Хочу – Могу – Должен. Опыт общественной автобиографии личности

Валентин Толстых, 2015

Это не автобиография, не сборник пережитых автором событий и запоздалых прозрений. Известный ученый и публицист рассказывает, как просто и вместе с тем причудливо складывалась его биография – опыт не только профессиональной деятельности, но и человеческого общения, взаимоотношений с известными и интересными людьми. Без поучений и бахвальства представлен сам процесс формирования человеческой личности, результаты её общительной и практической деятельности. Читателю, особенно молодому, будет интересно узнать и понять, как и из чего вообще складывается личностный мир человека, не исключительный, но богатый и уникальный в своих результатах.

Все мы родом из детства…

Начну воспоминания, как принято, с детства, и сразу признаюсь, что в памяти моей оно выглядит достаточно смутным, отрывочным и неопределенным. Утешаю себя мыслью, что не я один такой «беспамятный». Обрадовался, однажды узнав, что даже Лев Толстой не помнил событий первых пяти лет своей жизни, которые у всех детей, если поверить Корнею Чуковскому, просто гениальные. Чего, правда, никто не сможет доказать и подтвердить. Даже очень памятливый Максим Горький воспоминает свое детство, в основном, за пределами указанного «гениального» периода. Что вполне объяснимо: ведь сама способность помнить или забывать в раннем детстве еще только зарождается и формируется. Причем у всех по-разному, «по-своему». Причем и зрелые люди отличаются друг от друга степенью памятливости: кто-то хорошо запоминает происшедшее с ним когда-то, вплоть до деталей и нюансов, другие, напротив, часто забывают прошлое, притом не мелочи, а нечто важное, путают концы и начала, причины и следствия событий, а есть и совсем беспамятные, «манкурты», как обозвал их Чингиз Айтматов. Помню, в юности я завидовал памяти Горького, с упоением читая его «Детство», «Отрочество», «Мои университеты». Сейчас, на склоне лет, тоже часто и с удовольствием вспоминаю детство, более того, порой нахожу там ответы на совсем недетские вопросы. Корю себя за то, что не могу вспомнить какие-то важные моменты и детали описываемых событий. Однако, в целом к детству как периоду жизни отношусь бережно и уважительно, наверное, потому, что связываю с ним много хорошего в прожитой долгой жизни.

Но из самого раннего детства помню немногое, клочковато и лишь отдельные моменты и эпизоды, «вспышки памяти», в основном по рассказам мамы. Она говорила, что первые два года я был плаксой, и она не могла ничего со мной поделать. Врачи, к которым обращалась, ничего внятного ей не сказали, отклонений в моем здоровье тоже не нашли. Измучил маму своей плаксивостью настолько, что однажды она, по её словам, от бессилия помочь мне разрыдалась и с отчаяния бросила меня на кровать. Мучилась со мною и позднее, что смутно вспоминаю я сам. Она вставала по ночам, чтобы успокоить, «убаюкать» меня в часы лунного свечения, «сноброда» (Вл. Даль), явления, дающего о себе знать порой и сейчас. Помню, как в пять лет очутился в больнице после отравления: лежал в кроватке, мне промывали желудок, пил какие-то лекарства, слушал советы мамы и тёти Поли, нашей родственницы, которая служила там медсестрой. Но, в отличие, скажем, от Толстого, не смог бы передать, какие конкретные чувства я испытал и пережил в те детские годы. Запомнил лишь тактильные ощущения, например радости и удовольствия от купания в домашнем тазу, когда играл мыльной пеной и слушал ласковые слова мамы, особенно эти: «Какой ты у меня хорошенький!..» Но кроме приступов детского лунатизма ничего неприятного и огорчительного в те детские годы не испробовал, не узнал.

Вот что я сказал о месте — городе, где родился, где прошло всё мое детство, представляя в июне 2010 года свой доклад участникам Бакинского форума, посвященного теме и проблеме «Диалог культур в современную эпоху». Составители книги, где помещены материалы состоявшегося диспута, выделили этот фрагмент курсивом.

Я бакинец по рождению. Баку для меня — родной город, оставивший в сердце и памяти немало «зарубок» — не только ярких воспоминаний и глубоких впечатлений, но и уроков — примеров общения с культурой и образом жизни целого народа — азербайджанцев. Здесь я провел детство и юность: сначала в поселке Шаумяна, потом в «Черном городе» и поселке Монтина, где учился в школе № 157. Именно в Баку, среди азербайджанцев, русских и армян получил первую прививку интернационализма (следующую, пожив на Украине, вместе с украинцами и евреями) и приехал в Москву уже сложившимся советским человеком. До сих пор не приемлю любой национализм. На себе испытал живительную и обогащающую силу диалога культур, способного соединить и объединить людей на началах истины, добра и красоты. Помню и многие «детали» бакинского детства — изумительную по чистоте и вкусу «шолларскую воду», замечательный «каспаровский хлеб» и шелковицу, которой мы, мальчишки, объедались, лазая по тутовым деревьям, наконец Каспийское море, подарившее пожизненную страсть к морской стихии.

