История одного замужества

Валерия Вербинина, 2014

Если бы управляющий поместьем «Кувшинки» знал, чем обернется его идея сдать имение на лето! Жильцы оказались очень беспокойными: актриса Евгения Панова с мужем и… любовником! Дама не постеснялась привезти с собой под видом друга семьи молодого актера Ободовского, с которым ее связывали весьма недвусмысленные отношения. Ничем хорошим это не кончилось – актрису убили прямо в гостиной, застрелили из револьвера с перламутровой рукояткой… Накануне Евгения посетила званый вечер, где известный писатель Ергольский по просьбе присутствующих придумал, как и почему каждого из них можно убить. И кто-то воспользовался его сюжетом в реальности… Ни у кого из гостей того вечера не было явного мотива, и следствие совсем зашло в тупик, когда в имении «Кувшинки» появилась его хозяйка, блистательная баронесса Амалия Корф, и сама взялась за расследование…

Глава 5. Хлопоты и неприятности

Сейчас, пожалуй, самое время вывести на сцену новое лицо, которое до поры до времени держалось в тени. Лицом этим является не кто иной, как управляющий усадьбой «Кувшинки», Франц Густавович Юнге.

По рождению Франц Густавович был австриец, но в России его так часто называли немцем, что он однажды перестал спорить, справедливо сочтя, что время, потраченное на уточнение его национальности, можно с куда большей пользой потратить на что-нибудь другое. Для него Вена была лучшим городом на свете, венские пирожные — самыми вкусными пирожными в мире, и, само собой, никто не мог сравниться с австрийскими композиторами. Как так могло случиться, что судьба занесла его в Россию, где он жил уже второй десяток лет, он сам затруднился бы объяснить. Причем все та же судьба, которая словно нарочно выбирала для нашего героя самые прихотливые пути, заставила его сначала побыть музыкантом какого-то мелкого оркестра, потом учителем музыки, потом учителем немецкого, бухгалтером, снова учителем, на сей раз латыни, и в конце концов — управляющим. К чести Франца Густавовича стоит отметить, что со всеми своими профессиональными обязанностями он справлялся безупречно и что, если бы судьбе угодно было назначить его поваром, министром или главнокомандующим, он бы и тут не ударил в грязь лицом.

Впрочем, в данный момент он был всего лишь управляющим одного из имений богатой дамы, которую звали баронессой Корф. Устав воевать с предыдущим управляющим, который жил по принципу «не украдешь — не проживешь», она уволила его и наняла Франца Густавовича, который навел порядок, по первому требованию хозяйки представлял ей образцовые счета и вообще поставил дело настолько хорошо, что уже на второй год ему прибавили зарплату. Франц Густавович, который был уже мужчиной на пятом десятке с женой и тремя детьми, приободрился и понял, что еще несколько лет службы в «Кувшинках», и он сможет вернуться в Вену, где будет жить не то чтобы припеваючи, но вполне себе безбедно. Увы, но, судя по всему, его планы шли вразрез с намерениями его затейливой судьбы, и она задумала подставить ему ножку.

Началось все, как водится, с мелочей — хозяйка известила управляющего, что проведет лето в другом месте и «Кувшинки» ей не понадобятся. Франц Густавович, который со своей семьей занимал просторный флигель, подумал о том, что дом будет пустовать, то есть стоять без пользы и не приносить никого дохода, и закручинился. Логичнее всего было бы его сдать на лето, и управляющий решил немедленно этим озаботиться.

Ах, Франц Густавович, Франц Густавович! Не стоило вам искать постояльцев, не надо было превращать «Кувшинки» в наемную дачу, не… Но что толку теперь говорить об этом?

Одним словом, после недолгих переговоров и выплаты задатка в усадьбу въехала семья Колбасиных со своими друзьями, и тут один за другим пошли сюрпризы. Для начала глава семьи, хоть и честный мещанин по паспорту, оказался на самом деле театральным режиссером, но само по себе это ничего не значило. Гораздо хуже то, что его жена была актрисой, и мало того, что она притащила с собой любовника — вместе с ней в старый барский дом словно влилась удушливая театральная атмосфера, полная склок и интриг. Евгения Панова капризничала, тиранила прислугу, поссорилась с кухаркой и в конце концов добилась того, что почти все слуги либо отказались иметь с ней дело, либо попросили расчета.

