Вернуться и жить

Валерия Андреюк

Артур де Ангилем – теперь доктор Ауробиндо – возвращается домой через 10 лет. Он нашел то, что искал, эти годы прожиты не зря. Как встретят его на родине? Не ошибся ли он, и что произошло со всеми, кого ему пришлось оставить – чтобы потом вернуться и жить? Любовь, дети, дружба, новые знания и новые силы дают возможность идти дальше. И даже если заглянуть в далекое прошлое – там происходило что-то подобное…

…Зачем? Мой друг, затем, что светит солнце,

Затем, что нам придется умереть,

Затем, что быть глупцами не смешно,

Увы, мой друг, печально и преступно,

Затем, что боль страшна и неотступна,

Но вместе легче пить ее вино!

ЧАСТЬ 1

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава 1

— Доктор Ауробиндо! Доктор Ауробиндо!

Мальчик тряс меня за плечо.

Продолжая и во сне прокручивать все моменты прошедшей операции, я открыл глаза не сразу и еще несколько мгновений пытался понять, где я и что происходит.

Круглое лицо Тьехо выражало озабоченность.

— Что случилось, Тьехо? — я безуспешно силился стряхнуть остатки сна, что было неудивительно: лег я ближе к утру. — Который час?

— Уже десять, сударь! — тон мальчишки сразу все мне объяснил. Конечно, для истинного ланца дрыхнуть до десяти часов утра — непростительная и необъяснимая душевная лень, независимо от того, когда завершился предыдущий день.

— О господи, Тьехо…, — простонал я, падая обратно на подушку. — Ты же знаешь, во сколько я вчера вернулся…

— Да, сударь, — мальчик добросовестно кивнул. — Вы просили разбудить вас утром и сказали, что поедете проведать роженицу.

Да, правильно. Я не был уверен в успехе, хотя сделал, кажется, все как полагается. Поэтому и собирался поспать несколько часов и вернуться обратно. Раз за мной не прислали раньше — значит, ничего страшного не произошло. Но съездить все равно нужно. А десять часов — это, как ни крути, уже самое что ни на есть утро. Так что Тьехо все исполнил в точности, да еще и пожалел меня — по его меркам утро начинается гора-а-здо раньше.

— Поедешь со мной? — умываясь, спросил я его. Он поливал мне из кувшина и радостно кивнул в ответ:

— Да, учитель!

«Учитель»! Я мысленно усмехнулся (хотя пора бы привыкнуть!). Конечно, для Тьехо такое обращение естественно: он не слуга, а ученик доктора, и очень горд своим положением. Но мне всякий раз неловко: слишком значим и недосягаем тот, кто был и навсегда останется Наставником для меня, и к кому еще недавно я обращался точно также — «учитель»…

Молодая женщина дремала, когда мы вошли. Тьехо скромно расположился у двери с моим баулом, а я пододвинул стул к кровати и сел.

— Доброе утро, Мели. Как ты себя чувствуешь?

Она улыбнулась, увидев меня. Я видел, что ее лихорадит — и, приложив запястье к ее лбу, убедился в этом. Но жар невелик; на животе, как я и распорядился, лежал лед; шов не воспален, выделений мало — все должно обойтись.

Я еще раз осторожно прощупал живот — немного болезненный в нижней части, как и должно быть. Вчера я сделал Мели чревосечение и извлек плод. Сейчас младенец мирно посапывал рядом в колыбели. Он оказался крупный, шел ягодицами, и, промучившись накануне часов десять, я понял, что тонкая хрупкая женщина не разродится сама.

До вчерашнего вечера я делал подобные операции лишь дважды, под руководством Наставника. И вот, мысленно воззвав ко всем богам, к любым, кто меня слышал и хотел помочь, я взялся за дело сам. Тьехо приготовил отвар из трав, которым я промывал рану, мыл и подавал инструменты, держал края разреза, пока я извлекал младенца. Перед началом операции я дал родильнице настойку сонного ириса. Моему Наставнику хватило бы долгого пристального взгляда в глаза страдающего человека — и тот уснул бы крепким спокойным сном, не чувствуя боли. Но я не рискнул вводить Мели в транс. Операция предстояла достаточно серьезная, да и сам я был уже порядком измотан и не надеялся на силу мысленного внушения.

