Всему свое время

Валериан Маркаров, 2018

Жизнь молодого английского доктора Артура Смита изменила всего одна встреча. Новый пациент, страдая неизлечимой болезнью, умоляет его «помочь» уйти из жизни. Решится ли сердобольный врач на такой шаг ради облегчения участи страждущего? Дочери пациента, красавица Эйрин и беспокойная Рэйчил, сыграют решающую роль в поворотах судьбы главного героя. Книга до самого конца держит читателя в напряжении, а внезапно раскрывшиеся семейные тайны приводят к интригующей развязке.

ГЛАВА 2. Кэтрин

— С днем рожденья тебя, дорогой! И с днём святого Патрика! — она поцеловала мужа сначала в одну, а потом в другую щёку, и тихо села рядом, поставив на пол модельную сумку из кожи серого цвета, что очень гармонировала с её синим платьем. Сумка была достаточно большой, чтобы вместить всё, что, как считала Кэтрин, ей было необходимо, и в то же время достаточно изящной. Однако, можно было заметить, что в одежде она была несколько консервативна и предпочитала классику и спокойную цветовую гамму.

Бывают женщины ослепительные, обаятельные, а есть просто милые, такие, которых ни на кого не меняют. Кэтрин была именно такой, несмотря на внешнюю холодность типично нордической внешности. Её отстранённость, подчёркнутая светлой кожей и такими же волосами, и удлинённое лицо делали её похожей на персонажей скандинавского фольклора: фей, эльфов или русалок. Однако, учитывая её немолодой возраст, можно было смело назвать ее снежной королевой. Она, будучи по происхождению чистокровной ирландкой, была начисто лишена брутальности, непреклонности и суровости, которыми так часто характеризуют этих женщин. Напротив, её отличали утончённость, нежность и аристократичность.

— Почему мы сидим в тишине в такой замечательный день, а? — спросила она дочь, повернув голову в ее сторону. — Поставь-ка папину любимую музыку. Ты ведь не против, дорогой?

— «Танцы эльфов»? — уточнила Эйрин, вопросительно посмотрев на отца, и протянула руку к магнитофону, что стоял на подоконнике. Здесь же, обрамлённая аккуратной рамкой, под стеклом находилась старая фотография, одна из самых удачных, с которой на Эйрин глядели родители, ещё такие молодые, красивые и совершенно счастливые… Она остановила свой взгляд на снимке и сердце её сжалось…

— Сначала «Кельтские грёзы», если можно, — изъявил желание Кевин. — Я не сумел притащить сюда, в Бирмингем, всю Ирландию, взяв с собой лишь тоску по ней…

— Я принесла тебе наше фирменное рагу из баранины и бармбрек в форме трилистника, покрытый изумрудной глазурью. Сливочный крем к нему готовила Эйрин. Вкуснятина! Я очень надеюсь, милый, что ты не откажешься…

— Ты дашь мне пинту «Гиннесса»? — он нетерпеливо перебил жену. — Я ведь знаю, что ты принесла…

— Кевин, врач не позволяет тебе ни капли спиртного, включая пиво. Может случится непоправимое…

— Со мной уже случилось всё самое непоправимое, что только могло случится… Если ты, в такой день, не позволишь мне осушить «чарку Патрика», то и не вздумай просить меня пробовать эти ваши кулинарные шедевры… даже не прикоснусь…

— Хорошо, дорогой… — уступила Кэтрин, поняв, что спорить с ним, особенно сегодня, бессмысленно. — В самом деле, пару глотков в такой святой день, наверняка, можно себе позволить. — она стала торопливо накрывать прикроватную тумбу, через минуту превратив её в импровизированный праздничный столик.

— И у меня для тебя небольшой подарок, дорогой, — она достала небольшую глиняную фигурку в виде большого коренастого человечка, одетого во всё зелёное и чинившего свой левый башмак.

— А, — произнес Кевин и улыбнулся, — Лепрекон! Мой любимый волшебник. Спасибо тебе, Кэтрин!

— Пусть он исполнит все твои мечты!

