Призванные, избранные и верные

Валерия Алфеева (2024)

Эта книга — о начале большого путешествия — не только географического, по странам и континентам, — но и духовного, вместе с ее героями, навстречу Богу. Это очень искренняя и личная история автора о поиске и откровениях Православия и вечной реальности библейских образов и символов. Судьбы ее героев — духовных светочей и невидимых миру подвижников, монахов и священников, архиереев и мирян — подлинны, в них нет примеси фальши. Все они — наши предшественники и современники — «призванные, избранные и верные». Этой книгой автор открывает цикл повествований о своих духовных паломничествах, продолжающийся в «Священном Синае» и «Священном Патмосе». В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Призванные, избранные и верные

Повесть

Бог есть свет.

Первое послание Иоанна 1:5

Веруйте в свет, да будете сынами света.

Евангелие от Иоанна 12:36

«Веруйте в свет…»

Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты сотворил море.

Я отдыхаю на южном берегу в двухэтажном доме с садом — резиденции митрополита Азарии. Владыка предложил мне погостить здесь, пока сам он служит в кафедральном соборе в Тбилиси. Дом пустует, и я занимаю весь второй этаж: одну из комнат для гостей — приезжающего с владыкой духовенства, и просторную трапезную с иконами и портретами прежних епископов.

Комнаты выходят на застекленную террасу, с нее вниз ведет широкая лестница.

Из распахнутых окон террасы видны заросший сад с кустами мелких белых роз и каменная ограда. За воротами — постриженные кроны лип по сторонам улицы и двор старого дома с деревянными балконами и заплатами на крыше. Сад огражден с двух сторон, с третьей его замыкает глухая кирпичная стена дома.

Утра и вечера я провожу на море. Мне нравится уплывать далеко за буйки по закатной дорожке. Я погружаюсь под воду, вижу разлитое в ней свечение, бледное в зеленоватом, будто расходящееся из глубины лучами, или лежу на воде, раскинув руки, глядя в подсвеченные закатом облачка. И в меня переливается радость, будто я вбираю ее зрением и кожей из света, воздуха и моря.

Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты сотворил землю.

Возвращаюсь я по бульвару, неся в себе свежесть и легкость после купания.

Хрустит под ногами гравий. Огромные магнолии раскрыли чаши цветов, светящиеся в глянцевых листьях. Вечереющий воздух разносит их сладостный аромат, смешанный с запахом сосен и моря. Зажигаются в ветвях фонари, оранжевые и синие, бросая на гравий узорные тени. В шатрах под кронами магнолий таятся ночная тень и скамейки с обнявшимися парами.

Вечер этот сотворен для любви, и всю прорастающую деревьями, травами, злаками, цветущую и плодоносящую землю Ты, Господи, сотворил во имя любви. Мы получаем от Тебя этот мир как дар, чтобы насыщаться им, вдыхать его, созерцать Твою красоту, разлитую в нем, им явленную, благодарно любить Тебя и потому любить друг друга. Все живое восходит по ступеням любви к Тебе.

По ярко освещенной, выстланной плиткой сосновой аллее вдоль погасшего моря гуляет нарядная толпа. Островки открытых кафе выхвачены из сумрака призрачным светом и музыкой.

Завершается панорама площадью с фонтанами. Они устроены в начале века с той свободой форм и расточительностью, которых в наше оскудевшее время не осталось. Вода попеременно льется из множества трубок внутри нескольких бассейнов, меняя рисунок и направление струй, они пересекаются, создают мгновенные узоры. Иногда струи бьют только по окружности бассейна и, высоко поднявшись, замыкаются сводом. Сверкает водяной столп, искрится перевернутая водяная чаша, отражая огни, и сквозь нее видны промытая разноцветная толпа и фонари на набережной.

Все куда-то идут, догоняют кого-то, жаждут праздника жизни. Я прохожу сквозь толпу, и в моей отстраненности есть бескорыстная радость. Бульвар, фонари, фонтан — как рисованная заставка на новой странице таинственной книги жизни, в которой все о Тебе и обо мне.

Мне хочется так и жить весь месяц — приносить с базара свежую зелень и помидоры, мягкий лаваш, плавать и, отлежавшись на раскаленных камнях, плавать опять.

Но день на четвертый, спустившись на кухню, я застаю Веру, смотрительницу дома. Она продает свечи в церкви, а после вечерней службы по пути домой заходит сюда, иногда остается ночевать.

