Вопреки всему

Валерий Владимирович Тимофеев

Ранее эти истории звучали на семейных встречах; автор перенес истории на бумагу, сохранив ритм и выразительность устной речи. Разнообразие тем и форматов соответствует авторской любознательности: охотничьи байки про Северный Урал и Дальний Восток, фельетоны о советской армии, лубочные зарисовки «про 90-е» – меняются стиль, эпохи и форматы, непреложно одно: каждая история, так или иначе, происходила в жизни автора. Для широкого круга читателей.

1961—2002. Дед Ипат

Табачище, разудалый хохот и не менее слабые выражения, бутылочка «Салхино», пущенная по кругу, — далекий шестьдесят первый год, третий этаж «зиковской» общаги на Эльмаше. Кутерьма сборов первого десанта на далекие и пока неведомые Саяны. Нас трое: Игорь Дю-Вернуа, «Дюша», хохмач и умница; Витька Широков, «Пиня», самый старый, ему аж двадцать шесть, позади Казанский авиационный с красным дипломом, спортсмен и дюже серьезный по жизни; ну и я, «Тимоха», молодой раздолбай, склонный к авантюрам, о котором родная бабуля всегда говаривала, что, мол, у тебя, Валерко, с детства шило в заднице.

Дюша

Регочущая компания здоровяков, крякая и сквернословя, уминает наши «абалаки», набитые «констервой», крупами, носками, запасными штанами, патронами и рыболовными снастями, стараясь распределить веса рюкзаков с учетом наших собственных. Наконец все затихло. Вся толпа по русскому обычаю рассаживается кто где: на полу, на подоконниках и кроватях. Минута молчания — и дружный топот молодой оравы, рвущейся на ж/д вокзал, завершает первый акт этого действа. «Дюша», обрушившийся при посадке под грузом огромного рюкзака, вызвал недоуменные возгласы друзей, прокомментировавших данное событие чрезвычайно образно, экстраполируя его во времени и пространстве.

Свисток, гудок, и общий вагон пассажирского поезда Свердловск — Абакан, пропахший кислым «амбре» носков, высунутых в проход, неистребимым сочетанием запахов пеленок и молочной колбасы, красноголовой водочки и крепкого табака, раскачиваясь и поскрипывая, понес нас навстречу неизведанному. Минусино-Усинский тракт, серпантин неухоженный дороги, десятичасовое путешествие в отнюдь не «мерседесовском» автобусе — и перед нами столица Тувы, Кызыл, город, где сливаются Большой и Малый Енисей, посреди которого торчит столб «Центр Азии», клубы пыли и множество очаровательных метисок. Местный аэропорт, как разворошенный муравейник, занят самим собой, принимая и отправляя грузы, аборигенов и лиц «бандитской национальности» во все закоулки этого горного края, куда, как в песне, «только самолетом можно долететь». Вперемешку с какими-то бочками, узлами и ящиками, сидя друг на друге, прибываем воздушным путем, испытав дикую тряску и американские горки воздушных ям, в райцентр Тоора-Хем, самое сердце Тувы, расположенный на берегу Бий-Хема, то бишь Большого Енисея. Зарядил гнусный моросящий дождь, и наша палатка, притулившаяся на краю так называемого аэродрома, стала как бы красным уголком для влипших в непогоду «летунов» и местных технарей. Ужасающие, завораживающие и кретинские истории, рассказанные под брезентовым пологом старожилами этих краев, доводят нашу нервную систему до состояния закипания.

Распивая очередную рюмочку «чая» и закусывая баночной тушенкой, местный начальник аэропорта, ехидно осведомившись о запасах оной, дает дельный совет: там, за речкой, «козлов» — умотаться, так че же сидеть задаром, надо смотаться туда и добыть свежего мяса для всей честной компании. Сказано — сделано, и вот я на том берегу, переплыв на утлой лодчонке и снесенный метров на пятьдесят вниз по течению, сжимая в руках ТОЗ-17, начинаю храбро карабкаться по захламленной валежником лощинке вверх.