Все это «безобразие» (по словам Франца Густавовича) продолжалось чуть меньше месяца, и он уже не мог дождаться августа, когда неприятные постояльцы должны были убраться восвояси. Однако как бы он ни относился к Пановой, управляющий был все же ошеломлен, когда однажды днем, зайдя в гостиную, обнаружил в кресле ее труп. Возле правой руки актрисы на ковре поблескивал маленький серебристый револьвер с отделанной перламутром рукояткой. Против сердца по светлой ткани платья расплылось небольшое красное пятно.

Как помнит читатель, Франц Густавович в одной из своих прошлых жизней был музыкантом. В этом своем качестве он немало общался с актерами и знал, что от них можно ожидать всякого. Поэтому для того, чтобы исключить неуместный розыгрыш, он первым делом взял левую руку актрисы и попытался прощупать пульс. Но, хотя рука была еще теплая, каким-то непостижимым чутьем управляющий понял, что это уже не тепло жизни.

Он окинул взглядом комнату, машинально отметил, что окно, выходящее на красивейшее озеро, на поверхности которого безмятежно покачивались розовые кувшинки, распахнуто настежь, и быстрым шагом вышел. Его жена была на кухне, отдавала указания новой кухарке, которая готовила старательно, но не всегда умело, и поэтому за ней нужен был глаз да глаз.

— Эльза, — сказал управляющий по-немецки, — мне нужны ключи от обеих дверей гостиной на первом этаже.

Все ключи хранились у его жены, и она, хоть и несколько удивилась, тем не менее отдала ему то, что он просил.

— Ты хочешь попробовать замки? — спросила она. — Я проверяла все ключи, когда мы только приехали сюда, и смазывала замки, но вряд ли это тебе поможет. Они очень старые, и потом, те двери давно никто не запирал.

— Эльза, — вздохнул Франц Густавович, — ты просто чудо! Скажи, сколько сейчас времени?

— Два часа… нет, уже четверть третьего. А что?

— Пока ничего, — уклончиво ответил управляющий.

Он вернулся в гостиную, и, убедившись, что за время его отсутствия ничего не изменилось, закрыл окно и не без труда запер обе двери. После чего послал одного из сыновей за доктором, а сам поехал на ближайший телеграф — отправить телеграмму хозяйке.

Когда он вернулся, раздраженный старый доктор Колокольцев уже ждал его в доме.

— Вы должны понимать, что мое время дорого, — напустился старик на управляющего, — а вы присылаете ко мне мальчика, не говорите толком, в чем дело, но требуете, чтобы я приехал как можно скорее…

— Просто я оказался в затруднении, — промолвил Франц Густавович кротко. — Прошу вас следовать за мной.

После чего он отпер одну из дверей и провел доктора в гостиную.

— О! — только и вымолвил Колокольцев, увидев тело. — Неужели самоубийство?

— Я не знаю, — отозвался управляющий, вытирая лоб платком. — Когда я ее нашел, пульса уже не было. Я пригласил вас, потому что вы лечили мою жену. Я не знаю, что мне делать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться.

Поняв, что «немецкий сухарь» вовсе не имел в мыслях его задеть, а просто растерялся (да и всякий на его месте тоже бы растерялся), самолюбивый доктор смягчился.

— Вы прежде видели у госпожи Пановой этот револьвер?

— Нет.

— У нее были какие-то причины для того, чтобы покончить с собой?

— Если бы что-то такое было, моя жена бы обязательно мне сказала.

— То есть нет?

— Выходит, нет.

Колокольцев задумался, потирая подбородок.

— На вашем месте я бы известил полицию, — решился он. — Конечно, на первый взгляд это похоже на самоубийство, но… Вполне может быть и убийство, — добавил он, передернув плечами.

Роковое слово — не убийство, а полиция — было произнесено. Франц Густавович вздохнул. Как многие старомодные люди, он придерживался той точки зрения, что честному человеку не следует иметь дела с полицией в каком бы то ни было качестве. И еще его коробило, что убили госпожу Панову или она просто покончила с собой, но произошло это именно в доме, оставленном на его попечение, доме, за который он отвечал.

Смирившись, он вызвал жену, ввел ее в курс дела и попросил поставить власти в известность.