— «Когда мы пьем — мы пьянеем», — тихо, слабым голосом, запел Кевин, а Кэтрин и Эйрин тут же подхватили любимую песню, которую в их семье было принято запевать во время застолья, и их распевание тут же превратилось в целый, очень дружный хор:

–…«Когда мы пьянеем — мы засыпаем,

Когда мы засыпаем — мы не грешим,

Когда мы не грешим — мы попадаем на небеса.

Так давайте же выпьем для того

чтобы попасть на небеса!»

От этой песни и пива им всем стало тепло, хорошо и легко. И у самого Кевина тоже поднялось настроение. По всему было видно, что это маленькое пиршество пришлось как нельзя кстати.

— Папа, у меня есть тост, — произнесла Эйрин.

— Слушаю тебя, девочка моя, — сказал он, и глаза его наполнились ещё большей любовью. И дочь, поднимая бокал, торжественно начала свою речь, наполненную эмоциями и патриотическим пафосом:

— «Дорогой отец! Желаю тебе прожить 100 лет и ещё год для покаяния…

Я пью за твою погребальную лодку. Пусть её построят из древесины столетнего дуба, который я посажу завтра…

Я пью за то, чтобы Господь дал доброго здоровья не только тебе, но и врагам твоих врагов..

И пусть доктор никогда не заработает на тебе ни фунта..

А Господь пусть проявит к тебе симпатию… Но не слишком скоро!

И желаю тебе скончаться в постели в 101 год, от выстрела ревнивой супруги!»

— Прекрасный тост! — поблагодарил её Кевин, заметив, что глаза Кэтрин наполнили слёзы, которые она тщательно пыталась скрыть, часто моргая и изображая на лице улыбку, грустную с тех самых пор, как он заболел.

— А я хочу поднять тост за всех нас! — он посмотрел на сидевших рядом женщин, и Эйрин на мгновение показалось, что она вновь видит отца, каким помнила его всегда — веселого ирландца, в высокой, украшенной трилистником зелёной шляпе, напоминавшей гриб-дождевик, краснолицего, с рыжей кельтской бородой, носом-картошкой, светлыми, внимательными глазами, забавным маленьким ртом, и с кружкой пива в руке.

— Да благословит Господь всех тех, кого я люблю. Да благословит Господь всех тех, кто любит меня. Да благословит Господь всех любящих тех, кого я люблю, И всех тех, кто любит любящих меня. А ты, Эйрин… пусть у детей твоих детей будут дети!

Больной не стал есть рагу, сославшись на отсутствие аппетита, но он попробовал бармбрек с их любимым сливочным кремом.

— Действительно, очень вкусно! — похвалил он дочь и жену.

— Папа, я побегу на работу, — торопливо сказала Эйрин, надевая пальто и посмотрев на циферблат часов. — У нас там дел невпроворот. Я навещу тебя завтра, хорошо? Отдыхай!

— Спасибо, Эйрин! Береги себя! — его лицо выражало безграничную любовь и признательность за заботу.

— Erin Go Bragh! — девизом, с улыбкой на лице, отчеканила Эйрин, что означало «Ирландия Навсегда!»

— Да здравствует Ирландия! — торжественно ответил ей Кевин…

Когда они остались вдвоём с Кэтрин, она взяла его за руку и мягко посмотрела ему в глаза. Её выражение лица было внимательным и придавало ей шарма, а её выразительные глаза умели говорить без слов. Сколько же в них терпения, сочувствия, понимания и любви одновременно!

— О чём ты задумалась, — спросил он.

— Я люблю тебя. И всегда любила, — тихо молвила она.

— И я тебя люблю, — прошептал Кевин.

— Я знаю, дорогой. Но слышать это всякий раз мне приятно. И даже если бы ты и не признавался мне в любви, то одни твои поступки говорили бы сами за себя…

— Я помню как всё начиналось. Никто не сможет отнять у нас то, что было. Пусть это и было в прошлом, но оно осталось. В нас, в наших воспоминаниях. Когда ты только пришла работать в мой пуб… ты была так проста и незамысловата. Так необыкновенна, так наивна и, в то же время, мила, что сразу покорила моё сердце и мне захотелось стать твоей первой любовью…

— А мне — твоей последней. Правда, других достоинств, кроме привлекательности, я у тебя тогда не заметила. — Кэтрин женственно подёрнула плечами и поправила бусы на шее. — Хотя позже, увидев, как ловко этот «этот уроженец Дублина» колдует на кухне по своим собственным рецептам, я была покорена твоей сексуальностью.