Мы с Тьехо управились быстро. К счастью, ребенок оказался здоровым, нахлебаться не успел, вопил громко. Осмотрев, я со спокойной душой передал малыша ученику, чтобы тот обмыл его и запеленал. Насосавшись слабого отвара питающих и успокаивающих ланских трав, он уснул.

Я осмотрел грудь родильницы — набухшую, с плотными буграми накопившегося молока. Ребенка пока тревожить не стоило — вряд ли он справится сам.

— Тебе пора кормить, Мели.

Она кивнула в ответ.

— Я сейчас попытаюсь сделать твою грудь мягче, чтобы малышу было легче сосать. Это немного больно, но ты потерпи, хорошо?

Я постелил полотенце, осторожно помассировал грудь по направлению к соску и начал расцеживать. Мели слабо охнула и вцепилась пальцами в одеяло.

Примерно через полчаса все вокруг было в молоке, а обе груди приобрели нормальную форму. Я обмыл кожу Мели травяным отваром, дал ей попить и отправился к родственникам — объяснять им, как ухаживать за матерью и младенцем. Тьехо внимательно слушал, насупив от старания брови; как все ланцы, он не делал записей, полностью полагаясь на память. Я оставил бутыль с настоем для Мели и обещал приехать вечером.

Глава 2

Дней через десять Мели начала вставать. Чувствовала она себя неплохо; ребенок был здоров. По соседству поправлялись еще несколько больных.

А до них были другие — маленькие и взрослые, молодые и старые, которым я упаковывал в лубки сломанные конечности, которых поил отварами и настойками от простуды и паразитов, натирал мазями, вскрывал нарывы или прокалывал плевру, выводя скопившуюся жидкость.

Я пытался рассказывать людям, как по возможности обойтись без докторов — которые были для них весьма редкими, если не сказать экзотическими гостями — то есть как себя лечить и как вообще не заболеть. Реакция бывала разной: от интереса до испуга или недоумения, от трепетного благоговения до открытой вражды. Вот только понимание отчего-то встречалось реже всего.

Тьехо тоже смотрел на эти беседы весьма неодобрительно. Он считал, что священные тайны ланской медицины не предназначены для ушей и мозгов профанов, и поначалу готов был обвинить меня чуть ли не в предательстве. Я никогда не требовал от мальчишки слепого повиновения, но в такие моменты готов был пожалеть об этом. Презрительно-осуждающая физиономия ученика начинала сильно действовать мне на нервы.

— Тьехо, нельзя молчать о том, что может принести людям пользу или даже их спасти, — в очередной раз принимался я втолковывать ему очевидные, как мне казалось, вещи. — Они не должны умирать только потому, что меня или тебя не окажется рядом. Ты же прекрасно слышишь — я не выдаю секретов, а рассказывая о самом простом…

Да, на родине Тьехо все по другому — но именно это мне не нравится.

— Надо быть тупыми свиньям, чтобы не знать таких простых вещей! — возопил однажды Тьехо, потеряв надежду остановить поток моего красноречия. — Что, мыться ледяной водой или убирать свое жилище чаще, чем раз в полгода к празднику — об этом трудно догадаться?! А вы еще говорите им о лечении!..

Вообще-то кое в чем я с ним согласен… На языке уже вертелся последний убийственный аргумент типа «не все такие умные, как ты» — совершенно не солидный для учителя, но возражений у меня больше не осталось… Я только что вернулся от роженицы. Она бы истекла кровью, не окажись я поблизости. Хорошо, что повитуха, во-первых, не сочла зазорным меня позвать (а родные женщины этому не воспротивились), а во — вторых, не убежала в страхе от увиденного. Она внимательно смотрела, что и как я делаю — и есть надежда, что сумеет при необходимости это повторить.

— Знаешь, Тьехо, — я устало откинулся на подложенную подушку и закрыл глаза. — Я вновь думал сегодня — хотя Наставник запретил мне, и правильно: если бы почти сорок лет назад рядом с моей матерью оказался кто-нибудь, умеющий делать нечто подобное, ее бы спасли. Это совсем не сложно, и наверное, можно было бы обойтись без операции, и у меня были бы братья и сестры… Ч-черт…, — прошептал я, стискивая зубы. Учитель был тысячу раз прав: такие мысли только мучают и забирают силы. Что толку думать о том, чего нельзя изменить?

