Дом на Солянке

Валерия Вербинина, 2020

1928 год. В популярной газете «Красный рабочий» исчезает заместитель главного редактора. Ходят слухи, что он сбежал от жены, но затем выясняется, что в редакционной кассе не хватает огромной суммы. Этим делом занимается начинающий сыщик Иван Опалин. Расследование осложняется тем, что к нему прикрепляют журналиста из газеты, который получил задание написать серию очерков о работе угрозыска. Вскоре Опалин понимает, что его новый знакомый – очень подозрительное лицо…

Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями случайно.

Глава 1

Явление поэта

— Денег нет, — сказал кассир.

— Но позвольте… — начал Басаргин.

— Нет денег, Максим Александрович, — повторил кассир, и в его тоне собеседник уловил нечто вроде сочувствия. — Заведующий распорядился вам не давать. Вы, говорит, материал не сдали. Аванс брали и не вернули…

— Послушайте, — начал заводиться Басаргин, — это какое-то недоразумение. Глебову можно сколько угодно брать авансы и кормить всех обещаниями, Стеничу… а я только один раз… Я статью не сдал, потому что болен был!

— А Поликарп Игнатьевич в курсе? — мягко осведомился кассир. И хотя тон его был предельно корректен, по выражению глаз, по тому, как остро они блеснули под стеклами очков, стало ясно, что человек, сидящий за окошечком кассы в редакции «Красного рабочего», не слишком-то склонен верить в отговорки собеседника.

Басаргин смирился. В конце концов, если он поругается еще и с кассиром Измайловым, ничего хорошего из этого не выйдет. Кассиры — народ злопамятный и всегда найдут способ напакостить, если редакционный работник задел их самолюбие. Придешь, к примеру, деньги получать, а кассир раз — и перерыв объявит или просто захлопнет окошечко без всяких объяснений. Опыт научил Максима Александровича никогда не ссориться с теми, кто ведает финансами: это всегда выходит боком.

— Скажите, — начал Басаргин, нервно растирая лоб, потому что у него вдруг начала болеть голова, — а если Поликарп Игнатьевич…

— Если Поликарп Игнатьевич скажет, что можно, тогда другое дело, — с готовностью отозвался Измайлов. — А так, поймите, нехорошо выходит. Он сам велел — Басаргину авансов не давать…

Чертыхнувшись про себя, Максим Александрович отправился искать заведующего, а найти его было весьма непросто. Редакция «Красного рабочего» помещалась в огромном здании на Солянке, которое некогда было воспитательным домом, а при Советах превратилось в Дворец труда. Сюда, как спички в коробку, кое-как втиснули несколько десятков учреждений, в числе которых оказались издательства, редакции журналов и газет, художественная выставка, сберкасса, всевозможные профсоюзные организации, почтовое отделение и магазин. Каждое утро трамваи приносили к Дворцу труда сотни служащих, которые ручейками вливались внутрь и растекались по бесчисленным кабинетам. Жизнь кипела в бывших дортуарах сирот, стрекотали пишущие машинки, верстались газетные полосы, из курилки в курилку носились последние сплетни. Человек, который попадал в лабиринт коридоров дворца впервые, был, наверное, очарован здешней суетой, но Максим Александрович Басаргин шагал, как приговоренный к смерти, и думал только о том, что у жены Вари нет приличного зимнего пальто и, стало быть…

— А, Максим!

Кто-то с размаху хлопнул его по плечу, Басаргин дернулся и повернулся. Так и есть — Глебов, его манера. Степан Сергеевич Глебов был розов, щекаст, жизнерадостен, и глаза его взирали на мир с непоколебимой уверенностью в своих силах. Он всюду ходил с трубкой, но, разумеется, совсем не потому, что главный редактор «Красного рабочего» Оксюкович курил трубку. И авансы за статьи Глебову с легкостью давали, конечно, потому что считали его талантливым, а не потому, что он был вхож в дом Оксюковича на правах кого-то вроде жениха.

— Ну? Что? Как? Вообще? — в присущей ему манере сыпал отрывистыми вопросами Глебов и тут же, не дожидаясь ответа, продолжал: — Слышал новость? О Колоскове?

— Нет, — хмуро ответил Басаргин.

Колосков был заместителем главного редактора. В августе он ушел в отпуск и должен был отправиться на юг, где его уже ждала отбывшая ранее жена с детьми, но на место назначения не приехал. Среди сотрудников «Красного рабочего» ходил упорный слух, что Колосков сбежал к любовнице, но кем она была, никто не мог сказать по причине того, что зам умело скрывал свою личную жизнь.

