Пасынки отца народов. Сказка будет жить долго

Валида Будакиду

Чем старше становилась Аделаида, тем жизнь ей казалась всё менее безоблачной и всё менее понятной. В самом Городе, где она жила, оказывается, нормы союзного законодательства практически не учитывались, Уголовный кодекс, так сказать, был не в почёте. Скорее всего, большая часть населения о его существовании вовсе не подозревала. Зато были свои законы, обычаи, правила, оставленные, видимо, ещё Тамерланом в качестве бартера за городские руины…

Глава 2

Играть во дворе Аделаида любила больше всего с Кощейкой. Кощейка — это дочка дворничихи. Та самая, которая бегает по двору как угорелая и по ней пот течёт. Она старше Аделаиды на три года и уже ходит в школу. Во дворе вообще все девочки были старше Аделаиды и ходили в школу.

На самом деле Кощейку звали Лия. А прозвали её «Кощейка» вовсе не потому, что у неё было тощенькое тельце на двух костлявых ногах и огромная копна каштановых волос, и не потому, что это делало её похожей на головастика. И даже фамилия её не начиналась на «Ко». Как говорили во дворе, Лия вдруг на своей тетрадке по математике в национальной школе написала по-русски «Лия Кощ.». Конечно же, двор такой вольности простить не мог! Ей устроили допрос с пристрастием и потребовали внятных объяснений, предварительно окрестив Кощейку «Кощейкой». Кощейка долго изворачивалась и подло юлила под пристальными взглядами одноклассниц, но потом раскололась и, расплакавшись, стала давать показания, заявив, что, якобы, написала «Кощ», потому что это по-русски «кощка», и она мечтала, что, якобы, её будут звать «Кисей»! Двор от такой наглости сперва опешил, а потом… Только что не закидали камнями! Но небольшими палками всё же в её тощее тельце тыкали. Кощейка всё громче и громче рыдала под радостный рёв и улюлюканье детей, а Аделаида тяжело прыгала вокруг неё и громко хлопала в ладоши, радуясь не часто появляющейся возможности самой выступить в роли затравщика, а то вечно дразнили только её!..

Но в итоге потом выяснилось, что Кощейка зла ни на кого, включая Аделаиду, не держит, как играла со всеми, так и продолжала играть, и ещё она оказалась самым подходящим партнёром для игры в «Домик». «Домик» — это когда, зарывшись куда-нибудь под навес, или спрятавшись просто под дворовый стол, надо «воспитывать» резиновых и пластмассовых «дочерей», шить им платья из лоскутков и готовить «обеды» из травы и песка, заставлять их есть, когда они не хотят.

Аделаиду в другие игры девчонки со двора играть почти не приглашали. Во-первых, потому, что ей всё равно нельзя было бегать; а во-вторых — никому неохота было развлекаться под неусыпным взором её мамы. Кощейке же нечего было терять.

Её своим вниманием дворовое светское общество тоже не баловало. Хоть вокруг и жили только приехавшие из деревень, и их мамаши нигде не работали вообще, никто не хотел якшаться с плохо одетой дочкой дворничихи, которую мать каждое утро выставляла во двор с большой банкой воды и огромным чёрным гребнем. Кощейка застенчиво присаживалась на краешек нижней ступеньки крыльца и, посекундно обмакивая тяжёлый гребень в воду, старалась прочесать свои густые, волнистые волосы. Это делалось для того, чтоб волосы не падали в доме на пол, на диван или ещё куда, и в квартире всегда было чисто. Кощейка была совершенно бесконфликтным и забитым созданием, она всегда уступала Аделаиде и никогда не спешила домой делать уроки, как другие девочки… Это был вынужденный союз двух маленьких изгоев, ни к чему не обязывающий, ничего не приносящий.

И всё же иногда возникали очень серьёзные и взрослые дела, которые надолго могли нарушить их идиллию. Самым важным считалась Аделаидина примерка.

