Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Валентин Лавров, 2020

Эта захватывающая книга о терроре, кровавой волной разгулявшемся по Российской империи в начале прошлого века. Герой книги – легендарный Евно Азеф, невероятным образом совмещавший руководство Боевой организацией эсеров и службу секретным агентом Департамента полиции. Впервые в мировой литературе Азеф предстает не как «исчадие ада», а как умный и расчетливый борец с терроризмом. Книга написана на основе архивных материалов, весьма познавательна, полезна всем, кто интересуется российской историей.

Часть 2. Томление духа

Курьезная девица

Женские прелести

Потомственной дворянке, дочери надворного советника Женечке Немчиновой исполнилось двадцать три года. Она была богата и окружена ухажерами. Женечка порой печатала в журналах какие-то рассказики из жизни деревенских детей, у которых «щечки румянились, как яблочки на солнце…». Печатала и стишки вроде «Тихий день угасал, серебрился туман, с водопоя стада возвращались…». Все это давало Женечке повод называться писательницей.

Ради истины скажем, что Женечка никакого следа в литературе не оставила, но зато была весьма хорошенькой, играла на фортепьяно, владела в Москве богатым домом, а в Нижегородской губернии обширными землями. Земли она сдавала в аренду и по этой причине имела доходы немалые.

Осенью 1899 года, после смерти своей тетушки, старшей сестры матери, получила громадное наследство и стала еще богаче.

Так что Немчинова жила в полном довольстве и, видимо, по этой причине и по примеру других людей ее круга страстно жаждала революционных перемен. Она, признаться, совершенно не понимала, какие такие перемены ей нужны, но, как бывает с людьми среднего разбора, лишенными в суждениях самостоятельности, попадала в струю общего настроения и начинала думать и действовать так, как думают и действуют окружающие.

Теперь под влиянием и даже нажимом своих друзей-социалистов Женечка затеяла организацию легального «Общедоступного техника», где под видом получения знаний велось бы разложение молодежи в социалистическом духе.

Все это девице казалось благородным, ибо отвечало прогрессивным чаяниям «передовых людей», которых она принимала в своем доме и среди которых выделяла за обширный ум своего нового знакомого — Азефа, которого знала как Ивана Николаевича Виноградова.

Женечка была принята в высшем обществе, более того — она сама составляла высшее общество. Именно там она и почерпнула свои передовые убеждения.

Дом Немчиновой на Остоженке, полный буржуазной роскоши, той самой, которую Женечка якобы презирала, служил салоном для знати обеих столиц. Сюда на рауты порой заглядывали важные персоны: великие князья, министры, знаменитые артисты, писатели и присяжные поверенные.

Светских гостей привлекала кроме прекрасного повара и замечательных трапез прекрасная внешность Женечки, умение так одеться, что все природные особенности форм ее неотразимой фигуры, узкой талии и округлости бедер были умело подчеркнуты. И эта внешность служила тому, что Женечка Немчинова всегда была в центре внимания мужчин — и молодых, и даже тех, кто хорошо помнил царствование Николая Павловича, но сохранял интерес к женским прелестям.

Пристрастия великого князя

Было еще нечто, что в глазах высшего общества поднимало эту девицу.

За Женечкой откровенно ухаживал великий князь Константин Константинович Романов, писавший превосходные стихи и печатавший их под псевдонимом К. Р. Был слух, что ухаживание высокородного поэта имело свой результат и назвать его платоническим было бы ошибкой. И это вопреки тому, что великий князь имел болезненную наклонность к мужскому полу, от которой, впрочем, искренне страдал и всячески старался избавиться.

Итак, порой великий князь навещал дом Немчиновой, но приходил только тогда, когда не было приемов. На этот раз Женечка уговорила великого князя посетить вечерний раут.

Желая казаться передовой, Женечка вела порой весьма фрондерские разговоры. Зная, что это красит ее хорошенькое личико, она надувала бантиком сочный ротик, причем нижняя пухлая губка мило выступала над верхней, поднимала к потолку томный взор и говорила что-нибудь этакое:

— Господа, ну, признайтесь: самодержавный строй — это все-таки не очень прогрессивно. Пришло время в помощь государю создать по английскому образцу палату лордов, то есть людей аристократического происхождения, и палату всех сословий — фабрикантов, артистов, журналистов, писателей и даже людей простых званий — купцов, ремесленников и крестьян…

Какой-нибудь скептик замечал:

— Этих нельзя — пить будут.

— А надо брать только трезвых!

Гости вздыхали:

— Где ж трезвых-то взять, целую палату? Слава богу, не в Англии живем…

У купчих считалось за счастье затащить в дом, усадить за стол и слушать откровения юродивых, дур и дураков или хотя бы просто людей странствующих. Зато в светские салоны, опять же согласно возникшей моде, теперь приглашали социалистов и прочих странных личностей, проповедовавших якобы самые прогрессивные идеи равенства и поголовного братства. Слушать этих забавных типов приходили многие.

Женечка, как человек передовой, шагавший в ногу со временем, употребила немало усилий, чтобы отыскать таких социалистов, которые теперь были нарасхват. Желая доставить удовольствие своим великосветским гостям, она позвала сразу нескольких типов, выделявшихся среди остальных, как пятна соуса на белой скатерти. Среди последних был Азеф.

Съезд на Остоженке

Хотя шел рождественский пост, в светских домах Москвы, даже там, где этот пост держали, вовсю устраивали званые обеды с музыкой. Правда, для усердных постников повар-итальянец готовил блюда без мяса.

В декабрьский вечер 1899 года, уже за полночь, когда начался театральный разъезд, возле подъезда дома Немчиновой на Остоженке то и дело останавливались сани, кареты и кибитки, запряженные сытыми лошадьми.

Ливрейный лакей с поклонами растворял тяжеленную дубовую дверь, лакеи услужливо помогали снять гостям верхнюю одежду.

Хозяйка была в роскошном пюсовом платье из шелка в обтяжку от Тер-Матеузова из Петербурга за шесть сотен рублей. Она стояла у лестницы и говорила всем входящим одно и то же:

— Как приятно, что вы пришли! Очень рада вас видеть.

Гости подходили к хозяйке, кланяясь и улыбаясь. Мужчины целовали Женечке руки, одетые в длинные, по локоть, ажурные перчатки, женщины целовались в щеки. Все женщины были одеты по последней моде и с любопытством и ревностью оглядывали наряды других. Хозяйка вслух называла имена приезжавших гостей, не забывая любезно спрашивать:

— Вы, конечно, знакомы?

И большинство гостей этого рода действительно давно знали друг друга, а многие были связаны по службе или родственными узами. И все они с восторгом останавливали взгляды на хозяйке, и общим приговором было: что за красавица!

По широкой мраморной лестнице, застланной бордовой ковровой дорожкой и украшенной венецианскими зеркалами и бронзовыми фигурами-светильниками, гости поднимались на второй этаж.

Здесь в большой гостиной вдоль стен стояли мраморные и бронзовые статуи, на стенах висели работы изысканных мастеров: Левицкого, Брюллова, Кипренского, Федора Васильева, работы голландцев. Негромко играл струнный квартет.

Гостиная постепенно заполнялась. Приходили друзья хозяйки. Это были офицеры в ладно сидевших мундирах и с орденами, знаменитые адвокаты, врачи, актеры и вообще люди свободных профессий, одетые в платье от лучших портных и с орденами на лентах, самоуверенные, переполненные чувством собственного достоинства, говорившие негромкими голосами и обращавшиеся друг к другу с ласковыми улыбками истинных аристократов. Из дипломатического корпуса прибыл с супругою английский посланник, немолодой, высокий и все еще очень стройный.

Вот и Женечка поднялась в залу, еще раз, теперь всем сразу, счастливо улыбнулась. Гости стояли вдоль стен, теснились к входным дверям. Вполголоса говорили о том, что нынче ожидается приезд великого князя Константина Константиновича Романова и министра внутренних дел Сипягина.

Азеф с интересом разглядывал гостей. Его внимание вдруг привлекла женщина в скромном платье с толстой каштановой косой, с приятным круглым и улыбчивым лицом, на котором было написано крайнее смущение. Новая гостья была похожа на домашнюю учительницу, которой она, впрочем, и оказалась.

Женечка встретила ее с особой ласковостью, расцеловала, что-то сказала ей с улыбкой, кивнув в сторону социалистов, и почему-то повела именно к ним.

— Господа, вы не знакомы с Зинаидой Федоровной Жученко? Позвольте рекомендовать, приехала из Берлина, где преподает русский язык.

Азеф, спросив разрешения, взял под руку гостью и отошел с ней к дальнему углу, где не было сутолоки. Он был очарован новой знакомой и спешил задать ей вопросы, внимательно выслушивал ответы. Зинаида Федоровна сказала:

— Это правда, что мне сказала о вас Евгения Александровна? Что вы социалист?

— Да, разумеется! — важно помотал головой Азеф. — Почему вы покинули Россию?

— Думаю, с вами можно быть откровенной. За революционную деятельность я была выслана в девяносто пятом году в Кутаис. Когда срок ссылки прошел, сочла за благо покинуть Россию и теперь живу в Берлине.

— О России скучаете?

— Конечно, но я не имею состояния, а в Берлине у меня много уроков, поэтому придется еще там сколько-то пожить.

Азеф разглядывал лицо Зинаиды: большие миндалевидные глаза, изогнутые дугой густые брови, маленький скошенный подбородок и приятный рот. Азеф взял руку девушки и сказал:

— У вас очень красивые глаза! Я был бы рад глядеть в них всю жизнь… — И незаметно для других провел ладонью по шелковистой косе.

Зинаида рассмеялась и пожала руку Азефа:

— Вы очень добры.

Завязалась оживленная беседа. Азеф распространялся о восхитительных достоинствах Зинаиды, та млела и, как всякая девица, с удовольствием слушала льстивую чушь.

В залу решительными шагами вошли два человека. Один был в новом фраке и с безумно горящим взором. Хозяйка поспешила навстречу, громко сообщила гостям:

— Поэт Валерий Яковлевич Брюсов, одарен чрезвычайно!

Поэт, словно никого не замечая, чуть кивнул головой и, словно принюхиваясь, вновь задрал подбородок и вдруг пролаял в нос:

— Я счастлив видеть вас, до радостных слез!

Его спутник, с рыжей кипой волос, одетый в прекрасно сшитый фрак, рассмеялся неожиданным детским смехом. Женечка представила знаменитость:

— Вождь русского символизма, неподражаемый Константин Бальмонт!

Брюсов невольно сделал гримасу — его всегда снедала зависть, — и пышное представление собрата по перу ему пришлось не по вкусу. Зато сам Бальмонт счастливо зарделся, раскланялся влево и вправо.

Кто-то захлопал, раздался истеричный женский крик:

— Бальмонт, вы гений! Вы — наша гордость!..

Политические враги

И вдруг все смолкли, взоры дружно обратились на новых гостей — высокого, представительного человека с короткой стрижкой на лысоватой голове и роскошной, разделенной надвое, бородой. Это был недавно заступивший на должность министра внутренних дел Дмитрий Сергеевич Сипягин. У него было благородное лицо с высоким лбом, внимательный и доброжелательный взгляд карих глаз с монгольским разрезом. Поговаривали, что кто-то из его предков был татарским мурзой. От Сипягина хорошо пахло дорогим одеколоном «Золотой сноп». Он держался очень прямо, лицо всегда сохраняло удивительное спокойствие.

Рядом с Сипягиным стоял товарищ министра МВД Плеве, человек лет под шестьдесят, болезненного вида, с усталым взглядом умных глаз, большими залысинами и седыми усами.

Женечка поспешила навстречу важным гостям, подставила для поцелуя руку.

Министр улыбнулся, со всеми важно раскланялся, и его взгляд остановился на несколько необычной для светских салонов кучке людей, державшихся с нарочитой независимостью и жавшихся друг к другу. Женечка поспешила сказать:

— Это наши социалисты. Это Александр Алексеевич Чепик — дворянин, студент Демидовского лицея, человек прогрессивных воззрений.

На министра хмуро глядел вечный студент, мужчина среднего возраста, невысокий, но крепкий в плечах, с глубокими, суровыми морщинами возле аскетического рта, бесформенным мясистым носом и холодным, ненавидящим взглядом бесцветных глаз.

Женечка продолжала:

— Дмитрий Сергеевич, а это наш новый друг, — указала на Азефа, — Иван Николаевич Виноградов. Он только что прибыл из Дармштадта, где выучился на инженера-электрика, жаждет трудиться на благо технического прогресса. И еще позвольте рекомендовать: Андрей Александрович Аргунов, железнодорожный служащий, — в голосе Женечки зазвучала горделивая нотка, — близко знаком с теоретиком анархизма Кропоткиным, в прошлом студент юридического факультета Московского университета…

— В далеком прошлом, — поправил Аргунов, худощавый человек лет тридцати пяти, узкоплечий, с высоким лбом на треугольном лице, хрящевидным носом и с волосами, гладко зачесанными назад. Он постоянно поглаживал усы и короткую козлиную бородку и время от времени издавал странный горловой звук — кхх! Вот и сейчас Аргунов иронично произнес: — Однако со второго курса, кхх, был отчислен, хотя ходил в круглых отличниках. По приказу господина Сипягина, который в те годы являлся московским губернатором, я был выслан из старой столицы…

Сипягин беззлобно заметил:

— Но ведь выслан, наверное, не без причины? — Испытующе посмотрел в лицо Аргунова. — Мне было жаль видеть, как погибает интеллигентная молодежь. В профессиональных революционерах поражает жажда разрушения, безжалостность…

Аргунов произнес:

— Вы, Дмитрий Сергеевич, мне поверите, если скажу, что не могу зарезать курицу? Мне страшен вид крови, мне отвратительна чужая смерть. Но смолоду готов был жертвовать собой ради высокой идеи, кхх.

Сипягин встрепенулся:

— Вот-вот, это-то и интересно! Ведь искренне жаль человека, который ради химер губит себя и окружающих. Иное дело — отдать жизнь за родину…

Аргунов перебил министра, произнес с легким презрением к человеку, который не понимает простых вещей:

— Все гораздо сложнее. Нельзя любить родину по приказу. Что такое родина? Место, где я родился? А если человек не рад, что родился в России?

Плеве, долго молчавший, грустно покачал седой головой:

— Такому несчастному надо сочувствовать! Так что ему мешает уехать, земля велика.

