Ключевой воды глоток

Валентина Михайловна Басова

Хочу искренне, от всего сердца, выразить слова благодарности и признательности замечательному человеку, благодаря которому мой сборник вышел в свет, – Марии Кравченко, а также председателю клуба «Зыбчане» Константину Фёдоровичу Попову.В книгу вошли рассказы, которые учат любить, сострадать, творить добро.

Рассказы

Васильки

Выйдя из автобуса на развилке дорог, Фёдор с любопытством огляделся. Дорога уходила вправо вдоль ржаного поля и у самого горизонта извивалась узенькой змейкой. Там, где она кончалась, начиналась деревня. Её крыши неясно проступали сквозь густую зелень садов. Над широким полем пел жаворонок, дорога струилась маревом, и небо под солнцем выцвело.

Передохнув, Фёдор по краю спеющих хлебов, весело насвистывая, направился к деревне.

По обочине дороги тут и там голубели васильки. Их было так много, что Фёдор не удержался и, приткнув чемодан у одинокого дерева, начал их рвать и сложил огромный букет. Он нёс цветы и улыбался, представив, как будет идти по улице с охапкой васильков, а народ смотрит из окон, выбегает за калитку и спрашивает:

— Это к кому ж такой парень пожаловал?

Так с огромным букетом, наконец, оказался он у калитки Наташиного дома, расположение которого девушка описала очень подробно в последнем письме. Калитка скрывалась в зарослях вишняка и сирени. Открыв её, Фёдор оказался возле небольшой хатёнки, двери которой были настежь открыты. Войдя в полутёмную комнатку, он в нерешительности остановился — в доме никого не было, на его зов никто не откликнулся. Вдруг в полумраке громко закуковала кукушка. От неожиданности Фёдор вздрогнул и про себя чертыхнулся, но возникшая при этом робость не улеглась, а ещё больше усилилась.

— Есть кто дома? — негромко позвал он и прислушался.

Во второй половине дома скрипнула кровать, послышалось старческое кряхтение. Невысокая старуха показалась из-за шторы и неласково спросила:

— Кто здеся, не вижу?

— Наташа Орлова здесь живёт? — не найдя ничего лучше, громко спросил Фёдор.

— Не кричи, я не глухая. Ты кто будешь? — старуха подошла поближе. Увидев чемодан, не удивилась, значит, ждали. — Ты с дороги? Приезжий?

— Приезжий, бабушка! — стараясь понравиться старому человеку, Фёдор говорил ласково и неожиданно сунул ей букет — хоть и не по назначению, а всё ж таки женщина. — А это вам!

Старуха с недоумением взяла васильки, как-то странно поглядев на парня, и с пренебрежением бросила их в угол к печке.

— Зачем столько сорняков в хату приволок? — повернулась и пошла за шторку, оставив смущённого Фёдора одного, и уже оттуда добавила, — А коли Наталья нужна, так она на ближней ферме, за яром.

Расстроившись такому обороту, Фёдор поставил на лавку чемодан и тихонько вышел из дома. Всё, о чём он думал и мечтал, вдруг показалось таким нелепым, ненужным, что ему стало не по себе.

…Наташа была его первой любовью. Конечно, девчонки у него были и до Наташи, но ни одна не зажигала так его кровь, что хотелось петь и смеяться, работать до седьмого пота, зная, что вечером увидит её вновь. Наташа приезжала на сессию, и они познакомились в институтской аудитории, и, поскольку факультеты у них были разные, то и виделись они только после занятий. Он полюбил её с первого взгляда и сперва не поверил, что она из деревни, так органично она вписывалась в городскую жизнь, словно всегда здесь жила, не терялась на улице, непринуждённо вела себя в кругу своих и его знакомых, была весёлой, пела и танцевала, как все. За месяц встреч, он так привязался к девушке, что не представлял, как будет жить без неё. И тогда у него возникла мысль жениться, чтоб не расставаться с ней никогда. Он сделал ей предложение. В ответ Наташа рассмеялась, чем сильно обидела парня. Но она так искренне и беззаботно смеялась, что он, глядя на неё тоже начал хохотать, а успокоившись, всё-таки спросил о причине её смеха.

— Да я представила тебя на нашей улице после дождя в твоих фирменных кроссовках…

Она так и уехала, ничего определённого не сказав на его предложение, но на частые письма Фёдора отвечала. Быстро пришёл ответ и на его последнее письмо, в котором он написал, что приедет свататься. Наташа ответила весёлым письмом, даже шутливую схему нарисовала, как быстрее и легче найти её в родном селе. Окрылённый, помчался Фёдор навстречу судьбе, предвкушая радость Наташи и её родных, всё-таки не последний он парень. И вот никто не бежал ему навстречу, не радовался. Ещё эта сварливая бабка… и его букет из васильков… у них, видно, эти цветы не в почёте…

Фёдор прошёл через всю деревню, на краю, по мостику, перебрался через глубокий овраг, до самого дна заросший черёмухой и смородиной и, поднявшись на взгорок, увидел ферму. Он ускорил шаги и вдруг остановился, как споткнулся — невдалеке стояла Наташа и из-под руки смотрела на него. Она узнала Фёдора, уронила ведро себе на ногу, ойкнула и пунцово покраснела. Фёдор поспешил к ней, взял за руку. Он видел близко её ясные родные глаза, и невольная улыбка растягивала его губы.

— Приехал, значит? Ну, здравствуй! А я думала, соврёшь. А ты, значит, приехал… значит, не соврал… — Её упорное «значит» выдавало её волнение, которое тут же передалось и ему.

— Значит, не соврал, — подыграл он Наташе, чтоб скрыть собственное волнение.

— Девчата! — Вдруг громко закричала девушка. — Идите сюда! Фёдор приехал!

Девушки подходили чинно, подавали руку и тут же, смутившись, прыскали от смеха и прятались друг за друга. По всему было видно, что они в курсе Наташиных дел.

— Ну, пошли! — Наташа взяла его за руку и повела за собой.

— Куда мы идём?

— Как куда? — Наташа заговорила строго, но в глазах её плясали чёртики. — У нас сейчас дойка. Ты приехал свататься? Вот и привыкай. Я доярка, а ты сядешь на трактор. Корма станешь доставлять, навоз вывозить.

Она задорно тряхнула головой, отчего уголок её косынки взлетел, как бабочка.

