Возвращение в детство

Валерий Немешаев

Эта книга – эксперимент. Погружение в прошлое. В свое детство. Мы часто бываем несправедливы к детям, забывая о том, как взрослые были несправедливы к нам, когда мы сами были детьми. Это книга – попытка вернуть себе то, что мы имели и забыли: чистоту, искренность, наивность, доброту, веру и любовь. Любовь не к себе, а к миру и людям. Детство – лекарство от многих человеческих болезней. Давайте задумаемся. Вернемся в детство и возвратимся оттуда другими.Дети и взрослые, не торопитесь взрослеть!

Эпизод 8

В сентябре в заново выкрашенной школе начался второй класс. Вместе с началом занятий во мне неожиданно появился новый человек. Этот новый сомневающийся мальчик вдруг перестал верить в правдивость произнесенных слов. Он стал замечать то, что взрослые так любят и умеют скрывать от детей. Например, что папа часто приходит после работы какой-то странный, возбужденный, агрессивный, недобрый к маме и ко мне. Что мама вечерами плачет за стынущим ужином одна, пряча от меня слезы. Что взрослые могут обманывать друг друга и зачем-то принимают ложь за правду, на самом деле не веря ей. Что не всегда искренность обещаний соответствует их исполнению. Но больше всего я усомнился в главном для себя — а не обманывают ли взрослые детей? Ответ ошеломил меня — обманывают еще как, часто морочат и надувают нас! Я стал прислушиваться, приглядываться, принюхиваться к взрослым. Жизнь превратилась в разведывательную игру. Добытые сведения порой неприятно холодили предательскими откровениями. Я спрашивал, допытывался, уточнял, хитрил:

— Мам, а ты любишь Марию?

— Конечно, она же родная сестра.

— А папа любит ее?

— Думаю, не так сильно, но тоже любит. Родственница же, живем вот рядом, она помогает нам, мы им… а почему ты спрашиваешь?

— Мне кажется, вы их не любите, не простили им те деньги.

— А ты их любишь… простил?

— Да, конечно… Славика люблю, тетку Марию… а Сашку нет, он злой.

— Ну и мы их любим! Иди уроки учи… любишь — не любишь… математику опять на вечер оставляешь, когда голова уже не соображает.

Я шел учить математику, хотя действительно не соображал уже ничего. Я верил и не верил маминым словам. И было ужасно неприятно то, что мама может сказать мне неправду, хоть маленькую, но ложь. Поздним вечером, когда я уже «спал», я слышал, как мама передавала папе наш разговор о Марии, Иване, Славике и Сашке. Тяжелые жесткие слова вколачивал отец во все их Киселевское семейство. Вбивал намертво, навсегда. Досталось и алкоголику Ивану, и глупой дуре Марии, и всем их отпрыскам. Я затыкал уши подушкой, чтобы не слышать его взрослой правды о своих двоюродных братьях. И тетка Мария с дядей Иваном казались мне более пострадавшими от жестоких слов отца, чем сам он от их Киселевских дел.

Почему отец не может простить им? Это же так просто — забыл — и все, и всем сразу стало жить легче. Например, как я Сашку Ванюкова прощал или он меня за то, что я насыпал в его ранец мокрого песка, и ему за это здорово влетело. Мать же простила сестру, я это видел по ее печальным глазам, по ее страдающим вздохам. Внутри простила. А отец — нет. И почему они врут мне и Марии, что все хорошо, все забыто, все в прошлом? Чему тогда верить — их словам и поступкам или своим чувствам? Неосознанно меня стало тянуть к брату Славику, к тетке Марии, к Ивану; и я стал закрываться от матери и отца. Отца я вообще стал побаиваться, а в редкие минуты общения пытался не смотреть ему в глаза и избегать слова «папа». Мне кажется, он это как-то по-своему понял. Но молчал.

Я сразу почувствовал, что мать с охотой приняла выстраиваемую мной дорожку примирительства к своей сестре и ее семейству. Мать приняла. Но отец нет.