Зинаида явно робела, она прижалась к плечу Азефа. Казалось, можно отправляться в буфет, но тут Азеф решил показать своим товарищам смелость суждений. Он решительно возразил:

— Для блага трудящегося большинства можно и нужно применить самые жесткие меры. По какому праву помещики владеют землей? Революционеры — это вообще особая порода людей, это люди высоких идей. Революция им дороже дома, жены, детей. Их мечта — погибнуть за эту самую революцию.

— Но ведь это психическая болезнь, мания! — ужаснулся Плеве. — Как можно любить кровавые революции больше собственных детей? И разве не лучше жить самым простым человеком, иметь семью, дом, чем гнить в каземате?

В разговор влез Чепик, прохрипел:

— Только террором можно добиться перемен в таком рабском государстве, как Россия.

Сипягин вздрогнул, отрицательно покачал головой:

— Терроризм бессилен, если у революционеров нет средств низвергнуть правительство. Терроризм излишен, если эти средства есть. Но он крайне вреден в нравственном отношении, ибо внушает обществу мысль о доступности убийства, о том, что человеческая жизнь ничего не стоит. Своей волей лишая человека жизни, убийца идет против воли Бога, становится как бы его врагом. Почитайте записки бывшего террориста Льва Тихомирова, который прозрел и теперь проклинает революцию.

Женечка поняла, что пора переменить тему разговора. Она обратилась к Сипягину:

— Дмитрий Сергеевич, это правду газеты пишут, что у Льва Толстого опасная для жизни болезнь?

Сипягин согласился:

— Да, мне докладывали, что у Толстого желчнокаменная болезнь в тяжелой форме. Кстати, я уже подписал директиву о принятии мер по охране порядка, это на случай смерти великого старца. — Сипягин отправился вслед за Плеве, который подошел к дальнему окну и оперся на широкий мраморный подоконник.

Смешение народов

Возле Плеве стояла старая княгиня Гагарина, которую разорил покойный муж-картежник. Гагарина была одета в бархатное старомодное платье, и даже бриллиантовое колье, висевшее на морщинистой шее, не придавало ей элегантности. Она по-французски вполголоса обратилась к Плеве:

— Вячеслав Константинович, я удивляюсь нынешним временам. Кого только теперь не приглашают на светские рауты!

Плеве согласился:

— Да, публика здесь разная…

Гагарина плохо слышала. Прикрывая веером отсутствие зубов, переспросила:

— Как вы сказали? Заразные? Конечно, нынче всяких хватает. — Саркастически прошамкала: — Хозяйка, кажется, хотела собрать сюда всех жидов Привислянского края.

Плеве добродушно улыбнулся:

— Женечка еще молода, а кто смолоду не чудил, тот в старости мудрости не находил.

— Уж это обязательно, жидов теперь много расплодилось!

К Гагариной приблизился Сипягин, с галантной непринужденностью взял ее руку, поцеловал, спросил о здоровье и, не слушая ответа, пробасил, по-французски обращаясь к Плеве:

— Ну-с, сударь, вам все это не кажется ли забавным? Смешение народов и рас…

Плеве глубокомысленно покачал головой и тоже по-французски отвечал:

— Но это, должно быть, и впрямь веление времени: в одной компании бывший ссыльный и министр МВД, социалисты и дядя государя Константин…

Слово «социалисты» в его устах прозвучало как ругательное.

Сипягин подумал: «Только важное дело меня заставило сюда прийти, иначе моей бы ноги здесь не было! Другой раз Женечка меня не затащит. Впрочем, говорят, у нее отличный итальянский повар, может, хоть ужин скрасит вечер», — и добавил, вновь переходя на русский язык:

— Впрочем, Петр Великий на свои пирушки тоже собирал людей разных чинов, но империя от этого не рухнула.

Гагарина с комической миной произнесла:

— Как бы в гардеробе наши меховые шубы не пропали.

Сипягин вежливо улыбнулся. Струнный квартет, приглашенный из Большого театра, заиграл музыку Брамса. Гагарина вздохнула:

— Нынче и впрямь время странное. Меня ведь родная племянница, прощелыга, отравить хотела. — Перекрестилась. — Не зря Иван Яковлевич^[1], человек божий, предсказывал конец света в одна тысяча девятисотом году.

Сипягин возразил:

— Не уверен, княгиня, что конец света подошел, но что странные времена настали — это совершенно точно. А главное, нас, русских, хлебом не корми, но только позволь поспорить о политике. Тут у нас все знатоки…

К министру, сладко улыбаясь, подплыла неказистая Ольга Книппер. Хорошо поставленным голосом она обратилась к Сипягину:

— Дмитрий Сергеевич, это правда, что нынче будут великий князь Константин Романов и певец Шаляпин?

Сипягин был хорошо осведомлен о планах на этот вечер Константина Романова, но не счел нужным докладывать об этом актрисе, которую недолюбливал. Он неопределенно пожал плечами:

— Мне трудно судить о намерениях других, не зная их планов.

Княгиня Гагарина, все время поворачивавшаяся к Сипягину левым ухом, которое лучше слышало, прошамкала:

— Да уж, трудная пошла жизнь… Евреи и социалисты обнаглели.

Несколькими днями раньше…

Сипягин прибыл к Немчиновой по воле случая. И все началось за несколько дней до раута, о котором мы ведем речь.

У Сипягина была в Москве любовница, муж которой считал себя поэтом. Любовница умоляла Сипягина помочь мужу. Тот жаждал стать почетным членом Российской академии наук, а президентом академии был Константин Романов. Сипягин скрепя сердце обещал обратиться с этой просьбой к великому князю.

Так счастливо случилось, что великий князь, которого близкие называли кратко К. Р. (именно так он подписывал свои сочинения), находился в Москве. Князь Феликс Юсупов, человек ума малого, но титулованный и богатый, с восемьдесят шестого года адъютант великого князя Сергея Александровича, якобы по старой памяти приехал навестить Сипягина в его московской квартире. Но у этого визита тоже была причина: супруга Юсупова Зинаида Николаевна хотела просить Сипягина о смягчении наказания сыну няньки Юсуповых. Этот сын что-то натворил в деревне, и его теперь должны были судить.

Сипягин тут же позвонил по телефону своему дежурному офицеру и приказал в трехдневный срок сообщить ему суть заведенного дела, и если есть возможность, то и прекратить дело вовсе (что и было сделано).

Юсупов благодарил и, прощаясь, сказал:

— Приезжайте, Дмитрий Сергеевич, к нам в гости, в Архангельское. По субботам у меня игра.

— Но у вас, князь, есть нечто более заманчивое — великолепная итальянская опера!

— Да, голоса нынче ах какие подобрались! — с удовольствием откликнулся Юсупов. — Костюмера из Франции выписал. В среду ставим «Севильского цирюльника», буду рад видеть вас. Обещали быть Сергей Александрович с супругой Елизаветой Федоровной, его адъютант генерал Джунковский, молодой граф Аполлинарий Соколов — скандалист и задира, но весьма милый молодой человек. В эту субботу обещал непременно быть К. Р.

— К. Р.? — переспросил Сипягин. — Прекрасно! Обязательно буду!

* * *

Сипягин в Архангельское приехал под вечер. Величественный столетний сосновый лес стыл в остром морозном воздухе. Снежный наст искрился мириадами бриллиантов под косыми лучами заходящего солнца.

Сипягин сладко зажмурился, не выдержал, сдернул шапку.

— Ах, Господи, красота мира Твоего объемлет душу мою! — И на глазах пожилого чувствительного человека блеснула слеза.

Во дворце Юсуповых и впрямь собиралась теплая компания. Слегка перекусив и выпив по рюмке-другой, отправились в театр, где слушали фрагменты из «Севильского цирюльника».

К. Р. не появлялся.

Потом вдвоем с Юсуповым пошли гулять по заснеженному парку.

Высоко стояла полная луна, вокруг нее сказочной красотой светилось млечно-туманное кольцо. На ее лик белесой мутью быстро наплывали облака, в бездонной вышине мешались с чем-то могильно-черным и исчезали в безбрежном ночном пространстве. Холодные льдинки далеких звезд загадочно глядели из черной провальной неизведанности. Юсупов сказал:

— В этом парке любил гулять нынешний государь. После коронации и несчастных событий на Ходынском поле Ники с Александрой Федоровной пробыли у меня в Архангельском ровно три недели. Они часами бродили в сосновом лесу и по лугам, спускались к Москве-реке. Государь, покидая Архангельское, пожал мне руку и сказал: «Радость сердечная — попасть в это хорошее тихое место! Мы душой отошли тут».

Рванул студеный ветер. Закачались верхушки старых деревьев, с них посыпался снег. Набежали черные облака, полностью закрыли луну. Юсупов поежился и сказал:

— Однако морозит. Пойдемте в тепло! Может, К. Р. приехал?

И они вернулись во дворец, сиявший мрамором, бронзой, хранивший тот непередаваемый запах, который десятилетиями сохраняется лишь в богатых домах. Пылал камин, на нем весело раскачивали маятником громадные малахитовые часы, отделанные золоченой бронзой. На стенах висели шпалеры и громадных размеров ранние голландцы.

Великий князь еще не приезжал.

Затем ужинали, немного играли в вист. Сипягин досадовал, что понапрасну потерял время, и в начале двенадцатого раскланялся, спустился в мозаичный вестибюль. Он уже надел шубу, как прикатил Константин Романов. Он раскраснелся от мороза, был оживлен и любезен. Сипягин сказал:

— Константин Константинович, у меня к вам небольшое дело по Академии наук, и мне очень хотелось бы разрешить его. Когда можно вас навестить?

К. Р. сразу помрачнел — он не любил просителей, — но тут же с привычной светскостью скрыл досаду, любезно улыбнулся:

— А! Я очень рад услужить вам, Дмитрий Сергеевич. — Еще на миг задумался и решительно сказал: — Если дело небольшое, то, может, сейчас и решим?

Сипягин уже набрал в легкие воздуху, чтобы кратко и задушевно изложить суть дела, но в этот момент на лестнице раздался высокий голос Феликса Юсупова, торопливо спускавшегося к гостю:

— Боже мой, какое счастье! Здравствуй, Костя…

К. Р. выразительно посмотрел на Сипягина, как бы говоря: «Вот видите, словом нельзя перекинуться!» Вдруг остроумная мысль пришла ему. Сказал:

— А вы, Дмитрий Сергеевич, завтра у красавицы Немчиновой на Остоженке будете?

— У меня, ваше высочество, нет приглашения!

К. Р. решительно заверил:

— Это пустяк. Завтра будет!

— Тогда уж и моему товарищу Плеве необходимо прислать.

— Обязательно! Там все и решим. — Великий князь протянул большую сухую ладонь и сразу переключил внимание на Юсупова, сыпля какими-то шутками.

Сипягин вышел во двор, сел в сани, которые нынче предпочел карете. Кучер заботливо укутал министра меховой шкурой. Над головой раскинулся беспредельный шатер ночного неба, усыпанный мириадами далеких холодных льдинок, посылающих загадочный свет на грешную и прекрасную землю.

Сани заскрипели по насту, сытые, застоявшиеся лошади понеслись как бешеные.

…На другой день, разбирая утреннюю корреспонденцию, Сипягин увидел небольшой конверт с золотым вензелем «ЕН». Это было приглашение Немчиновой. Так министр попал на курьезный вечер, о котором наш рассказ.

Отвлеченный вопрос

Ужин не начинали, ибо ждали великого князя Константина Романова. Говорили, что он нынче отправился на спектакль в Малый театр, где у него абонирована ложа. Вместе с ним поехал молодой красавец, дуэлянт и дебошир граф Аполлинарий Соколов.

Так что в ожидании призыва к закуске гости разбились на несколько кружков и оживленно беседовали. Негромко, среди своих, сплетничали о том, что К. Р., согласно молве, крутит роман с хозяйкой сегодняшнего вечера — Женечкой Немчиновой. Больше того: с этой же Женечкой уже второй месяц длятся амурные отношения и молодого графа-красавца Соколова. В Москве ничего не скроешь!

У социалистов составился свой кружок. К ним подошел энергичный, весь как на пружинах, Плеве и обратился почему-то к Азефу, возможно, потому, что тот был на полголовы выше своих товарищей.

— Признаюсь, я плохо разбираюсь в революционных программах. Скажите… — Плеве покрутил пальцами.

Азеф подсказал:

— Меня зовут Иван Николаевич.

— Гм, Иван Николаевич, вы можете ответить мне на отвлеченный вопрос? Предположим на мгновение, что ваши друзья-социалисты пришли к власти. И что они сделали бы в первую очередь?

Вокруг стали собираться гости, с интересом прислушиваясь к разговору товарища министра с какими-то разночинцами. Азеф откашлялся и нравоучительно начал:

— Беда вся в том, что верхи, — ткнул пальцем куда-то в сторону хрустальной люстры, — совершенно не знают жизни народа. А раз не знают, так и не могут управлять этим народом. Чтобы исправить положение, я создал бы наблюдательный совет из самых простых людей всех сословий. И эти люди диктовали бы законы верховному правителю.

Плеве скептически улыбнулся:

— Это несбыточная фантазия. Попав во власть, эти «простые люди» быстро потеряли бы связь с теми социальными кругами, откуда вышли. И началось бы то же самое… И землю можно поделить справедливо.

Подошедший Сипягин поддержал:

— О чем, господа, вы спорите? Земли у нас, слава богу, сколько угодно. В Сибири на десятки верст — ни хаты, ни огонька в окошке. А все жмутся к столицам, а многие из мужиков вообще норовят сбежать от земли в города, чтобы там жить при фабриках, порой в неприглядных условиях.

— А почему так? — спросила Женечка. — В деревне и воздух здоровый, и молоко парное. Живи с семьей в собственном домике, наслаждайся…

— А потому, — отвечал Сипягин, — что крестьянский труд тяжелый, а в городе — трактиры, ипподромы, дома терпимости, всякие увеселения, вот пейзане и предпочитают нездоровую городскую жизнь этому самому крестьянскому труду, тяжелому, но полезному для души и тела.

Чепик затрясся хриплым смехом:

— Хе-хе, а что же, извиняйте, вы сами не крестьянствуете, хотя бы в роли, скажем, агронома?

— Но я городской житель, и у меня нет навыков крестьянской или помещичьей жизни в деревне.

