Рассказы о любви

Валерий Рыженко

Автор. Опубликовал более 300 книг по строительной, кулинарной и лечебной тематике. Сейчас в наличии несколько сотен худ. произведений. Рассказы, повести миниатюры, пьесы… Публиковались в различных изданиях.Гоголь, «Мёртвые души»: «Везде поперёк каким бы ни было печалям, из которых плетётся жизнь наша, весело промчится блистающая радость…». В этих рассказах речь и идёт о блистающей радости: Любви.

Моему товарищу и Гертруде

Николай Сергеевич (в то время Николай) работал контрразведчиком в особом отделе танковой дивизии. По долгу службы ему часто приходилось бывать в городах и городишках Восточной Германии. Более всего ему запомнился городок Риза на Эльбе.

Согласно городской легенде, с которой он познакомился, будучи слушателем Высшей школы КГБ при Совете Министров СССР, своим возникновением городок обязан путешествовавшему великану (нем. Rize — «великан»). Оказавшись возле Эльбы, великан решил отдохнуть на берегу. Во время долгого пути в его сапоги набился песок и камешки. Великан стянул сапог и перевернул его. Так появился большой холм, на котором были построены первые дома Ризы.

Николаю нравились узкие улочки городка, выстланные крепкими булыжниками, чистые, словно вымытые мылом, цветистые балконы на домах, небольшие, уютные, прохладные в жару гасштеты, куда он заходил попить пиво Radeberger (Радебергер). Часто вечерами Николай уходил к Эльбе и, глядя на неё, думал о Волге. Он не чувствовал себя одиноким, и тоска не ела его душу. Николай вспоминал посёлок, где он родился, ютившийся у подножья меловых бугров, а за ними степь. Широкая, раздольная. Как она отличалась своим простором от городка с теснившимися домами. Заходил Николай и в костёл, поражавший его внешней массивностью и большим пространством внутри, витражными окнами к знакомому кантору Штимелю, слушал, как тот играл на органе «Токкату и фугу ре минор Баха».

В костёле (наступала осень, особенная грусть падающих листьев и их говор: завораживающее шуршание) он познакомился с Гертрудой, она была директором школы.

Самым запоминающимся во внешности Гертруды для Николая оказались не, сколько лицо и фигура, сколько пальцы: длинные, тонкие, подвижные, как у пианистки, но слегка почерневшие.

— Это от клубники, — сказала она, — клубника моя страсть, в свободное время я копаюсь в земле на огороде.

— А почему любишь выращивать клубнику, — поинтересовался он.

— Она по форме напоминает мне сердце, — ответила Гертруда.

Они не отводили глаза друг от друга и ничего не говорили. Оба понимали, что в таких случаях безмолвие лучше, но чем оно закончится?

О чём мечтали — не сбылось.

О чём не думали — случилось.

Приезжая к ней, Николай помогал собирать клубнику в небольшие короба, сделанные из коры берёзы. Делал он это неумело и часто давил ягоды, красный сок которых смешивался с землей на его пальцах. Гертруда хохотала, видя его растерянное лицо, а когда смех затихал, она смотрела куда — то вдаль и говорила: красный сок, как кровь, сколько же её впитала земля и сколько ещё впитает.

После сбора Гертруда приглашала в дом, доставала банки с клубничным вареньем, и они пили чай. Она рассказывала ему о дневных новостях в школе, но чаще всего о том, как нужно сажать клубнику, ухаживать за ней, собирать. В отличие от других знакомых Николая немцев Гертруда никогда не упоминала о войне с СССР, хотя её отец погиб под Курском.

Николай готовил её к вербовке, но душа противилась видеть Гертруду в качестве советского агента, и он убеждал шефа: полковника Андрея Ивановича, отказаться от неё, говоря: «Ну, какой ценный агент может быть из директора школы». Шефу было наплевать на ценность. Он гнался за числом, и если бы у него были возможности завербовать всех восточных немцев, он сделал бы.

Николай при знакомстве представился ей переводчиком и опасался, что, когда она узнает его истинную профессию (контрразведчик), то скажет: втёрся в доверие, а он не втирался, а попался на чувствах.

Когда вечерело, они шли в гасштет Гюнтера: добродушного толстяка с детскими глазами, которому Гертруда часто приносила клубничное варенье. Толстяк, переломив огромный, пивной живот, кланялся, целовал её руку и раскатывался громоподобным смехом. Они садились за столик, Гюнтер приносил пиво. Гертруда, сделав мелкий глоток, закуривала.

— Тебе нельзя курить, — благодушно орал толстяк.

— Ах, отстань, — отвечала Гертруда. — Тебе нравится моё варенье?

— Спрашиваешь, — рокотал Гюнтер. — Я размешиваю варенье в пиве и пью.

— Это что-то новенькое, — бросала она. — Клубничное пиво.

Николай слышал её глухой, надрывной кашель, видел, как дрожала сигарета в руке, как от боли расширялись серые глаза. Она чем-то болела, но допытываться считал неудобным: не лезь в душу.

— Ты знаешь, — как — то сказала она, — когда я отъезжаю на машине от Ризы и издали смотрю на неё, то холм, на котором стоит городок, кажется мне могилкой, а сам городок памятником.

Глаза, заполненные тоской. В тот раз Николай подумал, как выдерживает она такие мысли, с которыми ведь можно погрузиться и в сплошную темень.

Они часто заходили к Штимелю послушать органную музыку: «Токкату и фугу ре минор Баха». Переливающиеся, громоподобные звуки, от которых дрожали витражные окна.

— Это жизнь, — говорила Гертруда с блестящими глазами, но когда орган замолкал, как тихо и холодно становилось в костёле, который казался им огромным, каменистым склепом, а глаза Гертруды гасли, словно их посыпали пеплом.

Однажды Николай спросил Гюнтера о болезни Гертруды, но толстяк сделал вид, что не расслышал и стал яростно протирать пивные кружки.

— Гера, — сказал он после этого. — Гюнтер и его посетители знают, что я русский и, наверное, ругают тебя за чужака, а меня ненавидят?

— Нет, — ответила она, — Они любят меня.

Чувства нарастали, мозг лихорадило, осеним вечером, гуляя по берегу Эльбы под мелким дождём и порывистым ветром, Николай спросил.

— Как нам быть?

Они думали, что свести свои жизни в одну, видимо, не удаться, и чем чаше ощущали безысходность, тем больше и с дикой силой она обрушивалась на них.

Конец ознакомительного фрагмента.