— Чего ты торчишь там каждый вечер?

— Славик уроки помогает делать.

— А сам что, не можешь? Ты у меня глупый, что ли?

— Нет, не глупый, но…

— Вот и нечего туда таскаться, сам занимайся, понял?

Что мог я ответить, кроме как «да понял». Правда, назло без слова «папа». Но, на самом деле, я не понимал ничего. Ночью я слышал, как мама пыталась защитить меня, но, наткнувшись на отцовскую непримиримость и жесткость, уступила. Уступила легко, совсем не по-взрослому. Могла бы и заступиться за Марию, сестра все же. Меня очень злила мамина уступчивость, огорчало мое соглашательство. Не до конца понимая сути, я как-то догадывался, что ради чего-то незначительного мы обманываем друг друга в главном, от этого в теплой комнате становилось холодно и одиноко. Внутри меня поселились незнакомые, угрожающе противоречивые чувства, и я не мог разобраться, как себя вести с близкими мне людьми. Даже спросить было не у кого. Мама все рассказывала папе, а Сашка Ванюков был плохим советчиком в этих странных дела. Скосив глаза вбок, он бубнил всегда одно и то же:

— Надо со всеми дружить, со всеми надо дружить.

Как будто я и сам не понимал, что надо, но как? Смирившись внешне, я не смирился внутренне, пряча все свои чувства глубже и глубже. Первым пострадавшим от моего внутреннего конфликта была математика — слабое звено. С началом второй четверти задачи по математике усложнились. На уроках я еще их решал или списывал у соседки втихую, но дома списывать было не у кого, а самому решать их удавалось все труднее и труднее. Я вдруг переставал соображать в элементарном и, уткнувшись в пустые тетрадные клеточки, внутренне «провисал», не думая ни о математике, ни о чем вообще. Сначала это злило немного, а потом я даже стал испытывать радость от своей «глупости», как выражался отец — вот и пусть, вот и буду глупым.

Елена Евгеньевна не сразу стала ставить плохие оценки в дневник, сначала они появились в тетрадях по математике. «Два» за домашнюю работу, «три» за классную работу, «два» за контрольную. На внутренний протест силы были, но отвечать за его последствия я боялся. Очень боялся. Ночной страшный отец мог испугать кого угодно. Я боялся его больше всего на свете. Листки из тетрадей с пугающими двойками и тройками — тщательно разорванные — вместе с потоками воды бесследно исчезали в нашем коммунальном туалете. Ничего, кроме заслуженного облегчения, не испытывал я, разрывая очередной вырванный лист. Но с дневником было сложнее, этого я не учел.

Классная руководительница, пожалуй, первой поняла — со мной происходит что-то неладное. Она написала в тетрадке просьбу родителям обратить на меня и на мою успеваемость внимание. Просьба осталась неуслышанной. В классе было двадцать семь учеников, и уследить за каждым из нас было сложно. Учитель надеялся на честность и добросовестность учеников, и этим иногда пользовались недобросовестные. Этим воспользовался и я. Через некоторое время, когда двойки посыпались как из рога изобилия, а математические тетради осознанно грязнились и «уменьшались», Елена Евгеньевна повторила письменную просьбу к родителям. Просьба вновь не дошла до адресата. Красивая и строгая, она взволнованно спрашивала меня:

— Дорогой мой, что с тобой происходит, у тебя все в порядке?

— Устаю, — врал я, — папа в командировке, мама весь день работает, по вечерам голова болит…

Елена Евгеньевна внимательно на меня посмотрела и аккуратным почерком написала маме записку.

— Передай сегодня вечером маме, хорошо?

— Хорошо, — сказал я, зная наперед, что не передам.