Плеве взял под локоть министра, желая закончить неприлично жаркий спор. Миролюбивым тоном произнес:

— Надо, господа, знать статистику. Нынче крестьянам в России принадлежит почти восемьдесят процентов обрабатываемых земель. Вы поняли меня? Во-семь-десят! А все разговоры, которые, извините, ведут социалисты и всякого рода ниспровергатели, — ложь, чтобы баламутить общество. Ложь — это оружие революционеров.

Азеф горячо возразил:

— Простите, господин Плеве, вы считаете, что революционеры, как вы изволили выразиться, лишь общество баламутят? А ради чего эти святые жертвы? — Он говорил, все более одушевляясь. — Вспомним имена прекрасных юношей и девушек — Фроленко, Валериана Осинского, братьев Ивичевых, Брандтнера, Игнатия Гринивецкого, Веру Фигнер, Желябова! Эти герои гнили в сырых камерах, поднимались на эшафот с гордо поднятой головой. Для чего, а? Вот, вы молчите, вам нечего ответить. А я скажу: они жертвовали своей жизнью не ради денег или славы — ради всеобщего счастья на земле, ради равноправия.

Плеве удивленно округлил глаза.

— Какое «всеобщее»? Разве можно всех сделать счастливыми? Каждый человек счастье понимает по-своему. К тому же ни я, ни мои друзья и близкие не просили, чтобы их жизнь улучшали революционеры. Ведь социалисты себя-то обустроить не могут, живут кое-как, без кола и без двора. И вдруг нате вам — «всеобщее счастье»! И какой ценой? Эти типы просто ненавидят людей, ненавидят жизнь. Всё! — Повернулся к Женечке, укоризненно покачал головой, словно говоря: «Кого вы пригласили? Это просто какие-то недоумки!»

Зинаида восхищалась смелостью Азефа. Тот поманил пальцем лакея с подносом:

— Эй, любезный! Подымем, друзья, тост за социальную революцию! И еще, Зинаида Федоровна, пьем за вашу красоту!

Зинаида с восторгом глядела на своего нового товарища.

Царственный поэт

Насмешка над лошадьми

В этот момент мажордом раскрыл двери и провозгласил:

— Великий князь Константин Константинович!

В зале все мгновенно замерли, взоры обратились к дверям. На пороге появился изящного сложения человек во фраке. Это был дядя и первый советчик государя, поэт, драматург, президент Академии наук знаменитый К. Р. Всем обликом он соответствовал своему поэтическому призванию: высокий, стройный, вдохновенное лицо в обрамлении пушистых бакенбард, лучистые серые глаза, благожелательная улыбка на устах.

На шаг сзади держался двадцатидевятилетний атлет-красавец полковник Преображенского полка Аполлинарий Соколов. На нем ладно сидели парадный мундир с эполетами, галифе с крыльями и короткие сапожки с щегольскими серебряными шпорами, при каждом шаге издававшие тонкий, приятный для уха звук.

Азеф слыхал о Соколове, о его атлетических забавах и выходках. Сейчас он с любопытством и почему-то с некоторым страхом бросал взгляды на атлета: необъятная ширина плеч, громадный рост, озорной блеск глаз, мужественное лицо произвели на Азефа сильное впечатление.

Вошедшие отвесили общий поклон, и после этого Константин Романов направился к Женечке. Поймав ее руку, с нежностью прижался губами.

— Женская красота, — говорил великий князь по-французски, не отпуская руку Женечки, — самая великая и всепобеждающая сила. Сегодня, Евгения Александровна, вы — само совершенство. Благодарю за приглашение на этот прекрасный раут.

Женечка сделала книксен.

Соколов бодрым голосом произнес:

— Сейчас около буфета нам встретились Сипягин и Плеве. Шли очень сердитые. Что случилось?

Женечка тихонько и радостно засмеялась:

— Да у нас тут от споров всегда жарко!

Соколов весело продолжал:

— Мы, русские, удивительные люди, минуты без политики жить не можем и придерживаемся самых крайних взглядов — это уж непременно. Кстати, с Константином Константиновичем мы только что из Малого театра, там премьера — «Идиот» по Достоевскому. Мы сидели в одной ложе с великим князем Сергеем Александровичем. Он считает, что никаких послаблений власть не должна давать. И привел удачный пример: если из фундамента могучего здания начать вынимать камни, то это здание рухнет. Так, по мнению нашего губернатора, и с самодержавием: дай сегодня одно послабление, завтра революционеры потребуют десять. И чем им будем больше уступать, тем они сильнее будут раскачивать основы империи. До той поры, пока все государственное сооружение не рухнет.

Тут Соколов заметил социалистов и с откровенным любопытством, словно в зоопарке, начал разглядывать эти комичные фигуры, удивляясь: «Откуда эти чучела взялись на светском рауте? Ах, это небось все причуды Женечки!»

Азеф хотя и робел атлета, но, желая и тут отличиться перед своими товарищами, все же заставил себя задиристо спросить:

— И что же вы, полковник, предлагаете государству коснеть в средневековых порядках? Может, и крепостное право отменять не следовало?

Соколов решил потешиться. Он принял самый серьезный вид:

— Конечно нет!

Аргунов ужаснулся:

— Как, вы, господин полковник, крепостник?

— Мы, сударь, все крепостники, ибо находимся за крепостными стенами гостеприимного дома Евгении Александровны.

Аргунов продолжал наступать:

— Вы, господин Соколов, увиливаете от ответа!

Соколов принял покаянный вид:

— Ну, крепостник, я крепостник заклятый, и ничего со мной не поделаешь. Одним словом — ретроград!

Великий князь слушал этот разговор с легкой иронической улыбкой.

Пока Аргунов раздувал щеки, придумывая, как ловчее подцепить знаменитого графа, у того мелькнула замечательная идея. Соколов задушевно произнес:

— Танцев сегодня, к сожалению, не будет. По этой причине можно употреблять шампанское. Давайте, господа передовые мыслители, выпьем для хорошего настроения. — Соколов поманил пальцем лакея с подносом.

Все выпили по бокалу, в том числе и великий князь.

Аргунов с язвительностью произнес:

— Граф, помнится, я читал в газетах, что вы после своей свадьбы в Исаакиевском соборе приказали всех поить шампанским: прохожих, кучеров и даже лошадей. Разве это не насмешка?

— Над кем — над лошадьми? — лениво спросил Соколов.

— Нет, над трудящимися! Подобное издевательство — разнузданный разгул, когда трудящиеся живут в нужде, удар по человеческому достоинству пролетариев.

Соколов уперся парализующим взглядом в Аргунова и насмешливо сказал:

— Господин социалист, судя по вашим нахальным речам, вы скорее получите удар по голове, чем по своему достоинству.

Стоявшие рядом дамы весело засмеялись.

Актерская зависть

Аргунов малость оторопел, он собрался с мыслями, хотел что-то ответить и не успел: к великому князю подлетела Ольга Книппер. Она защебетала:

— Скажите, пожалуйста, ваше высочество, Константин Константинович, вы были в Малом театре на премьере «Идиота»? Говорят, госпожа Яблочкина провалила роль Аглаи, так ли это? Помните, еще лет пятнадцать тому назад она сыграла в театре Корша Софью в «Горе от ума», это было неплохо. Но теперь, когда даме уже под сорок, а она бездарно кривляется, изображает молодую девицу, дочь генерала Епанчина… Нет, я этого не понимаю! Всему есть мера.

К. Р. сдержал усмешку: Яблочкина была почти ровесницей Книппер. Он умиротворяюще произнес:

— Позвольте, Ольга Леонардовна, с вами не согласиться. У Александры Александровны прекрасная внешность, великолепная грация, отточенность жестов, да и до сорока ей еще жить да жить. Играла она Аглаю превосходно, зал без конца ей бисировал. Мы с графом, — посмотрел на Соколова, — отправили актрисе громадную корзину цветов. — И перешел на другую тему: — А как вам, Ольга Леонардовна, показалась Ермолова в роли Настасьи Филипповны? Согласитесь, она превосходна!

Книппер, словно делая одолжение великому князю, выдавила:

— Недурна, но порой переигрывает…

Страшная месть

Пушкин и слабительное

Соколов не дослушал, выскользнул из залы, сбежал в вестибюль. Он твердо решил проучить нахалов. Приказал швейцару:

— Позови-ка, братец, моего кучера.

Швейцар изогнулся:

— Слушаюсь, ваше сиятельство! — и заспешил на мороз.

Через минуту он вернулся в сопровождении молодого парня в синем кучерском армяке. Соколов вполголоса приказал:

— Егор, вот тебе пять рублей, поезжай в ближайшую аптеку, купи четыре дозы снотворного и быстро возвращайся.

— Будет сделано! — Егор стремительно удалился, а Соколов вновь отправился наверх.

Теперь всех ожидал спектакль, которого прежде никогда и никто не видел и о котором долгие годы вспоминали в старой столице.

Князь Дундук

Едва Соколов оказался в зале, как к нему заторопилась старая княгиня Гагарина:

— Как ваш батюшка? Он все еще в Государственном совете заседает?

— Заседает! Я по этому поводу вспоминаю проникновенные строки поэта Пушкина.

— Чего-чего?

— В адрес Дондукова-Корсакова.

— А-а!..

— Это председатель Цензурного комитета в тридцатые годы, немало насоливший поэту. А еще Дондуков был вице-президентом Академии наук.

Услыхав про Академию наук, Константин Романов, а также вернувшийся из буфета, где пропустил две рюмки водки, Сипягин сразу заинтересовались. К. Р. спросил:

— Так что писал поэт?

Соколов всегда притягивал внимание окружающих, и сейчас вокруг него сбились любопытные. Он сказал:

— Итак, четверостишие известного Пушкина, столетие рождения которого с некоторыми из вас нынешним летом гуляли в ресторане «Яр»:

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Отчего такая честь?

Оттого, что жопа есть.

Гагарина переспросила:

— Чего-чего есть?

Гости весело засмеялись, а Книппер фыркнула:

— Фи, это так грубо!

— Сударыня, все претензии к покойному поэту, — парировал Соколов.

Книппер защебетала:

— Вы, граф, человек военный, наверное, знаете: якобы в Америке для России построили большой корабль. Это что ж, война, что ль, будет?

— Это вы о крейсере «Варяг»? Я читал об этом в газетах. Еще в октябре в Филадельфии его спустили на воду, и он сделан по заказу нашего Морского министерства. Это чудо техники. Все спасательные шлюпки из особо прочной и легкой стали.

Книппер продолжала любопытствовать:

— А что, и впрямь этот крейсер очень велик?

— Да, по грузовой линии четыреста двадцать футов.

Книппер знала, что такое «фунт», но о футах понятия не имела. Однако сделала значительное лицо:

— Надо же, как техника далеко ушла!

Аргунов с ехидством спросил Соколова:

— Но этот самый «Варяг» будет защищать Российскую империю?

— Будет!

— Тем самым он станет защищать царское самодержавие и бесправие народов. — Аргунов судорожно подергал себя за козлиную бородку, нервно вскрикнул: — Не радоваться надо — скорбеть: боевая мощь империи увеличилась, горе, кхх, угнетенных народов возросло.

Соколов сделал наивное лицо:

— Так, значит, следует Россию сделать как можно слабее? Пусть она будет нищей и беспомощной?

Чепик не выдержал, самоуверенно захрипел:

— Именно так! И если это поняли вы — полковник-преображенец, — стало быть, прогрессивные веяния дошли и до правящих верхов. Они-то, верхи, правды знать никогда не желали.

Соколов подумал: «Господи, какой же зануда!» Он хотел ответить как надо, да не успел — к нему подошел лакей, почтительно поклонился:

— Ваше сиятельство, простите, вас спрашивают внизу…

Соколов пробрался сквозь толпу гостей, сбежал с лестницы, перепрыгивая через ступеньки. В вестибюле, украшенном зеркалами и статуями, увидал кучера Егора. Тот протянул на ладони две коробочки:

— Вот, Аполлинарий Николаевич, аптекарь дал.

Соколов прочитал на облатке: «Люминал — производное веронала, обладает сильным снотворным действием. Люминал подвергнут клиническому и экспериментальному исследованиям в психиатрической клинике Лейпцигского университета. Обычная доза — 0,4 грамма, то есть две таблетки. При более высокой дозировке часто наблюдается побочное явление — расстройство психической деятельности». Соколов улыбнулся, подумал: «Прекрасно! Дадим социалистам двойную дозу. А тут что?» На другой облатке было напечатано: «Фалликулин — сильное слабительное средство. Действует неотразимо и быстро». Спросил:

— А зачем слабительное?

— Много денег от пятерки оставалось, а тут аптекарь советует: купи, дескать, всегда в хозяйстве от запора пригодится. Ну, я и взял, извиняйте, для поноса.

Соколов перекрестился:

— Господи прости, знать, счастье такое социалистам выпало! Сдачу, Егор, оставь себе, детям фиников купи. Эй, лакей, — окликнул пробегавшего мимо с подносом официанта, — скользи сюда! — Граф взял бокал, протянул засмущавшемуся кучеру: — Пей, пей, французское! Это тебе, Егор, не водку лакать, это напиток утонченный.

— Ох, хороша, спасибочки вам, Аполлинарий Николаевич, прямо в ноздрю шибает! — Ладонью вытер рот и бороду. — Сей квасок, однако, против казенной никак не устоит — силы в ём нет. Для чего такие капиталы за него платят, на трезвую голову не поймешь.

Хитрости буфетного мужика

Соколов отправился в буфет. За прилавком действовал широкий в плечах парень с круглым румяным лицом, густыми рыжеватыми баками и коротко, по последней моде, подстриженной бородкой. Буфетный мужик при виде Соколова расплылся в счастливой улыбке:

— Рад вас видеть, ваше сиятельство!

Соколов пророкотал:

— Ну, Семен, у тебя морда круглая стала! Сразу видно, что на паперти не стоишь, питаешься вовсе не сухой корочкой.

— Это точно, Аполлинарий Николаевич, живу отлично-с, грех Бога гневить. Чем прикажете угостить?

— Пока ничем! — Соколов просто, как об обыденном, сказал: — Я сейчас приду с четырьмя мужиками, будем пить шампанское из пивных кружек. Ты загодя высыпи снотворное и слабительное, на водке все раствори, а когда я их приведу, ты шампанского и дольешь. Понял?

Семен заробел:

— Ваше сиятельство, простите, рад бы, да рука не подымается. Ведь меня за такие порошки в Сибирь отправить могут. И кандалы еще нацепят.