Лезу в гору я

Передохнув перед вершиной, делаю рывок и утыкаюсь нос к носу в обалдевшую морду молодого медведя, повторявшего мой подвиг, только по другую сторону горы. Обоюдное видение выпученных глаз и вывалившихся языков продолжалось доли секунды, а затем дружная парочка, синхронно хрюкнув, отчаянно рванула вниз по уже отработанному каждым маршруту. Прогремев по желобу лощинки, нигде и ничем не зацепившись, перемахиваю Енисей под оживленный комментарий теплой компании, ожидавшей от меня ну как минимум седло косули. Приняв с перепугу сто грамм, размахивая руками и бия себя в грудь, начинаю рассказ о своем геройстве, который был бесцеремонно прерван старшим аборигеном словами: «А вот вчерась у Федьки мишка опять буренку спер», что вызвало настоящий ступор у всей городской компании.

Зато следующий день начался здорово, — дали погоду, и самолет до поселка Хамсара был загружен только пустыми бочками под хариуса. Притулившись среди рюкзаков и вкусно пахнущих рыбой емкостей, наблюдаем, как второй раз заходит на посадку наш АН-2. По центральной улице, она же и аэродром, носится маленький человечек в фирменной фуражке «Аэрофлота» с огромным дрыном в руках, разгоняя ничего не смыслящих в чудесах цивилизации, вальяжно жующих что-то буренок. Наконец полоса свободна, и, громыхая и подпрыгивая, мы тормозим посередь села. Наше появление на центральном проспекте никого в восторг не привело, и, руководствуясь рекомендациями «летунов», мы бредем к избушке деда Ипата.

Дед Ипат

Колоритный дедуля разбойного вида, одноглазый, с лицом, обезображенным шрамом через всю левую часть, и скрюченной левой рукой, молча предлагает нам свои апартаменты, перед этим деликатно сообщив своей половине, что, мол, надо же, бог принес нам опять каких-то чудиков. А чудики, вцепившись в дедулю со своими вопросами, довели оного до состояния прострации. Не привыкший к такой психологической атаке, он вывалил нам этакий объем информации, что, запутавшись в ней, пришлось самим принимать решение — пробираться в верховья Хамсары или Соруга, поближе к подножиям пика Топографов.

Утром, перетряхивая рюкзаки, обнаруживаем в Дюшином аккуратно запеленутые в портянки две шестикилограммовые гантели — дружеский сувенир от оставшихся в Свердловске милых уродов. Потопление же сих железок было обставлено со всей торжественностью.

Чуть позже два кудлатых мужика, цеплявших на мощный транец длинной, с приподнятым и обшитым толстой жестью носом моторки второй двигатель «Москва», нехотя согласились забросить нас вверх на сотню километров за бутылку питейного спирта производства Минусинского спиртзавода. Первые впечатления от прохождения шивер⁵ и мелких порогов были неизгладимы. Забрызганные водой по уши, слегка очумевшие от пережитого, высаживаемся поздно вечером на берег, где, впервые попробовав жареного тайменя и хариуса на рожне, были проинструктированы нашими бывалыми браконьерами обо всем пути нашего дальнейшего следования. Вглядываясь в расплывчатые ориентиры пиратски добытых летных карт, сверяя свой путь по компасу, вступаем в страну терра инкогнита.

А страна эта чудесна! Горные кряжи, уходящие за горизонт и покрытые снежниками и ледниками, постепенно сужаясь, приводят нас в долину, наполненную ароматом дивных трав и кишащую разнообразной живностью. Топая след в след по едва заметной в травах тропинке, вдруг ощущаю некое беспокойство, неприятное ощущение от того, что ты находишься под контролем внешнего наблюдателя. Круглый серый мячик, мелькнувший параллельным курсом метрах в тридцати от нас, в ответ на мое приветствие ощерился желтоватой улыбкой и, исчезнув, вдруг появился с противоположной стороны, превратившись в маленького колченого тувинца в кирзачах и без шапки на остриженной под ноль седой голове. Маленькая котомка, рваная телага, нож в деревянных ножнах и старенькая мелкашка ТОЗ-8 с привязанным толстой медной проволокой затвором дополняли сей колоритный портрет аборигена по имени Таттутей, возрастом в 65 лет, заброшенного охотничьими заботами за сто двадцать километров от последнего жилья.

