Русская рулетка

Валерий Поволяев, 2016

1921 год. Неспокойно на советско-финской границе, то и дело пытаются прорваться через нее то контрабандисты, то отряды контрреволюционеров. Да и в Северной столице под руководством профессора Таганцева возникает «Петроградская боевая организация». В нее входят разные люди – от домохозяек до поэтов, вот только цель у них одна – свержение советской власти. Стоит ли удивляться, что жизнь пограничника Костюрина, боцмана Тамаева, царского подполковника Шведова, чекиста Крестова и многих других людей уподобляется знаменитой «русской рулетке»?

Глава восьмая

Шведов ждал своего старого приятеля на квартире, расположенной в неприметном доме с узкими угрюмыми окнами-бойницами на «Васином» острове, как простые петроградские работяги звали Васильевский остров.

— Домик у тебя, Вячеслав Григорьевич, похож на настоящую крепость, — сказал Герман, входя в сыроватую, давно не топленую квартиру и привычно вытирая ноги о круглый домотканый коврик. — Действительно крепость, от любого противника отбиться можно.

— Ну, я специально не выбирал, не до того было, — Шведов обнялся с гостем, — а от противника мы и без крепостных стен отобьёмся, ты же знаешь…

Это Герман знал. Когда глаза привыкли к квартирному сумраку, он огляделся. Это была рядовая квартира, в каких обычно живут мещане, обставленная без всяких изысков, очень просто — здесь находилось только то, что нужно для жизни, ничего лишнего. Воздух, скопившийся в квартире, припахивал плесенью и слежавшейся землёй. «Могилой пахнет, — невольно отметил Герман, — чтобы вывести стойкий запах этот, нужно года полтора, не меньше, а этих полутора лет у нас нет». Спросил тихо, словно бы опасался, что его кто-нибудь услышит:

— Как обстановка в Петрограде, Вячеслав?

— Ничего хорошего. Красные лютуют.

— Ну, власть без жёстких рукавиц не удержать, это и мы с тобою хорошо знаем, и красные знают, поэтому им ничего не остаётся делать, — только лютовать.

— Сейчас, когда мы им сыпанём перца под хвост, они вообще озвереют и раскочегарят репрессивную машину на полную катушку.

— А ты что, хочешь, чтобы они, как варёные тараканы, лапки вверх задрали? Не-ет. Это народ совершенно другой закваски.

— Я удивился, что ты в Питере появился сегодня — думал, приедешь с группой боевиков. Она будет здесь через три дня.

— Не-ет, Вячеслав, я кот, который гуляет сам по себе. А какая группа придёт? — спросил Герман, будто не знал, кого Соколов подготовил к переброске в Петроград.

— Какого-то Тамаева.

— Есть такая группа, матросская.

— Что, сплошь из матросов и ни одного офицера?

— Ни одного офицера, — подтвердил Герман.

— Как же она будет действовать без офицера?

Герман неопределённо пожал плечами.

— Этого пока не знает никто.

Группа Тамаева, как и Герман, благополучно прошла через границу, добралась до ближайшей станции, откуда в Петроград регулярно ходили поезда — большевикам надо отдать должное, они смогли наладить работу железной дороги. Дождались, когда придёт старенький, простудно свистящий паровозик с высокой трубой, похожей на голенище гигантского сапога, к паровозику было прикреплено три вагона, битком набитых людьми. Тамаев первым забрался в головной вагон и могучим движением плеча спрессовал людей, находившихся в нём — вагон умялся ровно наполовину.

— Вот так! — трубно крякнул боцман. — Заходи, робяты!

Группа его заняла освободившееся пространство целиком… Через несколько часов Тамаев со своими людьми благополучно прибыл в Петроград.

На трибуну, обтянутую красным полотном, с деревянными скамейками, расположенными по обе стороны трибуны, они наткнулись во время первой вылазки в город.

Тамаев озадаченно наморщил лоб:

— А это чего такое? — ткнул пальцем в сторону трибуны.

— Большевики праздник свой собираются отмечать, — подсказал ему говорливый, с весёлым загорелым лицом Сорока, этот человек чувствовал себя в красном Питере, как дома, чего нельзя было сказать о других. — Первое мая называется. Вот к нему и готовятся. Заранее, за три недели. — Сорока обвёл рукой широкое пространство — ну будто всю страну хотел обхватить. Белые зубы его сияли ярко.

Тамаев неприязненно покосился на него, сплюнул себе под ноги:

— А трибуна зачем?