— Завтра придет Годердзи, — говорит она.

— Кто это? — отзываюсь я равнодушно.

— Отец Антоний.

— Он будет здесь жить?

— Нет, вы с ним в монастырь пойдете.

— Я с ним пойду? — не верю я.

— Одной в Гударехи не добраться: на поезде, потом пять километров в горы.

Она сидит за столом в халате и платке, завязанном в узел под тяжелым подбородком, потягивает из чашки чай, и ее будто вырезанные в дереве черты сохраняют невозмутимость. Почему-то мне кажется неудобным обнаружить полную неосведомленность в деле, так близко меня касающемся, и я задаю вопрос, наводящий на бо^’льшую откровенность:

— Кто вам это сказал?

— Фаина немая.

Вот собеседницу Бог послал…

Зазвонил телефон, Вера кинулась в смежную комнату. Не дождавшись, я пошла к себе. А когда снова спустилась, Веры уже не было, и между железными прутьями ворот висел на цепи замок.

Я не знала немую Фаину и не могла понять, как ей удалось что-нибудь сказать, тем более обо мне, если ни я ее, ни она меня никогда не видели. Я не поняла, одно ли лицо Годердзи и отец Антоний, и почему ему пришло в голову идти в какое-то Гударехи именно со мной. Я никогда не слышала, что в этих горах есть монастырь. Может быть, неразговорчивая Вера что-нибудь перепутала, когда немая Фаина объяснялась с ней на пальцах?

Я очень устала за последние годы, и теперь мне хотелось пожить совсем праздно в этом доме у моря — я жаждала покоя, зелени, света и воды.

На другой день никто не появился. И еще одно утро прошло благополучно. Только вернувшись с моря, я опять застала на кухне Веру. А за столом сидела незнакомая женщина, тоже в платке, в стареньком свитере, порванном у плеча.

При моем появлении она поспешно встала, улыбнулась, кивнула, блеснули будто чуть испуганно темные глаза — я поняла, что это Фаина.

— Вы можете говорить, она слышит, — объяснила мне Вера.

Фаина смахнула полотенцем крошки с клеенки, достала из буфета сахар, чашку, налила чай, отрезала ломоть хлеба и сделала приглашающий жест. Двигалась она легко, быстро, но без суетливости.

Вскоре мы остались вдвоем, и я сразу спросила о монастыре. Она согласно закивала, принесла бумагу, ручку и облокотившись на стол, стала мне отвечать. Писала торопливыми крупными буквами — в строке умещалось два-три слова, обрывала фразу посередине, когда смысл становился ясен, но мысль выражала грамотно и свободно.

Скоро я начала догадываться о ходе событий.

…Митрополит Азария имеет удивительное обыкновение принимать в своем кабинете в патриархии всех посетителей сразу. Человек входит и, получив благословение, присаживается на один из свободных стульев, расставленных вдоль трех стен. У четвертой стены, лицом ко входу сидит сам митрополит в широкой греческой рясе, с изжелта-седыми волосами, зачесанными с виска на висок. Стол заставлен множеством предметов: подсвечник с крылатым ангелом, книги, журналы, мраморное пресс-папье, телефон, сувениры для приходящих. В углу поблескивает серебряный набалдашник черного посоха.

Тот, кто уже излагает свое дело, приветствует вошедшего и продолжает говорить — с места, из общего ряда, или наступая с торца стола — в зависимости от возраста и темперамента. А ожидающие принимают в обсуждении дела самое заинтересованное участие: дают советы из собственного опыта, проводят житейские аналогии, шутят, выражают сочувствие или осуждение хотя бы междометиями вроде: «Вай!», или «Ох!», или «Ну и ну!» Приемы длятся иногда весь день, и тот, кто не очень спешит, может в удовольствие провести тут часа два. Того же, кто торопится, особенно лиц в духовном сане, при одобрительном гуле с мест пропускают сразу.

Очевидно, Фаина присутствовала в кабинете в то время, когда митрополит беседовал с настоятелем Гударехского монастыря и между всем прочим упомянул обо мне.

В позапрошлом году митрополит Азария был в Москве вместе с нашим другом из Грузии отцом Георгием, и они заехали к нам в гости. От наших прежних разговоров у владыки и осталось впечатление, что я захочу посетить монастырь в его обширной епархии.