— Наташа! — Фёдор укоризненно покачал головой. — Ты что, издеваешься надо мной? А ты, наверное, забыла, что мы с тобой в одном институте учимся? Я в следующем году заканчиваю, и готовый специалист. Я, между прочим, механик, думаю меня здесь с руками оторвут.

Он подошёл ближе, рывком притянул девушку к себе, обнял. Она, застеснявшись, подруг, упёрлась ему в грудь руками, высвободилась из объятий.

На следующий день председатель колхоза долго беседовал с Фёдором. А за перегородкой девчонки, нисколько не таясь, и не стесняясь присутствия чужого человека, со смехом рассказывали, как один влюблённый чудак принёс своей любимой целый ворох сорняков.

Фёдор лишь помотал от удивления головой — до чего же быстро здесь разносятся новости, добро б ещё хорошие, а то…

Отныне эти места и эти люди стали ему родными и надо учиться жить среди них, не обижаясь и понимая их. А с пониманием придёт и уважение, и любовь, и всё у них с Наташей будет хорошо.

Возрождение

Телефонный звонок поднял меня из постели. В трубке громко кричала и плакала Зинаида. Из беспорядочно отрывистых фраз я поняла, что в деревне сгорел дом, и мать в тяжёлом состоянии в больнице. Мне она позвонила первой, в надежде сразу услышать от меня готовое решение. Но от такой новости я растерялась и молчала. Зинаида снова заплакала. Я лихорадочно искала слова утешения, хотя в такой ситуации какие слова могут помочь?

— Зиночка, ты только сильно не убивайся, дом поставить поможем, а вот матери помощь нужна сейчас. Я что смогу, сделаю.

Я положила трубку. Час ночи… Сейчас куда-то звонить нет смысла, ночью такие дела не решаются. Уснуть я уже не смогла, с вечера осталась недописанная передовица в газету, попробовала поработать. но в голову ничего не лезло, пришлось отложить до утра. Так до рассвета и прослонялась по квартире, как неприкаянная. Нужно сегодня упросить редактора немедленно направить меня в командировку в Шумячи. Давно собиралась дать очерк о семейном экипаже комбайнёров Золотарёвых. Откладывала поездку со дня на день, а тут такой случай, заодно и Зинаиде постараюсь помочь, надо на месте посмотреть. что да как. Вот так всегда — в трудную минуту падёт духом человек, замрёт от горя, но достаточно совсем мелочи, чтоб ожила его душа и стала вновь деятельной.

Редактора уговаривать не пришлось, и я с фотокорреспондентом Мишей Волковым и плачущей Зинаидой выехала в Шумячи. Проезжая небольшую, уже потерявшую весеннюю воду речушку, увидели густые заросли отцветающей черёмухи. Потянуло в лес. В который раз с сожалением подумалось о том, как много теряет горожанин вдали от такого неповторимого чуда — чуда природы, её первозданной красоты и мудрости. В городе человек черствеет душой, замыкается в четырёх стенах и, порой, не знает, кто живёт рядом на лестничной клетке. В деревне люди добрее, мудрее и не зависят от превратностей цивилизации. Размышляя, не заметила, как доехали. Запахло гарью. Глазам представилась страшная картина разрушения: от голубого весёленького домика ничего не осталось. Всюду валялась посуда и мебель, битое стекло и мокрая одежда. Яблони, росшие под самыми окнами, обгорели, огород был залит водой и вытоптан. Прекрасные розы и георгины — гордость хозяйки и радость — сломаны и уничтожены огнём.

Отец Зинаиды — Иван Никанорович — сидел за домом на потухшей головёшке. Увидев нас, не заспешил навстречу, как бывало, безучастно продолжал сидеть в той же позе, в какой мы его застали, лишь глазами повёл в сторону пожарища, и в этом движении почувствовалось большое горе старого человека. Зинаида бросилась к отцу, они обнялись и расплакались.

— Доченька, мама сильно обгорела! Умирает!..

Я увела старика к соседям, где мы его умыли и накормили.

На месте прежнего секретаря комсомольской организации колхоза сидел незнакомый парень, назвавшийся Женей. О пожаре он знал и даже помогал тушить, и мы с ним быстро нашли общий язык по организации нескольких субботников в помощь погорельцам. И хотя время было летнее, горячее, каждая пара рук на учёте, но Женя заверил, что помогут. Поздно вечером пришли двое рослых парней, натянули провод и поставили два прожектора.

— Ночами будем работать! — сказал один из них. — Днём все в поле.

В тот же вечер пришли комсомольцы во главе со свои м секретарём, из города по моему звонку приехали и наши с Зиной друзья. И закипела работа. До полуночи растаскивали остатки дома, обгоревшие брёвна сложили в одну кучу, доски в другую — пригодятся. Разобрали печь, расчистили всю площадку от мусора и ненужных вещей. Устали до чёртиков, но работу сделали большую и остались довольны собой. Назавтра мы с Зиной поехали в районную больницу к матери, но к ней нас не пустили, так как она была сильно плоха и без сознания. Поговорив с врачом и записав список необходимых лекарств, мы уехали в город. Через две недели мне в редакцию позвонил Женя и радостно сообщил, что привезли блоки для нового дома, и снова нужна наша помощь. В субботу, освободившись пораньше, я снова поехала в Шумячи. Дом ставили быстро. Иван Никанорович повеселел. Он, правда не верил, что мы до холодов сумеем поставить новый дом, но что будет к зиме иметь крышу над головой, был убеждён. Но больше всего радовало всех улучшение состояния здоровья Агафьи Антоновны. Она пришла в себя, и понемногу раны затягивались, она уже вставала и ходила по палате. А через месяц, ещё в бинтах, пришла из больницы. Увидев стены нового дома, разволновалась и расплакалась. Глядя на неё, разволновались и мы. Я увидела, как посерьёзнели ребята, подтянулись, почувствовали себя ответственными за судьбу стариков, хотя эту ответственность они взяли на себя сами и никто бы их не упрекнул, если б они в какой — то миг отказались помогать, ну, сделали, что смогли, и за это спасибо, но взвалив на свои плечи тяжёлый груз ответственности уже никто не смог бросить дело на середине. Не было уже скептика Анатолия, ставившего под сомнение даже любовь, исчезла куда-то грубоватость Виктора, решительным стал мягкий по натуре Олег.