— Речи будут произносить. Это же любимое занятие у комиссаров. Крики «ура» будут раздаваться, боцман. А на скамейки усядется большевистское начальство. С трибуны будет вещать Троцкий.

— А Ленин?

— Ленин на маёвках появляться не любит. Здоровье не позволяет.

— М-м-м, — Тамаев задумчиво пощипал бакенбарды, потом ткнул пальцем в трибуну и заключил командным тоном:

— Сжечь!

— Чтобы сжечь эту бандуру, нужен керосин, — заявил опытный Дейниченко, — хотя бы полстакана.

Пошли искать керосин. Нашли немного — аптечный коричневый пузырёк, наполненный наполовину, больше найти не удалось.

Когда вернулись, то увидели, что около трибуны стоит часовой с винтовкой, хмуро оглядывается по сторонам — выполняя высокий революционный приказ, охраняет лобное место.

Лицо у часового было бледным, жёстким — чувствовалось, что если вместо Троцкого на трибуну попытается взобраться мама родная, он покажет ей, где раки зимуют.

— Це-це-це, — Тамаев вновь задумчиво пощипал свои длинные, похожие на разорванную пополам мочалку усы, потом цапнул себя за бакенбарды, поморщился недовольно — забыл, что их укоротил.

Они стояли в подворотне здания, выходившего фасадом на площадь, где Петроградские власти планировали провести первомайскую акцию.

— На их акцию мы ответим своей, — сказал Тамаев. — Значитца, так… Сорока, Сердюк, Красков и Дейниченко, дуйте кругалем на противоположную сторону площади и затейте там драку. Часовой на драку явно откликнется, побежит к вам, а мы в это время трибуну и подпалим… А? — Тамаев грозно пошевелил усами. — Годится плант?

«Плант» годился. Так и поступили.

Первомайская трибуна с рядом свежих скамеек была сожжена, что вызвало в Петрограде переполох невероятный — об этом написали все городские газеты, даже самые мелкие, которых хватало всего на три самокрутки.

Тамаев был доволен.

На следующий день состоялся «общий свист», как боцман называл общие сборы. На «общем свисте» присутствовала вся его группа, прибыли Герман со Шведовым и профессор Таганцев, — уже начавший полнеть человек с приветливым лицом. Таганцев большей частью молчал, лишь иногда рассеянно кивал, Герман тоже молчал, стискивал челюсти и играл желваками, говорил в основном Шведов, и по лицу его было видно, что это дело — говорить и по открытым ртам оценивать качество своей речи, — ему нравится. Герман, глядя на него, только удивлялся — такого Шведова он ещё не знал.

— Наша задача — встряхнуть Петроград так, чтобы был слышен хруст костей, — говорил Шведов и вскидывал в пространство кулак. («Совсем как вождь большевиков господин Ленин», — неодобрительно отметил Герман.) — Надо дезорганизовывать производство, останавливать фабрики и трамвайные линии, совершать диверсии на заводах… Сожжённая первомайская трибуна — это хорошо, но этого мало! Капля в море, пфиф — и нет её! А взорванный цех на заводе — это уже серьёзно. Убитый красный директор — тоже серьёзно. Надо взять на мушку Первый лесопильный завод, Гознак, памятники революционерам…

— Памятникам объявим войну, памятники я не люблю, — прогудел Тамаев, но Шведов не обратил на него внимания, он словно бы специально не услышал боцмана.

— Надлежит взять на мушку председателя Петроградского губпрофсовета Анцеловича, помощника командующего Балтийским флотом Кузьмина, писателя Горького, — Шведов споткнулся, пожевал, стали видны его бледные крепкие губы: нет, никогда не забыть ему те дни, когда петроградские чекисты ликвидировали «Национальный центр». — Много вреда приносит писатель Горький, — сказал он, — не туда народ ведёт. Ох, не туда, — Шведов вздохнул, жалея заблудившийся русский народ. — А за это — наказание! Никому не дано право обманывать наш многострадальный российский люд, — ни великому человеку, ни малому, ни богу, ни чёрту, отступление от правила наказуемо. А ещё раньше, чем Горького, надо убрать одного… в общем, отщепенца. Фамилия его — Красин, зовут Леонидом Борисовичем.

— А этого за что? — прогудел Тамаев, обращаясь к профессору и, кажется, не к месту, поскольку Таганцев не стал объяснять, за что приговорён к пуле бывший дворянин. Вместо объяснения Таганцев произнёс:

— Только за то, что он Красин!