— Я нашёл женщину, которая влюбилась в меня в беспамятстве, в забытьи от нахлынувшего на нас счастья. Любить тебя было великой привилегией, данной мне свыше.

— Ты принял в свою жизнь не только меня, но и мою годовалую дочь… стал для Рэйчил хорошим отцом… Не всякий мужчина, Кевин, готов на такое. И за это я очень благодарна тебе.

— Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, если бы я не встретил тебя? Ответа я не знаю. Знаю только, что без любви жизнь теряет всякий смысл. Прожить жизнь и ни в кого не влюбиться — значит не жить вообще! Ты ведь помнишь, как мы танцевали под луной? Тогда ты сказала мне: «Ты мог бы быть отличным танцором, если бы не две проблемки». Я спросил: «Какие?», а ты весело ответила: «Твои ноги». Тогда-то и я стал брать уроки танцев, чтобы ты могла обнимать только мои плечи. А помнишь, как мы вместе ходили на скачки и делали ставки? Как устраивали наш быт? Купили неплохой домишко с садиком, в котором трудились вместе. Я придавал кустам спиралевидную форму, а ты выращивала прекрасные розы, — за его улыбкой скрывалась острая тоска по прошлому, которое было чертовски давно.

— А я помню, как терпеливо ты учил меня готовить… Всё надеялся, что я стану отменной поварихой, или, как ты говорил, «шефом». Ты был таким романтиком! И остался им по сей день!

— А ведь ты до сих пор печёшь лучшие пироги во всём Бирмингеме! — произнёс он рассеянно. — Знаешь, Кэтрин, мне, бывает, до сих пор снятся сны, в которых я стою у раскалённой плиты, даю указания младшим поварам, пробую соусы на вкус и подгоняю нерасторопных официантов. А, завидев тебя, всегда такую взволнованную, совершенно неотразимую, и с потёртым подносом в руках, у меня начинается настоящий праздник. Я смотрю тебе прямо в глаза, и между нами создаётся невидимая труба, соединяющая нас двоих, через которую я говорю с твоей душой. И им, нашим душам, так комфортно вместе. Мы ведь всегда были отличной командой, верно?

— Не всё у нас было так гладко, дорогой. Бывало, мы ругались, правда, по мелочам, но потом всегда мирились.

— Ты и правда иногда была совершенно невыносима! Сущий монстр! Но я понял, что лучше ссориться с тобой по нескольку раз на день, чем отдаться сиюминутному желанию овладеть кем-то другим, а потом корить себя всю оставшуюся жизнь…

— Я знаю, о чём ты, Кевин… Опять о той кривоногой, ярко-накрашенной блондинке-стажёрке, что пришла к тебе в пуб в поисках карьерных высот и очень скоро уложила тебя на лопатки в подсобке? — снисходительно произнесла она. И в её снисходительности таились обидные нотки.

— В тот день я был жутко расстроен нашей ссорой. Это был сложный период притирки наших взаимоотношений… какой-то кризис, как мне казалось. И тогда… бес вселился в меня и я дал волю своей страсти, чувству… хотя нет… чувств там не было ровным счётом никаких, одна физиология… И это случилось. Но это произошло всего один раз. И ничего не значило…

— Не нужно вспоминать ошибки молодости, дорогой… Не давай воспоминаниям терзать себя… Главное, что мы вместе. Мне так повезло в жизни! — её лицо вдруг стало алым.

— Сегодня утром я проснулся и подумал, что я самый счастливый человек на земле. Что мне больше ничего и не нужно в жизни… Жизнь… как же она быстро прошла… — Кевин был взволнован и говорил быстро, словно стараясь успеть высказать всё, что было на душе, чтобы облегчить её. Она же молчала, а губы ее были сжаты.