— Нашелся! — Глебов залился счастливым смехом. — Видели его! В Харькове! Там у него пассия… Говорят, певица! И красоточка… Все на месте!

Басаргин слушал, насупившись, и думал: почему все вокруг считают Глебова ловким малым и вообще молодцом, который своего не упустит, между тем как совершенно очевидно, что Степа — самый обыкновенный круглый дурак. «А может быть, он именно этим и берет, — мелькнуло в голове у Максима Александровича, — все видят, что он дурак, потому его не опасаются и хвалят, отлично зная ему цену». Вслед за этим пришла другая мысль, куда менее утешительная: «Но если он дурак, а я умный, почему я не могу выбить какой-то жалкий аванс? Почему…»

— Степа, — прервал он поток фраз Глебова, который живописал пассию Колоскова, ради которой тот бросил жену и троих детей, так увлеченно, словно пять минут назад видел певицу своими глазами, — мне нужен Поликарп, где он?

Заведующий редакцией носил двойную фамилию Федотов-Леонов, которая ставила Басаргина в тупик — да, впрочем, не только его. Так или иначе, по фамилии заведующего никто не называл, а говорили коротко и просто: Поликарп.

— С утра был здесь, — сообщил Глебов. Он сунул в рот трубку, выпустил дым и небрежно добавил: — Он попросил у меня книжку моих рассказов.

Это означало, что Глебов навязал заведующему свою книжку. Степа был косноязычен, не умел придумывать сюжетов и считал, что стряпчий — это повар, но зато у него имелось неоспоримое пролетарское происхождение и три месяца пребывания в Красной армии под конец Гражданской войны. Сейчас, в 1928 году, ему исполнилось 27 лет, и он с энтузиазмом смотрел в будущее, веря, что лично ему оно принесет только хорошее. Максим Александрович Басаргин был на десять лет старше собеседника и весь свой энтузиазм давно растерял. Верил он, пожалуй, только в литературу, которую любил всем сердцем, — но не в литературу Глебовых. Для «Красного рабочего» Басаргин сочинял фельетоны, писал очерки, разбирал бы и шахматные партии, если бы ему это поручили. Все говорили, что у него легкий стиль, не подозревая о том, скольких мучений ему стоит эта легкость. Работой своей Басаргин тяготился и по вечерам сочинял комедию, в которой отводил душу. Весной он отнес пьесу в театр, но шел уже сентябрь, а о пьесе не было ни слуху ни духу. Значит, опять убогая газетная работа без надежды напечататься по-настоящему, отдельной книжкой, опять нужда, опять жалобы Вари…

И он опять не сможет ничем ей помочь.

— Леля, — спросил Глебов у проходящей мимо машинистки в вязаном жилете поверх белой блузки. — Поликарп сейчас не у себя?

Выяснилось, что заведующего недавно видели в кабинете Лапина, который руководил отделом «За оборону СССР». Лапин, человек с суровым обветренным лицом и колючими глазами, не пользовался в редакции особой популярностью. Он прошел всю Гражданскую, ходил с орденом Красной Звезды, после полученных на войне ранений и контузий хромал на левую ногу и был глуховат. Басаргин подозревал, что Лапин, который воевал по-настоящему, а не три месяца, в глубине души презирает своих коллег, людей в массе штатских и к боевым действиям равнодушных. Когда того требовали обстоятельства, он мог изобразить сердечность, но вообще предпочитал держаться особняком и даже в столовой обычно садился за отдельный стол.

— Интересно, что Поликарп забыл у Лапина? — спросил Глебов и, не дожидаясь ответа, высказал догадку: — Наверное, от Кострицыной прячется. Небось опять ему скандал устроила из-за своих выкроек.

Несколько раз в месяц «Красный рабочий» печатал уменьшенные выкройки одежды, и каждый раз происходило одно и то же: места никогда не хватало, в итоге чертеж втискивали на какой-нибудь огрызок в несколько квадратных сантиметров. Рассмотреть пояснения к такому чертежу можно было разве что с лупой, и то не всегда. Это являлось источником постоянных переживаний для создательницы выкроек Кострицыной, которая относилась к своему делу серьезно, обижалась до слез на такое отношение и самозабвенно ругалась с редакторами.

— Поликарп Игнатьевич, ну как вы могли? Вы же обещали! Опять люди жалуются, что ничего не разобрать… Да у вас реклама какого-нибудь «Ночного экспресса» больше места занимает, чем мои несчастные выкройки!