В школе учил азербайджанский язык (как на Украине — украинский), и мальчишкой, когда «прорезался» голос, полюбил оперу, с удовольствием посещая дневные спектакли — оперы «Кёр-оглы» и «Лейли и Меджнун» Узеира Гаджибекова, в потрясающем исполнении Бюль-Бюля и Шевкет Мамедовой, однажды на фестивале самодеятельности, на той же сцене, сам с успехом спел «Вдоль по улице метелица метет…»; посещал и любил русский «бакинский Рабочий театр» (БРТ), а также оперетту. Навсегда запомнил отдых в пионерских лагерях в Бузовнах и Мардакянах, поселок Зых, где жили бабушка и дедушка, работавший на Кислородном заводе… В годы войны отец, инженер-строитель, строил Сумгаитскую линию обороны, на случай прорыва немецко-фашистских войск, а осенью 1944 года решением ЦК компартии Азербайджана был послан на восстановление освобожденных территорий Украины, в город Николаев, куда на постоянное местожительство переехала вся семья.

Прожив долгую, сложную и в целом очень счастливую жизнь, с благодарностью вспоминаю свой бакинский период, когда складывался мой характер и основы будущего мировоззрения. Рад тому, что, несмотря на всё пережитое в жизни, хорошее и плохое, удалось сохранить веру в человеческое достоинство и не заболеть модной сейчас болезнью беспамятства. Желаю Баку и бакинцам добра, благополучия и процветания.

Детство в целом запомнилось как нечто светлое и радостное. Нам с братом было интересно и дома, и в шумном дворе, где детвора почти ежедневно встречалась и играла. И здесь самый раз сказать слово о поселке имени Степана Шаумяна (по имени одного из 26-ти «бакинских комиссаров», расстрелянных эсерами и английскими интервентами в 1918 году), а мы называли его Арменикендом, где на 11-й и 6-й Кантопинской улицах мы несколько лет жили с родителями. Баку достоин внимания не только как биографический факт, ибо здесь я прожил целых пятнадцать лет, город интересен и сам по себе. Верно кем-то сказано, что бывших бакинцев не бывает. Баку остался в памяти не только и не просто как место рождения, с ним связаны впечатления и обретения, значение и ценность которых с годами не угасает, становятся лишь «далеким прошлым». Я имею в виду прежний, «старый» Баку, не сравнивая его с «новым», каким он стал за прошедшие полвека, когда я редко с ним виделся и не вправе его сопоставлять с Баку советским.

Тот, старый Баку, мне нравился уже потому, что мы, тогда дети — русские, азербайджанцы и армяне — жили в нем дружно, мы именно дружили, а не демонстрировали идею «дружбы народов». Играли в самые разные игры, в том числе напоминающую нашу лапту, название которой я забыл, катались на самодельных самокатах (шарикоподшипниках), а велосипед был редкостью, «роскошью», конечно, иногда «обзывались» и дрались, потом мирились. Таким был настрой и уклад всей повседневной жизни. Все оставались самими собой, никто не изображал из себя «главного», а говорили на русском как на языке межнационального общения. То, что взрослые именовали интернационализмом, мы, дети, осваивали и усваивали на бытовом, уличном уровне. Случались и казусы, вроде того, как меня некоторые русские ребята дразнили, называя то «армяшкой», то «еврейчиком», и однажды я спросил маму, является ли мой папа «моим отцом», на что она, всплеснув руками, ответила: «Конечно же, он твой папа, и ты русский. Не слушай эти глупости?!.» В общем и целом не только дети, но и взрослые жили и общались тогда в нормальном цивилизованном ключе, оставаясь самими собой, верными своим национальным традициям и обычаям. Интернационализм выражался и выступал тогда в форме приверженности народов и наций общественным идеалам и целям того времени — социализму и коммунизму.