— Ну, доктор Гааз, тюремный доктор, царствие небесное этому доброму человеку, на Немецком кладбище прах его с миром лежит, кандалы против прежних времен сделал совсем легкими да на прикрепах кожей мягкой обитой. Так что против старого времени таскать их стало много легче. Однако, Семен, ты не трусь, я тебя в обиду не дам. Ведь не яд подсыпаешь, а обычные лекарства. Желудки прочистят, проспятся — еще здоровее станут. И жаловаться на тебя не будут, а радоваться за себя станут. А чтобы тебе интерес в деле появился, возьми на память денежную награду. Бери, бери! Здесь двадцать рубликов — не шутка.

Семен решительно тряхнул рыжеватыми кудрями:

— Коли надо, сделаем все, как вы приказали, Аполлинарий Николаевич.

Соколов погрозил кулаком:

— Семен, ты кружки не перепутай, не сунь мне слабительного! Если чего, то я тебя… Ну, понял? Тогда точно тебя отправлю кандалами греметь, а на Сахалине тебе полголовы выбреют.

— Как можно, ваше сиятельство! Вручу, что положено.

— Ну, действуй! — И побежал наверх — приводить приговор в исполнение.

Брызги шампанского

Пока Соколов готовил для социалистов неприятность, Сипягину удалось изложить великому князю свою просьбу относительно поэта, который очень желал стать почетным академиком. К. Р. заверил:

— Я дам этому делу ход, и будем надеяться, что на ближайшей сессии Академии ваш поэт станет нашим почетным, так сказать, членом, — и улыбнулся.

У Соколова были свои хлопоты. Он отыскал революционных товарищей, жавшихся в углу, сказал:

— Господа ниспровергатели, Виссариона Белинского уважаете?

— Разумеется! — ответил Азеф. — Это великий глашатай демократии.

— Так вот, этот глашатай, имея в виду наказание смутьянов, говаривал в кругу друзей: «Нет, господа, что бы вы ни толковали, а ради поддержания порядка мать святая гильотина — хорошая вещь». Впрочем, вы сегодня столько ужасов наговорили, что мурашки по спине бегают. Не знаю, как вам, а мне захотелось выпить — просто невтерпеж. Приглашаю всех в буфет!

Азеф поцеловал руку Зинаиде и спросил:

— Вы позволите мне отлучиться на три минуты?

— Конечно, Иван Николаевич! — И нежно шепнула: — Я очень буду ждать…

У революционеров давно подвело животы. Они с охотой двинулись за графом — сами не решились бы. Буфетчик Семен, увидав гостей, стал воплощенной любезностью:

— Что прикажете налить?

Аргунов скромненько предложил:

— Может, господа, по рюмке водочки?

Чепик заинтересовался:

— Вот и бутербродики есть с икоркой-с…

Соколов решительно возразил:

— Какая водочка, какие бутербродики! Пьем, господа революционеры, по-гвардейски!

Азеф полюбопытствовал:

— Это как?

Соколов гаркнул:

— Буфетчик! Для моих заклятых друзей — самое дорогое шампанское! — Цыкнул на Чепика: — Да куда ты клешню тянешь, не фужерами — пивными кружками! Кто не пьет по-гвардейски — тот негодяй и фискал. Эй, буфетчик, что медлишь? Не жалей для прогрессивных товарищей, страдающих от самодержавной деспотии, откупоривай французское! У тебя, шельмец, точно ли шампанское самое лучшее?

— Самое значительное-с — редерер, ваше сиятельство! Брали у Елисеева по семь с полтиной за бутылку, дороже нынче не бывает-с…

— Прекрасно, лей редерер в пивные кружки, да с верхом.

Семен стал таскать из ящика шампанское, только пробки полетели к потолку. Потом он повернулся к буфету, начал наливать по самый край, струйки весело скатывались по стеклу. Соколову протянул отдельно. Тот сказал:

— Пьем, господа ниспровергатели, за ваше здоровье… умственное!

Все подняли кружки, у революционеров в глазах огонь запылал: буржуазный напиток в таком количестве, да еще на дармовщинку!

Пили жадно, взахлеб. Азеф, этот замечательный математик, на сей раз не сумел рассчитать ход классового врага — Соколова. Он выпил и крякнул:

— Ух, хорошо! Забирает всего. Ну, друзья, пошли в залу, поговорим о перспективах российской революции.

— Да, Россию следует разрушить до основания! — прогундосил Чепик. — И вот на ее развалинах, на ее скрижалях, ик, начертят наши имена. Ох, и впрямь в ноги ударило, а голова… голова даже очень… хоть куда, свежая… Ик!

Аргунов, пьяница со стажем, захмелел сразу и сильно. С нетрезвой важностью выдавил из себя:

— Когда, судари мои, сделаем революцию, кхх, каждый прота-про-проле-карий будет на ужин иметь… бутылку.

— Этот тезис занести в программу — обязательно! — одобрил Азеф. — И повсюду повесим лозунги: «Каждому пролетарию — по бутылке!»

— Пусть лакают, — согласился Соколов и весело подмигнул буфетчику.

Революционеры заплетающейся походкой вошли в гостиную. Они направились к громадному дивану с резной спинкой и плюхнулись так, что пружины застонали. Соколов проводил их веселым взглядом, предвкушая замечательное зрелище.

Зинаида смотрела на своего нового друга с недоумением.

Вынос тел

Задумчивые социалисты

Женечка, как всегда, была окружена поклонниками, но, увидав идущего к ней графа, сама устремилась навстречу ему, влюбленными глазами смотрела в его лицо и страстно говорила:

— Аполлинарий Николаевич, куда же вы пропали? Почему ко мне вторую неделю глаз не кажете? — Она взяла его за руку.

Соколов кивнул на социалистов:

— Женечка, откуда на светском рауте у тебя какая-то рвань?

— Не сердитесь. Они милые, очень занятные люди.

Соколов сказал:

— Но говорят они совсем не о забавном, а о весьма страшном.

— Ах, все это наша пустая российская болтовня. Но, граф, признайтесь: ведь надо улучшать государственную систему…

— Зачем?

Женечка удивилась. Такой вопрос никогда прежде ей не приходил в голову. Знакомые социалисты постоянно твердили, что «самодержавие прогнило» и по этой причине его следует заменить «более прогрессивным демократическим устройством». Женечка не хотела отставать от прогрессивных людей, она хотела казаться умной, идущей в ногу со временем и поэтому разделяла передовые воззрения. Она азартно проговорила:

— Как — зачем? Ну, этого требует прогресс… Когда-то люди обитали в пещерах, но благодаря развитию цивилизации теперь живут в благоустроенных домах с лифтом, водопроводом и канализацией.

Соколов отвечал:

— Это произошло не потому, что случались революции, а только потому, что люди работали руками и головой. А от революций бывают только кровь и разрушения. И твои социалисты призывают именно к разрушениям и убийствам. Надо улучшать только одно — собственную душу.

Женечка уставилась на социалистов и с умилением произнесла:

— Аполлинарий Николаевич, посмотрите, как славно наши социалисты на диванчике привалились! И головы они как-то свесили, словно думу глубокую думают.

Соколов весело рассмеялся:

— Ну конечно, о простом народе печалятся. Народ им нужен, как воробью граммофон. — И жестко добавил: — О тебе, Женечка, уже ходят слухи, что ты революционеров привечаешь, большие деньги на свержение «деспотии» даешь.

— Но они такие несчастные! Страдали по ссылкам, были в заграничном изгнании, как Иван Николаевич. Теперь, когда тетушкино наследство получила, хочу создать техникум для людей, обойденных судьбой. Пусть учатся. И вообще, революционеры не совсем глупы, порой умные вещи говорят.

— Умные слова раз в год даже попугай произносит, — заключил Соколов.

Мороз крепчал

В это время к роялю подошел, словно петь собрался, поэт Брюсов. Был он плоский и невзрачный, словно сушеная тарань. Гости захлопали в ладоши:

— Просим, прочтите что-нибудь! Просим…

Брюсов наклонил голову, словно задумался, и вдруг залаял в нос:

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее — область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему безраздумно, бесцельно.

Раздались аплодисменты, правда жидковатые. Соколову не понравились ни стихи, ни их автор. Он на всю гостиную сказал:

— Поэт, вы даете самые дурные советы! Что это за «юноша бледный»? Может, лучше читать: «Онанист малокровный со взором горящим». Или он у вас чахоточный, что ль?

Брюсов взвизгнул:

— Вы даже не знаете, как выглядят пораженные туберкулезом! У них на щеках горит румянец, хоть и болезненный!

Соколов рассмеялся:

— Признаюсь, в чахотке вы лучше меня разбираетесь. Но зачем юноше давать столь вредный совет — «полюбить себя беспредельно»? Чехов точно заметил: кто любит себя, у того нет соперников. Согласитесь, нет на свете более противных людей, чем самовлюбленные.

Брюсов нервно дернул головой:

— Это поэзия, это… это… понимать надо.

— Зачем же поклоняться искусству «безраздумно, бесцельно»? Ну, если только в голове у автора полная пустота, то, конечно, его занятия искусством будут вполне бесцельными и никому не нужными.

Бальмонт посмеивался, а Брюсов нервно задрожал, он хотел сказать что-то, возразить, ляскнул зубами, выпулил:

— Полковник, вы… вы — опричник самодержавия!

Соколов удивленно поднял бровь:

— Вот как? Стреляться со мной, догадываюсь, вы не можете по причинам ненависти к самодержавию и собственной трусости?

Немчинова, желая замять начинающуюся ссору, засуетилась, заторопилась. Сказала Бальмонту:

— Константин Дмитриевич, вы обещали порадовать нас своим новым шедевром. Просим вас!

Гости захлопали в ладоши:

— Просим, просим!

Бальмонт вышел вперед, одергивая на себе фрак. Манерно замер, прикрыл глаза ладонью, словно что-то вспоминая. В зале воцарилась гробовая тишина. И вдруг откинул движением головы рыжие волосы и важно произнес:

— «Песня о царе». — Снова выдержал паузу и начал читать с площадной дерзостью:

Наш царь — убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь висельник…

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждет!

Ты был ничтожный человек!

Царь губошлепствует…

О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,

Нарыв уже напух и, пухлый, ждет ножа.

Некоторые из гостей восторженно закричали:

— Бис! Браво!

Выделялся голос Книппер:

— Какая смелость! Константин Дмитриевич — вы наш герой!

Бальмонт низко поклонился.

Соколов, ни слова не говоря, прошел к балконным дверям, повернул бронзовую ручку замка, открыл обе высокие половинки. Ворвались клубы морозного воздуха. Все невольно отпрянули в глубь залы.

Соколов подошел к поэтам, с оторопью взиравшим на атлета. Он вдруг схватил поэтов за шиворот, оторвал от пола и понес на балкон.

Поэты болтали ногами, размахивали руками, пытаясь вырваться из железных клещей Соколова. Бальмонт зарычал:

— Да как вы смеете? Я пренебрегаю вашей дерзостью, отпустите немедленно!..

Из залы раздались крики ужаса:

— Не бросайте их вниз, граф! Разобьются!..

Соколов цыкнул на защитников, путавшихся под ногами, и швырнул несчастных крикунов на балконный пол, засыпанный снегом.

— Не выйдете, пока насмерть не замерзнете! — Наглухо закрыл обе створки дверей и встал возле, скрестив на груди руки и не позволяя вызволить поэтов, вывалявшихся в снегу и отчаянно стучавших в стекла. Сквозь двойную раму доносились жалобные голоса:

— Сейчас же выпустите, не безобразничайте! Караул, по-мо-ги-те!

Некоторые из гостей смеялись, другие, во главе с Книппер, возмущались и наседали на Соколова:

— Граф! Как вы можете позволять себе такое! Что же это такое, знаменитые поэты замерзнут. На дворе лютый мороз! И с улицы народ видит, смеется…

Соколов равнодушно отвечал:

— Замерзнут, туда им и дорога.

Книппер волновалась:

— Но за такие проделки вас, граф, на каторгу упекут!

— Не думаю! Я встал на защиту чести моего государя, и мне стыдно за тех, кто аплодировал гнусным стишкам.

— У нас свободное государство, и каждый волен высказывать свои мысли.

Соколов резонно возразил:

— Если у нас уже есть свобода, так чего добиваются эти и подобные визгуны?

За своей спиной Соколов услыхал звон разбитого стекла. Это Бальмонт так стукнул ладонью, что полетели осколки, а рука обагрилась кровью.

Женечка жалобно простонала:

— Милый Аполлинарий Николаевич! Не надо в моем доме устраивать скандалы. Пусть каждый говорит что хочет. Тем более поэты. Они вольны излагать свои фантазии…

Соколов перебил:

— Они вольны оскорблять моего государя?

В голосе Женечки послышались слезы.

— Прошу, умоляю, граф, откройте двери…

— Только ради вас. — Соколов смилостивился, распахнул двери. — Выходите, полоумные. Еще раз узнаю, что мараете честь государя, утоплю в проруби. Прямо напротив Кремля, в Москве-реке. При всех заявляю: я слово сдержу.

Закоченевшие поэты ввалились в гостиную. На них было жалко смотреть: вываленные в снегу, скрюченные от мороза. Бальмонт непримиримо потряс в воздухе кулаком:

— Все равно рухнет ярмо самодержавия!

Соколов сделал (явно в шутку!) угрожающее движение:

— Что такое?

Поэты бросились вон из дома, где типы в военных мундирах настолько серы, что не понимают высокой поэзии. Красавец Бальмонт все же не успокоится, он будет писать ругательные стихи и печатать их. В 1901 году суд запретит ему проживать в столичных городах. Придет день, и мечта поэта осуществится — самодержавие падет. Теперь Бальмонт на своей поэтической шкуре испытает все прелести революции: голод, ужасы расправы, реквизиции. Он бросится спасаться в буржуазную Францию, где и помрет с признаками помешательства в приюте для бедных в 1942 году.

Брюсов умрет много раньше, воспевая Ленина, большевиков и их кровавые деяния.

Командировка в участок

Женечка, желая перевести вечер в другое русло, послала лакея на кухню:

— Беги, скажи, что пора начинать ужин. — Вдруг она страшно удивилась: — Боже мой! Взгляните, граф, на диван. Мои социалисты уже вовсю храпят. Что с ними?

— Перепили, не иначе, — притворно вздохнул Соколов. — Такие славные ребята! Им только кистени — да на большую дорогу.