Таттутей

Усевшись в кружок и раскурив трубку мира, пытаемся, тыча пальцем в карту, выяснить кое-какие подробности. Выяснили, что до озера Чойган-Холь совсем недалеко — «три километра», до горы Обурум-тайга чуть подальше — «три километра», а до Биче-Соруга очень далеко, аж целых «три километра»! Обогащенные ценными сведениями о местной топографии, щедро делимся с дедом табачком и вдруг выясняем, что он уже давно идет по следу раненого козла, в кармане у него всего два патрона, а затвор винтовки привязан потому, что шептало давно стерлось, и после каждого выстрела затвор, отлетая назад, старательно целится прямиком в глаз стрелявшему. Крайне удивленные сим, задаем страшно каверзный, на наш взгляд, вопрос: «А что, ежели медведь?» — на что получаем меланхоличный ответ: «Дак в ухо надо!» — после чего, совсем обалдевшие, дарим деду пару пачек целевых патронов, передавая ему по эстафете свое состояние.

Через километр выходим к берегу Хамсары, на стрелку с Соругом. Дело под вечер, и, поставив палатку, запалив костер с подвешенным над ним котелком с будущей пшенной кашей, вразвалочку спускаемся к реке. Зрелище не для слабонервных — крутая дуга стремительного потока, насколько видит глаз, взрывается серебристыми телами вылетающих из глубины здоровенных хариусов, пожирающих танцующее над водой облако всевозможной мошкары. Оцепенение прошло мгновенно, размотаны удочки, заброшены мушки, и вот, один за другим, красавцы хариусы летят или в траву, или, с оторванной от резкой подсечки губой, обратно в «альма-матер».

Река Хамсара

Отрезвление пришло, когда мы осознали, что на троих того, что мы наловили, хватит на годы! Слава богу, каша благополучно превратилась в уголь и мгновенно была заменена нашим геройским уловом. Осоловевшие от перееда, с расстегнутыми брючными ремнями, лежим у костра молча, переваривая проглоченное. Бог мой, это мероприятие пришлось повторять еще дважды, и наша дееспособность на следующий день была автоматически приравнена к нулю. Только под вечер, попив чайку, начинаем понимать, что впереди у нас еще много дел и обжорство к добру уж точно не приведет.

Через сутки добираемся до Соругского водопада, любуемся яркой радугой, висящей над мириадами брызг и стремительными телами вездесущих хариусов; пару раз показал свои бока крупный таймень, резвящийся на стыке ревущего потока и медленно вращающегося бучила. Далее наш путь лежал к цепочке озер Чойган-Холь. Изумительной красоты главное озеро, поджатое с одной стороны мощным горным кряжем к более пологой горе Обурум-тайга, что в переводе означает Медведь-гора, завершается цепочкой более мелких озер, соединенных хрустальной чистоты протоками, и все это на фоне громадины массива пика Топографов с вечными снегами и ледниками.

Древняя избушка, притулившаяся на берегу главного озера, превратилась в нашу основную базу. Подлатав щелястую лодочку и подняв над ней черный парус из общагинского одеяла, мы лихо отправились по водной глади изучать прилегающие окрестности. Целую неделю мы лазали по непроходимой тайге, топким болотам, поднимались на вершину горного массива, откуда открывался потрясающий вид на весь горный узел Восточных Саян, проплыли всю цепочку удивительно красивых озер, обрамленных вековыми кедрами, раздражая лесное и озерное население своим наглым присутствием. Дважды сталкивались со здешними мишками, поднимали на крыло едва оперившихся лебедят, крохалей и прочую утиную гвардию, натыкались на шумливые выводки глухарей и рябчиков. Впервые ощутили азарт охоты на трехкилограммовых окуней — красноперых красавцев, горбатых и невероятно упрямых на блесне; такое впечатление было, что тянешь ну как минимум полупудовую щуку. Но хорошего понемножку, и вот опять «ишачка» с огромными рюкзаками на плечах в сторону жилья, частенько переползая через горки.