Было стыдно выбрасывать персональное послание матери в унитаз. Записка с датой и размашистой подписью учительницы страшила аккуратной официальностью. Не вникая в смысл записки, я оставил ее мокнуть на лавочке в соседнем дворе. А вскоре весь мой дневник запестрил красными тройками, двойками, единицами. В один день он вдруг весь покрылся пугающими красными отметинами. И строгая Елена Евгеньевна уже не просила, а, выставив перед собой защитную холодность, приказывала:

— Маме дневник покажешь, если папа в командировке. Он же в командировке?

— В командировке.

— Если папы нет, пусть мама придет завтра днем в школу, хорошо?

— Днем мама работает…

— Тогда пусть в дневнике распишется, на всех страницах… хорошо? Ты меня понял, посмотри мне в глаза!

— Хорошо, Елена Евгеньевна, — шептал я, пытаясь ускользнуть от ее проницательных глаз.

Весь ужас ситуации дошел до меня по пути домой. Валил пушистый мягкий снег, я слизывал его с губ и не чувствовал влаги. Во рту было сухо от страха и гнетущей неизбежности. Дома ждала мать — она работала во вторую смену — а вечером один на один с отцом, с его вопросами, протыкающими душу взглядами. Стало невыносимо. Спину прожигал огненно-красный дневник в ранце, он мешал возвращению домой. Около получаса я крутился по близлежащим к дому улицам, испытывая облегчения лишь в минуты удаления от дома и заслуженной расплаты.

«Эх, как хорошо бы было сейчас заболеть не больной болезнью и умереть», — думал я. Не сразу, конечно, умереть, хотелось бы увидеть, как, собравшись в плотный кружок над моим изможденным телом — мама, папа, Елена Евгеньевна, все родственники — будут переживать и мучиться. Как, вздевая руки вверх, любимая учительница воскликнет в небо: «Что же мы наделали, подлые, что мы, жестокие, натворили!» Слезы матери, слезы отца, слезы всех школьников и учителей — простительные и прощальные — будут капать на мой, никому уже не нужный дневник.

Я стоял около подъезда своего дома, замерев от страха и жалости к себе. Я плакал, но как-то без слез, всухую. И вдруг я ясно осознал, что идти домой не могу. Я развернулся и стал бродить по дорожкам около дома. Огибая дом очередной раз, я случайно увидел внизу под первым этажом полузасыпанные снегом окошки, ведущие в подвал. Подойдя поближе, я спрыгнул в одну из ниш, прикрывающих эти окошки. В ней было почти сухо, только по углам скопились небольшие кучки снега. На дне ниши лежали стопки старых газет, колотые кирпичи, осколки разбитых бутылок. Оглядевшись по сторонам, я достал дневник и быстро засунул его под самую высокую стопку влажных газет. Дневника там совсем не было видно, он весь исчез за ворохом старых бумаг. Избавившись от страшной улики, воспрявший, оживший и облегченный, я поспешил домой.

Мама на кухне варила пельмени. Эх, уральские пельмешки со сметанкой, с перчиком и укропчиком, с прозрачным бульончиком на самом донышке тарелки. Каждый пельмень герметичен и сохраняет в себе вместе с мясной начинкой бульон. Тесто тонкое, мягкое, упругое, и начинка разная — мясная, грибная, картофельная, капустная, рыбная.

— С чем пельмени будешь сынок, мне уходить скоро, почему задержался так долго?

Мама осыпала меня вопросами из кухни, пока я отряхивался, разувался, разоблачался, приготовлялся почестнее посмотреть в ее добрые глаза. Она вышла, подошла, обняла, помогла раздеться и под взглядом бабки Таисии повела на кухню кормить мужчину, он пришел с тяжелой работы и должен восстановить растраченные в учебе силы. Уплетая мамины пельмени, я немного расслабился — оказывается, никто ничего не знает, ни о чем не догадывается — жизнь так же идет дальше своим чередом — не обличая, не разоблачая, только пугая немножко. И уже из коридора, одетая и готовая к работе, мать выдохнула на прощанье:

Конец ознакомительного фрагмента.