Раньше мы часто собирались у кого-нибудь на чашечку кофе, вели длинные скучные разговоры, что-то друг другу доказывали, ссорились. Нас было много, но как-то каждый сам по себе. Сейчас передо мной стояли простые ребята, грязные, уставшие, но это были настоящие парни, способные на хорошие, добрые дела. И шутили они и смеялись от души. И работали на совесть. Познав радость настоящего труда, не за зарплату, они поняли, что способны на большое дело, ради другого человека. За лето дом был построен и отделан, среди парней нашлись и маляры, и штукатуры. Наконец, наступил торжественный момент, когда Виктор едва приметно заикаясь от волнения, распахнул дверь и пригласил хозяев в дом. Агафья Антоновна протестующее замахала руками.

— Нет-нет! Строители — первые гости.

Но всех опередил соседский мальчишка, незаметно прокравшийся к двери. Протиснувшись между взрослыми, он юркнул в коридор и пустил через порог котёнка, который от страха жалобно замяукал. Все засмеялись и, толкая друг друга, протиснулись в ещё пустой дом. По размерам он был не больше старого, но потолок поднялся выше, окна шире, и весь он получился уютный, красивый и очень родной. Мы откровенно любовались своим детищем. Сколько сил и умения в него вложено! Сколько ему отдано свободного времени — выходных и отпусков! И вот он стоит, и будет стоять, независимо от того, какая судьба ожидает его строителей. Я с волнением смотрела на тех, с кем ещё недавно работала и видела: дом построен не только на земле, но мы возродились сами, дом построен у нас в душе, и это навсегда. Я была уверена — такие люди не слукавят, не подведут и не предадут.

Встреча

Они сразу узнали друг друга, словно не было долгой, до обидного ненужной разлуки.

— Надюша, здравствуй! — Андрей бросился было навстречу высокой, статной женщине, но тут же остановился.

Женщина сама подошла, протянула теплую руку:

— Здравствуй, Андрюша! Приехала в ваш город по делам, захотела повидаться…

Андрей смотрел на неё и молчал. Тысячи слов, которые столько раз мысленно на расстоянии посылал ей, проносились в голове, а, увидев, не в состоянии был что-нибудь сказать. Обида, жившая в нем все эти годы, вдруг ушла, уступив место теплой нежности и благодарности.

— Что ты, Андрей? — улыбнулась Надежда, стараясь скрыть свое смущение. — Не узнаешь? Или постарела очень?

— Наоборот… Сразу узнал… Все такая же…

Она погрустнела, но ненадолго. Уже через минуту смотрела на Андрея ласково и выжидательно. Пробегавшие мимо ученики с любопытством оглядывались на своего строгого и скупого на эмоции учителя, лицо которого выражало крайнюю растерянность.

Надежда перевела взгляд на школьный двор, заканчивающийся большим садом. Здесь её принимали в пионеры, а в саду всем классом сажали смородину и вишни. Вон там, в дальнем углу они, девятиклассники, с Андреем посадили на память яблоню.

— А яблоня наша в цвету, — тихо сказал Андрей.

Надя изумленно обернулась: сейчас они думали об одном, вспоминали давно ушедшее.

После выпускного вечера договорились вместе поступать в педагогический. Андрей сдал вступительные экзамены. Надя — нет. И тут он растерялся, смалодушничал. Спотыкаясь на каждом слове, стал уговаривать ее уехать, твердил, что она умная, способная, надо только получше подготовиться. Думал, что год — это мало. Оказалось — много. Молодость не считает дней, думая, что впереди целая жизнь, и жизнь наказывает за это.

Тогда Андрей этого не знал. Казалось, что есть любовь, большая, сильная, и с ней он сделает много хорошего. А любовь не выдержала и самого первого испытания. Надя ждала не сочувствия и жалости, а дружеской поддержки, понимания.

Андрей остался, Надя уехала. Писала редко, скупо, а вскоре совсем замолчала. Только через год прислала длинное, сумбурное письмо. Сообщала, что поступила в педучилище и встретила настоящую любовь.

Обиженное самолюбие не позволило понять Надю. Андрей действительно постарался забыть. Даже известие о гибели Надиного мужа не всколыхнуло в душе никаких чувств.

— Ты счастлива? — Андрей посмотрел ей долгим взглядом в глаза.

Она слегка порозовела от этого взгляда, но ответила сразу и твердо.

— Счастлива. — И, помедлив, словно раздумывая, говорить или нет, добавила: — Хотя пришлось очень много пережить. Сначала умер сын, потом муж погиб.

Она говорила сущую правду. Ведь была счастлива работой, друзьями, общением с книгами, театром, растила дочь.

— Мы с дочкой много путешествуем, — продолжала Надя. — Побывали в Прибалтике, на юге, в Карелии, на Дальнем Востоке…

Она замолчала, задумалась. Андрей же не торопил, радуясь неожиданной возможности постоять вот так близко возле нее, вспомнить прошлое.

— Надя, почему ты оставила меня? — с грустью спросил Андрей.

Надя удивленно взглянула:

— Разве ты ничего из письма не понял? Не любовь у нас была, Андрей. Мы с первого класса вместе. Привыкли. Я и сейчас прибежала повидаться. А вот никогда не забуду, как тогда уговаривал уехать, словно боялся, что если останусь, помешаю, замуж запрошусь. Думал будет трудно…

— А с ним тебе было легко? — в упор спросил Андрей.

— С Алешей было легко. С ним беда — не беда. Он умел в трудную минуту подставить свое плечо, не боясь упасть от удара. И никогда не думал о себе. Будь другим, может, остался бы жив. Но другого не полюбила бы. А знаешь, Андрей, наша жизнь устроена так: если не ходить по земле равнодушно, то всегда найдется дело, за которое нужно бороться, кого-то спасать, что-то переделывать. Алеша был беспокойным…

Андрей слушал и удивительно ясно узнавал в характере Алексея черты самой Надежды. Представил, как она непримиримо спорит на педсоветах, вмешивается во все школьные дела, доказывает, кого-то защищает. Сколько ее помнит, она всегда была деятельной, непоколебимой в своей правоте, острой на язык. В классе мальчишки её побаивались и уважали за честность, учителя ценили за справедливость.

Все эти годы он считал её неудачницей, несчастливой. В институт так и не поступила, в замужестве прожила недолго… Вышло же всё наоборот. Не Надя, а он прожил эти двадцать лет без неё не так, как хотел. Правда, закончил пединститут, имел семью, а в душе пусто, нечем с людьми поделиться, обрадовать их. Она же со своими неудачами и обидами, с горем и радостью, несомненно, богаче, счастливее его во сто крат.