— Вместе с радостью, которая пришла в наш дом с детским смехом наших девочек — Рэйчил и Эйрин, — пришел и страх. Да-да, именно СТРАХ. За их будущее. За жизнь…

— За их здоровье, — поправила она его. — Рэйчил принесла нам немало «сюрпризов», а Эйрин, наша умница Эйрин — ей пришлось перенести такую тяжёлую операцию…

— С Эйрин всё будет отлично, Кэтрин. Вот увидишь. А Рэйчил… Я очень хочу, чтобы она поправилась. Молю Бога об этом каждый день.

— Они обе живут в наших сердцах и молитвах, Кевин…

— У меня в голове не укладывается, что с ней происходит? Помнишь, через пару недель после того, как ты вернулась из родильного дома, она перевернула на бок коляску и маленькая кроха Эйрин выпала из неё на пол с криком? Хорошо, что осталась невредимой, отделалась лишь ссадиной! А иногда она так щипала её, беззащитную, что бедняжка не могла успокоиться от плача. Откуда в ней было столько злости? Я до сих пор недоумеваю, что мы сделали не так? За что это нам?

— Не вини нас ни в чём, дорогой. Мы были неплохими родителями. Я верю, что всё наладится. Нужно немного терпения. Будем уповать на Господа и врачей в клинике. Она в хороших руках. Первым делом, нам надо позаботиться о тебе, Кевин. Скажи мне что-нибудь хорошее, прошу тебя… Или спой…

— Петь я не хочу, Кэтрин. И ты знаешь, я не мастер говорить. И никогда не был. Мне сложно высказывать свои чувства. Мы, мужчины, грубые создания. Однако, я всё-же скажу тебе, что ты была моей путеводной звездой. И эту любовь не отнимет никто! Я благодарен тебе за каждый день, что мы прожили вместе. Ты заслуживала намного большего. Мне остаётся лишь молить тебя о прощении за все обиды, что я тебе причинил. — его лицо оставалось неподвижным и серым, а взгляд был устремлён в потолок.

— И ты прости меня, Кевин. Я, бывало, изводила тебя своими придирками, грызла тебя…

— В конце-концов, ты решила признать это? — повеселел Кевин.

— Да, признаю. И помню наши ссоры, в которых мне всегда хотелось победить. Потому что победа заставляла меня чувствовать себя увереннее. Вот почему я всегда стояла на своём, даже в ущерб нашим отношениям. Мне казалось, что нужно отстаивать свое право на верховенство в семье. Откуда мне было знать, что счастье в семье важнее, чем изматывающие нас склоки в поисках мнимой справедливости?

— Я рад убедиться, что мудрость действительно приходит с годами, Кэтрин!

— Зато ты был мудрым ещё на заре нашей совместной жизни, дорогой! Ты давно мог бы повернуться и уйти от меня. Но ты этого не сделал. Ты всегда отказывался от своего последнего аргумента ради мира, ради любви. Разве это не замечательно? И я благодарна тебе за это.

— Я не ушёл только потому, что хорошо запомнил слова падре на церемонии нашего венчания в базилике Собора Сент-Чэда. Тогда он спросил нас, готовы ли мы «быть верными друг другу в болезни или во здравии, в радости или печали, в богатстве или бедности»? На что мы оба ответили утвердительно. И тогда он объявил нас мужем и женой, добавив, «То, что соединил Бог, не может быть разъединено человеком». Кэтрин, хочу повторить снова и снова, запомни это. Я счастлив… И я без страха ожидаю своего часа…

— Ты можешь не говорить ерунды! — в ней вскипела эмоциональная составляющая её неуёмной души. — Хотя бы в свой день рожденья! Ты подумал о нас?

— Посмотри правде в глаза. У меня рак. Я полностью обездвижен. Жизнь, если это существование можно назвать жизнью, пошла наперекосяк. Врачи разводят руками и трусливо отводят взгляд. Они уже списали меня со счетов…

— Пока ты можешь дышать, Кевин, ты борешься. Ты живёшь. Хотя бы ради нас.