Не объяснять же в конце концов этим клещастым, что Красин собирается везти большую сумму денег бастующим английским рабочим: дрань драни куш суёт, дрань голая такую же голую дрань выручает — ну и где такое видано?

— Все вы получите оружие, — сказал напоследок Шведов, — револьверы. Гранаты. Могу выдать и маузеры, но они неудобны в ношении.

— Зато надёжны в бою, — вставил Сорока.

— Револьвер всё равно лучше, — заметил Тамаев, — его спрятать можно даже в кальсоны, извините великодушно! И в стрельбе удобен.

— Жалованье у вас, как и обещано, будет приличное, — вступил в разговор Таганцев, вытащил из маленького часового кармашка серебряный «мозер», щёлкнул крышкой, — по миллиону в месяц!

Сорока прикинул в голове: много это или мало? Если брать старые царские деньги — много, на четыреста тысяч можно было купить завод, но деньги обесценились и, может, ещё больше упали, пока они тут слушают важного господина, но судя по рынку, на котором они успели сегодня побывать, миллион рублей — это всё-таки немного.

Деньги Таганцев имел: и от разбитого «Национального центра» кое-что перепало, и от англичан — от Поля Дюка и финского резидента Петра Соколова, и от бывшего штабс-капитана Германа, кроме того, имелись и частные пожертвования: один только Давид Лурье, владелец кожевенного завода, отсчитал несколько миллионов рублей на то, чтобы Таганцев попытался связаться с Кронштадтом во время мятежа, но эта попытка успеха не имела, а деньги остались. Шестнадцать миллионов пришло из-за границы. Деньги были.

Матросы молчали. Шведов ещё несколько минут говорил. Речь его сделалась сухой, сжатой — будто бы он не говорил, а что-то читал по бумажке. Приказ какой-нибудь, не допускающий вольностей…

Вопросов не было. Сорока глянул на Краскова. Бесстрастное лицо Краскова почти ничего не выражало, только в глазах появилась некая обречённость, выжатость, будто он, как человек, занимающийся бегом, промахнул километров двадцать и вымотался донельзя: с лица даже живые краски стёрлись.

Внутри боевой группы была создана специальная группа террористов во главе с самим боцманом. Боцман попросил, чтобы Сердюк, Красков и Дейниченко вошли в эту группу, не захотел разлучаться с ними — всё-таки на одной жеребке плавали, вместе морскую соль жевали, рыбу из Балтики тягали, когда попадался лакс — местный лосось, угощали им господ офицеров, выстроившись в рядок, держась за леер, дружно блевали за борт — их как-то накормили гнилой говядиной, и из строя вышел весь корабль, такое тоже было, — и все вместе, вместе, вместе. Значит, и тут не будут разлучаться, двинутся дальше вместе.

— A Сорока? — спросил у боцмана Сердюк. — Не вижу в списке Сороку, он ведь тоже наш.

Боцман нехотя «зачислил» в террористы и матроса Сороку.

— Слухай, Сэр Дюк, а кто такие террористы? — недоумённо наморщив лоб, спросил Сорока у своего приятеля.

— А хрен их знает, — Сердюк неопределённо пожал плечами. — Я так разумею: террористы — это конники с бомбами.

— Да ты чего, кореш? — удивился Сорока несказанно. — Моряк и на лошадь? Такого никогда не бывало и быть не может.

— Тогда не знаю.

— Ладно, — Сорока махнул рукой, — поживём — увидим. Вдруг действительно будет создана конная флотилия…

С керосином в Петрограде происходили большие перебои, с бензином было и того сложнее: не только автомобили было нечем заправлять, но и даже самолёты.

Самолёты стояли под Питером на нескольких аэродромах, остывшие, неподвижные, с поржавевшими тягами. Горючего не было. И тем паче не оказалось горючего для «террористов» боцмана Тамаева. А без горючего и поджог не устроишь, и урон советской власти не нанесёшь. Керосин нужен был как воздух. Боцман поскрёб твёрдыми ногтями, которыми запросто выковыривал расшатавшиеся заклёпки из корабельной палубы, затылок, пошевелил по-тараканьи усами, пытаясь что-то сообразить. Спросил хрипло:

— А авто чем большевики заправляют? Ведь по Петрограду много авто бегает… Чего у них в моторы залито? Не вода же!

— Вода тоже залита. Для охлаждения двигателя, — знающе заметил Сорока.