Сонный поселок никак не отреагировал на наше появление. Витька рванул на радиостанцию — сообщать, что живы-здоровы, а мы с Дюшей потопали к домику деда Ипата. Выскочивший навстречу лохматый гигант в кальсонах с завязочками и черной шляпе на затылке загреб нас в свои объятия, заглядывая в глаза и приговаривая: «Гдесь третий-то, ась?» Оказывается, пока мы бродили по тайге, два здоровенных амбала из МВТУ решили сплавиться по речке Бедий. Построили «салик»⁶, оттолкнулись и… через полкилометра сумел выплыть на берег только один, второго так и не нашли.

К вечеру, когда бабулька, с коей дедуля общался исключительно на милом домашне-матерном сленге, напекла пирогов, выставила варенья-соленья, а мы грохнули на стол стандартную зиковскую фляжку со спиртом, как-то ненавязчиво начался доверительный непринужденный разговор за жизнь. Крепко поддатый дед — мы-то практически не пили, ведь завтра опять топать, — пьяно раскорячив свои огромные поуродованные ладони, заплакал: «Осподи, да сколь же на энтих граблях кровушки-то!»

Кое-как утихомирившись, дед Ипат продемонстрировал весь свой арсенал, от старой японской винтовки начала века и трехлинейки до новехонького карабина СКС, добавив, что в дуплах у него еще до кучи всего наворочено. Затем настала пора дефиле пушнины, и, разложив на колене очередную шкурку баргузинского соболя, дед, ласково поглаживая потрескивающий искорками шелковистый мех, вспоминал, где и как он сумел добыть этого кота или кошку. Изумлению его не было предела, когда он выяснил, что мы отродясь живого золота не видывали. Порывшись в тряпье под кроватью, он вытащил замшевый мешочек величиной с кулак и, не спеша, высыпал содержимое в глубокую тарелку. Невзрачного вида тускло-желтая горка состояла из крупного песка, причем каждая песчинка при тщательном рассмотрении представляла собой крохотный пузырчатый самородочек. Обыденным движением дед ссыпал золото обратно и со словами «говна-те» лихо зашвырнул его под кровать, добавив, что вот раньше, при ТОРГСИНе, за это можно было и мануфактуру, и сахар, и керосин достать, а сейчас, окромя головной боли… да и зло несет, ежели его много, и тут же рассказал историю, о которой слыхивал еще от своего отца.

Варнак

«Жил в наших краях до революции мужик один по кличке Волчара. Как и большинство лихих людишек, промышлял золотишком. Да стали замечать люди, что, сбив артель, после промысла он один обычно возвращался да с хорошим наваром. Вот и перестал с ним народ артельничать, да вскоре и он исчез, о чем все быстро и позабыли. Через два года появился заново, худой, однорукий, но при хорошем золоте. В монопольке, крепко подвыпив, начал зазывать к себе в компанию, обещая огромную добычу, однако что-то охотников больше не нашлось. Вскорости, окончательно пропившись, нарвался он на удалых ребят, которые и укатали его навовсе. Перед смертью заплетающимся языком он все же поведал свою историю старому сердобольному бродяге, утащившему его в свою халупу помирать. Давно заприметил он один ручеек, уж больно густо на нем песок шел. В одиночку, скрытничая, решил пробраться по нему в самые верха. Песочек шел все гуще, и однажды, день на третий, он вышел к роднику, из которого тот ручеек и вытекал. Желтое дно родника проглядывало сквозь хрустальную воду чистейшим золотым песком. Судорожно сбросив котомку, он начал черпать и набивать песком свой кожаный старательский мешок. Утомившись и едва оттащив его от воды, привалился спиной к дереву и обомлел. Прямо перед ним скала, из-под которой бил родник, была прочерчена широкой белой кварцевой полосой, уходящей прямо из воды вверх, и по всей этой жиле там и сям сидели крупные самородки. Мгновенно высыпав весь песок из мешка прямо на траву, стал каелочкой выколупывать драгоценные куски, пока не заметил нишу, в которой торчал огромный самородок. Просунув поглубже руку, он начал раскачивать его, обливаясь потом. Все произошло мгновенно, раздался треск оседающей породы, и его раздробленная рука оказалась в ловушке. Очнувшись, он понял, что капкан захлопнулся намертво. Дрожащей свободной рукой вытащил свой рабочий охотничий нож и с размаху резанул, отрубая кисть. Пока перед глазами мелькали красные огоньки и боль еще не заполонила все тело, успел обмотать культю куском нательной рубахи. Сколько пролежал без сознания — не помнил; помнил, что пополз вниз по ручью, волоча за собой котомку. Очнулся уже в избушке у старого седого тувинца, выхаживавшего его несколько месяцев. Окреп окончательно только на второй год, и снова потянуло к людям, к вину, к песням, к веселой и удалой старательской жизни. Вот только жизнь не удалась… С тем он и помер. Варнак он и есть варнак. А местечко то до сих пор ищут, да все найти не могут, хотя где это, только я и знаю», — закончил сию историю дед Ипат.