Платья Аделаиде постоянно шились на заказ. В магазинах, как говорила мама, «ничего приличного и элегантного» нельзя было купить, поэтому приходилось ходить к «портнихам». Эти походы были одновременно и великим таинством и очень ответственным мероприятием, потому как «портнихи», увидев, на что, собственно, они должны были шить, отказывались даже слушать об этом. Тогда мама начинала их просить и уламывать, «не откажите» и так далее. Поняв, что от мамы так легко не отделаешься, некоторые после получаса уговоров всё-таки соглашались, но были и такие, которые не поддавались ни на какие обещанные коврижки. Тогда мама, взяв за руку Аделаиду, вскинув голову вверх, торжественно покидала поле боя, причём напоследок сказав «плебейке» «пару ласковых», явно рассчитанных на сражение портнихи наповал и превращение маминого поражения в неоспоримую победу!

Однако этот, как его торжественно называла мама, «терракотовый костюм» — её гордость и надежда, был заказан совсем не у какой-то там захудалой портнихи, он был заказан в настоящем взрослом ателье в другом городе — в Большом Городе, в котором жили бабуля и дедуля. Аделаида не знала, что такое «терракотовый» и очень пугалась этого слова. Ей казалось, что «терракотовый» нечто неимоверно грубое, жёсткое и похожее на крылья чёрных тараканов. И оно бегает. Вообще мама все цвета обожала называть удивительно страшными названиями: мышиный, табачный, мокрый асфальт. Только один был вкусный — абрикосовый. Но на вид Аделаиде он тоже не нравился. Он был похож на недокрашенный розовый. Это когда рисуешь, и ломается карандаш, и не можешь закрасить жирно, как если его слюнявишь. Это бледный «абрикосовый», но он тёплый, совсем не как грязный, вымазанный снегом «мокрый асфальт». Если бы её спросили, она бы, конечно, предпочла не «таракановый» «строгий, элегантный костюмчик», а обычное платье с пояском на талии, какое-нибудь ярко-жёлтое или в красный горох! А ещё лучше — ярко-жёлтое и в красный горох!

Правда, у примерок были и свои положительные стороны, ей с них тоже кой-чего перепадало! Когда заканчивали «крой», Аделаиде отдавались все оставшиеся от «отреза» лоскутки. Не все были, конечно, одинаково ценными. Некоторые были совсем малюсенькие, зато некоторые такие большие! Но их обычно было намного меньше, один или два. А если портниха была мамина знакомая или просто добрая, она дарила Аделаиде целые богатства, оставшиеся от других клиентов. Вот тогда, спрятавшись с Кощейкой у неё дома, к Аделаиде в дом их не пускали, потому, что мама не любила и саму Кощейку и ещё потому, что они вечно сорят, вот спрятавшись между кухонным столом и стеной в спальню, можно было нашить столько нарядов, столько нарядов для совершенно лысой куклы Маринки, что даже Кети, самая красивая девочка во дворе просто бы обзавидовалась!..

Терракотовый костюмчик таким богатством её бы явно не одарил. Он должен был состоять из юбки-«плиссе» и строгого «пиджачка» с «круглым воротничком». Мама сказала, что это «элегантно».

Ателье называлось без имени, просто «Высшей Категории». Их туда приняли без очереди, потому что кто-то из маминых знакомых кого-то попросил, и само ателье находилось где-то очень далеко. Да! Это было целым серьёзным делом — посещение ателье и примерка. Сперва Аделаида с мамой долго ехали на междугороднем автобусе из своего Города в дедулин и бабулин Большой Город. Потом они брали трамвай и ехали забирать бабулю. Мама всю дорогу очень сердилась и говорила Аделаиде, что она — «её мучитель»:

— Сидела бы я сейчас дома, как другие родители, и в ус не дула! А ты живёшь припеваючи на всём готовом и не ударишь палец о палец!

Аделаиде представлялась мама, у которой выросли усы. Она выбирает самый длинный из них и в него дует. Это очень смешно, но смеяться нельзя. Мама ещё больше рассердится.

Мама и бабуля долго не могут поймать такси и говорят, что это — «заколдованный круг». Что такое «круг», Аделаида знала, а вот «заколдованный» виделся ей чем-то прекрасным, ну, как лес в сказках — таинственным и полным диковинных зверюшек. Только прохладный, тенистый лес всё время убегал, потому что стоять на солнце было очень жарко, а мама с бабулей стали из-за чего-то ссориться.