Он только теперь понял, что благополучие его видимое. Настоящим учителем так и не стал. Учителем, который мог бы научить детей понимать не только физику, но быть добрыми, мудрыми, видеть красоту неба, живые краски лугов и леса. Жил в семье, но не умел дать счастья близким людям, а значит был несчастлив сам. Хотел видеть в детях продолжение себя, а они незаметно выросли, отдалились и жили своими интересами. Он был одинок.

— Нам еще можно все изменить! — с надеждой проговорил Андрей.

Надежда засмеялась, молодо и озорно. Потом посерьезнела, покачала головой.

— Нет, Андрей, не сердись. В молодости я по-своему рассудила. Теперь тем более ничего менять не стану. Мы уже седые. У тебя семья, да и у меня дочь — невеста. Нам сейчас не о себе, о детях думать надо. У нас с тобой общее только в школьных годах, а в остальном…

Она уходила быстрой, энергичной походкой, а он смотрел вслед и понимал, что теряет её во второй раз и теперь уже навсегда.

Городской дождь

Анна любила дождь. Тёплый, летний, с пузырями в лужах, с паром над асфальтом, с весёлыми зонтиками и весёлым смехом молодёжи, убегающей от дождя. Этот городской, дребезжащий по цветным зонтикам, просветляющий и обнадёживающий дождь вселял в неё какую-то непонятную веру в большие перемены. И хотя знала, что жизнь её прожита и нечего ждать, но всякий раз, глядя на весёлые струйки за окном, преображалась и снова видела себя молодой и красивой. Не было ни войны, ни вдовства, дети жили при ней все живые, и внук не пропадал неизвестно куда. Выходила на балкон, подставляла под капель ведёрко, а потом умывалась дождевой водой и смеялась над собой: «Все грехи смыла святой водичкой, как в купели.» — И на сердце становилось светло и покойно, будто и вправду смывала прохладная вода все печали.

В это лето дождей было много. И Анна, радуясь ярким сполохам, не пряталась, как в детстве, в душной ванне, не крестилась, а садилась на диванчике возле окна и, взглядывая на тёмное небо, шептала, будто с живым существом, разговаривала с дождём:

— Хорошо-хорошо! Давай, землица водицы просит, жито скоро поспеет! Давай, не ленись.

Всю жизнь прожив в городе, она тем не менее в душе считала себя деревенской и из детства сохранила в памяти хлебные просторные поля и всё надеялась вернуться туда.

В воскресенье она встала позднее обычного. Всю ночь нестерпимо ломило ноги, она не знала, куда их положить, и лишь к утру немного полегчало, и она неожиданно уснула, как провалилась. Ей снился жаркий полдень и бескрайне поле в ромашках, на том конце поля стоял человек и рукой манил её к себе. Она шла по этому полю, задыхаясь от жары и жажды, а человек не приближался и всё так же издали звал её. Она выбилась из сил, но не на сантиметр не приблизилась к нему… Проснувшись, долго лежала, не шевелясь, отдыхая от утомительного сна и прислушиваясь к шуму дождя. Вспоминая сон, устало думала, к чему бы это. Утренние мелкие хлопоты отвлекли её ненадолго, но к вечеру подробности сна всё назойливее всплывали в памяти, принося с собой неясную тревогу и предчувствие чего-то нехорошего.

«А что может быть плохо в моей жизни? — невесело думала Анна. — Смерть? Ну что ж, пожила на свете и довольно. Деньги и смертельное давно приготовлены, лежат в уголке шкафа. Татьяна, соседка, знает, где взять… Болезнь? Вот этого бы не надо!» Больше всего боялась Анна свалиться и стать людям в тягость. Бросить не бросят, а всё-таки обуза. Но каким-то своим мудрым чутьём угадывала Анна, что не отсюда идёт её беспокойство. Тогда что? Откуда? Не радовал и дождь. Сегодня он нудно лил с самого утра, в комнате было сумеречно и тихо, капли монотонно стучали по железу оконного козырька.

В дверь позвонили Прихрамывая, поспешила к двери. На пороге стояла молоденькая девушка, из-за её плеча выглядывала соседка.

— Телеграмма вам, бабушка! Распишитесь, — девушка протянула её беленький листок и ручку. Отдавая телеграмму, горестно и сочувственно покачала головой. Протиснув в узком проходе своё полное тело, Татьяна вошла в комнату, и пока Анна закрывала дверь, накапала в стаканчик сердечных капель. От предчувствия беды, Анна бестолково топталась возле стола и никак не могла найти очки. Наконец, сунула бумажку Татьяне

— Читай!

— Сергей утонул. Похороны пятого. Оля.

Анна с недоумением посмотрела на соседку и вдруг улыбнулась

— Слава Богу, пронесло! Я уж думала для меня что страшное… Ну и напугали!

Татьяна с испугом положила телеграмму на скатерть и протянула Анне лекарство. Но та с досадой отстранила стакан и удивлённо поглядела на неё.

— Ты разве ничего не поняла, Таня? Не мне это… Нету у меня ни… ко… го… — и осеклась.

Глаза её расширились от внезапной догадки, ужас остекленил их и затуманил. Татьяна молча, но настойчиво напоила её каплями, глядя на старушку, заплакала от жалости.

— Внучек! — наконец, смогла произнести Анна помертвелыми губами, а потом едва слышно добавила. — Родненький!..

Они просидели вдвоём остаток вечера. Анна вспомнила всю свою трудную и нерадостную жизнь, раннее одиночество, тоску по близким и эту необходимость жить и за детей и за внуков. А утром, как о давно решённом, она заявила Татьяне, что поедет на могилу внука — один он там на чужой стороне, отвезу родной землицы. И как ни пугала её Татьяна дальней дорогой и пересадками, Анна осталась непреклонной — мир не без добрых людей, помогут. Вестей от Анны не было долго, и Татьяна совсем уж собралась заявить в милицию, как однажды утром её разбудил невероятный шум и рёв на лестничной площадке. Толком не одевшись, выскочила за дверь. Возле квартиры Анны были свалены в кучу узлы и чемоданы, стояли и ревели ребятишки. Увидев чужого, примолкли, и только настороженно жались друг к другу.