Рогатина

Невозможно предсказать, как поведет себя медведь в той или иной ситуации. Этим его поведение резко отличается от поведения лося или кабана. В основе высокой пластичности поведения медведя лежит значительно развитая рассудочная деятельность этого животного.

А. Крушинский

«Ты вот все говоришь — рогатина, рогатина, а живую-то рогатину хоть разок живьем видел? То-то! Много сказок сказывают, как люди на медведя с рогатиной хаживают, да врут все больше. Тонкая это штука, да и опасная. Все мои братовья старшие, отец, дед, да и прадеды испокон веков на мишку только с ней и ходили. Зараза это, один разок попробуешь — и уже не остановиться. А почему? А потому, что умнее медведя в тайге зверя нет, и, уж хошь не хошь, очень занятно с ним силой и умом схватиться». С этими словами, покряхтывая, дед полез в чулан и вытащил… пику! На темное, отполированное временем и руками вересковое древко было насажено длинное, обоюдоострое и в основании очень толстое кованое лезвие со сквозным отверстием в основании. В комплекте к нему оказался такой же широченный кинжал, изготовленный одним и тем же мастером где-то в середине девятнадцатого века. «Для че дырка-то, спрашиваешь? Да перетыка туда вставляется такая из дерева, чтоб наскрозь мишку не дырявить. Ломается она, и рогатина у него в бочине и остается. А ходить на мишаню надобно с двумя хорошими зверовыми лайками. Лазают они по чащобнику, мишку ищут, а как найдут, то сразу же хай поднимают, не дают ему уйти, за задницу хапают, да и он тоже на них кидается, все уловить старается, и иногда менее ловкая собака отлетает прочь с переломанной хребтиной. Ты же тем временем спешишь на гам, старательно припрятывая рогатину за спиной, чтоб мишка ее раньше сроку не увидал, а увидит — сразу деру даст, соображает, однако… Хитрющий зверь, завидев тебя, сразу же понимает, что воевать-то нам с ним придется, а потому начинает с тобой играться, уходя, как бы нехотя, притормаживает в кустарнике да чащобнике, а на ровном месте старается подале отбежать. Знаешь, паря, у каждого зверя есть такое расстояние, меньше которого он, защищая себя, обязательно на тебя кидается, даже у зайца, норки али у мышки какой. Вот и мишка старается подпустить врага к себе где-нибудь в чаще, где ему сподручнее заломать тебя. Ты же хитришь и подбегаешь к нему на ровном месте, вот тут-то он и не выдерживает: прижав крепко уши к башке и коротко рыкнув, он прет на тебя, как бешеная лошадь. А дале все от тебя зависит, рогатина уже в руках, коленочки подогнуты, и прыгаешь в сторону, аж когда он от тебя шагах в трех. Свернуть он уже не успевает, а ты тем временем засаживаешь рогатину ему в бок, стараясь попасть в убойное место. Редко когда удается взять его с одного удара, чаще мишаня опять на тебя идет прямо с рогатиной в боку, вот тут-то ты его и кончаешь ножичком. Сколько лихих мужиков на этой охоте смертушку нашло, да разве дело удалое остановишь? Вот и мне на сороковом медведе, ведь не зря же о том бают, не повезло — сломалась ручка рогатины, и удар пришелся квелый. Навалилась она на меня, а медведицы-то гораздо злее, чем медведи, и начала меня ломать. Извернувшись, удалось затолкать ей в хайло левую руку до локтя, и, пока она ее жевала, ножичек-то и сделал свое дело. Очнулся я уж к вечеру, собаки лизали изуродованное лицо, левого глаза как не бывало, да рука была вся как вислая кровавая тряпка. Кое-как дополз до деревни, да и слег там на целую неделю, где надо мной и колдовала со своими снадобьями моя старуха. А в Машке-то, как потом сказывали мужики, аж цельных одиннадцать пудов было. Вот и хожу с тех пор охотничать медведя только с винтовкой».