— А родным Евгении Викторовны вы ничего не хотите сказать? — полюбопытствовал доктор.

— Полагаю, что с ними будет говорить следователь, — дипломатично отозвался управляющий. — Возможно, он захочет посмотреть на их реакцию, когда они услышат о случившемся.

«А ты, однако, вовсе не глуп, хоть и немецкий сухарь», — одобрительно помыслил доктор. Однако удержать происшествие в тайне не удалось: слуга, которого послали за полицией, немедля проговорился хорошенькой Дуняше, горничной убитой. Та тотчас же бросилась к Колбасину, а тот поспешил к управляющему — требовать объяснений, что происходит. Через несколько минут дом гудел, как растревоженный улей. Хлопали двери, по комнатам бестолково метались люди; все задавали друг другу тревожные вопросы и строили самые невероятные предположения. Франц Густавович занял пост часового у прикрытой, но не запертой двери в гостиную и стойко игнорировал все попытки его разговорить. Он согласился пропустить внутрь только мужа убитой. Доктор, который присел к столу и писал в тот момент бумагу для следствия, бросил на лицо Колбасина острый взгляд, в котором было не только профессиональное любопытство.

— Что же это такое? — пролепетал режиссер, дрожа всем телом. — Женя… Женечка! Что же это такое…

Анатолий Петрович Колбасин был невысокий, пухлый блондин с одутловатым чисто выбритым лицом. На мизинце левой руки он носил кольцо с бриллиантом, которое не снимал почти никогда. Сейчас он был одет в светлый костюм — тот же самый, в котором вчера ездил с женой и остальными в гости к Ергольскому. В молодости Колбасин был актером и считался превосходным исполнителем комических ролей. Может быть, поэтому он казался так нелеп, когда испытывал, судя по всему, неподдельную скорбь. Он дотронулся до руки жены, и слезы покатились по его щекам…

— Я убью его! — хрипло проговорил режиссер и кинулся ко второй двери, выходящей из гостиной, — двери, которая стараниями управляющего оказалась наглухо запертой. Пришлось вмешаться доктору Колокольцеву, и этот грузный немолодой человек оказался достаточно силен, чтобы оттащить режиссера от выхода и заставить его сесть.

— Послушайте меня, милостивый государь, — сказал врач, грозно возвышаясь над маленьким режиссером, — вы ничего не будете сейчас предпринимать… На это есть судебный следователь, полиция, прокурор. Они во всем разберутся… — Колбасин тупо смотрел на него, словно ни одно слово собеседника не доходило до его сознания. — У вас остался сын, — внушительно прибавил Колокольцев, — подумайте лучше о нем… Хорошо ли будет, если он останется совсем один?

Режиссер схватился за голову и поник всем телом.

— Вы правы… правы… — бессвязно бормотал он. — Но она… Скажите, она не мучилась?

Врач посуровел лицом и покачал головой.

— Нет. Не мучилась…

— Боже мой! Боже мой… И зачем мы только приехали сюда… Я ведь отговаривал ее… Но она вбила себе в голову, что только Ергольский…

Колокольцев был не прочь услышать продолжение, но тут на пороге показался судебный следователь Игнатов. Он и доктор знали друг друга в лицо, но было бы преувеличением называть их друзьями или хотя бы хорошими знакомыми. По правде говоря, Колокольцев Игнатова недолюбливал. По его мнению, молодой следователь был еще «молокосос» и свое недурное жалованье — 200 рублей в месяц — получал за то, что ровным счетом ничего не делал, потому что серьезных преступлений в округе замечено не было. К тому же Иван Иванович отличался завидным здоровьем, то есть не имел причин прибегать к услугам доктора, выслушивать его советы и считаться с его предписаниями. Поэтому, когда Игнатов вошел, Колокольцев приветствовал его довольно сдержанно.

«Наверняка начнет меня уговаривать, чтобы я дал заключение о самоубийстве… Ну уж нет, шалишь! Я своей репутацией из-за твоего спокойствия рисковать не намерен…»

— Печально, печально, весьма печально, — обманчиво рассеянным тоном промолвил Иван Иванович, обходя кругом кресло, в котором находилась жертва. — Это муж? — Он взглядом указал на совершенно раздавленного Колбасина, поникшего на диване.

Конец ознакомительного фрагмента.