Мимо проплыла княгиня Гагарина, держа возле носа платок:

— Фи, какой омерзительный аэр!

Женечка со вздохом согласилась:

— Да, запах идет кошмарный.

— Перейдем в другое помещение! — Соколов увлек за собой хозяйку.

Гости уже откровенно потешались над перепившими социалистами, морщили носы и отходили подальше от дивана. Женечка жалобно сказала:

— Аполлинарий Николаевич, зачем вы гостей обижаете? Прошу, не надо…

Соколов укоризненно заметил:

— Другой раз всякую рвань приглашать не станешь!

Женечка вздохнула, ничего не ответила, лишь с мольбой сказала:

— Приезжайте, дорогой граф, завтра в одиннадцать утра, мы будем вдвоем. — Прошептала: — Хорошо, милый?

— Приеду, если на наше рандеву не пригласишь социалистов, чтобы они стали давать нам советы относительно революционно-классовых позиций! И конкурентов не приглашай…

Женечка изумилась:

— О чем вы, граф! Я люблю только вас, и вы это отлично знаете.

Соколов с оскорбленным видом возразил:

— Ну а как же великий князь К. Р.? Признайтесь, сударыня, вы ему тоже в ласках не отказываете?

Женечка досадливо наморщила прелестный носик.

— Граф, зачем вы так? Я вам верна. — И с женской непоследовательностью добавила: — Надо знать все обстоятельства и тогда судить человека. К. Р. все-таки великий поэт. Не зря государь его считает талантом не ниже самого Пушкина.

— С этим я не спорю! К. Р. очень талантлив. А еще, что для женского сердца важно, — он великий князь.

— Какой вы, однако, ревнивец… На нас уже обращают внимание. Вот завтра приедете, мы обо всем поговорим.

* * *

В это время старший лакей провозгласил:

— Закуски поданы! Прошу в трапезную.

Все неспешно зашевелились, не желая показывать свой аппетит и желание скорее усесться за стол. Лишь жертвы интриг Соколова в непринужденных позах раскинулись на широком диване.

Гости поглядывали на них и откровенно веселились. Женечка, напротив, казалось, вот-вот расплачется.

— И что я должна с ними делать? Не могу же я их в спальню устроить, и тут оставлять нет возможности.

Соколов великодушно сказал:

— Иди к гостям, я сам их устрою.

Он поманил к себе лакеев, что-то сказал. Те сбегали на улицу, остановили ломового извозчика, наверх явились дворник и лакеи. Начался вынос тел.

Всех бесчувственных стали стаскивать вниз и класть в сани. Соколов передал извозчику записку дежурному Пресненского полицейского участка: «На ночь нетрезвых приютить, утром отпустить!»

Один из лакеев тряпкой вытирал на паркете сырость, оставшуюся от социалистов.

В это время Зинаида Жученко подошла к дворнику, который поудобней прилаживался, чтобы тащить грузного Азефа. Она протянула ему двугривенный и, покраснев, сказала:

— Это мой родственник, я отвезу его домой! Только помогите до саней донести…

Зинаида, не прощаясь, торопливо сошла вниз, оделась и вышла на улицу. Она остановила ваньку, Азеф был погружен в сани, накрыт ободранной медвежьей шкурой и доставлен на Мясницкую, 17, в маленькую квартирку, в которой остановилась гостья из Берлина.

Она раздела бесчувственного друга, помыла его, одежду выстирала и повесила сушить.

Утром Азеф мало что помнил о происшедшем, но горячо благодарил свою спасительницу.

Пробежит несколько лет, Азеф снова встретит Зинаиду, и эта встреча сулит весьма необычное приключение, вошедшее даже в русскую историю. Об этом, впрочем, расскажем в своем месте.

Пугающая беспредельность

Гости вошли в столовую.

Впереди был великий князь Константин Романов, он вел под руку хозяйку — Женечку Немчинову. За ними следовали министр Сипягин с глухой княгиней Гагариной, затем Плеве с Ольгой Книппер.

Соколов повел какую-то молодую даму, весьма рослую, с тем особым костяком лица, который нередко бывает у певиц. Она недавно поступила в труппу Большого театра, сладострастным взглядом облизывала Соколова и что-то басила о Шаляпине, который якобы хвалил ее голос и пытался назначить свидание.

Официанты зашевелились, стулья задвигались по зеркальному паркету. На сцене музыканты заиграли Чайковского — «Времена года». Почему-то начали сразу с «Декабря».

Впрочем, божественный Чайковский не заглушил звуки серебряных ножей и вилок, тонкий звон хрустальных бокалов. Официанты хлопотали возле гостей.

Но вот с бокалом в руке поднялся великий князь Константин Романов, и все сразу стихло. К. Р. мягким, задушевным тоном произнес:

— Дорогие друзья! В наш сухой, рассудочный век приятно встретить на жизненном пути такого отзывчивого человека, как наша очаровательная хозяйка. Она не только на редкость красива, она переполнена благородных чувств, она альтруистична, она помогает бедным людям, а ее взгляды на жизнь самые передовые. Подымем первый бокал в честь удивительного творения Божия — пьем за Евгению Александровну! Виват, друзья!

— Виват, виват! — Выпили дружно, налегли на закуску.

Затем говорил Сипягин:

— Наступает новый век, век технических революций и социальных перемен. Предлагаю выпить за государя, который, уверен, осуществит те перемены, к которым его призывают лучшие люди России.

Со всех концов стола послышались крики:

— Ура! Да здравствуют демократические перемены!

Когда все выпили, поднялась Ольга Книппер, заверещала:

— Я, ваше высочество, в восторге от ваших последних стихов. Я в «Ниве» их видела и переписала себе. Позволите познакомить с ними присутствующих?

— Буду польщен.

Книппер прижала руки к груди и проникновенно прочитала действительно прекрасные строки:

Люблю, о, ночь, я погружаться взором

В безоблачность небесной глубины.

Какая чистота! Как с вышины

Ласкаешь ты лазоревым убором!

Ты так светла, что меркнет лик луны,

Пустыней горнею плывя дозором,

И сонмы звезд бледнеющим узором

Двойной зари сияньем спалены.

О, нежная. Прозрачно-голубая!

Гляжу, с тебя очей не отрывая,

Лицом к лицу пред тайною твоей.

Дай от тебя, о, ночь, мне научиться

Средь дольной тьмы душою становиться,

Как ты сама, все чище и светлей!

Гости в искреннем порыве захлопали в ладоши:

— Какие замечательные стихи.

Соколов согласился:

— Всяким бальмонтам и брюсовым далеко до К. Р.!

Великий князь был растроган.

— Я эти стихи написал в нынешнем июле, когда был в Новгороде, ушел один ночью гулять. Кругом меня все спало, и я загляделся в эту беспредельную глубину неба, и вдруг по его черному бархату прокатилась яркая огненная комета. С необыкновенной и прежде не испытанной силой я ощутил всю пугающую беспредельность космоса. Вернулся в дом, сел за стол и почти сразу, без помарок записал.

Соколов сказал:

— Пьем за великого князя и за великого поэта, дорогого К. Р.!

Дружно осушили бокалы. За столом сделалось уютно. Званый ужин пошел далее как по маслу.

Любовь и революция

Мудрость секретного сотрудника

На другой день Азеф отправился в Добрую Слободку, что между Чистыми прудами и Садовой-Черногрязской.

Супруги Аргуновы жили в большой, удобной квартире на третьем, последнем этаже старинного кирпичного дома с телефоном и водопроводом.

Жена Аргунова, Мария Евгеньевна, крупная женщина с обширным бюстом, чистым, белым лицом, — дама из тех, которых называют русскими красавицами. Она радушно улыбнулась:

— Какой приятный молодой человек! Я много слыхала о вас положительного! Как вас прикажете называть?

Азеф важно кивнул:

— Называйте меня просто — Иван Николаевич.

— За стол, за стол, — заворковала Мария Евгеньевна. — Грибки, селедочка с горячей картошкой, прошу!

Аргунов плотоядно потер ладоши:

— Мамочка, эта закуска провокационная, кхх-кхх!

Мария Евгеньевна подозрительно посмотрела на мужа:

— То есть?

— Провоцирует выпить! Под такую закуску по рюмочке чистой пропустить — эх, восторг чувств… Ну, мамочка, не жмоться, в честь гостя поставь графинчик.

— Вот, кувшин пива стоит!

— Пиво микробы не убивает, а размножает! Принеси графинчик, мамочка…

Азеф поддержал:

— Не повредит — по рюмке!

Мария Евгеньевна боялась за мужа — он не знал меры, и порой с ним случались казусы неприятного рода. Вздохнула, ушла на кухню, в потайном углу взяла бутылку перцовой, отбила сургуч с пробки и перелила в графин. Выпили по первой:

— За свободную Россию!

Обедали, играли в карты, привычно ругали правительство. Аргунов, запивая домашний окорок светлым пивом, говорил:

— Первоочередная задача — объединение всех кружков, разделяющих нашу социальную программу, кхх.

Азеф поинтересовался:

— А что, программа уже выработана?

Аргунов замялся:

— Как сказать? Так, некоторые наметки.

Азеф, ритмично рубя воздух вилкой, изрек:

— Программу надо разбить на три основных раздела. Первый — политическая и правовая области. Тут мы обязаны провозгласить полную свободу во всех областях человеческой деятельности: свободу передвижения, слова, бесцензурную печать, свободу стачек и забастовок, неприкосновенность личности и жилища.

Аргунов спросил:

— А как с избирательным правом?

Азеф глубокомысленно ответил:

— Нужно провозгласить всеобщее и равное избирательное право для всякого гражданина, не моложе двадцати лет, и закрытую подачу голосов. Каждая нация имеет право на самоопределение и пропорциональное представительство в парламенте. — Азеф почесал ноздрю. — Что еще? Ах, мы едва не забыли про государственную и финансовую политику.

— Тут необходимо ввести прогрессивный налог на доходы и наследство, — добавил Аргунов. — Богатых надо прижимать — всячески и везде. Богатые вредны уже тем, что вызывают раздражение окружающих. Не исключаю, что все богатства следует изъять в пользу бедных.

Азеф продолжил:

— Надо декларировать заботу о физическом и психическом здоровье трудящихся. Продолжительность рабочего дня, условия проживания, питание — все эти вопросы надо включить в программу нашей партии.

Аргунов восхищенно смотрел на Азефа:

— Какая же у вас замечательная голова! А мы с товарищами много спорили по поводу программы, но толку было мало. А вот вы — раз, и готово! Важнейший документ обрел зримые формы. Я сейчас же запишу ваши мысли, кхх.

Азеф самодовольно крякнул, подумал: «Какие же вы, революционеры, тупые, а беретесь судьбу империи изменить!»

Аргунов, забыв про перцовку, торопливо мелким, с большим наклоном вправо, но все же удобочитаемым почерком исписал страничку. Протянул ее Азефу:

— Иван Николаевич, сделайте милость, отредактируйте!

…В основу программы эсеров действительно был положен черновик Азефа. Так что на сохранившемся по сей день доме под номером три в бывшей Доброй Слободке, теперь это улица Машкова, вполне уместно повесить мемориальную доску: «Здесь была составлена партийная программа социал-революционеров, свергавших самодержавие, а власть отдавших большевикам…»

Клетка для народов

Через два дня Азеф снова посетил дом Немчиновой на Остоженке. На этот раз были новые лица: Григорий Соломон — дворянин, богатый домовладелец и социал-демократ, студент юридического факультета университета Артур Блюм, супруги-дворяне Покровские — она дочь действительного статского советника, он помощник присяжного поверенного, Аргунов с супругой и другие. Сначала обедали. Мужчины пили водку, дамы — ликеры, потом вкушали чай с печеньем и тортом, затем, собравшись в малой гостиной и удалив прислугу, ругали самодержавие, говорили о необходимости свергнуть существующий проклятый строй. Фармацевт Левинсон мечтал о том, чтобы отравить царя, и вызывался доставить самый страшный яд. Григорий Соломон и Артур Блюм горячо возражали, предпочитая яду хорошую большую бомбу.

Самым ярым революционером оказался Аргунов. Выпив водки, он клеймил «позорный царизм и Россию — клетку для народов». Заключая свою яркую речь, Аргунов погрозил кулаком куда-то в окно:

— Революция — это беспощадный террор! Всего лишь несколько дней назад в этом же доме мы общались с двумя столпами самодержавия — Сипягиным и Плеве. Если партия мне позволит стать метальщиком, я вот этими руками приведу приговор в исполнение, ликвидирую негодяев.

Гости захлопали в ладоши, зато Азеф добавил:

— И туда же буржуазного прихвостня графа Соколова, а то я сам с ним рассчитаюсь…

Мария Евгеньевна заботливо сказала:

— Нет, вам рисковать нельзя, вы очень нужны нам как организатор!

Аргунов горячо поддержал супругу:

— На роль метальщиков у нас есть несколько кандидатур, один студент Покотилов чего стоит! А вот без вас, Иван Николаевич, партия осиротеет. Ваш авторитет велик, кхх, вы должны стать организатором, вдохновителем идей…

Азеф поднялся со стула, прижал руку к сердцу, сладким голосом произнес:

— Спасибо, спасибо за теплые слова! Но, друзья, я ведь даже не член, так сказать, партии. Меня еще никто в нашу славную партию не принимал. Пока что я на положении сочувствующего.

Аргунов протянул вперед руку:

— Вы своей работой, своей беззаветной преданностью делу революции фактически уже давно член партии. Теперь, как руководитель Северного союза эсеров, торжественно заявляю: Иван Николаевич Виноградов — член нашей партии.

Все дружно захлопали в ладоши, бросились обнимать Азефа:

— Поздравляем, поздравляем!

Азеф выволок из кармана носовой платок, потер глаза:

— Ах, спасибо! Я растроган до глубины души…

И снова хлопки в ладоши. Григорий Соломон громко крикнул:

— Ура! Долой проклятый царизм! Пьем за освобождение трудящихся.

После революции Соломон будет спасаться во Франции. Там он напишет толстый труд, в котором будет восхвалять большевиков и «любимца народных масс товарища Сталина».

Наживка

Улучив удобный момент, Азеф усадил Женечку на тот самый кожаный диван, на котором дрых позавчера. Согласно инструкциям Житловского и по велению сердца, время от времени целовал ее хорошо ухоженные руки с чистыми и прозрачными, словно фарфоровыми, пальцами и говорил:

— Мы непременно свергнем проклятый царизм, не сомневайтесь, Евгения Александровна.