Но именно это дает мне оправдание! Я глубоко вздохнул:

— Я хочу тебе сказать, что если сегодня я сумел хоть чему-то научить ту повитуху, будь она сто раз грязной и тупой, и если она сумеет уже без меня помочь какой-нибудь женщине — значит, наставник не зря тратил на меня время и силы, и я не зря трачу их на тебя.

Тьехо некоторое время виновато молчал, потом шумно вздохнул и неожиданно произнес:

— Я и не думал, что вам сорок лет, сударь. У нас в горах люди в этом возрасте почти все уже старые.

— Тридцать шесть. Скоро состарюсь, — невесело уточнил я. — Особенно если ты станешь доставать меня слишком сильно.

— У вас даже седины нет… почти, — Тьехо явно извинялся и старался меня утешить. Что ж, он славный парень, и я на него не в обиде. Пожалуй, это еще один урок для нас обоих.

Но последнее время меня что-то слишком часто и сильно вот так «заносит». Я так устал; мне нет покоя. Я хочу одного — невыносимо, до боли! — повернуть наконец на юг, к Долине Виттов и Сканов. Там закончится наш путь, там я снова обрету радость и силы.

Прошло почти два года с тех пор, как я покинул Ланские горы. Мы с Тьехо ездим по разным краям и странам. У нас хорошая команда. Тьехо для меня — незаменимый помощник и друг, да и я для него не самый худший наставник, и он, похоже, не очень жалеет, что оставил родные места.

Мы медленно движемся на юг. Останавливаемся, лечим больных, набираемся опыта — и продолжаем свой путь. Поэтому я и не оставляю попыток научить моих пациентов самим заботиться о себе. Доктор из меня вышел неплохой, но быть одновременно в нескольких местах я не способен. Даже моему Наставнику еще никого не удавалось вылечить при помощи телепатии. Обидно, когда усилия идут прахом из-за невежества. Я лишь хочу помочь им жить спокойно, без лишних бед.

Но я уже не раз убеждался: с высоты Ланских гор все выглядело гораздо проще и идеальнее. То, что кажется естественным и понятным мне или Тьехо, для других может стать открытием, иногда весьма странным и неприятным. И наоборот.

Наверное, наставник смог бы объяснить лучше… но время моего ученичества завершено. Я выполнил обещание, данное Учителю: перед тем как вернуться на родину, я два года лечу больных в чужих краях. Восемь лет я жил и учился в Ланских горах. И вот наша повозка, запряженная парой низкорослых ланских лошадок, и прицепленный сзади возок с запасом лекарственных снадобий и инструментами оставили позади скалистые тропы последнего горного перевала. Щедро награжденный проводник повернул назад. Тьехо во все глаза рассматривает живописные холмы, пока я уверенно правлю. Мы в двух днях пути от Иллинора.

Глава 3

Мы остановились на лучшем постоялом дворе — который назывался, конечно, «Герцогская корона» — статус обязывал. Я редко надеваю синюю мантию, которую носят ланские врачи; в моем арсенале достаточно средств лечения — физического и душевного — для обычных нормальных людей. Но к персонам чрезмерно заносчивым и скандальным, привыкшим к особому обращению, приходится применять и столь сильнодействующие методы, как пара фраз на ланском для ученика (а он уже научился удерживаться от смеха и почтительно кивать головой, слыша от меня нечто вроде «ку-ку, Тьехо, сделай умное лицо»), проницательный взгляд в глаза и иноземное одеяние. Эффект обычно потрясающий — безо всяких отваров, настоек и притираний (опять же — экономия ценных средств). Но это — так, к слову…

В Иллинор мы приехали под вечер, и являться во дворец Великого Герцога было уже поздно. Уснуть я и не надеялся — но, однако, спал, видя во сне обрывки чьих-то недугов, ланские пейзажи, знакомые и незнакомые лица, говорящие на разных языках. Сон, разумеется, не принес никакого отдыха, и проснулся я, по неутраченной привычке, с первыми рассветными лучами и с чувством некоторого облегчения — наконец-то утро… Так как на дворе была поздняя осень, оказалось, что уже совсем не так рано, и я решил не давать Тьехо повода для справедливого возмущения и встал.