В повседневности и быту всё было еще проще и понятнее. Запомнились манеры и словесные обороты: например, ударив ладонями, «по рукам», завершали достигнутое соглашение; на базар не «ходили»», «базар делали». При этом у каждого бакинца был свой Баку. Мне, скажем, запали в память такие бытовые черты и детали: живя в армянском поселке, полюбил «мацони», кислое молоко, которое по утрам разносил по дворам разносчик-армянин, выкрикивая «Мацун! Мацун!»; нравилась азербайджанская брынза — «пендир», в сочетании с «каспаровским» хлебом с очень вкусной поджаристой корочкой, которую, не удержавшись от соблазна, наполовину съедал по дороге домой. До сих пор вспоминаю знаменитую бакинскую, «шолларскую», воду, не сравнимую ни с какой другой по чистоте и вкусу, и, конечно, чай в чайхане, в тонких стаканчиках и с сахаром вприкуску, под который мусульмане ведут серьезные беседы, обмениваются новостями, в отличие от русских, предпочитающих в таких посиделках водку и пиво. Правда, меня приобщила к чаю не чайхана, а бабушка Груня (мама моей матери), научив пить его обязательно с добавкой козьего молока, а спустя годы эту любовь укрепили китайцы, объяснив и внушив мне целительную силу зеленого чая. Всё это частности, «мелочи». Но город нравился вообще, как таковой, и таким, каким он исторически сложился, расположившись амфитеатром в Апшеронском заливе. Различали город верхний, с узкими улицами, минаретами, низкими балкончиками, сохранивший архитектуру и уклад прошлых веков, явно мусульманский по духу и обычаям, и город нижний — пестрый и сложный по составу населения, где темп и ритм задавали трамваи, а не фаэтоны, и любимые бакинцами места — приморский бульвар, две главные улицы — модная Торговая с её магазинами и променадом и строгая Коммунистическая (как она тогда называлась) с её официальными учреждениями и конторами. Может быть, я что-то подзабыл или перепутал, но хорошо помню красивый зал филармонии, где впервые подростком проникся мелодикой азербайджанских мугамов, а также оперный театр имени Мирза Фатали Ахундова, где мы с братом побывали на спектаклях-утренниках «Кер-Оглы» и «Лейла и Меджнун». Именно в Баку, в годы войны, я увлекся опереттой и часто посещал переселившийся сюда из Ростова-на-Дону театр музыкальный комедии, посмотрев, наверное, раньше положенного времени классику опереточного жанра — «Сильву», «Марицу», «Холопку», «Свадьбу в Малиновке» и другие.

Читая книги о Баку и бакинцах (в частности, Фархада Агамалиева и Афанасия Мамедова), я заметил, что для них понятие Баку стало символом города-мифа, таким же, как для меня позже станет Одесса, то есть не только любимым местом пребывания, но и целым миром жизненных ценностей, который нет-нет оживает, вспоминается в самые неожиданные моменты. Но я отвлекся от конкретной реальности моего детства, а ведь мне очень повезло с тем, что рядом был Борис, брат, родившийся через полтора года после моего появления на свет, с которым мы неразлучно были, жили и общались до самого отъезда моего на учебу в Киев (1947). Жили так дружно, что не помню случая, когда бы хоть раз в чем-то всерьез разошлись или поссорились. А ведь были очень разными, совсем не похожими друг на друга — и внешне, и по характеру, привычкам и интересам. Скажем, брат больше любил мастерить, а я был книгочеем, но оба с удовольствием играли в «пароходы» и «поезда», прямо на полу устраивая «улицы», «остановки», «милицейские посты». Это когда мама уходила на рынок или в магазин, и мы могли, как сейчас говорят, «оторваться», пожить «самодеятельно», «себе в удовольствие». Игрушки настоящие, покупные, были редкостью (не по карману родителям), и мы с братом создавали свои, например, превращая в средства транспорта, пристани и вокзалы отцовские книги по строительному делу, как и фишки домино и лото, вообще использовали всё, что было дома, под рукой. Любили изображать «джаз-оркестр», как у Леонида Утёсова в «Веселых ребятах»: инструментами становились кухонные предметы — кастрюли, сковородки, ложки, вилки и прочая утварь. Обладая неплохим музыкальным слухом, оба по-своему, конечно, подражали артистам и певцам, исполняли «наизусть» мелодии и песни из популярных фильмов и пластинок. Брали и разыгрывали целые сюжеты и эпизоды из фильмов «Чапаев», «Путевка в жизнь», «Семеро смелых», «Мы из Кронштадта», что называется, «на память», ведь смотрели их не раз и не два, а какие-то истории и сюжеты сами выдумывали и изображали.