— Чьи вы? — Удивлённо разглядывая малышей, Татьяна пыталась их успокоить.

В это время раздвинулись дверцы лифта, и помолодевшая Анна вытащила тяжёлый тюк. Увидев соседку, обрадовалась.

— Помогай скорей, Танюша!

Они носили тяжёлые вещи и сгружали их где попало. Тут же толклись и ребятишки, но больше мешали, чем помогали, и в этой кутерьме было весело и шумно. Вечером, когда во многих окнах погас свет, дети были покормлены, помыты и уложены спать, Татьяна с Анной сели на кухне. За весь день они так и не поговорили и теперь Татьяна просто сгорала от любопытства.

— Ну, рассказывайте. Что это вы надумали!

— А что рассказывать… Приехала, а их четверо, голодные, Вера, жена Серёжина, от горя прямо рассудком помутилась, повешусь, говорит, разве я вытяну такую ораву одна? Я и говорю, а чё ж одна-то, а я ещё на своих ногах, как-нибудь проживём… Вот и приехали. А она-то, Вера-то, баба хорошая, работящая, ничего, проживём!

— Ох, Анна, такая семьища, их ведь обуть-одеть!..

— Я вот тут сидела-рядила — всё одна да одна, а их целых четверо родных кровинушек, да как же я их бросить-то могла. Не могла. Проживём!.. Знаешь, старшенький на моего Ваню сильно похож, а уж Леночка — вылитая Серёжа. Мне теперь помирать никак нельзя, надо Вере помочь поднять ребят, а там уж как-нибудь и без меня управятся. Нет, Танюша, я буду жить долго, — и она засмеялась дребезжащим смехом.

А Татьяне почудилось, что за стеной с облегчением вздохнула усталая мать. Дождь за окном пел свою ласковую и мирную песню.

Дед Савелий

Дед Савелий сидел на скамейке под окнами своей старой, как он сам, хатенки и блаженно жмурился на солнце. Был он маленький, сгорбленный и сухой, как кочерыжка. Никто не знал, сколько ему лет. Зато Савелий помнил в деревне всех. Он с одинаковой живостью рассказывал и про помещика, и про первые легковушки, что появились в селе, про цветной телевизор и революцию, про войну, в которой пришлось участвовать, про правнучку, которая училась в Тимирязевке.

Савелий днями сидел на улице и, независимо от погоды, был одет в стеганные бурки с калошами, коротенький тулупчик и овчинную шапку с опущенными ушами.

— Дедушка, жара такая, а вы в тулупе, — недоумевали пробегавшие на речку ребятишки.

— Ничаво, — важно отвечал дед уже в пустую улицу: ребята давно промчались мимо. Лишь облачко пыли медленно оседало на горячую дорогу.

Савелий любил поговорить, но в жаркую пору сенокоса село будто вымирало, и ему в друзья оставляли облезлую кошку с отмороженным ухом, да ленивого пса Тимку, спавшего в тени крылечка.

— Ишь ты, погода кака ядрена установилась, — говорил дед довольно. Кошка на это никак не реагировала, а собака сонно мела хвостом. — Да-а! Ране-то бывалоча, пойдешь косить да все по росе, коса-то вжикает, а травушка па-а-ахнет страсть как вкусно! А теперича, э-эх, все машины стукотять да воняють… А травушка-то, поди, хороша нонче!.. — не дождавшись ответа, дед задремал.

Через улицу от закрытого на замок магазина к Савелию шел высокий молодой мужчина с черным блестящим чемоданом, металлические ободки которого сверкали на солнце, как зеркало.

Мужчина подошел, неслышно поставил чемодан на скамейку и громко выкрикнул:

— Здравствуй, дед!

Савелий приоткрыл один глаз:

— Ась? Почему так кричишь? глухой что-ли?

Мужчина сел рядом и, улыбаясь произнес:

— Ты чего, дед, как на северный полюс собрался?

— Дожжик будет. Косточки мои все так и ломит, ажно суставчики выкручивает.

— Какой дождь? — удивился мужчина. — Перекрестись, дед. На небе ни облачка.

— Чичас не, а ночью непременно дожжик прольется. А ты кто ж таков будешь? По обличью, вроде не нашенский.

— Я Михаил Пантелеев. Родился здесь.

— Васьки Пантелеева сынок?

— Нет, дед. Я его внук.

— Внук? Ну да, тот должон быть постарше. В городе живешь?

— В городе. Вот навестить приехал. Отдохнуть тут у вас хочу. Здесь тихо.

— Нешто летом в деревне отдыхают? — искренне удивился Савелий и как на чудо уставился на Михаила голубыми влажными глазами. — Эвон сколько работы, а ты отдыхать. Бери-ка, паря, литовку, да жарь на Займище. Травушка там, помню, добренная была. А как сойдет с тебя солененькая водичка, вот уж опосля и отдохнешь. Нельзя отдыхать не поработамши. Понял?

— Дед, я в городе работаю. А теперь у меня отпуск. Ясно? — терпеливо начал объяснять Михаил, но дед перебил его.

— Отпуск? Ишь чего придумал.

— Меня с работы по закону отпустили. Вот и гуляю.

— Гуляшь? 3ачем гуляшь? Робить надо в такую-то пору. Вот я не могу литовку держать, силов нет. А то бы сам пошел. Я знаешь, как косил! Никто со мной в паре не становился. Замотаю. Охо-хо! Годочки мои! А так бы охота ишо травку-то пошуговать, да вилами-то ещё бы побаловаться. Стога-то умеешь метать?

— Не умею. Я ж давно городской.

— А в городе-то что, мясо и молоко не едят?

— Едят. — досадливо согласился Михаил. Ему уже начинал надоедать этот разговор, а въедливый дед вызывал раздражение. — Только мы в городе для вас машины делаем, а вы городу даете мясо и молоко. Вразумел, дед?

— Вразу-умел, — протянул Савелий. Его глаза смотрели на Михаила с сожалением, как на тяжело больного. — Так ты и не ведаешь как скошенный клеверок пахнет? Не пивал ядреного кваску в самую жару? И с зарей не вставал? Э-эх, паря…

Дед потряс головой, отчего завязки на ушах шапки затрепетали, запрыгали в разные стороны, и враз потеряв к собеседнику всякий интерес, надолго задумался, видимо задремал.

