». У Волгина клён «сирый, как юбка на стуле» да ещё «зелёный, как зелёнка», ну что ж, целых два образных сравнения, правда больше похожих на фигуральность, но да ладно, всё-таки, два сравнения Волгина против двух вполне себе рядовых эпитетов для клёна у Есенина, подумаешь, «опавший» и «заледенелый»! Подумаешь, да ничего не скажешь, кроме того, что у Есенина эти эпитеты не для красного словца, но в качестве важнейших поэтических деталей записаны, они краеугольны в обрисовке образа или настроения, или состояния жизни, под названием «поэт», поэт Есенин — любит через Слово, выраженное словами «клён», «ты мой», «опавший», повтором «клён», «заледенелый». Это любовь пытается прорваться к глазам и душам нашим, используя горло поэта Есенина, сказать нам, на века сказать, о том, как именно она еле жива в мире людей, в том числе в мире так цинично и пошло постаревших на художественное осознание жизни всех многочисленных «волгиных», «онеговых» и «печористых»! Каким «вовсю зелёным» остался клён Есенина, таким же «вовсю с зелёнкой», как обрушенный памятник, оказался клён в руках непоэта по крови и по кровле — Игоря Вогина. Вот вам, и «первое» место в конкурсе «Поэт года 2021». Хорошо, что к этому Двадцать первому году Третьего тысячелетия, даже памяти уже массово не осталось о том, что же это такое была когда-то Русская поэзия — магия и любовь художественного слова, любовь к художественности слова…

Что касается двух следующих стихотворений, то и для них у меня лично нашлось мгновенное (по прочтению) определение — антипоэтические росписи в собственной поэтической бездарности. Попробуйте найти в них поэзию — где она там прячется? Может быть, в богатстве языка или вариативности ритма? — нет, язык пивной, ритм дверной, может быть звукопись самостоятельна, как подспудное содержание? — нет, «одна палка — два струна», звукопись барабана на пионерском слёте, ну тогда, возможно, «век воли не видать», рифмованная смесь «маразма с Эразмом» или «романа пламенного завязь», или «прикольное кино» строчек способно заворожить, остановить, разоружить маленькую личную душу? — нет, язык стихотворения, строй стихотворения способен ещё более скукожить душу читающего, заставить её поверить в то, что поэзия — это выдумка, безделица, пластилин для лепки зубного протеза, через искусственные «зубья» коего и будет отныне и присно расслышиваться, обществом и каждым по отдельности, объявленная людьми со стишками тотальная борьба с поэзией — с поэзией слов и поэзией жизни…

Ещё пример:

Инна Заславская (второе место на конкурсе «Поэт года 2021»)

Я предлагаю нам с вами проверить степень готовности нашего с вами поэтического восприятия к восприятию поэзии, а не стишков через такое, например, стихотворение Инны, называется оно:

«Кто услышит…»

Наступая хуже ворога, жизнь манит словами лживыми.

Никому уже не дорого то, чем прежде дорожили мы,

Что копили понемножечку, сберегая радость давнюю,

Как серебряные ложечки, что на первый зуб подарены.

Зубы выросли и выпали. Дети выросли — и где они?

Точно злого зелья выпили: в слове — бесы, в мыслях — демоны,

В рассужденьях — удаль пошлая, жизнь — монета завалящая.

Отпихнуть сильнее прошлое, взять нахрапом настоящее!

Хоть бы громы, хоть бы молнии, для опаски нету времени…

Неужели, чтобы помнили, нужно бить кнутом по темени?

И какими нам утратами заплатить за покаяние,

Что победы геростратовы — пепелища без названия?

Безымянные, безликие: сквозь бурьяны пропыленные

Иногда проступят бликами черепки разноплемённые…

Суховей с вороньей свитою, пролетая над погостами,

Помянет людьми забытое.

Только кто услышит, Господи?…

2021

Насколько поэтично это стихотворение? Как проявила себя в нём поэзия и проявила ли она себя в этом стихотворении хотя бы как-то?

Кстати, как вы считаете — допустимо ли, при оценке произведения, сделать вывод, например, о том, что это стихотворение, скажем, на половину принадлежит поэзии, или частично? На мой взгляд, вводить «частичность» в присутствие в том или ином произведении поэзии — значит, только запутывать собственное чутье на поэзию или поэтическое восприятие. Произведение — либо полностью должно принадлежать поэзии, быть поэзией, либо быть стишком (хорошим или плохим). То есть, в моей градации — поэзия, в принципе, то есть, несоизмеримо отделена от стишков, как таковых. А вот, если, например, в стишке что-то из инструментария поэзии присутствует в заметной мере, то это «хороший» стишок, а если нарушены и исковерканы основные правила стихосложения, то это плохой стишок.

NB! Но в главном — стишок это, по сути своей, противостоящее поэзии произведение, то есть произведение, вольно или невольно, поэзию отрицающее, произведение написанное не поэтическим, но анти поэтическим человеком, который, в свою очередь, может быть человеком — искренним, добросовестным, интересным рассказчиком или раскрасчиком какого-либо текста, но не поэтом — поскольку для поэта не достаточно удивить и ублажить читателя своею искренностью, душевностью, горячим желанием высказать наболевшее, поэт — это земной небожитель или человек Слова, который из слов создаёт не «мораль той басни такова», не «дело было так», не природу-погоду-чувства-явления в столбик с присутствием образных сравнений для усиления эффекта, но иносказание или перевод с русского на поэтический, или как бы извлекает художественность из слова, одновременно, из художественности сотворяет художественный или правдивый вымысел, не переводимый на язык прозы, умещая тонны желаемого в граммы скорописи духа и создавая при этом, добавочное или главное содержание произведения — содержание, превышающее любое заявленное в теме, в названии, содержание, в котором главенствует сам Его высочество Язык, язык, или обретшее голос Мироздание, или язык, околдовавший, опоивший поэта сновиденностью, а следом за ним и читателя, язык, захвативший господство над всеми намерениями и чувствами, над злобой дня и философией, над умными и глупыми рассуждениями, над историей и политикой, над чувствами и событиями, над переживаниями и сюжетами, над воспоминаниями и плакатностью, язык, оформленный в поэтическую речь, речь для поэтического восприятия достоверности, а не действительности с раскрашенным фасадом и расквашенными задворками!