Тамаев тяжело посмотрел на него.

— Сейчас как по затылку врежу, — пообещал он, — так половина зубов и высыпется. Умник!

Сошлись на том, что надо бы узнать у сведущих людей, чем петроградские «шофферы» кормят своих железных коней. Узнали. Кормёжкой для машин служила обычная самогонка, разбавленная газолином.

Тамаев воодушевился:

— Самогонка? К этому делу мы со всей душой, — боцман наложил одну ладонь на другую, поездил по ней, будто раскатал что-то, понюхал, лицо его, как резиновое, растянулось в блаженной улыбке. — Это по нашей части. Главное — из чего бы хорошую квашню соорудить. Достать бы бураков, — мечтательно произнёс он. — Первач из бураков никаким газолином не надо разводить — горит, як порох.

Но весной двадцать первого года достать бураков в Петрограде было невозможно, как, наверное, и во всей России — народ уже забыл, что в природе существует такой продукт, как свёкла, который в ту пору часто называли бураками… Проще было достать картошку. Из картошки можно было получить тоже очень приличный самогон. И из зерна. Но достать зерно было трудно, поэтому остановились на том, что квашню надо затереть из картошки.

Тамаев пошарил по ближайшим чердакам и принёс на квартиру, в которой их разместили, старое эмалированное корыто со следами сколов, шмякнув его об пол на кухне.

— Вот это то самое, что нам надо, — произнёс он довольно, — много литров можно сварить… К обеду, — боцман подмигнул и звучно щёлкнул себя пальцем по кадыку. — Чем крепче первачок, тем лучше настроение.

За змеевиком боцман отправился на рынок. Рынков в ту пору в Питере было не то, что сейчас — на каждом углу, у каждого подъезда галдел разный люд, от цыган до норвежцев и бездомных лопарей, на золото, на драгоценные камешки, на вещи можно было выменять что угодно, свежую баранью тушу, не то что змеевик с мешком плесневелой картошки.

Деньги в ходу тоже были, не только те, что ценились всегда и ценятся сейчас — золотые царские червонцы^[1]. Бумажная валюта с нововведённым гербом и обозначением «Р.С.Ф.С.Р.» особого восторга у граждан не вызывала, а иная злоязыкая торговка вообще могла швырнуть деньги в лицо и прошипеть:

— Пойди в нужник и подотри этими бумажками себе задницу!

Поскольку счёт рублям шёл на сотни тысяч и миллионы, то каждый дворник, каждый беспризорник в рваных штанах на одной пуговице могли считать себя миллионерами. Куда ни плюнь, всюду копошились грязные, густо обсыпанные вшами миллионеры, прямо на асфальте они разводили костры из старых журналов, найденных на чердаках, и, тряся голыми чреслами, бесстрашно совали в пламя свои штаны, совершенно не боясь, что те могут покрыться ещё большим количеством дыр, либо вообще превратиться в одну большую прореху.

У Тамаева было чем расплатиться за змеевик. Соколов ещё в Финляндии снабдил его деньгами — настоящими, не фанерными, а теми, которые берут в любом магазине и в любом банке: золотыми пятёрками и золотыми десятками.

У одного из костров, где немытые миллионеры жарили своё расплодившееся в складках одежды богатство, боцман зацепился глазом за невзрачного, с всклокоченной бородёнкой и красными воспалёнными глазами мужичка, с большим бурым носом, украшавшим его испитое лицо не хуже, чем крупная кормовая свёкла украшает иной овощной натюрморт, — внешний вид мужичка не оставлял сомнений насчёт его пристрастий, за свою жизнь он выпил, наверное, столько, сколько не выпила вся группа Тамаева от рождения до сегодняшнего дня.

— Змеевик найдёшь? — спросил боцман у мужичка напрямую.

Тот задумчиво прикрыл веком один глаз.

— Всё зависит от того, что я получу взамен, командир.

Боцман пошарил в кармане бушлата, достал большой серебряный с изображением императора Александра Третьего, показал мужичку. Тот равнодушно опустил веко на приоткрытый глаз, словно бы не хотел видеть боцмана. Процедил лениво:

— Мало!

Тамаев достал из кармана ещё один рубль.

— Мало, — прежним бесцветным тоном произнёс мужичок, отвернулся от боцмана, давая понять, что продолжать с ним разговор далее не намерен — слишком малый капитал предлагает этот моряк за очень нужную вещь.