Фаина тоже хотела пойти в монастырь, получила на это благословение владыки, и теперь мы обе должны были ждать Годердзи.

Выяснилось, что Годердзи — древнее грузинское имя, — так звали отца Антония до пострига.

Я вспомнила, что у выхода из кабинета владыки отец Георгий приветствовал высокого монаха: они слегка обнялись, по обыкновению, поцеловали друг друга в руку, потом в щеку и оживленно заговорили. Мне запомнился новый, надетый чуть набок, будто с непривычки, клобук, широкая улыбка монаха и едва сдерживаемое сияние глаз: может, это и был Годердзи, принимавший первые поздравления?

Прошел день и еще один — Годердзи не приходил. Фаина вдруг взметнулась и поехала в Восточную Грузию на престольный праздник.

— Надолго она? — спросила я Веру.

— Может, до завтра, а то и совсем не приедет.

— А кто она такая?

— Странница.

И опять я осталась одна, к моему удовольствию. В последние годы я так привыкла к уединенной жизни, что долгое присутствие постороннего человека стало тяготить.

А кто не был посторонним?

Мой сын.

Но сына моего не было теперь со мной.

На сад легла густая тень от каменной стены. Я запираю ворота и остаюсь одна в пустом доме. Бледные кусты роз внизу, из-за ограды долетают обрывки музыки. Южная ночь, запахи остывающей земли, тишина — я принимаю все это с блаженной полнотой, как и погружения в воду.

Выхожу на террасу. А навстречу мне по красной ковровой дорожке идет высокий монах в черном подряснике. Это так неожиданно, что я не успеваю удивиться тому, как он проник сквозь запертые ворота.

— Благословите…

Он благословляет, широко улыбаясь:

— Не хотелось стучать или кричать на всю улицу — я перелез через ограду.

В трапезной он подходит к иконе святителя Николая, осеняет себя крестом, прикладывается, зажигает свечу и от нее — лампады перед всеми иконами. Комната наполняется живым светом.

— Я вас помню… — говорит Годердзи, обернувшись с горящей свечой в руке. — Вы приходили с сыном в Джвари. Вы постарели.

Вот «Нафанаил, в котором нет лукавства». Я сожалею о том, что, конечно, постарела за шесть лет с тех пор, но радуюсь его странному появлению.

— Вы живете в моей комнате. Когда меня рукоположили в диаконы, я служил в городской церкви и жил здесь.

— Мне освободить жилье?

— Что вы… Весь дом свободен.

— Будете ужинать или пить чай?

— Ничего не надо, я ел. И это в Джвари все пьют чай, а я пью воду. В Гударехи вкусная родниковая вода, вы такой не пили.

Он сел, устало положив руки на стол. Я разместилась у окна напротив.

— Где ваш сын?

— В монастыре. Он теперь тоже иеромонах.

Отец Антоний очень удивился.

— Митя? Сколько же ему лет?

— Скоро исполнится двадцать два. А постриг он принял в двадцать. Через день его рукоположили в диаконы, через два месяца в иеромонахи… На Преображение, в мой любимый светоносный праздник.

— А я ждал хиротонии шесть лет: теперь мне тридцать семь. Рукоположили меня месяц назад.

— Поздравляю вас… Это самое большое, что может произойти с человеком.

Он хорошо улыбался, словно стесняясь своей радости при упоминании о священстве, стараясь ее сдержать, но она пробивалась и вспышками освещала сухое лицо, сияла в глазах. Да, это был тот, кого поздравлял Георгий. Высокий лоб, прямой, резко выступающий нос, жестко обтянутые кожей скулы. Светлые глаза с удивительно глубоким взглядом. Вьющаяся, небольшая борода подчеркивает впалость щек. Вьющиеся, ровно остриженные сзади по одной линии волосы. И эта застенчивая улыбка…

Я вспомнила его и раньше, среди молодых людей, приходивших в Джвари. И однажды на переходе с проспекта Руставели: мы возвращались с вечернего богослужения, а Годердзи окликнул Митю из встречного потока, остановился. На его ладони, поднятой на уровень плеча, один на другом лежали круги лаваша:

«Завтра рано утром иду в Джвари, вот успел хлеб купить для монастыря, еще теплый…» Митя провел два месяца в Сионском кафедральном соборе Тбилиси, его знали все, и он знал всех.