Хорошо и многое помню из того, что происходило с пяти-шести лет. Например, мы регулярно ездили в гости к маминым родителям — к деду Митрофану и бабушке Аграфене, жившим в поселок Зых, что на окраине Баку, где дед работал на Кислородном заводе, а тетя Валя и дядя Лёня, младшие сестра и брат мамы, — работали на знаменитом Бакинском пивоваренном заводе. Мы с братом эти поездки и встречи любили. Собиралась многочисленная родня Гавриловых (по материнской линии). Раз или два в год дед с отцом резали свинью, женщины коптили мясо, делали кровяную колбасу, варили холодец, разливая его в огромные тазы, а я пил вкуснейший чай с козьим молоком, взрослые поедали обильную домашнюю еду, запивая её даровым пивом (каждый работающий на пивном заводе ежемесячно получал 13 литров, бочонок, бесплатного пива и барду — корм из пивоваренных отходов для скота). На всю жизнь запомнил, как мы с братом и тамошними «сорванцами» лазали на тутовые деревья и поглощали вкуснейшую шелковицу, популярную там, как в России популярны земляника, черника и грибы. Ягода оставляла несмываемые следы на майках и трусах, за что мы с братом получали нагоняй от мамы. К удовольствию от посещения тутовника надо добавить также будущие «набеги» на виноградники в пионерских лагерях Мардакьян и Бузовны, расположенных в дачных поселках на морских окраинах Баку, куда уже школьником меня ежегодно летом отправляли родители.

Остались в памяти события и приключения с последствиями. Например, первое мое знакомство с морем, как я в отношениях с ним перешел с «вы» на «ты», и море стало для меня страстью на всю жизнь. Произошло это, когда мне исполнилось шесть лет, на морской прогулке в лодке: тетя Валя, сестра мамы, как бы случайно столкнула меня с борта лодки, и я очутился в море, еще не умея плавать. Я барахтался, с испуга что-то кричал, а тётя Валя, протягивая мне руки, не очень торопясь, приближалась со словами — «плыви, плыви, всё хорошо, ты молодец!» Как потом выяснилось, было это задумано заранее, и сделано вполне сознательно, с расчетом помочь мне преодолеть страх перед морем. Маневр и расчет сработали: с того случая и момента я скоро подружился с морем и не расстаюсь с ним всю свою жизнь. Сначала родным стал Каспий, потом украинская река Южный Буг в Николаеве и Черное море — в Одессе, Ялте, Сочи и Пицунде, а в последние годы — Средиземное и Эгейское море (Турция). Для меня морская стихия столь же близкая и родная, как, например, для жены — лес, с его борами, чащами, полянами, грибами и ягодами. Море полюбил сразу и навсегда, притом настолько, что в 15–16 лет, когда семья переехала на постоянное местожительство в Николаев, я тут же явился в городской яхт-клуб (благо, он был недалеко от дома, где мы жили) и под руководством опытных тренеров стал овладевать техникой стильного плавания. Вскоре уже выступал на всеукраинских соревнованиях в команде Николаевской области и дважды завоевал первое место в 1945 году в Днепропетровске (на дистанции 100 метров, «баттерфляй»), а через год — во Львове на дистанции 200 метров, спина-брасс (тогда была такая дистанция).

Еще одно событие или приключение в раннем отрочестве сыграло в моей жизни важную роль. Когда я впервые попал в пионерский лагерь, мне в нем понравилось буквально всё — зарядка, жизнь в палатках, соревнования, игры и розыгрыши, сам пионерский обряд, торжественный, понятный и нарядный, и, конечно, новые друзья и приятели. После возвращения домой я так затосковал по лагерю, что через несколько дней сбежал туда обратно (на электричке) и был там принят, понят и пригрет, став помощником вожатого отряда. От родителей мне тогда сильно «попало», но этот факт или случай стал прологом моей будущей комсомольской юности, которой я многим обязан в своей биографии, о чем еще расскажу. Поступая так, даже не подозревал, что именно в безмятежные детские годы складываются и проявляются, пусть и незаметно для тебя, подростка, характер, привычки, жизненные представления.

Достоинства и значимость моих детских ощущений и впечатлений для всей будущей жизни по-настоящему я понял, пожалуй, только сейчас, когда иду не в гору, а с горы, и многое открывается и видится иначе, чем выглядело или казалось в потоке быстротечной жизни. Вспоминая прошлое, именно сейчас осознал, как повезло мне в детские и юношеские годы, что я жил в простой и дружной семье, где рядом был брат, сначала один, потом, через десять лет, появился второй, Виталий, а еще через пять лет сестра — Людмила. Повезло и в том, что пришлось быть старшим среди них, помогать по хозяйству маме, стать в домашних делах её «правой рукой». Может быть, кому-то из современных детей или родителей эти признания и суждения покажутся выспренними, надуманными, но с высоты прожитой жизни вижу и сознаю, что первое зерно здорового коллективизма как поведенческого чувства заложила во мне именно семья, научив думать о других и отвечать за себя самого. Много лет спустя, встречая на пути, в реальности, немало эгоистов и индивидуалистов самого разного пошиба, понял, как повезло мне с семьей, где сам уклад жизни формировал и воспитывал чувство солидарности и ответственности — буквально с детства.