Михаил огляделся. Добротные деревянные дома под железом и шифером образовали ровный ряд деревенской улицы. Было много садов, а в палисадниках цветов. Трава росла густо и зелено, и лишь колея дороги выделялась ровно посередине. Большой магазин чуть выступал вперед из этого ряда, но не портил, а как бы дополнял деревенский пейзаж. Радовала глаз и новая школа на косогоре, выкрашенная в нарядный салатовый цвет с асфальтированными дорожками и клумбами.

— Все хорошо, — вздохнул Михаил, — но скука здесь, видимо, невообразимая. Надо было на юг податься с ребятами. Звали. Так нет же, ностальгия по деревенской жизни замучила. Михаил взялся за чемодан.

— Дед, бывай. Пошел я.

— Иди, милок, иди, — не открывая глаз разрешил старик.

Михаил прошел мимо колодца со стареньким скрипучим журавлем, обогнул лежавшую на дороге козу, и уже не оберегая начищенных ботинок, запылил в конец улицы.

Как и предполагал, дом оказался на замке, но пошарив по памяти в знакомом месте, нашел ключ, отворил двери. От занавешенных окон в доме было полутемно и душно. Он оделся в спортивный костюм и через плетень перелез в огород. Буйно цвела картошка, ровные рядки грядок с морковью и свеклой, луком и горохом остро резанули по сердцу, напомнили о далеком детстве, когда было голодно и морковь считалась наилучшим лакомством. В груди тоскливо заныло.

«Фу ты, черт! — ругнул он себя. — Действительно ностальгией заболел».

Пройдя в конец огорода, он разделся и лег в траву. На все лады трещали кузнечики, будто точили косы. И эти страдуют. — подумал он.

Далеко на горизонте появилось невесомое, едва различимое облачко.

«А дед, пожалуй, наворожил дождь. Вот старый колдун. И позагорать нельзя будет. А сено-то успели сметать? — неожиданно для себя с тревогой подумал Михаил. — Может и впрямь пойти на луга. Вот мои старики обрадуются».

Михаил пружинисто вскочил, торопливо оделся и бегом побежал к сараю, словно вдруг испугался, что может не успеть. В сарае нашел старые грабли с потерянным зубом и, радуясь неизвестно чему, вышел из калитки.

Неприметная тропинка вывела его к полю. «Вот хитрый старик, быстро же он меня перевоспитал», — довольный собой засмеялся Михаил. А над полем вовсю пели жаворонки. Они радостно трезвонили, словно приветствуя Михаила.

Дениска

Дениску первый раз привезли к морю. Глядит он с берега, сидя на песке на высоком обрыве, а оно без конца и без края. Песок горячий, и мама каждый раз расстилает ему широкое цветное полотенце. Жарко, потому что здесь солнце печёт целый день. Дениска постоянно хочет пить, а мама заставляет есть, но от еды и жары его постоянно тошнит. На пляже папа втыкает в песок четыре палки, сверху натягивает покрывало и своё сооружение называет тентом. Под тентом не так жарко, но зато скучно. Дениска боится моря, хотя не признаётся в этом никому. Он подходил к самой воде, которую здесь называют волной, и играл с ней в догонялки. Волна почти всегда обманывала его и лизала ему пятки. И так день за днём: то полежит под тентом, то поиграет с волной. Зато маме спокойно — не утонет.

Три последних года Дениска ездил к бабушке в деревню. Каждый день они с ней ходили на пастбище доить корову. Туда шли ромашковым лугом, и он собирал букетик полевых цветов, и пока бабушка доила свою бокастую Зорьку, скармливал ей принесённые цветы. Молоко журчало, наполняя подойник. Дениска стоял перед бурёнкой и то правой рукой, то левой гладил ей морду, а она то жевала свою жвачку, то переставала жевать и вздыхала. И тогда из больших ноздрей на маленькую Денискину ладошку падала широкая ласковая струя тёплого воздуха. Малыш невольно вздрагивал и отдёргивал руку.

Ещё у бабушки был кот Кешка, рыжий и нахальный. Ел, что дадут, но больше всего, как и Дениска, любил тёплое парное молоко и терпеливо дожидался их с дойки, сидя на веранде возле своей миски. А поев, долго и старательно мылся лапкой. Вечером, ложась спать, Дениска брал кота с собой в постель, и тот мурлыкал ему сказку — одну и ту же, но всё равно славную, тёплую, сонную. В комнате тихо. Только слышно, как в ближайшем пруду квакают лягушки, кузнечики стрекочут под окном, да иногда собака гавкнет для порядка.

С псом Чарликом Дениска подружился на другой день после приезда. Сначала он его побаивался, хоть бабушка и говорила, что пёс добрый, но всё равно было страшно. Собака лежала возле будки, положив морду на лапы и внимательно смотрела на мальчика умными глазами. Наконец, Дениска решился, подошёл, несмело погладил его по ушам. От прикосновения лёгкой детской руки пёс зажмурился от удовольствия и замёл хвостом по земле. А был он не из тихих. Лаял много и охотно. Лаял даже на кота Кешку, хотя кот не какой — то там лентяй и лежебока, а серьёзный работник, старый и уважаемый в доме не меньше Чарлика за то, что ловко ловит мышей и уже пять лет рассказывает бабушке сказки долгими зимними вечерами. Но громче всего Чарлик лаял на поросёнка Борьку, когда бабушка выпускала его во двор. Борька был толстый и противный и норовил развалить будку Чарлика, когда принимался чесать об неё бока или рыл своим пятачком всё вокруг.

Хороший милый пёсик! В прошлом году он сильно поранил лапку, когда бегал с ними на речку полоскать бельё. Наступил где-то на стекляшку. Из раны текло много крови, и Дениска сильно испугался, но бабушка успокоила, что собаки умеют лечить себя сами. Чарлик лежал в будке, зализывал рану, жалобно скулил и совсем не лаял даже на поросёнка. Дениска взял кусочек сахара и подошёл к псу, но не стал его тормошить и тискать, а тихонько залез в будку и лёг рядом. И лапы больной не трогал, даже погладить не решился.

— Ешь, Чарлик, сахар, вкусно! И лапка твоя быстро заживёт.

И пока Чарлик не от голода, а из вежливости, хрустел сахаром, Дениска смотрел на него и не заметил, как уснул, и бабушка потом долго искала его и звала, бегала по деревне, и мальчишки обегали все им известные места в поисках, но так и не нашли. А потом, проснувшись, Дениска сам вылез из будки, и бабушка плакала от радости, и они все вместе смеялись над этим происшествием.