Я рассказываю отцу Антонию, как мы мечтали, что Митю рукоположат, направят на приход. Чтобы был храм, дом при храме, а кругом поля, леса и озера. Митя служил бы, а я бы читала на клиросе, топила печку и делала все, что нужно по дому и храму.

— Это было бы очень хорошо… — с чувством отозвался отец Антоний.

— И вот он принял постриг, а его оставили в монастыре.

— Значит, так Богу угодно. Новоначальному полезно пожить в монастыре: нужно всему научиться — и служить литургию, и исповедовать… А прежде всего — научиться послушанию.

— Я всегда раньше просила Бога, чтобы мы с сыном могли служить Ему вместе. А потом Митя сказал: «Ты лучше пока так не молись: мне в монастыре хорошо. Я никогда не думал, что можно так наполненно жить». Теперь я и не прошу, хотя мне-то без него плохо.

— Значит, вы словами не просите, а сердце плачет и просит? Это и есть самая сильная молитва, особенно материнская. Но Господь все сделает, как лучше для вас обоих. Только мы должны быть послушны Его воле. Мы говорим в молитве: «Да будет воля Твоя…», а на самом деле всегда хотим, чтобы Он исполнял наши желания. Но мы видим ближайший результат, а что нам известно о будущем или о нашей судьбе в Вечности? Вы были у него в монастыре?

— Конечно. На постриге и на иерейской хиротонии. А теперь вот уже три месяца говорю с ним только по телефону.

Утром я дала телеграмму с номером телефона резиденции и просьбой позвонить после двенадцати, когда дозвониться легче. И я ни на минуту не забывала, что скоро услышу его голос.

Был двенадцатый час, и мы перешли на первый этаж, к столу с телефоном. Отец Антоний достал из рюкзака деревянную коробку, которую хотел приспособить под крестильный ящичек. Не умещался пузырек со святым миром, и он вырезал круглое углубление с внутренней стороны крышки.

— Это чудо, что вашего сына рукоположили так быстро. Наверное, на нем особое Божие благословение… А я шесть лет до пострига бесплатно служил в церкви псаломщиком. Работал в Метрострое: ночью — в строительной бригаде, днем — в храме. Спать приходилось мало, три-четыре часа днем между службами. Утром на литургию, потом на работу, с работы — на вечернюю службу. За шесть лет ни одной литургии не пропустил… Тоже удивительно: на работе как будто не замечали, что я ухожу. Может быть, потому что я всегда хорошо работал. А однажды нельзя было уйти. Вдруг приходит начальник смены и спрашивает: «Где Годердзи?» — «Здесь», — отвечаю. — «Куда тебе нужно идти? Сижу все утро, а мне будто в голову стучит: отпусти Годердзи, отпусти Годердзи… Ни о чем больше думать не могу. Давай лучше иди, куда тебе нужно…» Я и пошел.

Было душно, хотя дверь стояла распахнутой. Вплотную к ней приблизилась тьма.

Я проверила, есть ли гудки в телефонной трубке, — они были.

— С того места, где я работал, видно мой храм на горе. Ночью я выходил на площадку и смотрел вверх — на купол и огни. Я не представлял себе жизни без этого храма…

Он засмеялся:

— Потом меня оттуда выгнали. Я все кричал: «Правда, правда! Чистота, чистота!» И докричался. Настоятель сказал: «Годердзи, хватит, больше не приходи». Я был очень огорчен. Я спросил: «Какие ко мне претензии?» Всю душу вложил я в этот храм… Настоятель ответил: «Разойдемся молча, как мужчины». Вот и пришлось разойтись.

Стрелка часов перевалила за половину второго. Сын не звонил.

— Что вы расстраиваетесь? — говорит Годердзи, не поднимая головы. — Он мог куда-нибудь поехать… На приход, например, на престольный праздник.

— Сегодня нет праздника, сегодня будни.

— Бывает, телеграмму поздно приносят. Подождем еще…

Я сижу, положив голову на руки, смотрю, как он срезает ножом тонкие стружки:

— Вас, наверно, с детства приучили к церкви?