В своей синей мантии — все-таки официальный прием, да и ожидают при дворе иноземного доктора, а не пропавшего графа де Ангилема — я шагал по знакомым коридорам, через галереи вслед за лакеем (новый, я его не знаю), и вот так бодро маршировать стоило мне неимоверных усилий; гораздо легче было бы забраться на самую высокую вершину в Ланских горах. Как и там поначалу, сердце бешено колотилось и ноги подкашивались. Лакей скрылся за дверью — доложить обо мне — и я позволил себе прислониться к стене и несколько раз глубоко вздохнул, задерживая дыхание. Определенно, успокоиться мне не удавалось; более того — хотелось тихо сползти по стене вниз.

— Великий Герцог просит к себе доктора Ауробиндо!

Лакей почтительно распахнул дверь, и я послал себе мыслеформу в виде пинка.

Твой кабинет по-прежнему располагался в самой высокой, восточной башне, откуда был виден практически весь город и поля за ним. Наверное, ими ты и любовался, глядя в окно. Перевести дух я так и не смог. Мгновенно охватив взглядом тебя и обстановку вокруг (почти ничего не изменилось), я вежливо произнес совершенно чужим голосом:

— Приветствую Вас, Монсеньор!

Ты вроде бы и не вздрогнул — но я совершенно отчетливо почувствовал это внутреннее движение — то, что называют «душа ухнула», куда-то там вниз. Впрочем, для этого мне и не понадобилось бы никакой специальной подготовки. А ты ответил:

— Я наслышан о вас, доктор — о вашем искусстве, о том, как вы спасаете совсем безнадежных больных. Возможно, и мне вы сможете помочь…

Ага, смогу — вот сейчас дуну, плюну, махну рукавом!.. Тут меня слегка понесло — самообладание отказало напрочь, и черный юмор вырвался на свободу:

— Это зависит не только от моих возможностей, но и от вашего желания, Монсеньор…

Да повернись же ты ко мне лицом, черт побери!

Я уже готов был упасть, и оглядывался в поисках опоры. Но в подтверждение того, что передача мыслей на расстоянии все-таки существует, я услышал:

— Черт тебя возьми, де Ангилем, ты читаешь проповедь каждому пациенту или через одного?

Глава 4

Я, глупо и счастливо улыбаясь, пробормотал:

— Через одного, Франсуа…, — и мы бросились друг другу в объятия.

— Не стыдно? — спросил ты, когда первые эмоции утихли. — Лишь по слухам я узнавал о тебе, и то — последние два года, а до этого — тишина, словно ты умер, исчез, сгинул… Неужели нельзя было дать о себе знать — хотя бы пару слов?

— Нельзя, Франсуа — правда, абсолютно невозможно, — я вздохнул и покачал головой. — Я все тебе расскажу, но только не сразу, не сейчас… Я в себя не могу прийти, честное слово!

Ты обнял меня за плечи:

— Значит, ты все-таки нашел то, что искал? Ты счастлив?

— Пожалуй, да, — я улыбнулся. — Вот сейчас я точно счастлив!

За дверью кабинета между тем слышались возня и шушуканье. Дверная створка чуть приоткрылась, и взволнованный приглушенный голосок, который я узнал бы везде и всегда (теперь уже мое сердце ухнуло вниз), быстро зашептал:

— Что я тебе говорила? Давай же, иди!

Дверь распахнулась и тут же снова захлопнулась, втолкнув в кабинет молодого человека лет шестнадцати — семнадцати, смущенного и слегка запыхавшегося.

— Отец…, — начал он и запнулся, переведя взгляд с тебя на меня.

— Август — Франциск! — воскликнул я, поднимаясь. Юноша вспыхнул:

— Здравствуйте,… доктор… Здравствуйте, граф…, — пробормотал он, исподлобья взглянув на меня, и неловко поклонился.