Главной Денискиной обязанностью было кормление кур. Их у бабушки много, разных: серенькие хохлатки, большие белые холмогорские и смешные ещё на высоких мохнатых лапах, как в носках, их ещё бабушка называла бройлеры. Но больше всех и красивше был, конечно, петух. «Певень!» — звала его бабушка. Дениска про себя смеялся — какие смешные имена у этих кур! Петух безбоязненно подходил и брал еду из рук, немножко страшновато склёвывая из протянутой ладошки. Наевшись, куры уходили в тень под сарай и целый день лежали там в мягкой пыли, вырыв под собой глубокие ямки.

По вечерам мама с папой уходили на дискотеку, предварительно уложив Дениску спать. Тётя Оля из соседней палаты присматривала за ним, она была старая и на танцы не ходила, а родители были молодые, и им хотелось попрыгать, как говорил папа. Сначала они брали и Дениску с собой, но ему там было скучно, хотя он молчал и не хныкал, а честно смотрел, как все танцуют. Но однажды он нечаянно уснул, примостившись в уголке, и мама сказала, что уж лучше она сама никуда больше не пойдёт, чем так мучить ребёнка. Однако, на следующий день они ушли вдвоём. А перед этим Дениска слышал, как мама выговаривала папе шёпотом:

— Я и так из-за вас ничего в жизни не вижу. Всю молодость на вас истратила. Старухой уж стала!

Дениска хотел возразить, что мама ещё вполне молодая и красивая, но передумал, опасаясь, как бы мама снова не рассердилась. Он залез под одеяло с головой и притворился спящим, они поверили и ушли.

Тоска для маленького сердца — это целый комплекс образов и чувств. Лёжа в постели и слушая стрёкот кузнечиков, которых здесь почему — то называют непонятным словом цикады, Дениска вспоминал: «Чарлик, милый Чарлик, лапка у тебя, наверное, совсем зажила… Поросёнок Борька тоже, видно, вырос и еле помещается в загоне. Надо загон расширять. А у Зорьки скоро будет маленький телёночек и она ходит медленно, важно и дышит с шумом, словно жалуется, как ей тяжело… Как вы там без меня?» Так думал Дениска, один в тёмной комнате, там у моря, куда надо ехать целых два дня в скучном душном поезде, а потом на электричке, а напоследок толкаться в битком набитом автобусе.

В то утро, в столовой санатория, сидел он тихо, равнодушный ко всему, ел без аппетита.

Мама не кричала, как бывало, дома, а культурно шептала:

— Ешь! Боже мой! Да ешь ты!

И все, конечно, повернулись к ним и страшно удивились, когда такой воспитанный мальчик вдруг закричал на всю столовую:

— Не хочу я этого вашего моря! Не хочу! Отвезите меня в деревню!

Дорога верности

Полуденное солнце нещадно палило за стенами вокзала, а здесь, в зале ожидания, было прохладно и даже сумеречно. Свободных мест не было, народ сидел везде: на подоконниках, на батареях парового отопления, на баулах и просто на полу, подстелив под себя газету.

Ольга долго осматривалась, пока не решилась пристроиться в уголке возле газетного киоска, она поставила сумку на бетонный пол, устало прислонилась к прохладной стене.

Вокруг неё текла привычная вокзальная суета, разноголосый шум электричек и разговоры людей, скрип тележек носильщиков и плач детей, но она, казалось, ничего этого не замечала, словно вокруг неё возник вакуум и отгородил её от окружающего мира. События последних дней настолько вымотали её физически, но ещё больше душевно, что она чувствовала себя опустошённой. Больше всего ей хотелось лечь лицом к стене, чтоб никого не видеть и не слышать, так ей было тошно и плохо.

…Им кричали «Горько!», она целовала его и плакала от счастья. Сколько она себя помнила, всегда любила Игоря. Он был кумиром её девичьих грёз, хозяином её судьбы, по нему она сверяла свои поступки, перенимала его привычки, манеру одеваться и ходить. Всё в нём было по сердцу: как он говорит, слегка встряхивая копной рыжих волос, как шикарно носит галстуки, она знала, в какой читальный зал он ходит, каких писателей предпочитает, какие стихи любит. И она читала те же книги, учила наизусть «его» стихи, проговаривая их на ночь, как молитву.

Она не видела никого, не слышала песен и поздравлений, не понимала происходящего, была словно во сне, и знала только одно — он здесь, он рядом и он — мой. «Мой» — это слово стало символом её любви, она не могла представить рядом с ним другую женщину, не могла вообразить, что он может кого-то ещё так обнимать, что захватывало дух, смотреть в глаза ласково и восхищённо, трогать волосы, класть руки на плечи. Нет, он не может, он не должен, и хотя она знала, что он и не будет этого делать, но от одной только мысли, ей делалось плохо.

— Дочь, успокойся! — увещевала её мать. — Будь просто счастливой.

А она и была счастливой, когда не думала об этом. А ещё была бы счастливее, если б исчезло то маленькое облачко с горизонта их любви.

…Они встретились всё-таки в библиотеке, куда она ходила следом за ним вот уже три года подряд. Он учился на третьем курсе юрфака, а она заканчивала десятый класс, и хотя времени у неё было в обрез, находила минутку, чтоб хоть издали поглядеть на него. Зима в том году выдалась на редкость холодная и снежная, Оля от мороза раскраснелась и была особенно хороша в белой вязаной шапочке и толстом свитере с оленем на груди. Она привычно поискала его глазами и, не найдя, забеспокоилась, в панике завертела головой, вдруг испугавшись, что опоздала, и он ушёл. Неудача так расстроила её, что она с досады заплакала.

— Вам плохо? — Он подошёл неслышно сзади, легонько тронул её за плечо.

Она резко обернулась, но увидев родные рыжие кудри и удивительные зелёные глаза, рассмеялась.

— Уже нет!

Он с интересом глянул на неё, пожал плечами. Её сияющие глаза с пролившимися слезинками вызвали у него ответную улыбку. Какая же у него была улыбка! Она бы жизнь отдала за эту улыбку!

Он уходил. Она догнала его, и как в омут с головой.

— Можно я вас провожу?