Наконец, машина с зелёным глазиком остановилась, и они втроём поехали «на примерку».

В ателье с потолка крутились огромные вентиляторы и лежали клейкие бумажные полоски с налипшими на них дохлыми мухами. Правда, не все были совсем дохлыми, некоторые ещё шевелили лапками, и Аделаиде было их искренне жалко. Она хотела отлепить одну муху, но мама шлёпнула её по руке, и тут как раз какая-то тётя вся в нитках и с булавками на кофте позвала их за собой в маленькую комнатку с зеркалом.

«Терракотовый костюм» кусался при каждом движении, от него зачесалось подмышками и на животе. «Плиссированная юбка» не сходилась на талии и поэтому не застёгивалась. Портниха в разноцветных нитках отметила обмылком, сколько надо «доставить» пояска. Оказалось, целый кусок. С «элегантным» пиджачком совсем не заладилось. Мама с бабулей на что-то указывали портнихе, та тянула на Аделаиде верхнюю часть «костюмчика» то на спине, то на груди, дёргала на плечах в обе стороны, расправляла что-то, от чего зачесалось уже всё тело. Она рассыпала все свои булавки, прикладывая страшные усилия, чтоб не раскричаться.

Наконец, ательевская портниха, больно всадив булавку Аделаиде в плечо, фыркнула: Вы что, издеваетесь надо мной, что ли?! Что я могу сделать, если у неё нет шеи! Не видите — шеи нет! Какой вырез?! Лекала стандартные! Я и так вчера весь вечер с ним провозилась! Измучилась вся с вами! Вы понимаете, что я говорю, или нет?! Я ж по-русски говорю! На такую фигуру ни в магазине ничего не продают, ни шить невозможно! Идите в любое ателье, вам то же самое скажут! Вы понимаете: нет шеи-и-и! Шейте сами, если такие умные! Сперва раскормят, как свинью перед Рождеством, а потом шей на них! Ой, да идите жалуйтесь кому хотите! Хоть директору, хоть министру! Подумаешь — напугали!

Бабуля, мама и злая портниха кричали все вместе долго и очень громко, пока не пришёл какой-то дядя и тоже не начал с ними разговаривать. Аделаида совершенно одна стояла перед зеркалом во весь рост и думала:

Ведь действительно, шеи нет! Надо же — её и правда нету… Вот тело — один большой шарик, а прямо на нём второй — моя голова. Интересно, почему я раньше этого не замечала? И никто ничего не говорил, и ни папа, и ни мама… Только всегда незнакомые прохожие могли обернуться и долго смотреть на меня. Во дворе дети не играли, но и не говорили, это потому, что нет шеи. Или дети могли сказать: Эй, бочка! Жиркомбинат! — Но про шею всё равно никто словом не обмолвился! Она всегда была такой, с самого рожденья.

— Мама, — как-то спросила она, — что такое «жиркомбинат»? И что значит «бочка»? Это плохо, да?

— Кто тебя этим словам научил?

— Дети говорят.

— Если кто-то тебе ещё раз скажет «бочка» — говори им: «а ты спичка!» Они тебе завидуют! И всю жизнь будут завидовать! А ты сама разве не видишь разницу между собой и ими? Ты поняла, о чём я говорю?

Она поняла. Поняла, например, что с ней не хотят играть не потому, что у неё «гланды», а у них нету; и не потому, что она не может бегать, а они могут, а потому, что у всех «спичек» шея есть, а у неё нет и, что скорее всего, — никогда не будет! Только зачем эта шея нужна?

***

«Сегодня тоже не удастся поиграть с Кощейкой. Вечером надо идти к врачу. Только зачем к врачу, у меня же ничего не болит?!» — Сколько непонятных вещей делают взрослые! И главное — зачем они это делают?

Как-то раз папа посадил Аделаиду к себе на колени и ласково спросил:

— Мамам-джан! (Ласковое обращение) Ти хромаиш. У тебя ножка балит?

Аделаида страшно удивилась:

— Нет, не болит, — ответила она.

— Ну, как же нэ балит! Я же вижу — ти храмаешь, значит балит!

Она не совсем понимала, что такое вообще и в частности «храмаиш», но нога у неё не болела совершенно точно! Не сейчас, а вообще никогда не болела. Вообще!