Хамсара

«А попал я на эту речку не по доброй воле. Село наше стояло раньше на берегу Бий-Хема, богато жили, справно. Да случилась эта, как ее, революция, и началось… Белые идут — граблют, красные — граблют, да еще всякая шпана при оружии, вот и порешила наша сходка, чтоб всех кончать, и кончали до поры до времени. В начале зимы, уж холода были, заприметили наши мальцы конных на дороге, человек сорок. Грохнули мы их из пулемета, да навалилась на нас потом вся их махина, с пушками да пулеметами — это белые тыкались во все дырки, чтоб в Монголию проскочить. Вот и сказал тогда отец: „Лупи, Ипатушка, на дальнюю заимку, знать, совсем тут нам всем конец пришел“, я и побежал. В чесанках на босу ногу и без шапки добежал до заимки двадцать верст с помороженными ушами и протрясся там целых две недели. А от села нашего уголья одни остались да штук двадцать баб с малолетками. Забрал я девку одну, уж давно она мне глянулась, и подался в верха речки Хамсары. Три раза меняли места, пока не попали сюда, уж больно хороша поляна с заводью здесь оказалась. Вот с нашей-то избушки и началась деревня. Потихонечку стала она обрастать дворами, благо людишек, которым пореже на глаза властям попадаться хотелось, всегда было немерено. Жили дружно, помогая друг дружке, охотничали, рыболовничали, местных тувинцев не забижали. Правда, однажды добрался до нас верхами милиционер из райцентра, все паспорта да документы всякие требовал, а мы взяли да и не дали харча ни ему, ни его лошади, вот и отбыл он восвояси. Вроде мужики баяли потом, что не доехал он, то ли беда какая приключилась, то ли че, царство ему небесное…» С этими словами дед, шатаясь, вытащил из чуланки две огромные медвежьи шкуры, кинул их на пол вперемешку с тремя большими ситцевыми подушками и, тихонько поматериваясь, полез на печку к своей старухе.

Поутру, после вкусного и сытного завтрака, он троекратно поцеловал каждого из нас и, широко перекрестив, пожелал нам живьем добраться до Тоора-Хема, что мы и проделали в три дня. А далее самолет, автобус, пассажирский поезд — и вот он, родной Свердловск, в котором уже давно по улицам медведи не бродят. А с дедом Ипатом переписывались еще годков пять, отсылая по его просьбе то блесенку какую, то винт для моторки, а то и кастрюльку для любимой старухи. Иногда в памяти нет-нет да и всплывет его изуродованная лохматая физиономия с добрейшим голубым глазом младенца, как будто пахнет на тебя той непутевой, лихой и работящей Русью, которую хотелось бы помнить и любить до самой смерти.

Примечания

5

Шивера — крупный перекат с высоким валом.

6

Салик — деревянный плот с двумя гребями.