Женечка согласно кивала и деловито говорила:

— У нашей группы большие планы. Я затеваю демократический журнал «Общедоступный техник», а вы, как специалист, могли бы вести раздел и помогать советами. И вообще, журнал, прикрываясь пропагандой технических знаний, будет проводить плехановские и марксистские идеи.

Азеф понимающе заверил:

— Я ваш сотрудник — навек! Даже готов стать членом вашего кружка, пусть мне грозят каторга и кандальный звон.

Женечка не поняла двусмысленности слов и воскликнула:

— Я благодарю вас!..

— Не за что, это мой гражданский долг! Если мы не жалеем себя, нравственно ли другим жалеть для революции деньги? Нет, это стыдно и даже позорно. Право, на очах моих навертываются большие слезы.

Немчинова простодушно проговорилась:

— Но я Аргунову уже дала приличную сумму…

Азеф хитро прищурил глаз:

— Это на закупку динамита?

— Нет, — замялась. — Вы никому не скажете? Деньги пошли на типографию, которую недавно поставили в Финляндии.

У Азефа заколотилось сердце так, словно он на удочку подцепил золотую рыбку. Он моментально нашелся:

— Эх, ваши деньги пропали, они ничего путного там не напечатали…

Женечка замахала руками:

— Вовсе нет! Разве вы не видели два первых номера «Революционной России»? Я могу дать вам, только найти надо, куда-то засунула…

— А как насчет пожертвования?

Женечка, смущаясь, спросила:

— Иван Николаевич, сколько вам надо для революции?

Азеф в очередной раз прильнул с поцелуем к руке Женечки и страстно проговорил:

— Революция в России — мероприятие дорогостоящее. Здесь скупиться нельзя, ибо отдача будет безмерная — свобода и равноправие.

— Ах, скорей бы! Я задыхаюсь от самодержавной деспотии.

— Не только вы, Женечка, все передовые люди задыхаются! Пожертвуйте на свержение сколько не жалко! Тем более что теперь деньги для наших заграничных товарищей будут идти через меня.

— Я знаю, мне Житловский писал об этом.

— Деньги нужны срочно, иначе безвозвратно пострадает дело революции.

— Я уже приготовила для вас.

Она на минуту вышла в соседнюю комнату и вернулась с плотной тяжелой пачкой, сказала:

— Тут две тысячи.

У Азефа от волнения пересохло в гортани. Он прижал палец к губам:

— Тсс! — Оглянулся, зачем-то заглянул за шторы и громко прошептал: — Уже готовится очередной номер газеты «Революционная Россия». Можете, Женечка, принять участие или статьями, или деньгами.

Да не оскудеет рука берущего!

Предложение писать в журнал моментально разбудило интерес у Женечки. Она спросила:

— А можно написать пьесу из жизни рабочих? У меня есть замысел: русская деревня, нищета, бесправие, урядник, крыша, крытая соломой. Бедный дом, тощая корова, дети плачут по лавкам от голода. Мать снаряжает в дорогу малолетнего сына — очаровательного мальчика с голубыми глазами, с восторгом и надеждой глядящего на мир Божий, жаждущего счастья. Старый дед стоит на пороге, крестит малыша: «Все одним ртом в доме меньше будет!»

Азеф, с трудом сдерживая зевоту, уперся тяжелым взглядом в Женечку, изобразил полное внимание. Та продолжала, все более одушевляясь:

— Шумный город, вывески, городовые, дамы под зонтиками, аристократы в котелках. Мальчик с доверием смотрит на незнакомый ему мир. Проходная завода. Заводчик — пузатый, нахальный эксплуататор. Мать кланяется ему в ноги: «Не откажите, возьмите хоть на побегушки! В доме кормить нечем!» Заводчик кидает ей пятиалтынный, она ползает на коленях, ищет монету в дорожной пыли. Заводчик говорит: «Будет работать за харч!» Мать кланяется, еще раз обнимает малыша, убегает вся в слезах.

Азеф, предвидя трагическую развязку, начал загодя вытягивать из брючного кармана платок. Женечка, сама едва не плача, продолжала:

— Заводской двор, груды металла, мартеновская печь. Непосильный труд, голодное существование, понукания заводчика. Все это подрывает слабое здоровье мальчугана. Он все время тоскует о своей матушке, рассказывает друзьям-пролетариям о деревенской жизни, которая по сравнению с заводской ему теперь кажется счастливой. Так случилось, что его матушка получила крупное наследство, они теперь богаты и счастливы! Матушка тоже все время тосковала о дорогом малыше. Теперь она ходит в дорогих одеждах, покупает у старосты большой дом и пять коров. И вот, справив дела, она на крыльях любви летит в город за дорогим дитем. Но судьба была сурова. Малыш не выдержал эксплуатации, долго кашлял и умер. Когда гробик с малышом выносят из заводских ворот, прибегает его матушка. Она обнимает хладное тельце, горькие слезы льются из ее глаз. И тут появляется заводчик. Он сует матери три рубля: «Возьми, купи себе пряников!» Мать плюет в лицо эксплуататора, а рабочие устраивают демонстрацию, заводчик спасается бегством. — Женечка с любопытством посмотрела на Азефа. — Ну как, вам понравилось?

Азеф, едва не корчась от подступившего смеха, делал вид, что вытирает слезы.

— Замечательная трагедия! Такое не снилось ни Шекспиру, ни Достоевскому с Максимом Горьким. Вы, Женечка, гений! Позвольте, сударыня, прильнуть к вашей ручке… М-м-м, божественный дар ваш восхищает! Это надо печатать — срочно! Это разбудит классовое самосознание. Это всколыхнет народные массы.

Женечкино личико загорелось от счастья.

— Вы так думаете?

— Я это знаю! Но для этого нужны деньги.

— Конечно, конечно! Вот еще, тут пятьсот рублей. Моя посильная лепта…

Но сегодня Азеф был непреклонен. Он решительно произнес:

— Вашу пьесу мы напечатаем, поставим в Художественном театре, будет все прекрасно: театр полон, ложи блещут! Овации, шампанское, раздача автографов! Но теперь надо помочь нашим товарищам в Женеве, которые умирают от голода, нужно оплатить контрабандистов, таскающих через границу транспорты с нелегальщиной. Хотя бы еще рубликов пятьсот…

Женечка помялась, но сказала:

— Сейчас при мне нет, завтра к вечеру достану…

— Спасибо, демократическая Россия, сбросившая ярмо деспотии, вас не забудет. На обломках самовластья золотом напишут ваше замечательное имя — «Евгения Немчинова»! — Азеф поднял вверх палец. — Только договоримся раз и навсегда: о ваших пожертвованиях — никому ни гугу. Этого требует конспирация и ваша личная безопасность.

— Ясно! — прошептала, леденея от восторга, Женечка.

Азеф выскочил на улицу, ему хотелось петь, ликовать: он разбогател в мгновение ока! Счастливо улыбнулся, прошептал:

— Хаим Житловский, вы из этих денег не получите ни копейки. Учитесь зарабатывать честным трудом, а не побираться. Так-то! Ну а теперь на Тверскую, к сладким девочкам Иды Кремер! Развернусь во всю ширь! На такой капитал и пошуметь не грех…

Главное — напугать

Утром Азеф сидел в кабинете Ратаева. Тот широко улыбался, подливал Азефу коньяку и был счастлив. Охранка прежде ничего не знала о глубоко подпольной типографии. Побарабанил пальцами по столу:

— Типография, типография! Надо выявить, где ее поставили. Мы знаем только то, что она в Финляндии, а это все равно что выловить премудрого карася в Финском заливе. И другая задача: даже если выясним ее нахождение, то оставлять ее нельзя и арестовывать нельзя. Вам известно, что финны не приняли закон о выдаче политических преступников? Как быть?

— Надо напугать!

— То есть? — Ратаев вперил любопытный взор в Азефа. — Каким образом напугать?

Азеф сказал:

— Это так просто! Проставьте на почтовом конверте штемпели княжества Финского и опустите в почтовый ящик Аргунова.

— Пустой конверт? — изумился Ратаев.

— Зачем пустой? — Азеф с грустью посмотрел на собеседника. — С запиской, желательно на финском языке: «Шпики пронюхали о типографии, грозят серьезные неприятности. Доброжелатель». И осторожно следите за Аргуновым. Как только он найдет какого-нибудь чухонца (их в Москве сотни!), который ему переведет текст или, вероятнее, сделает перевод с помощью словаря, так тут же отправит в Финляндию шифрованную телеграмму: «Демонтируйте!» Так узнаете адрес типографии, и, вероятнее всего, она перестанет существовать.

— Гениально! — Ратаев обнял Азефа, расцеловал. — Что коньяк не пьете? Прошу, шустовский!

* * *

В тот же день специалист-график фальсифицировал почтовые штемпели на конверте. На другое утро письмо лежало в ящике у Аргунова. Не прошло и суток, как в Хельсинки полетела шифрованная телеграмма: «Типография провалена, срочно демонтируйте!»

Аргунов, Чепик и самая красивая девушка партии, с которой Азефу только предстояло познакомиться, — Дора Бриллиант, собравшись в Доброй Слободке, ломали головы: какой благодетель прислал письмо? Предположений было много, верного ответа — ни одного. Пришли к выводу: это кто-то из полицейских, сочувствующих революции.

* * *

Ратаев занимался любимым делом: самостоятельно и весьма ловко печатал на ремингтоне «Агентурные сведения» в Петербург:

«21 декабря 1899 г.

Коснусь теперь деятельности нового Приятеля (одна из агентурных кличек Азефа. — В. Л.). Помимо Немчиновой, Соломона, Артура Блюма, он познакомился со стародавними нашими знакомыми… Покровскими, крестником Особого отдела Левинсоном (фармацевтом); проник в общество вспомоществования лицам интеллигентных профессий…; принят в сотрудники затеваемого Немчиновой „Общедоступного техника“… и, наконец, зачислен в издательскую немчиновскую группу, которая образовалась после получения Немчиновыми громадного наследства… Словом, перспектива рисуется у него (Азефа) прекрасная…»

* * *

Тем временем в Финляндии начался переполох. Решили срочно типографию демонтировать и подыскать для нее другое место, а именно в сибирской глухомани.

…Авторитет Азефа в глазах охранки подскочил до верхнего предела. Замыслы Азефа действительно были гениальные. Великий агент приступил к осуществлению задуманного.

Тяжелая наследственность

Семейная война

Во «Всеобщей компании электричества» Азеф быстро завоевал авторитет. Он был толковым и энергичным работником, его голову распирали неожиданные и смелые идеи, которые шли на пользу дела. Жалованье выросло до ста семидесяти пяти рублей.

В среду 18 февраля девятисотого года Азеф сел в международный вагон на Брест-Литовском вокзале и отправился в Германию. Это была служебная командировка.

На обратном пути завернул в Могилев. Тут, в доме своих родителей, ждала Люба. Она еще более прибавила в весе, лицо стало круглее, а ростом словно сделалась еще ниже, бедра раздались — в глазах Азефа, женщине это только добавило очарования. Люба приехала сюда из Швейцарии.

Азеф, возвышавшийся горой над Любой, нежно расцеловал ее и вопросительно огляделся:

— Где мой Леня, прелестный ребенок, похожий на свою очаровательную маму? Я соскучился о нем…

Люба, как о каком-то пустяке, заметила:

— Это же не слыхано — путешествовать с малышом! Я его пока оставила друзьям, у них шале под Лозанной.

— Надо было взять няньку… — начал было Азеф.

Люба его резко оборвала:

— Что с этого было бы, Евно? Няньки — это буржуазная отрыжка, эксплуатация трудящихся.

— Но как можно бросить малыша у чужих людей? — продолжал возмущаться Азеф.

Люба, видимо, решила сразу показать, кто в семье главный. Она подбоченилась и снизу вверх взглянула в лицо мужа:

— Евно, я дам вам адрес, вы можете хоть сегодня отправляться за Леней и воспитывать его сами. Как дважды два.

— Но у меня служба! — задохнулся от возмущения Азеф.

— Правильно, вот вы и командуйте в своей электрической компании, а Леню я буду воспитывать сама. И попрошу вас, Евно, впредь в женские дела не лезть. Лучше дайте денег.

На другое утро супруги Азеф сели на поезд до Москвы, и колеса бодро стучали на стыках — открывалась новая страница жизни.

Беспорядок в голове, беспорядок в квартире

Все люди — плоды наследственности и привычек.

Отец Любы имел хорошие деньги, но был отчаянным скрягой, дрожал над каждой копейкой, словно собирался жить Мафусаилов век. Домашним выдавались гроши, одевались они немногим лучше, чем бродяги. Большой дом Григория Ефимовича Менкина представлял печальное зрелище: он всегда был неубранным, немытым, неуютным. Носильные вещи, грязные тарелки с остатками еды находились где придется.

Так что Люба с детства не имела привычки к порядку. Ей по нраву был неприхотливый студенческий быт. Более того, скудность этого быта считалась как бы необходимостью для всякого, кто называл себя революционером.

Оказавшись в трехкомнатной квартире Азефа на Воздвиженке, Люба была поражена блестящим паркетом, роялем, резной дубовой мебелью, хрустальной люстрой, коврами на полу и картинами на стенах. Маша и Вера, под надзором Азефа, навели тут замечательный порядок.

Надо заметить, что последние недели перед выездом за Любой Азеф бегал за покупками на Сухаревский рынок, где по случаю приобрел несколько живописных полотен, которыми украсил стены. Он не то что любил жену, но считал ее принадлежностью своей жизни, порой скучал о ее обширном и сладком теле и теперь ждал ее восторгов и благодарных слов.

Но вышло все иначе. Люба боялась уюта и порядка. Сами эти понятия были несовместимы с ее хаотичной натурой. Поэтому она строго, как городовой на нищего, посмотрела на мужа:

— Евно, что это за несчастье? Камин, экран, бронзовые фигуры, штофы, черное древо. Здесь музей или что? А две девки-горничные, которые зачем-то мелькают сюда и туда? Тьфу, мещанство, от которого тошнит. Революционер обязан жить без всяких роялей, слуг и выкрутасов. Давайте срочно съедем отсюда!