Пришлось Тамаеву выложить золотой пятёрик: змеевик — вещь необходимая в любом хозяйстве — его и авиатор готов купить, и автомобильный механик, и просто любитель обсудить за бутылкой крепкого мутного самогона пути развития державы, названной замысловато «Р.С.Ф.С.Р.», — в общем, на меньшее мужичок не согласился. Боцман раздосадованно махнул рукой и отдал ему блескучий, словно только что отлитый, пятёрик.

Змеевик оказался что надо — многокольцовый, добросовестно пролуженный изнутри, свёрнутый из медной трубки. Боцман змеевиком остался доволен.

Через два дня квартира Ромейко, в которой расположилась группа боцмана, благоухала. От крутого сивушного духа в рогульки свернулись даже листья домашних фикусов — здоровенные, будто блины, с лакированной светлой изнанкой, они не устояли, скрутились от ядовитого амбрэ, как от сильного мороза. Боцман первым опробовал дело рук своих, хряпнул гранёную рюмашку и ошалело покрутил головой:

— Ух!

Напиток действительно получился «ух» — тягучий, мутноватый, едкий, если на сапог попадёт хотя бы одна капля — в сапоге прогорит дырка. Боцман выпил ещё одну стопку и вновь, давясь воздухом, обожжённо закрутил головой:

— Ух!

Сорока, заинтересованно наблюдавший за Тамаевым, произнёс вполне резонно:

— Слушай, боцман, этого товара хочется испробовать не только тебе, — и, поскольку боцман в ответ лишь звучно пошлёпал губами, добавил: — Услышь нас!

Боцман услышал…

Набрались они в тот вечер так, что самогонка кое у кого даже из ноздрей закапала. Тамаев ползал по полу квартиры и рычал:

— Не сметь попусту расходовать взрывчатое вещество!

А «взрывчатое вещество» попусту и не расходовали, его прямиком отправляли в желудок; благо желудки у моряков были крепкие, то и вещества потребовалось много. Напились в тот вечер, как принято говорить в России, «вусмерть», в конце концов все растянулись на полу и, лежа, затянули песню:

Раскинулось море широко

И волны бушуют вдали,

Товарищ, мы едем далёко,

Подальше от нашей земли…

Они так и пели — «едем», хотя, как известно, моряки не ездят, не плавают, а ходят, — захлёбывались собственным дыханием, сопели, сипели, задыхались, но песню упрямо тянули, не прерывали, тянули и тянули до конца.

Пение их было слышно на улице (вот тебе и конспираторы, члены боевой группы), прохожие понимающе улыбались — они, как и поющие моряки, были русскими людьми, хорошо понимали, что душа, несмотря на суровость времени, требует выхода. Обязательно надо погорланить, поспорить, помахать кулаками, может быть, даже подвесить кому-нибудь под глаз фонарь, чтобы было потом у кого попросить прощения, в общем, в России, в частности в городе Петрограде, несмотря на революцию, ничего не изменилось… Всё осталось по-старому.

Нестройную песню моряков услышал проходивший мимо дома Ромейко пограничник Костюрин, он не сдержался, остановился даже — давно в Питере не раздавалось такое нестройное хоровое пение, губы у него сами по себе поползли в стороны, на душе сделалось легко. Раз люди поют, значит, не за горами лучшие времена.

Он аккуратно, словно бы боясь что-то помять, держал под руку Аню Завьялову. Аня тоже улыбнулась легко, раскрепощённо, на душе у неё будто бы лампочка какая засветилась, она заинтересованно вытянулась, вслушалась в слова расползающейся на части, словно сопревшая ткань, песни, махнула рукой, прощая певцам их несобранность.

— Русскую душу могут понять только русские люди, — проговорила она тихо, ровно боясь заглушить песню, — никаким сверхумным иностранцам это не осилить.

— Иностранцы что, иностранцы — тьфу! — произнёс Костюрин пренебрежительно, шаркнул сапогом по тротуару. — А мне вот что интересно очень — хочу знать, как рождаются песни?

— Этого не знает никто, — молвила Аня убеждённо, — я уверена…

Костюрин не сдержался, вздохнул по-мальчишески открыто, и они с Аней двинулись дальше.

День подходил к концу, по небу поползли оранжевые перья — признак того, что завтра будет ветреная погода.

Примечания

1

Несколько лет назад в любом зарубежном банке за николаевский червонец давали, насколько я знаю, 85 долларов. Сейчас дают больше. — Примеч. авт.