Дальше мне полагалось произнести идиотскую фразу о том, как он вырос и изменился — что я и сделал. Тут в дверь просунулась темная головка, и я наконец увидел Лайни, тоже здорово повзрослевшую за три года нашей разлуки. Маленькая барышня в изящном платьице сделала реверанс и серьезно произнесла:

— Доброе утро, отец! — как будто простилась со мной только накануне вечером! Я слегка обалдел, но не стал разбираться, что это — демонстрация благородных манер или врожденная сдержанность маленькой ланки — а просто подхватил ее на руки. В ее карих глазах заплясали веселые искорки, счастливая улыбка осветила лицо, открыв четыре новых зуба, выросших уже без меня. Отбросив придворное воспитание, дочка обхватила меня за шею, прижалась лбом к моему лбу и прошептала:

— Я раньше всех знала, что ты вот — вот приедешь! Мне никто не рассказывал — я просто знала, хоть никто и не верил. Ты-то мне веришь?

— Конечно, — я серьезно кивнул. Способность Лайни предвидеть будущее давно перестала быть для меня чудом. Она просто видела его во сне или в трансе. В самом деле, если я могу предчувствовать — отчего бы моей дочери его и не видеть?

— Мы с Августом поспорили, и он проспорил, — Лайни удобно устроилась у меня на коленях. — Надо будет подумать, что с него взять: конфеты он мне и так даст, а вот прогулку в…, — тут Лайни осеклась, с опаской взглянув в твою сторону. Видимо, взрослым о прогулке знать не полагалось; и она сменила тему с очаровательной светской непринужденностью.

— Я покажу тебе свои комнаты, пойдем, — дочка увлекла меня за руку. Нам всем требовалось немного отдохнуть.

— Монсеньор сказал, что там раньше жил ты. И я тоже захотела в них жить.

Мы оказались в моих старых покоях в левом крыле на втором этаже.

— Теперь мы станем жить вместе, правда, папа? Смотри, я сохранила твой медальон, — Лайни вытащила его за цепочку из-за выреза платья. — Хочешь, я верну его тебе?

— Нет, Лайни, теперь он твой. А жить мы конечно будем вместе. А еще с нами будет жить Тьехо. Помнишь его?

Лайни нахмурилась.

— Это тот мальчишка из деревни? — она, сама того не замечая, перешла на ланский.

— Он самый, — я ответил так же. — Теперь он мой ученик и помощник.

— Наверное, совсем зазнался?

— Не думаю. Но если это случится — ты быстро спустишь его на землю. Как хорошо, что ты не забыла ланский.

— Я пыталась учить Августа, но он говорит, что не понимает ни слова. По-моему, он просто ленится. Папа, а Тьехо говорит на языке виттов?

— Да, и довольно неплохо. Теперь тебе будет с кем поболтать на обоих языках.

— Мы и так постоянно болтаем с Августом.

— Вы друзья?

— Да, он славный, с ним весело. Представляешь, папа, у меня есть горничная, — щебетала дочка. — Вот бы удивились в монастыре! Еще у меня три учительницы, две хорошие, а одна вредная. Они меня учат «всему, что должна знать девушка моего положения», — задрав нос, процитировала она кого-то из учительниц — очевидно, вредную.

— А учитель Августа учит меня математике. Он говорит, что у меня хорошие способности. Папа, — озабоченно спросила вдруг Лайни, — а какое у меня положение?

Я рассмеялся от неожиданности.

— А что тебе говорит по этому поводу герцог?

— Ну, — замялась Лайни, — однажды он сказал, что я ему как дочь. Но я же не его дочь, а твоя! Я всем так и говорю: я дочь доктора Ауробиндо! Август называет меня своим другом — это правда. А вот одна девочка — не буду ее называть, ты потом сам поймешь — назвала меня…, — она замолчала. — Не буду говорить, как!

— И что ты сделала? — обеспокоенно спросил я.

— Сначала ничего. А когда она опять начала меня оскорблять, я сказала, что приготовлю зелье и превращу ее в жабу.

Я расхохотался:

— И она поверила?