Он опешил от её вопроса, но она увидела искорки интереса в его глазах и восхищения, что придало ей решимости, а так хоть сквозь землю от стыда провалиться. Они молча оделись и, не сговариваясь, пошли пешком по тёмной улице в её сторону, словно он знал, где она живёт. Он потом смеялся, что его любовь вела. С ним хорошо было даже молчать, и она согласна было идти за ним куда угодно, лишь бы он вёл. Она украдкой разглядывала его лицо, хотя думала раньше, что знает его до мельчайших подробностей, но, она ошибалась, оказывается, у него тонкие, как у девушки, брови, ресницы, хоть и короткие, но густые, и оттого зелёные глаза кажутся тёмными, подбородок твёрдый, но не резкий, а с ямочкой, а губы, ох, эти губы! Она любила это лицо до спазмов в горле, до крика, до потери сознания.

— Давайте познакомимся, а то неудобно так идти, — наконец проговорил юноша.

— Вас зовут Игорь, я знаю, — стараясь быть как можно бесшабашнее, выпалила Ольга, хотя сердце билось где-то в желудке. — А я Лёля.

— Лёля? Это как?

— Лёля, значит, Оля. Меня все домашние так зовут и в… школе… — Она застеснялась, сейчас он фыркнет — школьница… Лёля… Но лукавить и кокетничать она не умела и теперь боялась, что ему сразу станет неинтересно и он уйдёт.

Но Игорь неожиданно рассмеялся

— А я вас буду звать Лёлечкой, у вас такое уютное имя.

Незаметно они дошли до её дома, постояли, поговорили, Игорь снял перчатку, дотронулся тёплой рукой до её щеки и забеспокоился.

— Вы совсем замёрзли, быстро домой! — Он подтолкнул её к двери, но увидев её лицо, улыбнулся. — Завтра у памятника Пушкину в шесть.

Она пулей взлетела на пятый этаж, стрелой промчалась через прихожую в зал, из окна которого открывался чудесный вид на парк, ледяную горку с малышнёй и троллейбусную остановку, но Игоря нигде не было видно. Она огорчённо вздохнула, но тут же сердце её запело от счастья — он сказал: «Завтра в шесть!»

Он очень хотел ребёнка, а она не понимала, почему никак не может забеременеть, ведь дети должны рождаться от счастья, а она была счастлива, очень счастлива! Они ходили по врачам, ездили вдвоём на море — всё безуспешно. Врачи говорили: «Вы здоровы, у вас всё благополучно, ждите». И она ждала. Для неё рождение ребёнка превратилось в навязчивую идею, и как неистово она любила мужа, так же неистово хотела от него ребёнка. И это желание доказать себе, а, может, Игорю, а, может, всему свету, что она нормальная, здоровая женщина, сделало её жизнь мучительной и тревожной.

Эта женщина пришла полгода назад, в ранних сумерках, когда муж ещё не пришёл с работы. Миловидная, молодая, она улыбалась и правой рукой поддерживала огромный живот.

— Вы Оля, — не спрашивая, а как бы утверждая, проговорила она. — Можно войти? Мне необходимо поговорить с вами.

Необъяснимая тревога, перерастающая в панику, захлестнула всё её существо. Она посторонилась, пропуская непрошенную гостью вперёд. Где-то в глубине сознания возникла мысль, что от прихода этой женщины будет зависеть вся её дальнейшая судьба. А, может, не стоит пускать её в свой дом, но женщина уже вошла и неторопливой походкой направилась в гостиную и долго умащивалась в кресле со своим большим животом. Ольга терпеливо ждала, хотя изнутри всё её существо трепетало от предчувствия беды.

— Я жена Игоря, — буднично сказала она, получая удовольствие от того, какое впечатление произвели её слова на хозяйку. Не дождавшись ответа и по-своему истолковав её молчание, уже с вызовом добавила, глянув на выпирающий живот. — И ребёнок этот — его.

— Игоря?… Вы… вы… хотите сказать… сказать — это ребёнок Игоря?

«Он не мог со мной так поступить, не мог! — молнией пронеслось у неё в голове, но она тут же оборвала себя. — Я чувствовала… чувствовала… не может быть так много счастья… Я сглазила наше счастье!»

— Он, видимо, вам ничего не говорил, а мне скоро рожать и я не хочу, чтоб мой ребёнок рос без отца, я требую развода!

— Вы? Развода? — от растерянности у Ольги даже перехватило горло.

— Ну, не я, конечно, а Игорь, ведь это он состоит с вами в браке, — поправилась дама. — Он боится вам сказать, опасается, что вы… ну, как бы это сказать… жизни его лишите… уж больно вы неуёмная…

Ольга решительно встала, её трясло.

— Я прошу вас уйти, — голос от перенапряжения зазвенел и осекся. — Своё дело вы уже сделали, остальное мы с мужем решим сами.

Она сознательно сделала упор на слове «муж» и первая пошла к выходу, но гостья уходить не спешила, поднималась медленно и неохотно, явно разочарованная разговором, было видно, что она добивалась скандала, но получив в ответ лишь сдержанность и молчание, не знала, как дальше себя вести, а Ольга, распахнув дверь, терпеливо ждала, когда женщина уйдёт.

Ольга стояла у окна и смотрела, как незнакомка садилась в машину. Слёз не было. На неё напало оцепенение, внутри всё заледенело, и твёрдый ком застрял в горле, мешая дышать.

Она с нетерпением ждала мужа и боялась его прихода. А вдруг всё это правда, хотя и не может быть правдой. Нет, нет… Она бы почувствовала… Тогда почему?… Кому это нужно и зачем? Кому это выгодно… Посмотреть ему в глаза… Нет!

За семь лет совместной жизни их отношения почти не изменились, поулеглась слишком бурная страсть, но осталась пылкая любовь, нежность, желание ежесекундно баловать друг друга, говорить смешные и трогательные слова. Игорь помогал ей учиться в институте, бегал с ней по врачам, сдавал многочисленные анализы, готов был делать, что угодно, лишь бы у них появился ребёнок, уговаривал её не волноваться, вселял уверенность в том, что у них ещё всё впереди. Нет, он не мог с ней так…

Хлопнула входная дверь, Игорь бросил ключи на столик в прихожей, зажёг свет

— Лёлечка! — Он появился в дверях такой родной и близкий. Она, не разбирая дороги, роняя стулья, кинулась к нему, обхватила за шею, и бурный поток слёз захлестнул её.

— Лёлечка, родная! Милая! Что с тобой? Что? Что?

Конец ознакомительного фрагмента.