— «Ночной экспресс» — объявление коммерческое, за деньги, — отвечал заведующий. — Фильм с Гарри Пилем^[1], сверхбоевик как-никак…

— Поищем Поликарпа у Лапина, — предложил Глебов, поворачиваясь к Басаргину.

Максим Александрович предпочел бы идти один, но Глебов увязался за ним. У Лапина они выяснили, что заведующий уже ушел.

— Кажется, он сейчас у Должанского, — сказал бывший военный.

Должанский занимался в газете поэтическим отделом и был известен тем, что каждому автору вежливо говорил, что его стихи обещают большое будущее. Но Басаргину приходилось наблюдать и другого Должанского, который так выразительно зачитывал вслух худшие места из графоманских виршей, которые ему присылали, что присутствующие буквально катались от хохота.

— Идем к Должанскому, — объявил Глебов, и вдвоем с Басаргиным они покинули кабинет Лапина с портретом Фрунзе на стене.

Максим Александрович повеселел, и даже голова у него перестала болеть. Ситуация стала казаться абсурдной, и по писательской привычке он стал прикидывать в уме сюжет: «Учреждение, затерянное в недрах… ну, скажем, московского небоскреба… Служащие ищут начальника — и никак не могут его найти…»

— Старик, я слышал, ты комедию написал? — донесся до него голос Глебова.

Максим Александрович вздрогнул и остановился возле стенда, который доступными средствами призывал к активной борьбе с пьянством. На самодельном плакате из бутылки вылезала зеленая змея и пыталась вцепиться в синего гражданина, нацелившегося эту бутылку выпить. Судя по решительному виду пьяницы, змее всерьез грозила участь быть употребленной на закуску. Между собой остряки Дворца труда называли этот плакат «Призрак коммунизма» и «Чудное виденье».

— Кто сказал… — начал Басаргин.

— Леля, — ответил Степа, усмехнувшись. — Сказала, что перепечатывала текст для тебя на машинке… И ты просил никому не говорить.

Писатель уже овладел собой и, как ему казалось, принял безразличный вид.

— Ну, слушай… Это так… Первый опыт… Пьесы вообще писать тяжело…

— Я знаю, — небрежно кивнул Глебов. — Сам собираюсь написать одну штучку… Ты куда свою пьесу отнес? К Мейерхольду? В Художественный?

— В Театр сатиры.

— Ну… ну… А что так? Думаешь, там больше шансов? Не, брат. — Только что Басаргин был «стариком», и вот уже Степа определил его в «братья», не замечая, насколько дико звучат такие перемены. — Дерзать надо. Надо дерзать… Сатира — это что? Мещанский театр, мещанская публика… нэпманы…

Басаргину сделалось скучно. Он отлично знал, почему Глебову хотелось попасть на сцену: театр был золотой жилой, драматурги получали не только гонорар за пьесу, но и отчисления с каждого представления. Именно поэтому в театр рвались все, кто с грехом пополам освоил правила правописания, — и именно поэтому в драматургической сфере так ожесточенно топтали конкурентов, не гнушаясь никакими методами. «Ну а я? — подумал Басаргин. — Чего же хочу я? Ведь не ради же денег я затеял все это — точнее, не только ради денег… Хотя какая разница — все равно же ничего не вышло…»

Когда Максим Александрович и его несносный спутник вошли в кабинет Должанского, тот говорил по телефону, время от времени делая заметки на лежащем перед ним листе бумаги. Заведующий редакцией стоял возле окна, засунув руки в карманы. Это был высокий, могучий человек, про которого ходили слухи, что ему довелось одно время быть на Волге бурлаком, чтобы прокормить семью. Он не говорил, а громыхал, и по лицу его, когда он заметил Басаргина, пробежала легкая тень.

— Поликарп Игнатьевич, — бодро заговорил писатель, — я согласовал тему с Эрмансом… — Эрманс был секретарем редакции. — Столетие со дня рождения Льва Толстого…

— Темы надо не с Эрмансом согласовывать, а со мной, — прогромыхал гигант. — Это во-первых. Во-вторых… вы меня простите, Максим Александрович, но о Льве Толстом в этом году только ленивый не писал… На кой черт нам сто первый очерк о Льве Толстом? Что он нам дает?

Басаргин молчал — и не потому, что ему было нечего сказать, а потому, что если человеку надо объяснять значение Льва Толстого, обсуждать с таким собеседником нечего. Должанский бросил на писателя быстрый взгляд и отвел глаза.