Я ничего не преувеличиваю и мог бы на многих конкретных примерах (скажем, том как сложилась судьба родной сестры) эту мысль обосновать, подтвердить. В детстве и отрочестве, действительно, закладываются вполне серьезные чувства и нормы поведения, причем самыми простыми способами и средствами. Например, привитием привычки к труду и общему делу. Не словесными внушениями, а живой практикой конкретных действий и поступков. Помню, мы с братом, еще отроки, школьники, воскресным утром, два раза в месяц, малые и худенькие, вместе с отцом пилили и рубили дрова во дворе, чтобы было чем протопить дом в конце войны и сразу после её окончания. Уговоры матери, с балкона: мол, «Ваня, хватит», «пора ребятам завтракать», на отца, родом из Тамбовской губернии (деревни Кирсановка Инжавинского уезда) не действовали никак, пока намеченная им горка дров не нарублена. Эта явно крестьянская привычка сообща участвовать и помогать в домашних делах без каких-либо разговоров и уговоров прививалась нам отцом все детские годы, и незаметно, сама собой, вошла и закрепилась в сознании. Кем бы я потом ни был, аспирантом, доцентом или профессором, уже по привычке, всегда активно и конкретно посильно включаюсь в решение сугубо бытовых проблем, никогда не считая это зазорным. Мне, старшему, с малых лет пришлось помогать матери в самых разных «домашних делах». Горжусь, что в шесть-семь лет запросто научился печь оладьи и блины на газовой плите (!), на двух сковородках одновременно; или, по просьбе матери, ежедневно вытирал тряпкой сажу с подоконников в Баку в нашей квартире, в «Черном городе», как назывался район, где мы тогда жили на улице имени Буденного; или тщательно собирать веником пыль и мусор с полов, и сам отец показывал, по воскресеньям, как это делается, чтобы пол стал чистым. Помочь в стирке, погладить белье, приготовить обед мне не трудно и сейчас, если плохо чувствует себя жена или на время я остаюсь один в квартире. Уже аспирантом, на которого я выучился (как объясняла мама соседке мой социальный статус), во время нашей с ней прогулки по Варваровскому мосту в Николаеве, она однажды, вдруг, похвалила меня: «Я, сынок, мало уделяла раньше тебе внимания, меньше, чем другим. Ты был старшим, и с первого класса мне во всем помогал. Меньше всех доставлял мне хлопот, и вот уже стал таким ученым…».

Не собираюсь выводить из фактов повседневной семейной жизни какие-либо общие законы или нормы. Но для меня, человека потертого, проверенного долгой жизнью, любая социально значимая черта или особенность зарождается в человеке уже в детстве, и всем близким и далеким людям остается потом лишь гадать, откуда у них взялась та или иная хорошая (или дурная) привычка. Я не настаиваю на своих наблюдениях и соображениях, однако убежден в том, что хорошее и плохое прививается человеку с самого раннего детства — самим укладом и образом жизни семьи, а не нудными нотациями, прописными истинами, которыми пичкают своё «чадо» родители. Скажу больше: фиксируя и обобщая многие личные наблюдения, давно уже пришел к мысли-выводу, что в семье с одним ребенком неизбежно возникает феномен «центропупизма», и редко кому удается сдержать и предупредить в любимом отпрыске проявления воинствующего эгоизма и индивидуализма. Совсем иная ситуация складывается там, где рядом с тобой живут, растут и взрослеют брат или сестра (хорошо, если есть оба), после матери и отца самые близкие тебе существа. Понимаю, мне могут возразить, мол, тут всякое возможно и бывает. Но с годами понял, что мне в этом отношении повезло, ибо «достались» два хороших брата и сестра, и, полагаю, было бы хуже, живи я в детстве один, в гордом одиночестве, зацикленный на себе, «единственном и неповторимом». Известно, какой тип человека в этом случае формируется и получается, и какие личностные качества выходят тогда на первый план. Видел своими глазами, и убедился в этом на многих примерах. Хотя, конечно, «в семье не без урода», как утверждает народная пословица, и знаю разные случаи проявления этого варианта. От подчеркнутого, но терпимого себялюбия и чувства достоинства до самых наглых форм воинствующего эгоизма и индивидуализма. Надеюсь, читателю они тоже хорошо известны…