Азефу горько было слышать сетования супруги. Он с укоризной посмотрел на нее:

— Перестаньте скандалить, вас слышно в переулке. Зачем клеймить меня как пособника буржуазии? Люба, крошка моя, ведь я все это делал для тебя, для нашего малыша. Люба, хочу видеть тебя счастливой, и вот нате вам! — Азеф совсем не желал ссориться, привлек жену к себе, обнял, миролюбиво заурчал: — Мой цыпленок, я так хорошо теперь зарабатываю, а эта квартирка нам обходится сущие пустяки. И потом, по московским меркам, это очень скромное жилище. Ведь наш домик — современник пророка Моисея, когда тот на Синай восходил. Вот я был у Аргуновых, так у них нисколько не хуже, а он — один из руководителей партии…

— Перестаньте заикаться об том! Плевала я на вашего Аргунова. Дело не в деньгах, а в принципе. Неужели вы, Евно, совсем не понимаете? Я не желаю буржуазной роскоши. Если у вас зашевелились лишние деньги, так сдайте их в партийную кассу. — И Люба зарыдала, повалилась лицом, утопла в теплых и остро пахнувших потом объятиях Азефа.

Азеф ожидал чего угодно, но только не этого. Он гладил ее густые рыжие волосы и думал: «Я люблю комфорт, удобства, уют. Люба по своей природе неряха. У нас теперь могут начаться безобразные скандалы, каких я нагляделся в свое время в отцовском доме. Как быть? А как тратить деньги? Если прежде я только на людях изображал из себя нищего, а дома пировал вовсю, то теперь и дома я обязан притворяться безденежным? Ох, беда! Что за жизнь? И что делать? Надо схитрить, пообещать, а там она привыкнет…»

Люба решительно произнесла:

— Все, я возвращаюсь к родителям!

Громадные глазищи Азефа наполнились печальной иронией.

— Люба, малышка моя нежная! Тебе здесь не нравится? Прекрасно, подберем что-нибудь другое, более демократичное. В Москве сдается много жилья, можно выбрать любое захолустье с видом на помойку. Я готов нюхать отбросы, лишь бы тебе, моя радость, было приятно.

Люба с недоумением посмотрела на мужа:

— Помойка? В каком смысле, Евно?

— В прямом. Живут же разные пьяницы, воры и бродяги где придется, ну и мы, люди с хорошим образованием, с утонченными манерами, умеющие устрицу отличить от эскарго — съедобной улитки, давай опустимся до уровня деклассированных элементов. Люба, ты меня любишь?

— Кстати да! Я влюбилась в тебя, Евно, за твою жажду социальных перемен! Я… — Люба страстно замахала в воздухе кулачками. Она еще что-то выкрикивала голосом, полным обличительного гнева, а Азеф смотрел на нее, наполнялся жаждой обладания и размышлял: «Моя жена — полная дура. В революцию идут расчетливые люди, это как работа, опасная, но увлекательная, азартная, хорошо оплачиваемая. Разумеется, порой идут и другие — откровенные психи вроде Желябова или Перовской. Люба, душа моя, как ты тупа, почему ты не понимаешь этого?»

Люба продолжала сквозь слезы выкрикивать:

— Я вас спрашиваю вопрос: если Карл Маркс говорил за эксплуатацию миллионов трудящихся…

Азеф мягко возражал:

— Малышка, тебе надо, чтобы наши животы были пустыми, как духовой инструмент? Пролетарии не придут нас накормить, а если придут, так для того, чтобы устроить еще один еврейский погром. Кстати, сам Карл Маркс жил в буржуазной роскоши, у него было два десятка слуг, три громадных дома…

— Ах, где святые идеалы? Евно, вы их попираете. Что вы скажете на это несчастье?

Азеф начал сердиться по-настоящему. Он прошипел:

— Ты, Люба, училась в Европе, но у тебя такое местечковое произношение, словно ты всю жизнь провела в Одессе или, хуже того, в Могилеве. Избавляйся от этого. А где твоя красота, которая когда-то меня так поразила?

Он сказал правду, а правда всегда ранит больно. Люба зашлась в рыданиях, ее всю трясло. Азеф не выносил женских слез. Он поцелуем заткнул рот Любы и после паузы с притворным смирением сказал:

— На Солянке, в Малом Ивановском переулке, я смотрел двухкомнатную квартирку в подвале. Там жил сапожник, и он недавно с перепою повесился. В квартирке стены мокрые, по ним ползают какие-то отвратительные насекомые, — показал пальцами, — брр, дневного света почти не видно, только в узкое окошко над тротуаром ноги в сапогах и туфлях — шмыг-шмыг, шмыг-шмыг! А вечером — представь картину! — какой-нибудь пьяница мочится в наше окно. Ну и что? Он ведь пролетарий, ведущий класс революции, ему дозволено. Замечательное жилье, потому что хуже не бывает! Тебе, малышка, там понравится. Давай завтра утром сходим на Солянку и снимем эту замечательную трущобу. Если у нас туберкулез легких начнется, ну и что? Зато заживем по-пролетарски, не стыдно будет посмотреть в глаза Житловского, Аргунова, Чепика и остальных товарищей-социалистов! Впрочем, нашему малышу нужен свежий воздух, на лето я хочу снять дачу. Ты, моя рыбка, не возражаешь?

Люба упрямо повторила:

— Завтра будем искать другого жилья.

Азеф облегченно вздохнул:

— Вот и отлично! Только за тридцать рублей, что я тут плачу, ничего удобного не найдем. — Он опять прильнул к ее губам и опрокинул Любу на диван. Она, как всегда, отдалась со страстностью влюбленной, исступленно, забывая всяческую стыдливость.

Перемирие состоялось.

* * *

Азеф рассудил верно. Люба быстро смирилась и с камином, и с коврами, и даже с фальшивым Айвазовским в золотой раме. Не сошлись только в одном.

— Этих девок, прислужниц капитала, чтобы в квартире моей не было! — Люба сказала резко, не поспоришь. Она откровенно ревновала мужа.

Пришлось отказаться от услуг девиц, которые мыли квартиру, наводили порядок, готовили еду. Азеф малость расстроился: уж очень хороши были эти деревенские дурочки! Но утешился мыслью: «Пройдет немного времени, и Люба сама вернет их обратно. И потом, девицы все равно под боком, в клетушке на первом этаже…»

…Люба была неряхой. Это что-то вроде тяжелой и неизлечимой болезни. По этой печальной причине квартира сразу приобрела неважный вид. На стульях и на полу были разбросаны одежда, детские вещи, игрушки, книги, а рояль стал подставкой для мусора. Обувь теперь валялась в прихожей нечищеной, брюки Азефа никто не гладил, раковину завалили немытой посудой. Использованные пеленки валялись по всей квартире, и от них несло мочой.

Азеф поначалу сдерживал гнев. Он весьма мягко пытался вразумить супругу, заставить ее убираться, но та резко отвечала:

— Я всегда мечтала об революции, а не об домашнем хозяйстве.

— Но мне в доме не нужно устраивать революций!

— У меня, если вы еще видите, совсем не сорок рук! — И плюнула в угол. — Каждый человек должен иметь свои неприятности, вот и терпите.

…Для прогулок с малышом была приглашена старушка няня, а сама Люба целыми днями или спала, или читала модные, вполне буржуазные журналы. Одевалась она небрежно, до полудня ходила нерасчесанной, из халата выглядывало тело, оплывшее желтым жиром. Зато о переезде в трущобу больше не вспоминала.

Обедать и ужинать Азеф теперь ходил в трактиры. И все же он продолжал любить свою маленькую неряшку.

Впрочем, желая разнообразия в чувствах, Азеф чаще стал заглядывать на Цветной бульвар, в знаменитое скопище публичных домов. Не зря москвичи выражались: «Дамочка эта, того, с Цветного бульвара!» И всем было ясно, о чем идет речь. Азеф теперь предпочитал богатые публичные дома. Перед серьезными делами нужен был хороший отдых.

Наступала эра террора.

Азефа ожидали неслыханные приключения.

Юные безобразники

Бесстыдство в манеже

В Москве бушевала весна.

На теневой стороне еще было прохладно, а на солнечной, сбросив шинели, бегали гимназисты. С утра прогремела, прошумела по мокрым крышам первая гроза. И теперь под ярким солнцем нестерпимо ярко блестели ручьи и лужи. Набухшие почки лопнули и выбросили клейкую изумрудную зелень. Гремели по чисто промытым булыжникам коляски и возы. Как-то особенно весело разносился металлический цокот копыт, и во всех направлениях двигалась, шумела веселая толпа, уже по-особому нарядная, праздничная.

Азеф прибыл на конспиративную сходку к Аргунову.

В столовой помогала накрывать стол миниатюрная девица с толстой смолянистой косой и в бархатном платье вишневого цвета. На груди был смелый вырез, откуда заманчиво выглядывали крепкие мячики грудей, на шее переливалось богатое колье. Громадные черные глаза искрились молодой энергией, сочные губы маленького рта приветливо улыбались. Она была полна особого рода женственности, которая так волнует мужчин, — образец еврейской красоты.

Аргунов с откровенным удовольствием представил:

— Дора Владимировна Бриллиант, кхх!

Азеф с энтузиазмом откликнулся:

— Это имя окружено всеобщей любовью. Товарищи по партии говорят о вас, Дора, как о первой красавице и о самом надежном товарище.

При этом Азеф умолчал о том, что это уважение многократно усиливает некоторый пустяк: отец Доры был богатым купцом из Херсона, и Дора делала партии внушительные денежные вливания. Однажды, когда Азеф гулял в «Яре» с Максимом Горьким, тот сказал:

— Никто так не любит богатых людей, как те, кто борется с капиталом! — И это было истинной правдой.

Дора чуть кокетливо улыбнулась, протянула руку. Азеф задержал ее, лаская, и с неуместной страстностью поцеловал. Он был очарован девицей.

Аргунов, как никогда, выглядел встревоженным. Озабоченно спросил:

— Иван Николаевич, слежки за вами не было?

— Нет, а что случилось?

— Плохие дела! У Немчиновой — обыск.

У Азефа от этой дурной новости вытянулось лицо.

— Обыск?! Ее арестовали?

— Пока вроде нет. Наверное, оставили как подсадную утку. Небось весь дом шпиками обложили и смотрят, кто в гости пожалует.

— Что-нибудь нашли?

— Не знаю, поэтому и волнуюсь. — У Аргунова и впрямь чуть дрожали кончики пальцев. — Я только теперь с ужасом вспомнил, что оставлял у нее для распространения «Революционную Россию». Боюсь, что она по своей рассеянности забыла о партийном задании, не распространила, а куда-нибудь сунула. Моя вина — забыл спросить! — Схватился за голову, застонал: — Ах, что делать, что делать?

Бриллиант, раскладывая на столе приборы, с укоризной посмотрела на Аргунова:

— Немчинова — девушка неопытная, наивная. Что ж, теперь она должна по вашей неосмотрительности каторжную лямку тянуть?

Азеф подумал: «Жаль, если эту красивую дурочку Женечку арестуют». Вслух произнес:

— А я сегодня видел нечто потрясающее… Решил к вам пешком дойти из дома. Дорога моя лежит мимо университета…

Бриллиант прекратила накрывать на стол и уставилась на Азефа. Супруги Аргуновы тоже внимательно слушали.

— Смотрю, глазам не верю: весь университетский дворик забит студентами, из него полицейские никого не выпускают. Оцеплен и конный манеж, туда через средние ворота вводят арестованных студентов — девушек и юношей.

Дора вставила слово:

— Обычное весеннее наступление на самодержавие! Каждый год теперь случается. Нынче первыми бунтовать начали студенты Петербурга и Харькова, газеты пишут, что много арестованных…

— Вот-вот, а вчера беспорядки перекинулись в Московский университет, — продолжил Азеф. — Думаю: дай-ка зайду в манеж, революционным словом поддержу молодую поросль. Как пройти? Туда-сюда, нигде не пускают! Тут меня осенило. Вижу, молодой офицерик стоит, иду к нему, говорю негромко: «Я по службе, от Спиридовича, прикажите меня пропустить!» Он согласно мотнул головой и провел меня в манеж.

Аргунов рассмеялся:

— Как же, как же! Спиридович мой давний заклятый друг, обыск у меня делал, хотел и Марию Евгеньевну в ссылку отправить, да дело у него развалилось. И что, Иван Николаевич, вы увидали в манеже?

— Вошел я, и от гама уши заложило: крики, свист, пение. Кто пляшет, кто речь произносит, кто на кулачках английским боксом занимается, кое-где пытаются костры из опилок, пол которыми усыпан, разжечь. Но это, как выяснилось, пустяки. В левом от входа углу что-то странное: юноши и девушки сцепились за руки, сделали круг и дико гогочут. Подошел ближе, заглянул в круг, глазам не поверил: с десяток пар — не меньше! — на глазах у всех бесстыдством занимаются. Где совесть? Я не ханжа, но плюнул на опилки и вышел на воздух… Вот вам и молодые «революционеры»!^[2]

Супруги Аргуновы неодобрительно покачали головами, а Бриллиант усмехнулась:

— Иван Николаевич, вам сколько лет? Вот, больше тридцати, вы просто устарели. Сейчас молодежь пошла без предрассудков, девушки эмансипированы. Так что не осуждайте!

Аргунов добавил:

— Нынешней весной, кхх, особенно велик подъем революционного движения среди студентов.

— Причина — выстрел социал-революционера Карповича? — спросил Азеф.

— Да, наш товарищ по партии Карпович вовремя застрелил министра народного просвещения Боголепова, — сказала Бриллиант. — Студенчество во всех крупных городах империи тут же откликнулось массовыми выступлениями. А то, что студенткам их же товарищи под юбку залезли, — это тоже признак революционных перемен!

Азеф не выдержал, расхохотался, а Мария Евгеньевна пригласила:

— Милости прошу к столу!

…Как всегда бывает в начале застолья, разговоры смолкли, ножи и вилки застучали, челюсти заработали. Выпили под закуску, потом под борщ.

Аргунов сказал:

— Близится время безжалостного массового террора, кхх, который всколыхнет всю Россию. Студенты — первые ласточки революции. И нам, эсерам, надо организовать этот террор.

Азеф, то и дело бросавший на Дору вожделенные взгляды, спросил:

— Дора, а как вы относитесь к террору?