— Да, да… — бормотал он в трубку. — Конечно… это может быть интересно…

— А вы, Максим Александрович, подвели редакцию, — продолжал громыхать заведующий. — Обещали побывать на матче сборной Москвы против сборной Ленинграда, помните? Ну и кто выиграл?

— Пять — три, Москва, — бодро пискнул откуда-то Глебов.

— Я заболел, — мрачно сказал Басаргин.

— Да, как на футбол ходить, так все больные. — Поликарп Игнатьевич недобро прищурился. — А как авансы брать, так почему-то здоровые…

Басаргин мог ответить, что посещение матчей вообще не входит в его обязанности, отделом спорта занимается Стенич, но вспомнил, что тот был в отпуске и поэтому, собственно, злополучный матч свалили на него.

— Чего вы от меня хотите? — не выдержал писатель. — Чтобы я дал статью о матче, о котором все уже забыли? Я же не говорю, что не собираюсь отрабатывать аванс. Лев Толстой вас, очевидно, не устраивает — что же тогда? Нет, ну я не спорю — что такое Лев Толстой против футбола, — добавил он, саркастически скривив рот. — Я могу для отдела театра что-нибудь написать. Для изо. — Так назывался отдел о живописи, графике, скульптуре и архитектуре. — Даже для «Науки и жизни» что-нибудь наплести про омолаживание, о котором сейчас говорят столько чуши…

— Тяжелый вы человек, Максим Александрович, — вздохнул заведующий, качая головой. — Скажите, почему вы перестали писать фельетоны?

Вот, пожалуйста. Начинается.

— Я… кхм… Почувствовал, что стал повторяться… Послушайте, Поликарп Игнатьевич, к чему этот разговор? Вы не хуже меня знаете, что мои последние фельетоны не были приняты.

— И что?

— Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.

— Ты, старик, не прав, — вклинился Глебов. — У меня тоже не все принимают… так что ж теперь, не писать?

Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.

— Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? — неожиданно спросил гигант.

Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако — неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое — пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.

— Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, — твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.

«Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть».

— О Льве Толстом могли бы поговорить, — мягко, к его удивлению, заметил заведующий. — Алексей Максимович же знал его… Что нам с вами делать, Максим Александрович? — сам себя спросил он и тут же ответил: — Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер…

Басаргин похолодел.

— В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли… — заикнулся было Глебов.

Заведующий махнул рукой.

— Плагиат. Из «Сатирикона»^[2]. Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше… Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.

— Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? — спросил Басаргин сердито.

— Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете — а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется — а он вернется, — он опять поставит вопрос о вашем увольнении.

— Опять? — машинально переспросил писатель.

— Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но… в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая…

Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.

— Пойду покурю, — неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.

— Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, — продолжал Поликарп Игнатьевич. — Ну, подумайте… Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!

Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.

— Ты это серьезно, о Горьком? — спросил он наконец. — Но так же нельзя. Он живой классик.

— Сволочь он, — не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!

— Не, ну, сволочь не сволочь, — промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, — но ведь такой случай представляется… Он молодых писателей любит…

— Какой я молодой, — бросил Басаргин в сердцах.

Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он — он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего…

Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:

— Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се… Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и… того… мог бы с ним поговорить заодно… Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы… А что? Он мог бы похлопотать… наверное. Наверху его слушают…

Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как — в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.

— Вам кого, товарищ? — спросил Степа.

Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.

— По-моему, ему Должанский нужен, — негромко заметил Максим Александрович коллеге.

Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью «завхоз», но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей — нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию — и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?

— А, значит, ты Должанского ищешь! — Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. — Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.

— Про революцию для нас Маяковский напишет, — не удержался Басаргин. — Черта с два он кому уступит свое место…

— Ну вот, видишь, — продолжал Степа, обращаясь к посетителю, который молчал, буравя его взглядом. — Про революцию, чтоб тебя напечатали, надо очень хорошо писать. Или у тебя про деревню? Лучше бы про завод, газета-то рабочая. Сразу же тебе скажу: лирика не пойдет, упадочное сейчас не годится. Нужно про классовую борьбу, актуальные проблемы…

Незнакомец вздохнул и полез в карман.

— Московское управление угрозыска, помощник агента Опалин, — заученной скороговоркой пробубнил он, предъявляя удостоверение. — Ваши документики, граждане, а затем мы с вами побеседуем под протокол.

Примечания

1

Гарри Пиль (1892–1963) — звезда немецкого кино, актер трюковых фильмов, пользовавшийся в СССР большой популярностью.

2

«Сатирикон» и «Новый Сатирикон» — дореволюционные юмористические журналы, пользовавшиеся огромной популярностью (главный редактор — Аркадий Аверченко).