В 1941 году, когда началась война, мне исполнилось 12 лет, я вошел в поколение подростков-отроков, еще не взрослых людей, но уже не детей, как правило, не сознающих, что происходит на самом деле. Во мне война пробудила до сих пор неизвестные чувства и желания, совсем не детские, и очень скоро я стал воспринимать реальность иначе, чем раньше. Откуда-то появилось, как у взрослых, желание узнать и понять, что происходит в мире, у нас в стране. Ничего не сочиняю и не преувеличиваю: к тому времени я пристрастился регулярно читать газеты, слушал радиопередачи, даже отец, инженер-строитель, далекий от политики, удивлялся тому, что я задаю ему такие вопросы, как, например, «почему мы заключили с Германией пакт о ненападении, зная, какой Гитлер коварный и жестокий»? А ведь недавно еще сам им восхищался: как лихо он завоёвывает одну страну за другой. Хорошо помню этот день, когда услышал на улице, по радио, сообщение о нападении немецких фашистов на СССР. В моей еще мало что понимающей головке что-то «перевернулось», и я впервые осознал, какая это непростая штука — жизнь, о чем вчера еще и не задумывался. В голове начали возникать совсем не детские вопросы типа «как быть», «что делать», помню, как удивляли меня взрослые дяди и тети, которые не могли дать внятного и понятного мне ответа, когда я их о чем-то спрашивал. Отец с матерью твердили свое, одно и то же — учись, хорошо веди себя в школе и дома.

Вспоминать сейчас те времена и события, признаюсь, совсем непросто: многое в памяти стерлось, пожухло, заслонилось более яркими или значимыми событиями и проблемами уже других времен и боязно было услышать в ответ на свой вопрос «А что тут непонятного?» Между тем в душе надолго задержалось и осталось непонятым многое из того, что случилось и произошло и как мы будем жить дальше, совсем не пустяшное, не мелкое, а нечто такое, что повлияет на характер и мою судьбу, хотя тогда я, разумеется, так не думал и столь высокими словами не пользовался. Помню, годы спустя, я не согласился с Юрием Левитанским, хорошим поэтом-фронтовиком: «Ну, что с того, что я там был. Я был давно, я всё забыл». Да, верно, многое перешло в забвение, но не всё, и не совсем забылось, и подтвердит это, кстати, сам поэт своими стихами, которые он, вдруг, начал писать в 50-летнем возрасте, как я потом узнал. Признаюсь, лично мне вспоминать войну не хочется по простому мотиву: какие-то вещи и события того времени себя изжили, просто забыты, а какие-то, даже важные, и вспоминать не хочется. Как, к примеру, не любит вспоминать и рассказывать моя жена об испытанных ею страхах во время паники в Москве в середине октября 1941 года, свидетелем которой она стала. Для меня война, все четыре тысячи с лишним дней и ночей, запомнилась ежедневным голодом, который длился после её окончания еще полтора года, уже в Николаеве, куда осенью 1944 года семья переехала в связи с назначением отца на новое место работы. Об этом жутком голоде вспоминаю лишь тогда, когда в сытые годы слышу или читаю рассуждения «заевшихся» людей, озабоченных тем, какую диету выбрать, дабы не потолстеть, «сохранить фигуру».

Забыть войну, конечно, нельзя, да и грешно, аморально, ведь она унесла с собой почти три десятка миллионов жизней, в основном молодых, тех, кому не дали состояться, прожить свой, полагающийся им срок. Вы только вдумайтесь в этот факт и цифры — из 100 ушедших на войну по призыву 1919–1923 годов в живых остались лишь трое! А еще и потому, что война стала испытанием самого строя и идеи социализма, подарив нам великий праздник — День Победы, который и сейчас, накануне семидесятилетия победоносного окончания войны, является самой значимой и мощной по своей объединяющей силе датой — событием для всех поколений, для подавляющего большинства народа. Знаю, есть люди, в основном из поколений, не испытавших тягот и ужасов войны, кто не способен даже мысленно представить себе судьбу мира и собственной страны, если бы этой Победы не было. Тех, кто поддался демагогии обличения и глумления над подвигом страны и народа, спасших и себя, и будущее мира, вообще человеческую цивилизацию.