— Но зачем? Если нет никакой надежды? Если уже не помогают обезболивающие? Если каждый последующий час приносит новые, нестерпимые страдания и уныние? Но закон жизни прост — за грехи свои надо платить…

— Ну сколько ещё раз ты будешь каяться? — она захлебнулась в потоке слёз. — Я давно простила тебе связь с той стажёркой… хотя и клялась когда-то, что никогда не забуду этого!

— И ещё долго эксплуатировала моё чувство вины… От той интрижки остался лишь небольшой шрам… И стыд… Но сейчас я не об этом.

— А о чём ты тогда говоришь?

— Неважно, Кэтрин…

— Есть ещё что-то, о чём я не знаю? Поделись, Кевин, тебе станет легче. Не мучай себя моралью.

— Не могу. Это долгая история…

— Но ведь рано или поздно я всё равно узнаю.

— Наберись терпения, прошу тебя, Кэтрин. Всему своё время. А сегодня, в мой день рожденья, я хотел поговорить с тобой.

— Ну говори… Я тебя слушаю… — она терпеливо посмотрела на него.

— Дорогая моя Кэтрин, любимая, — вымолвил он и замолчал. Было видно, что он пытается собраться с духом. Она смотрела на него и губы ее дрожали в отчаянном бессилии.

— Я не вижу причин, чтобы продолжать жить. Дальше будет только хуже. Зачем тяготить всех нас: тебя, дочерей и меня?

— Но ты нас не тяготишь! — пыталась убедить его Кэтрин.

— Не лги мне, пожалуйста. Это единственное, чего ты не умеешь делать.

— Поставь себя на моё место… ведь это могло случиться со мной? — комок подкатил к её горлу.

— Я думал об этом. Но воображение и действительность имеют мало общего…

— Но ведь есть надежда, хотя бы мизерная… Всегда должен быть какой-нибудь шанс…

— Что за чушь! Ложь во спасение! Пойми, я больше не хочу жить! Да, если тебе угодно, ради СЕБЯ в первую очередь. Даже не ради тебя, не ради дочерей. Очень трогательно, что ты всеми силами хочешь облегчить моё жалкое существование…

Она спрятала свои глаза. Уткнула их в самую дальнюю точку палаты. Он кликнул ее по имени, в голосе его был клич, призывающий её понять и простить.

— Ты добрый человек, а это не пустяк! — произнесла Кэтрин после паузы. — В тебе столько душевного тепла! И ты умеешь любить всем сердцем! Я всегда восхищалась тобой! Твоим трудолюбием, тем, как ты работал над своим успехом.

— Он имел длинный и извилистый путь, Кэтрин. Ты знаешь…

— Если бы не твои упорство и терпение, не твои честолюбивые мечты…

— Они необходимы для того, чтобы не только твердо стоять на земле, но и дотянуться до звёзд…

— Ну, дорогой, этого тебе не дано было… Зато ты получил луну… И никогда не обещал большего, того, чего был не в состоянии дать семье.

— Тебе известно, дорогая, кто нам помешал…

— Помешал дотянуться до звёзд? Да… Маргарет Тэтчер…

— Она самая. Эта «железная леди». С её антигуманной политикой в отношении народа. Помнишь, она запустила свои экономические проекты с целью покончить с невероятно высокой безработицей? Душила профсоюзы собственными руками, прекратила субсидировать убыточные предприятия. Повысила налоги и снизила расходы на социальную сферу. Сколько людей тогда остались на улице, без гроша в кармане. А всё потому, что она считала инфляцию большей опасностью, чем безработица в три с половиной миллиона человек.

— Да, трудные были времена… Народ обнищал… — тоскливо отметила Кэтрин.

— А потом, в 1981 году, в Ирландии, на нашей Родине, прошла череда грандиозных голодовок и мятежей, а реакция баронессы на них была сверхжёсткой. Недаром тогда и было устроено на нее покушение. Ты ведь помнишь, когда в отеле в Брайтоне, где проходила конференция консерваторов, взорвали бомбу. И если бы не победоносная Фолклендская война, она бы не выиграла выборы в 83-м…

Кевин продолжал свои бесконечные блуждания в поисках исторической правды. Казалось, это было то немногое, что ненадолго помогало ему забыться.