— Еще как поверила! Два дня из дома не выходила, родителям нажаловалась, и сейчас, как меня увидит — бежит прочь. По-моему, она просто дурочка…

Я слушал дочку, позабыв о времени — и, наверное, глаза у меня начали закрываться, потому что Лайни вдруг умолкла и взяла меня за руку.

— Ты устал, папа?

— Немного, — я очнулся. — Знаешь, я все никак не могу поверить, что я наконец дома, и мы вместе…

— Это бывает, папа, — по-взрослому улыбнулась дочка. — Ты скоро привыкнешь.

Глава 5

Разговор с Августом — Франциском оказался нелегким. Наблюдательная Лайни сразу заметила, что с ее другом что-то не так: он был расстроен, растерян и явно старался избегать встреч со мной.

Через пару дней я наткнулся на него в дальнем углу дворцового парка. Он рассеянно чертил что-то прутиком на песке и, увидев меня, вскочил и попытался уйти. Я положил руку ему на плечо:

— Подожди, Огюст, пожалуйста. Давай поговорим.

— О чем? — пробормотал он, глядя в сторону.

— Обо всем. С самого начала. Помнишь, как мы с тобой разговаривали раньше?

Я сознательно произнес это. Что творилось в душе Огюста, понять было нетрудно. Он и я очень нуждались в «выяснении отношений» — надо было как-то вызвать его на разговор, пусть даже причинив боль.

Огюст горько усмехнулся:

— Не помню. Это было давно — да и было ли вообще?

Я присел рядом.

— Я знаю, ты имеешь право злиться на меня. Я даже не попрощался с тобой. Хотя, честное слово, я не мог даже предположить, что уеду так надолго.

— Я искал тебя…, — голос юноши звучал глухо, он отвернулся. — Спрашивал отца, но и он ничего не знал, и только успокаивал меня. Это было даже хуже, чем когда умерла мама. Тогда я был слишком мал…

Он боролся с болью, которая рвалась наружу.

— Как ты мог?! — наконец воскликнул он почти со слезами. — Прислать о себе весть, написать хоть пару строк — неужели это было невозможно? Ты бросил всех нас — меня, отца — понимаешь? Бросил и уехал. Знаешь, как это ужасно — остаться вдруг одному?

— Огюст, прости! Тогда мне действительно было необходимо уехать! Поверь, я знаю, что ты чувствуешь. Прости меня, пожалуйста, и дай мне возможность хотя бы объяснить, что произошло!

— Как у тебя все просто! — Юноша зло вскочил. — Ты думаешь, достаточно сказать «прости» — и все станет как прежде? Ты приехал — знаменитый доктор! Отец принял тебя с распростертыми объятиями — как трогательно! Все забыто!

Ты предал меня, понимаешь?! Я остался совсем один! Отец всегда занят. Сначала мы с ним говорили о тебе — но я видел, что после каждого такого разговора он сам не свой, и я перестал говорить об этом! Потом он болел… Каждую ночь мне снилось, будто все вокруг умерли, исчезли, я просыпаюсь в темноте — и никого нет! Мне до сих пор иногда это снится…

По лицу Огюста текли слезы, но он хотя бы не уходил. Мне давно не было так плохо и так стыдно.

— Ты жил в чужих краях, ты учился — или не знаю, что ты там делал… И вот теперь ты — умный, ты все умеешь, ты много видел — и не рассказывай, пожалуйста, как тебе было тяжело и одиноко! Как ты думаешь, кому из нас было хуже?

— Твоему отцу, — тихо ответил я, поднимая голову. — Что мне сделать, чтобы снова стать твоим другом, Огюст? Помоги мне! Не отталкивай меня!

Огюст опустился на скамью рядом со мной и помолчал немного.

— Артур, — тихо попросил он. — Я хочу, чтобы ты сходил со мной в Скалы. Сам я не был дальше Площади и…

— Ты ходишь в Скалы?! — я слегка подскочил. — Зачем, Огюст? Там же может быть опасно.

— Я же сказал, что не ходил далеко. И потом… Там, конечно, жутковато, но ничего особенного. А я хочу понять…, — он замялся.

–…что такое там с нами происходило, и как мы с этим жили, — закончил я. — Поверь, Огюст, ты не найдешь там ничего, кроме старого хлама. Но если ты хочешь — конечно, я пойду с тобой. Кстати, — я взглянул на него со всей проницательностью, на какую только был способен. — Не туда ли вы собирались отправиться с Лайни?