— С детства меня приучали к работе… С шести лет я был в послушании у дедушки. Он был очень строгий и говорил: «Я уже старый, мне нужен помощник». И родители меня отдали ему. Бабушка будила меня в четвертом часу утра. Мы укладывали в корзины овощи с огорода, картошку, зелень и везли тележку на базар в город. Это был горный курорт, тысяча метров над уровнем моря. Приходим затемно, рынок открытый, ветер гуляет между пустыми рядами. Я пригреюсь за мешками, а бабушка подходит и щиплет меня, очень больно: «Терпеть не могу, когда человек без дела сидит. Вот полей зелень!» И я бегу за водой поливать зелень… Теперь бабушке восемьдесят семь лет… Зимой я приехал в деревню, она болеет. Показывает свои руки и плачет: «Годердзи, ты видел у меня когда-нибудь такие белые руки? Они всегда были темными от работы… А сейчас зачем я живу?»

Последнее окно погасло в доме напротив.

— И в молодости я не ходил в церковь… Наоборот, попал к баптистам. Сейчас такое духовное брожение среди молодежи… Раньше люди во что-то верили: в победу на войне, в то, что будет лучше, чем было. Теперь ничего не осталось, на поверхности не за что уцепиться. Это хорошо — многие стали искать на глубине, в религии. Но и страшно — бывают глубины сатанинские… У нас есть и штейнерианцы, и буддисты, теософы, йоги… Так и я долго еще кружил бы, если бы…

Он помолчал, словно не зная, стоит ли продолжать.

— Один раз сижу у баптистов, вот как вы теперь, положил голову на руки — очень я был усталый. Я всегда был очень усталый… Слушаю и ничего не понимаю. Вдруг будто кто-то мне говорит: «Посмотри на свою правую руку». Я подумал, что задремал, не обратил внимания. Потом еще раз. И в третий: «Посмотри на правую руку». Что это, думаю, такое? Посмотрел… А на ладони — изображение святого.

— Какое изображение? Как он изображен?

— Не знаю… Световое изображение. Вот так — во всю ладонь… Три дня сохранялось, только становилось слабей и слабей. Я так и ходил, прижав ладонь к сердцу, боялся к чему-нибудь прикоснуться.

— А раньше вы этого святого видели?

— Нет… — Он улыбнулся, с усилием выговорил: — Потом увидел: после пострига… Меня оставили в храме, как обычно оставляют монахов на первую ночь. Дали свечу, Псалтирь и отвели на клирос. Там я его и увидел: на стене висела старинная икона Антония Великого, в честь которого меня назвали… Я его сразу узнал. Всю эту ночь провел с ним лицом к лицу. Вы знаете житие святого Антония? Это идеал истинного монашества. Я понял позже, что Господь поставил меня перед ним лицом к лицу на всю жизнь. И что бы я ни делал, я вижу, как это мало. И что бы мне ни было дано, я знаю, что ничего не имею…

Был третий час.

Отец Антоний остался на первом этаже, я отправилась на второй.

— Из Прибалтики сюда невозможно дозвониться… — сказал он. — Вы не тревожьтесь напрасно.

Ждать Фаину он собирался до обеда, позже не было электричек в Гударехи.

— Значит, пойдем в горы по самой жаре… — огорчилась я. — Я плохо переношу жару.

— Ничего, там меньше пяти километров. С Божией помощью дойдем.

Идти или не идти? — Так вопрос для меня уже не стоял.

Странница не появилась, мы едем вдвоем в полупустой электричке, обшарпанной и дребезжащей. Подняты верхние стекла окон, сквозной ветерок.

На сиденьях — наш изрядный груз; чемодан с моим имуществом; двенадцать свежих хлебов — лаваш в пыльце муки, белые буханки в румяных корочках, серый хлеб с тмином — набиты в багажную сумку и стиснуты молнией; в рюкзаке и сумках молодая картошка, огурцы, помидоры и баклажаны.

Начался Петров пост, а на базаре все очень дорого.

— Что делать? Что делать? — приговаривал отец Антоний, проходя сквозь парную влажность крытого рынка между рядами с красными горками помидоров, россыпью огурцов, зелеными грудами петрушки, кинзы, мяты, тархуна. — Когда я с бабушкой стоял на базаре, мы продавали на пятачок — охапку укропа, за три рубля — ведро помидоров. А теперь как прокормить монастырь?

Исчезло за холмами море. Зеленые долины расстилаются до предгорий. Свободно разбросаны по ней двухэтажные каменные дома с глубокими террасами, обвитыми виноградной лозой, с красными черепичными крышами. Сады клубятся всеми оттенками зелени, деревца сливы полыхают в ней темно-багряным.

Конец ознакомительного фрагмента.