Вспоминая собственные ощущения и мысли начального, трагического периода войны, могу понять настроение и сомнения людей, испытавших чувство обманутого доверия, сродни тогдашним моим юношеским недоумениям. Читая газеты и слушая радио, я искренне верил официальной пропаганде и всем её уверениям — если завтра война, если завтра в поход, то все советские люди готовы встать на защиту любимой Родины, первой страны социализма, и у нас есть всё для того, чтобы разгромить и победить наглого врага. Так можно обозначить собирательный образ-лозунг царившего тогда в обществе и стране умонастроения и убеждения. Потому, наверное, и обескуражило всех начало войны — разгром аэродромов, гибель самолетов, стремительное продвижение врага в глубь страны, окружение («котлы») и пленение, как оказалось, не готовых к отпору больших масс людей. Да, были очаги отчаянного сопротивления вероломному врагу, вроде Брестской крепости. Но куда делись слова клятвы — бить врага на его территории? Почему почти не скрываемая подготовка агрессии, как выяснилось позднее, известная нашим разведчикам, была проигнорирована правителями? Отчего уже который день молчит дорогой товарищ Сталин? И так далее… Да, могу и сейчас подтвердить, подобные мысли и сомнения возникали тогда у многих, но в целом в стране и обществе царили не паника, не сомнения и отчаяние, а настоящая злость и сознание ответственности за судьбу родины, объединившие все поколения, «от мала до велика». Кто-то, может быть, и радовался нацистскому нашествию, уклонялся от воинского призыва, но массовым порывом стало желание пойти на фронт, выраженная в самых разных формах готовность людей отстоять нашу независимость и свободу, что и выразил Сталин в своем знаменитом Обращении к народу 3 июля 1941 года (правда, после двухнедельного молчания).^[1]

Отец, тогда ответственный работник треста Азнефтезаводы, имея бронь (освобождение от призыва), был мобилизован строить Сумгаитскую линию обороны — от приближающегося к Баку, нефтяной столице страны, врага. Мы лишь изредка виделись с ним, мама возилась сразу с тремя сыновьями, больше всего с часто болеющим Виталием, которому исполнилось всего два годика. Мы с Борисом учились в школе, познав нечто небывалое — настоящий каждодневный голод, без единого исключения — все четыре тысячи с лишним дней войны, остро ощутимый и невыносимый для подростков, молодых растущих организмов. Голод был настолько сильным, что мама отпустила меня с крестной тётей Соней в поездку в Кировобад (ныне Гянджу), чтобы обменять там вещи на продукты. Не буду описывать саму поездку, совсем не простую и не безопасную в то время: в набитых битком вагонах, где не то что спать, а и присесть было трудно. На всю жизнь запомнил, как, возвращаясь, уже на вокзале в Баку, надорвал («хрустнул») от тяжести позвоночник, с каковым и пришлось жить-выживать до сих пор.

Учился я в средней школе № 157 поселка имени Монтина, где в то время мы жили, часто выступал в госпиталях перед ранеными, которых мы, школьники, регулярно посещали и опекали. Пел песни, обладая хорошим голосом, как считали специалисты, которым родители меня «показали». Они-то и сказали, что после мутации, переходного периода, возможно, появится баритон, предупредили родителей и меня, что надо беречь голосовые связки. Перед войной, еще мальчишкой, я на городской олимпиаде завоевал право выступить на заключительном концерте в театре оперы и балета им. Мирза Фатали Ахундова. Дуэтом, вместе с Валей Скопиной, тоже лауреаткой олимпиады, спели русскую народную песню «Вдоль по улице метелица метёт…», и с этой песней должны были выступить в Москве летом на Всесоюзном смотре удожественной самодеятельности. Но началась война.

Увы, голос я «сорвал», и это была первая настоящая драма, пережитая мною в жизни, уже в отрочестве. Хотя, кажется, всё понятно: идет война, при чем тут «голосовые связки», о них не думали ни родители, ни я, «не до жира, быть бы живу». В том, что касалось общения с искусством, родители были к нам, детям, очень внимательны. Скажем, мы с братом посещали оперные спектакли-утренники, и нам нравилась восточная мелодика и музыка. До сих пор не забыл, могу напеть мелодии из оперы «Шахсенем» Глиэра, почти безошибочно воспроизведу увертюру к «Кёр-Оглы» Узеира Гаджибекова, не говоря уже об «Аршин мал алане», мелодии которой после войны стали широко известны русскому слушателю благодаря Рашиду Бейбутову. Остались в памяти прекрасные оперные голоса солистов — Шевкет Мамедовой и Бюль-Бюль оглы. Музыку в нашей семье вообще любили: отец, проходя службу в армии, играл на флейте в воинском оркестре, и дома были ноты; мама хорошо пела, и по сей день помню её любимую «Иссушила меня моя зазнобушка, подколодная змея…», которую она напевала, стирая бельё. Братья мои, Борис, затем и Виталий, без посторонней помощи научились играть на баяне и модном тогда аккордеоне, и он же закончит позднее Одесскую консерваторию, станет певцом-солистом в знаменитом оркестре Анатолия Кролла.