Огюст смутился:

— Я не повел бы ее дальше Пещеры, не сомневайся. Она каким-то образом выследила меня, когда я полез туда впервые, и с тех пор требует пойти вместе. Даже грозится отцу рассказать.

— Ай да Лайни! — я усмехнулся. — Уговоры, подкуп и шантаж — полный набор дамских штучек.

— Да нет, обычно она этим не пользуется. Ты тоже не говори отцу, пожалуйста. Хватит с него волнений.

Огюст задумался.

— Артур, Лайни действительно могла увидеть во сне твой приезд? Она даже день назвала точно, представляешь? Она часто говорила о тебе с такой уверенностью — что ты делаешь, где находишься. Мне даже казалось — она почти не скучала, будто виделась с тобой каждый день.

— Это правда, Огюст. Для ланцев это не такая уж редкая способность — мысленная, чувственная связь с другими, особенно близкими людьми.

— Но она же твоя дочь? Значит, она не совсем ланка.

— Это не так и важно. Меня больше удивляет, отчего другие не имеют такой способности. Знаешь, что я понял? Она есть у многих, а ее сила зависит лишь от того, насколько люди настроены друг на друга.

— И ты мог видеть нас — меня, отца?

— Скорее чувствовать… Но у нас с герцогом так было и раньше — по крайней мере, мы знали, если кому-то из нас плохо или грозит опасность. А теперь… то есть когда меня с вами не было… Огюст, прости за то, что я тебе сейчас скажу. Ты прав: я почти десять лет жил и работал только на себя. Представляешь, что было бы, почувствуй я, как вы нуждаетесь во мне — сейчас, немедленно? Меня никто не держал в монастыре насильно — я мог уйти в любой момент. Но обратно меня бы не пустили. Чтобы научиться искусству ланского врачевания (любому из их искусств!), требуется полное отречение от остального мира. Поверь, они не зря живут так высоко и уединенно много веков.

Я взглянул на Августа — Франциска. Он слушал, как завороженный.

— Вот я и постарался «забыть» на время все связанные с вами чувства и воспоминания. Иначе просто не было смысла уезжать.

Правда, мне далеко не всегда это удавалось. Только это и может служить мне оправданием — и то искусство, которым я теперь владею.

Глава 6

За два года я не разучился лазать по скалам. Кое-где и Огюсту дам фору. Он с удивлением это заметил, когда мы, немного запыхавшись, поднялись к Пещере Выхода.

— Ланские горы гораздо выше, Огюст, и дышать там тяжелее. Мне пришлось привыкать дважды: на высоте, и когда спустился вниз.

Пятачка мы на этот раз не встретили — он куда-то ушел, оставив своего драгоценного монстра без присмотра. Я похлопал ладонью по железному боку. Кое-где наверху, в стыках железной обшивки, появилась ржавчина — видимо, туда Пятачку было тяжело залезать и чистить. В остальном монстр остался таким же, и даже новых надписей почти не прибавилось — интерес к нему со временем явно поугас.

Горы и скалы — две разные вещи. Проведя пятнадцать лет жизни в Скалах, я не имел никакого желания возвращаться туда снова. Скажи мне тогда кто-нибудь, что еще восемь лет я проживу на горных вершинах — я искренне послал бы того человека подальше.

Ланские горы живые. Снежные вершины, купающиеся в невероятной небесной синеве, и зеленые плодородные долины ничем не напоминают серые выщербленные Скалы. Пронзительный воздух, чистый и терпкий; резкая, почти без сумерек, смены дня и ночи; ночной холод и дневная жара; зеленовато-коричневая мозаика горных склонов и сочный изумрудный ковер лугов — вот что окружало меня там.

Скалы вокруг нас с Августом совсем старые. Даже странно, почему они до сих пор не рассыпались в пыль. Кое-где просачивается вода, уже дурно пахнущая, прелая; серо-зеленый мох взбирается повыше. Все, дальше прохода нет. Скалы, как обветшавший дом без хозяев, быстро рушатся. Интересно — ведь никто не прорубал эти улочки. Они были словно приготовлены для нас — кем? — и вот отжили свой век.