Она мягким, бархатным голоском сказала:

— Каждый из нас должен быть готов пожертвовать собой! Мы обязаны унаследовать принцип «Народной воли»: цель оправдывает средства. — Мило улыбнулась. — Надо убивать и убивать чиновников, помещиков, полицейских, убивать без числа и без жалости. Надо всколыхнуть весь народ, и тогда царизм рухнет. Так говорил мне Гершуни, а я преклоняюсь перед этим великим революционером. Только в борьбе мы обретем право свое.

«Погребальный список»

Азеф говорил мало, Аргунов рассуждал масштабно, Дора горячо возражала, Мария Евгеньевна почти все время молчала и совершала рейды из столовой на кухню: Аргуновы с некоторых пор не держали кухарку, потому что боялись доноса.

Спорили над путями, которыми следует идти к расширению террора и объединению множества кружков социал-революционной направленности, разбросанных по всей империи.

Вдруг Азеф хлопнул себя по лбу, начал сочинять:

— Едва не забыл ошеломляющую новость! Мой знакомый инженер с механического завода сказал, что руководители нашей партии составили некий «Погребальный список».

У Аргунова брови поползли на лоб.

— «Погребальный список»? Как интересно! Но почему я ничего об этом не слыхал.

Дора ела глазами Азефа:

— Что это за список?

— В этот список включены сто самых зловредных царских сатрапов, приговоренных к смертной казни.

— Сто?! — поразился Аргунов.

— Именно! На первом месте — царь…

— И по праву! — воскликнула Бриллиант. Ей очень хотелось казаться осведомленной и поддеть Аргунова, поэтому она соврала: — Я тоже краем уха слыхала об этом списке…

Аргунов подергал себя за бородку.

— Кхх, список — хорошо, но почему Гоц и Гершуни не спрашивают нашего мнения? Это меня возмущает. Они в Женеве чувствуют себя китайскими богдыханами, что хотят, то и воротят.

Азеф подлил масла в огонь: перед ним Департамент полиции поставил задачу — вбить клин между руководителями партии и Аргуновым.

— Могли бы посоветоваться с таким заслуженным революционером, как вы, Андрей Александрович. Руководитель многочисленного Северного союза, нельзя об этом забывать.

Аргунов испытующе взглянул на Азефа:

— Когда вы меня познакомите с вашим инженером?

— Познакомлю обязательно, но позже. Инженер очень осторожен. — Азеф поскреб пальцем переносицу. — Но что касается списка, я сомневаюсь в его реальности. У нас нет столько динамита…

Бриллиант решительно сказала:

— Зря сомневаетесь! Я готова изготовлять взрывчатку в лабораторных условиях. Была бы воля! Что касается списка… А что мешает такой составить? — Она притушила в пепельнице папиросу. — Ничто и никто не мешает! Когда партия осуществит свой последний, сотый приговор, самодержавие рухнет, как карточный домик. И в этом будет великая историческая справедливость!

Аргунов задумчиво дергал себя за бородку.

— Досадно, что, кхх, мимо нас, не обсуждая… — Просяще взглянул на Азефа: — Если можно, принесите хоть на полчаса «Погребальный список». Это очень важно!

— Сделаю все возможное! — заверил Азеф. Он подумал: «Надо предложить Доре навестить Немчинову, выяснить, что и к чему. Но разве она согласится? Конечно нет, испугается. Тогда эту героическую миссию исполню я. Ведь мне этот визит ничем не грозит. Получится весьма самоотверженно…» Озабоченным тоном Азеф произнес:

— Товарищи, кто-нибудь из нас должен сходить к Женечке. Может, ей какая-нибудь помощь нужна? — Азеф вопросительно посмотрел на Бриллиант: — Как, Дора, вы относитесь к моему предложению — в минуту несчастья навестить одинокую девушку?

Бриллиант надула губы:

— Для чего я полезу на рожон? Я все-таки химик, могу изготовлять бомбы, да и сгожусь для исполнения террористического акта.

Азеф испытал удовольствие: «Первый раз в жизни меня радует отказ женщины! Теперь надо доиграть героическую роль, в дом Немчиновой я войду спокойно и с парадного входа. Доре станет за себя неудобно, начнет проситься идти со мной». Он притворно вздохнул, завел глазищи к потолку, словно тягостно раздумывая, а затем решительно сказал:

— Что ж, раз дело требует, я сам посещу Немчинову, узнаю, как прошел допрос, чего изъяли при обыске, не нашли ли «Революционную Россию»? И сделаю это срочно, сегодня же.

Дора почувствовала себя уязвленной, фыркнула. Теперь она пожалела, что отказалась от предложения Азефа. Она боялась в глазах товарищей показаться трусливой. Неожиданно для себя произнесла:

— Я тоже пойду с вами, Иван Николаевич!

У Азефа ответ был наготове:

— Дора, вы только начинаете жить, вам надо беречь себя. Вы красивы и умны, вам надо рожать много крепких еврейских детей.

Бриллиант с благодарностью посмотрела на Азефа, положила свою мягкую и теплую руку с небольшими слабыми ногтями на его кисть:

— Спасибо, товарищ!

Азеф этот знак понял по-своему и хитро подмигнул девице, заторопился:

— Мне пора, я к Немчиновой. Что ей передать?

Дора промурлыкала:

— Скажите, пусть держится мужественней, ни в чем не признается и, самое главное, не предает товарищей. — Подняла на Азефа агатовые глаза. — У нас длинные руки. Предателей, которые выдают своих товарищей, мы из-под земли достанем. Попугайте ее!

Аргунов с надеждой посмотрел на Азефа:

— Да, да, Иван Николаевич! Вы уж ее попугайте, а сами вот осторожней будьте, на Остоженке оглядитесь, нет ли шпиков.

Азеф усмехнулся:

— Попадья с конюхом Иваном была осторожной, да и то забрюхатела. Я труса праздновать не буду. Для меня, товарищи, главное — честно исполненный революционный долг. В случае чего наряжусь под татарина, сборщика тряпья или трубочистом, но в дом пролезу, проникну, будьте уверены.

Бриллиант проводила Азефа до двери:

— Иван Николаевич, буду счастлива работать вместе с вами!

Азеф уже мысленно раздел эту роскошную девицу и живо представил ее крепкие груди с набухшими розовыми сосками, округлость бедер, пухлую горку лобка. Он зазывно взглянул в темные, как омуты, глазищи Доры:

— Сердце мое, приходите ко мне в гости!

— Зачем?

Азеф с женщинами предпочитал прямолинейность (если откажет, так не надо попусту тратить время и деньги). Он с обезоруживающей улыбкой сказал:

— Мадам Дора, божественная, мы полежим на кушетке!

Бриллиант фыркнула:

— Еще чего! — И, словно колокольчик, раскатилась смехом. — Может, вы меня в манеж поведете на опилках полежать?

На этом и расстались. Ответ красавицы Азефа не огорчил. Он рассуждал математически: «На свете множество девиц, и даже если десять откажут, то одиннадцатая обязательно согласится! В этом деле самое важное — хотеть!»

Осада

Азеф вышел к Чистым прудам. На крытом помосте играл духовой оркестр, рядом толпились няни с детьми, из-за крыш приземистых домов выглядывала Меншикова башня, построенная светлейшим князем в самом начале XVIII века и бывшая в то время самым высоким сооружением в Москве.

Азеф думал: «Умно я сделал: пустил слух о „Погребальном списке“. Аргунов надулся на Гершуни и Гоца — это хорошо, это ведет к склокам в партии. Кто автор слуха — забудется быстро, а слух будет витать и обязательно дойдет до департамента! А мне это и надо, я должен запугивать и давить Ратаева: пусть дорожит мной и увеличивает жалованье!»

Солнце стояло высоко, было тепло. Азеф снял с головы кожаную пролетарскую кепку. Подумал: «Неужели сегодня увижу Женечку Немчинову, прелестную и легкомысленную? Вот такую жену иметь бы! Я вмиг вытряс бы из ее хорошей головки революционную пыль, родила бы мне человек пять-шесть детишек, и самой стало бы стыдно вспоминать о дурацких увлечениях социализмом. А я сильно ее хочу, пожалуй, так, как никого никогда не хотел! Зачем Ратаев, дубина стоеросовая, меня не послушался и произвел у нее обыск?»

Азеф зашел в цветочную лавку, купил корзину цветов, перевязанную шелковыми лентами, свистнул извозчика и полетел по Мясницкой:

— На Остоженку! Да погоняй, оглобля немереная! Рубль подарю…

Извозчик оголтело заорал на сытую караковую лошадку:

— Не спать, красавица! Шевели копытами, уважь их благородие!

Лошадка понеслась, разбрызгивая лужи и цокая подковами по булыжной мостовой.

…Возле дома Немчиновой Азеф привычным глазом заметил трех филеров: двое прохаживались с торцов дома, третий стоял на противоположной стороне. Азеф подумал: «Вот как бедную Женечку обложили!»

Он вошел в дом.

Желанный друг

Вещественные доказательства

Дремавший на стуле возле дверей старый слуга, услыхав от Азефа его имя, поднялся, болезненно разгибая спину, закряхтел:

— Евгению Александровну? Оне теперь занимаются у себя в кабинете… Позвольте подождать, доложу о вас.

Через минуту слуга вернулся:

— Пожалуйте, сударь!

Азеф сбросил ему на руки макинтош, бодро поднялся по знакомой мраморной лестнице, застланной зеленой ковровой дорожкой.

Женечка Немчинова сидела в громадном кабинете за широким и длинным столом. На столе лежало множество книг, журналов и газет. На основательном малахитовом плато стоял бронзовый чернильный прибор. Вдоль стен высились застекленные книжные шкафы со старинными книгами в кожаных переплетах и с ключами в дверцах. Когда вошел Азеф, хозяйка печатала на ундервуде свои творения про сельских малышей, буренок, идущих стадом с пастбищ, жужжащих мохнатых шмелей и порхающих бабочек.

На Женечке было простое домашнее платье из цветастого китайского шелка с множеством оборочек, с глубоким декольте и узкой длинной юбкой, которая приятно подчеркивала узкую талию, делала девицу особенно соблазнительной. Но глаза на прелестном личике были печальны.

— Что случилось, божественная? — говорил Азеф, целуя ее руки. — Могу ли я чем помочь вам? Вот, цветочки возьмите, самые лучшие искал.

— Спасибо! — едва пошевелила губами. И вдруг Женечка припала к плечу гостя и разрыдалась.

Азеф с нежностью гладил ее пышные волосы, падавшие волнами на спину, целовал их и терпеливо ждал, когда Женечка успокоится.

Утишив рыдания, Женечка сказала:

— Позавчера в мой дом нагрянула полиция, обыскивали…

Азеф сделал вид, что ничего не знает:

— Вот как! И что-нибудь нашли?

— Нашли пачку «Революционной России», это второй номер, отпечатанный в Финляндии. В пачке тридцать экземпляров. Я ее положила в книжный шкаф, во второй ряд, заставила книгами и, вот истинный крест, забыла думать о газетах. А полицейские нашли. И еще кто-то донес — с этого все началось, — что я дала Чепику пять тысяч рублей на приобретение динамита и оружия. И динамит якобы предназначался для покушения на государя… — Женечка опять разрыдалась.

— Но вы на свободе, это уже хорошо!

— Меня продержали целую ночь в участке. Потом приехал заведующий Особым отделом Ратаев, допрашивал.

Азеф напрягся:

— И что вы показали?

Женечка капризно надула губки:

— Что я могла показать? Я никогда не скрывала своих взглядов. Сказала все, как было: «Революционную Россию» передал мне Аргунов — для распространения, а деньги я давала Чепику, который говорил, что это «для помощи детям сосланных революционеров». А что выяснилось? Оказывается, что это для покушения на самого государя. Если бы я знала, разве я пошла бы против государя, с которым я знакома, я два раза была на царских приемах в Зимнем дворце. Я все это объяснила Ратаеву, он записал в протокол и дал мне расписаться.

Полезный совет

Азеф ужасно огорчился. Из-за показания глупой девчонки теперь рушилась вся его, Азефа, стратегия отношений с Аргуновым: после таких показаний надо обязательно того арестовывать, а кто будет протежировать его, Азефа, руководству партии? Ведь все это уже обсудили в охранке, Ратаев согласился, что нельзя пока арестовывать Аргунова, и на тебе.

Азеф принял простое решение. Он строгим тоном сказал:

— Вас отпустили, и это здорово, это означает, что не все потеряно. А насчет Аргунова вы зря показали, ведь вы, Женечка, его на каторгу отправите. Неужели не жалко?

Женечка растерялась:

— На каторгу? За такой пустяк?

— Нелегальщина — это не пустяк. Изготовление или хранение подрывной литературы на первый раз — ссылка, а на второй — каторга. Аргунов уже был и в ссылке, и на каторге. А он совсем больной человек, у него легкие слабые. Неужели вы желаете его смерти?

Женечка перекрестилась:

— Ужас какой, господи прости!

— Да и вас могут посадить в тюрьму.

Женечка изумилась:

— В тюрьму? За что? За то, что я давала свои деньги, чтобы империя стала еще лучше? Чтобы демократических свобод стало больше? За это сидеть в тюрьме? — Она с мольбой и надеждой посмотрела на Азефа. — А что теперь делать?

— Надо завтра с утра пораньше ехать в охранку.

У Женечки от удивления округлились глаза.

— В охранку? К Ратаеву?

— Именно к нему, к сердечному, на Тверской бульвар, дом номер двадцать два. Вы ему скажете: я, дескать, волновалась и ошиблась, оговорила напрасно Аргунова. Кто-то передал газеты, а кто, мол, не помню. Ведь у меня так много народу бывает! И в протокол потребуйте внести исправления. Вот дело для Аргунова и обойдется. — Заглянул в красивые глаза Женечки. — Запомните, в охранке на вас будут давить: ласково уговаривать, обещать свободу и каторгой угрожать, — не поддавайтесь, стойте на своем: «Не помню, и все тут! И никакую крамолу я не распространяла!»

Женечка враз повеселела, обхватила руками голову Азефа, чмокнула его в губы:

— Я ваша должница, вы мой спаситель. Как я сама прежде не догадалась? Ну да, Ратаев мне все твердил: «Говорите только правду, тогда поверим вам и судить не будем!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

И.Я. Корейша, знаменитый московский юродивый, обретавшийся в середине XIX в. в «безумном доме» и похороненный на Черкизовском кладбище. Могила сохраняется. Корейша поминается в произведениях Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.Ф. Горбунова и др.

2

Об этом, в частности, писал очевидец — А. Спиридович (см.: Записки жандарма. М., 1991. С. 840).