— А последующие два года были омрачены забастовками британских шахтёров. Тогда, даже глазом не моргнув, леди-премьер одним взмахом руки уничтожила угольную промышленность в стране и оставила без работы десятки тысяч человек, что обвалило курс фунта. Зато, когда она умерла, в разных городах Королевства — Лондоне, Бристоле, Ливерпуле и Глазго — её проводили плакатами «Динь-дон, старая ведьма мертва» и веселыми брызгами шампанского…

— Согласись, Кевин, нам обоим было жаль её… несмотря ни на что…

— Да. Потому что она, как-никак, человек. И женщина. Ведь ей, бедняжке, пришлось перенести несколько инсультов, получить перелом руки. Она посещала психиатра, потому что перед смертью страдала галлюцинациями и умопомешательством. Жаль её, конечно… Только смерть могла принести ей избавление от мук и, надеюсь, простила её за всё, даже невзирая на то, что она так и не покаялась…

— Тебя хлебом не корми, дорогой, а дай порассуждать о политике и экономике, в тонкостях которых ты прекрасно разбираешься… Вижу они приносят тебе удовольствие…

— Хорошо, что мы с тобой сходимся во взглядах, Кэтрин!

— Ну как же по-другому? Не будь и я на все 100 процентов ирландского изготовления, эти твои рассуждения вслух непременно заканчивались бы серьезной ссорой.

— Ошибаешься, дорогуша! Не ссорой! Немедленным разводом! И точка!

— Ценю твое чуство юмора! Ты, пожалуй, мог бы переплюнуть самого Тони Хенкока по этой части. И всегда умел заставить меня смеяться. Ну или хотя бы улыбнуться.

— Мне бы везения побольше… Уж я бы тебя расхохотал…

— Если тебе повезло родиться ирландцем… то тебе уже очень повезло! — отпарировала она.

— Поцелуй меня, Кэтрин. Я хочу навсегда запомнить вкус твоих губ.

На мгновение она почувствовала замешательство. А потом, спустя секунду, наклонилась к нему и крепко поцеловала в уста своими добрыми розовыми губами, ощутив слегка сладковатый, с горчинкой, аромат миндаля. Её сердце забилось учащённо. Когда их губы разомкнулись, он заметил, что её большие тёмные глаза смотрели на него с грустной улыбкой, а душа казалась совершенно опустошённой.

Тем временем за окном потихоньку вечерело. Заканчивался день небесного покровителя. Погода начала портиться, небо заволокло тучами и стал накрапывать дождь. Унылый и серый. Тяжело вздохнув, Кэтрин вышла за порог больницы и ощутила, что ей внезапно стало холодно. Она раскрыла широкий зонт над головой, который частично скрыл от прохожих ее осунувшееся за последнее время лицо, хрупкую фигуру, пропитанную скорбью и спрятал в тень её глаза, наполненные солёными как бескрайний океан слезами. Безысходность сковала всё ее существо. Она в задумчивости шла по улицам Бирмингема, этого крупнейшего промышленного города Англии. Уже светились ночные лампионы, витрины магазинов сияли всеми красками, привлекая захмелевших от эля и виски с зелёным трилистником покупателей разноцветными праздничными гирляндами и красочными плакатами скидок. Но она не замечала всего этого многообразия. Её удивительно прозрачные глаза с невыразимой печалью смотрели куда-то вдаль, а голова была занята думами о бренности бытия.

— Что есть наша жизнь? — спрашивала она себя. — Одно лишь мгновенье. И в это мгновенье происходит всё — рождение человека, его крик, улыбка, первые робкие шаги и детский, неразборчивый лепет, счастливое беззаботное детство, первая любовь, смех и слёзы, победы и поражения, потеря близких, преодоление множества проблем. Всё это надо успеть сделать в это одно единственное мгновение. А что есть смерть? Увы, это не мгновенье… Это — сама вечность. И ее приход необратим. Кому же под силу остановить её? Или хотя бы отсрочить? Чтобы успеть насладиться тем мгновением, в котором мы все были так счастливы…