Я украдкой поглядывал на Огюста, пытаясь уловить выражение его лица в серых сумерках. Насколько я мог видеть — а больше чувствовать — юноша был немного растерян, и взирал по сторонам скорее недоуменно, чем испуганно.

— Ну что, назад? — наконец нарушил я молчание. Мои краткие пояснения давно иссякли. Мы слушали лишь звуки собственных шагов, капающей воды и шорох осыпающихся камешков. Все подробности Август — Франциск давно знал наизусть.

— Как на кладбище, — глухо произнес он. Голос его был неестественно высок и странным шелестом отражался от стен.

— Это и есть кладбище, — ответил я. — причем всего плохого. Лучшее мы взяли с собой.

Теперь я это понимаю. Поэтому могу ходить здесь спокойно. Но после воздуха Ланских вершин оставаться в Скалах невыносимо душно.

— Пойдем, Огюст, — я мягко взял его за локоть и подтолкнул вперед.

Спустившись вниз, мы присели на скалистом уступе. С лица Огюста сходила нездоровая бледность. Надо же, как быстро Скалы начинают высасывать из человека жизнь.

— Тебе часто бывает страшно, Артур? Так страшно и одиноко, как там?

— Раньше было гораздо чаще, — честно ответил я, рискуя примерить роль старого мудрого дядюшки.

— А мне — да, — мальчик смотрел куда-то в сторону. — Только не говори, как отец — что ото всего может спасти работа или что-то в этом роде… Его-то она не спасла. Работа не помеха одиночеству.

— Знаешь, я сейчас понял, что если бы не уехал тогда, то, возможно, однажды ушел бы вот так в Скалы и не вернулся. Это что касается работы, — я соскочил с уступа. — А что касается одиночества и страха…

— Это не кладбище, — перебил Огюст. — Это то, что у меня сейчас в душе. Ну, не сейчас. Но часто… Было часто…

Он вздохнул и посмотрел мне в глаза.

— Все-таки хорошо, что ты приехал. И что пошел вместе со мной. А то я и правда бы…

Он не договорил и вдруг рассмеялся:

— Ох. Лайни и разозлится, узнав, что мы ушли без нее! Она, наверное, уже все знает.

— Я лучше схожу с ней сам. Или отправимся втроем. Может, встретим Пятачка, и он нас покатает. А сейчас пойдем вниз — твой отец, наверное, уже волнуется.

«А что касается одиночества и страха, и страха одиночества, — размышлял я, подъезжая вслед за Августом к городским воротам, — так ведь это одна из болезней взросления, которую надо опять же просто пережить. Кстати, и опыт дает немалый. Вот если годам к двадцати пяти не пройдет — тогда жди осложнений…».

Но Августу эти мудрые мысли я озвучивать не стал. Тем более что полчаса назад я хотел сказать совсем другое, а потому лучше промолчу. Доктора пока никто не звал.

Или, как говорил Наставник — не следует отвечать на незаданный вопрос.

Глава 7

В справедливости этой истины я убеждался не раз. Опасно это — как для пациента, так и для доктора.

В глухой деревеньке у подножия горы случилось мне помогать одной бабульке. Сердце ее, измученное работой и возрастом, работать устало; бабушка готовилась умирать. Мы с Тьехо оказались рядом и умереть не дали. В нашем возке оказалось вдоволь травы горной наперстянки. Я применил легкое внушение; а когда через несколько дней старушке полегчало, рассказал родственникам, где и как пополнять запасы травы. В качестве платы я потребовал от ошарашенного сына вычистить и проветрить захламленный вонючий домик, где и здоровому-то захворать было недолго, и, оторвав от себя парочку успевших присосаться клопов, собрался уходить. Парень, похоже, был не очень-то доволен. Заезжий то ли доктор, то ли колдун, бормоча непонятные слова, распоряжается в родном свинарнике, клопов не уважает, да и мамашин уход в иной мир отсрочил на неопределенное время. Нет, в следующий раз нечего звать докторов, сами как-нибудь обойдемся…

Конец ознакомительного фрагмента.