Не посчастливилось мне стать певцом, что я остро переживал, было по-настоящему обидно и горько. Долго не мог забыть. От рождения я не завистливый, но, признаюсь, всю жизнь завидовал певцам, обладателям хорошего голоса: в детстве Лемешеву, потом Муслиму Магомаеву, в эти годы — Хворостовскому. Говорят, однажды пробудившееся творческое «эго» человека просто потерять нельзя, раньше или позже оно еще проявит себя как-то и в чем-то другом. Так, взамен утраченного голоса пришло новое чувство — увлечение поэзией, которую знал и любил, но теперь, на фоне жуткой прозы войны и потери певческого дара, интерес к поэзии усилился, получил мощный толчок. Люди, не забывшие те военные времена, согласятся со мной, что горести, страдания и героические деяния той эпохи породили великую поэзию и пробудили талант у многих поэтов. Не стану их называть и перечислять, их так много, что не хочется ненароком кого-то обидеть. Тех, кто оказался близок мне и повлиял непосредственно на меня, я назову чуть позже, когда зайдет речь о моих поэтических пристрастиях и встречах.

Первым назову не Владимира Маяковского, ставшего моим кумиром чуть позже, а Константина Симонова, автора прекрасных стихов военного времени, которому я обязан и благодарен за то, что именно он помог мне выйти из пережитого душевного кризиса, в связи с утратой «голоса». Его военные стихи нравились многим: брали за живое своей искренностью, редкой для той поры мужской лиричностью. Поэт говорил и писал о том, чем жили тогда все обычные, нормальные люди, умеющие воевать, страдать, любить, ждать, надеяться на лучшее будущее.

Лично меня его поэзия поразила полным совпадением и созвучием с тем, что и как хотелось бы сказать мне самому, и Симонов эти нужные всем слова находил, и они были поэтичными. Надо быть не просто хорошим поэтом, но и настоящим человеком-мужчиной, чтобы сказать любимой женщине такие простые и пронзительные слова: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой. Просто ты умела ждать, как никто другой».

Из всех стихов Симонова того времени особенно тронуло и захватило меня «Убей его». Хотя война шла уже два года, мне захотелось читать в госпиталях выздоравливающим воинам именно это стихотворение. И вот почему. Вчитываясь в хорошо знакомые поэтические строки, я ощутил какое-то странное и смутное для меня чувство, необычное, и в первый раз — уже не подростка, а скорее вдруг повзрослевшего человека. Которого надо было убедить и уговорить убить живого немца. Это чувство-мысль заложена в самом симоновском стихотворении. Оно начинается словами: «Если дорог тебе твой дом…», перечисляя всё, что в этом доме кровно, близко и дорого каждому человеку, переживающему ужасы и беды наглого вторжения пришельца-чужака. Тут одной эмоцией и наказом «аз воздам» не обойдешься, предстоит осознать священное право хозяина дома покарать незваного пришельца не только за вторжение в дом, но и попранное человеческое достоинство. Тут уже не «око за око, зуб за зуб», а и чувство справедливого возмездия повелевает — убей его. Ибо не может быть иной кары для того, кто вторгся в родной тебе дом и от кого надо спасти близких тебе людей. Это тот случай, когда справедлива сама твоя решимость и жестокость. После Сталинграда, битвы на Курской дуге, а затем уничтожения врага на его собственной территории неизмеримо возросла значимость идеи собственной ответственности и правоты человека, вынужденного навязанными ему обстоятельствами убивать и быть жестоким. Эту мысль подсказал мне актёр БРТ (Бакинского рабочего театра), фамилию которого, увы, я уже не помню. Подсказку я воспринял и долго раздумывал, как выразить саму мысль о том, что и в ситуации смертельной опасности, когда на кону судьба страны и собственная жизнь, надо оставаться человеком в самом высоком смысле этого понятия. Судя по реакции тех, кто слушал меня в течение почти двух лет, мое понимание и прочтение стиха было воспринято и понято, и оно оказалось понятнее и убедительнее пафоса голой ненависти к врагу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В этом плане стоило бы серьезно поразмыслить и над данными недавнего опроса (середина лета 2012 года) «Левада-центра»: по его данным, лишь 44 % россиян заявили о готовности сегодня встать на защиту Родины, если бы сейчас, как в 1941 году, началась война; 23 % пошли бы на фронт лишь по призыву, а 21 % ушли бы добровольцами. Около 20 % затруднились с ответом, и 19 % открыто заявили, что в случае нападения на Россию дезертировали бы в другую страну.