Итак, возвращаемся к стихотворению Инны Заславской «Кто услышит»

Чувствуете ли вы искренность переживаний автора, душевный порыв сказать наболевшее? Я, например, чувствую это, но для того, чтобы произведение принадлежало поэзии — этого не достаточно. Стихотворение — сожалеет об утраченном, говорит об актуальном, это стихотворение на злобу дня, но все «злобы», которые мешают человекам быть счастливыми, даже самые-самые, даже если их объединить и записать в огромный длинный-предлинный столбик, не станут от этого поэзией, вот в чём дело. Напротив, чем больше приближение к насущным проблемам, тем искусство менее вероятно. Но это, в свою очередь, не значит, что искусство, в том числе, искусство поэзии равнодушно к жизни людей, отстранено от неё, чурается её. Отнюдь, просто поэзия возвышает дух человека исключительно тем, что расширяет возможности его восприятия мира, то есть поэзия не есть анальгетик от нескончаемой «головной боли» человеческого выживания любой ценой, но прямой путь или выход для сознания за пределы обитания плотской или плоской души обыкновенно-приличного человека. Поэзия развивает воображение с помощью создания в произведении такой языковой среды, в коей нет наблюдателя и наблюдаемого, в которой условность приобретают понятия «времени» и «пространства». Вымысел поэзии, тот самый, художественный, правдивый, то есть правдоподобный вымысел, обладающий неопределённостью, недосказанностью, как высшей степенью точности, именно такой вымысел поэзии обязательно присутствует и создаёт облик или словесный отпечаток облика истинного бытия. Поэтическое произведение участвует в нравственности человека, облагораживает душу человека, однако делает это красотою самого слова, гармонией и меткостью, лаконичной ёмкостью словосочетания, а вовсе не тем способом, какой практикуют авторы стишков (столбиков слов без поэзии).

Например, данное стихотворение Инны Заславской: стихотворение бьёт тревогу о том, что всё не так в нашем «Датском королевстве», но делает это так, как будто студенту, будущему нейрохирургу дали лопату и кирку для проведения операции на головном мозге манекена и он несчастный производит словесные деяния, кои вызывают что называется и смех, и грех в аудитории: автор с лопатою «манит словами лживыми», то есть, непрерывно памятуя о наболевшем, взахлёб выдаёт на гора содержание своей тревоги, используя инструменты поэзии для своего благого дела, и не имея собственно к смыслу и сути поэзии никакого отношения, никакой причастности!. А зачем, а при чём тут поэзия и наболевшее, которое хочет высказать на голову читателям автор стишка Инна Заславская? Наболевшее высказывается: в столбик, используются зарифмованные окончания, даже образные сравнения, или точнее фигуристая речь, чего же ещё вам надо?! От этого стишка и его автора мне лично ничего не надо. Это не колодец, не родник слова, это конспект речи на собрании ЖЭКа о падении нравов, это плакат на стене повседневности о том что «тигру мяса не докладывают!», это трактат о том, что «мораль той басни такова», или речь взрослой воспитательницы для детей старшей группы детского сада под девизом: «просто о сложном». Слова стишка, как стены советских общественных туалетов: выкрашены в ядовитые цвета, которые не перепутаешь друг с другом, они волнительны, но в волнении окрашены маляром поэзии настолько «в общем и целом», что человек до их узнавания и после их узнавания рискует остаться удовлетворённым схожестью переживаний с автором и одинаково далёким отстоянием от «какой-то там поэзии».

Оцените, например, вот этот отрывок или «пересуд старух у подъезда многоэтажки:

«…Никому уже не дорого то, чем прежде дорожили мы,

Что копили понемножечку, сберегая радость давнюю,

Как серебряные ложечки, что на первый зуб подарены.

Зубы выросли и выпали. Дети выросли — и где они?

Точно злого зелья выпили: в слове — бесы, в мыслях — демоны,

В рассужденьях — удаль пошлая…»

Пошлость в словесности — это сведение речи к плакату, к огульности, к сплетне, к газетной передовице, к простоте, которая хуже воровства, к банальности размером с небоскрёб или скалку. Это как будто лектор из ЖЭКа резюмирует жизнь, легко умещая её в краткость «мудрейших» изречений, но не ту, которая сестра таланта, а в краткость надписи на заборе, к банальности от слова «банановая республика»: «Зубы выросли и выпали». Слова выросли в голове человека, неимущего в поэзии, и выпали в глаза читателям, как гвозди в ладони, столь необходимые для заколачивания входа в мир поэзии.

Неужели, чтобы помнили высоты поэзии нужно, уподобляясь образности этого стишка, «бить кнутом по темени»?

«Безымянные, безликие: сквозь бурьяны пропыленные

Иногда проступят бликами черепки разноплемённые…»

Какими такими «бликами» проступают в искорёженном авторском воображении «черепки разноплемённые» не берусь судить, но то, что именно автор подобного творения занял второе место с конкурсе «Поэт года 2021» должно показать вам, мои современники, насколько глубок нынешний упадок самого представления о поэзии, в том числе в среде литературных критиков, редакторов, участников различных жюри, различных деятелей и делателей из поэзии безделицу и передовицу!

Конец ознакомительного фрагмента.