Папа, держа её на коленях, продолжал со слезой в голосе упрашивать:

— Прашу тебе! Не абманывай мене! Я же вижу как ты ходиш! Силно болит ножка, мамам-джан?

— Совсем не болит! Я не обманываю, — Аделаиде уже было очень неприятно отвечать на папины вопросы. Она начала чувствовать уже что-то вроде стыда за ногу, которая на самом деле не болит, жалость к папе, который за её ногу так волнуется, а она его подводит, и было как-то не по себе за папу и его слёзные просьбы. Ей очень хотелось поскорей уйти, чтоб не видеть папу таким жалким и расстроенным, и в тоже время было так приятно сидеть у папы на коленях. Папа раньше никогда этого не делал. Да лучше б она скорее заболела, эта нога, чтоб папа ещё раз с ней так поговорил.

— Зачэм папе неправду гавариш? Папа тебя так лубит! — у папы почему-то была манера говорить о себе в третьем лице. Он всегда себя называл не «я», а «папа». — Ну, скажи, ну скажи, прашу тебе: очень силно балит? Када ходиш балит, или када сидиш тоже балит?

— Папа, ни капельки не болит! — Аделаида уже вся вспотела и начинала терять терпение.

— Не бойса врача! Тока скажи! Вот в, этом местэ балит, или ниже? — Папа потрогал коленку, густо помазанную зелёнкой, которая уже и не смывалась.

— Не болит! — Аделаида резко сползает с папиных колен и идёт в туалет. Ходить в туалет по-маленькому и по-большому можно без ограничений. Оттуда её никто не вытащит!

Сегодня пронесло! К врачу её не поведут. Обидно, правда, что папа так расстроился.

Аделаида продержалась ровно три дня. Когда папа после работы и в очередной раз снова начал её уговаривать, что «ножка очен балит» и, гладя по голове, спрашивал: «В какое место силнее балит, мамам-джан?» — ей стало папу так жалко!

Так обидно, что всё в порядке, а он усталый пришёл с работы и ещё за неё так волнуется. Аделаида бы многое сейчас отдала, чтоб эта вонючая нога заболела, распухла и, как мама говорит, «отнялась»! Аделаида не знала, что такое «отнялась», но раз у мамы это бывает и папа за мамой ухаживает как перед смертью, она тоже хочет, чтоб и её нога «от-ня-лась!». Тогда Аделаида решила сдаться:

— Не очень сильно. Вот здесь, — и потёрла зелёную коленку.

— Воо-от! Я жи знал! Зачэм столко дней тэрпела? — Обрадовался папа, и вечером они уже сидели в очереди в «Детской поликлинике» к хирургу. Аделаиде было очень страшно, она вспоминала разные ужасы с прививками и ложками во рту, но она не подавала виду, тем более что папа был так счастлив.

Хирургом оказалась вовсе не мужчина, а женщина. Её звали Светлана Петровна.

Светлана Петровна очень внимательно выслушала отца, пощупала пухлую ногу и спросила:

— Детка, зачем ты обманываешь?

Аделаида смотрела в пол. Она же не могла сказать чужой тёте в белом халате:

— Мне жалко папу! Он так хотел, чтоб моя ножка болела!

— Она молчала.

Тогда заговорил папа. Он явно был недоволен результатами осмотра и очень сомневался в компетентности женщины-хирурга. Женщина в его понимании могла готовить «абэд» (обед), быть учительницей, как его жена, или мерить температуру детям. Это называлось «пэдэатир». Но, чтоб женщина и хирург… Потому ничего и не видит и не соображает!

— Что ви гаваритэ?! — Возмущённо изрёк папа. — Ви не видитэ, что творится (с ударением на «о»)?! Пачэму она тагда храмаэт? — Грозно наскакивал он на Светлану Петровну.

Светлана Петровна, как ни странно, совсем не испугалась папы и не собиралась вести дипломатических переговоров. Она всякого насмотрелась на своём рабочем месте и наслушалась. Выглядела для их Города очень вызывающе, была изящной блондинкой в голубой кофте под белым халатом. Папины грозные восточные взгляды её не испепелили, Светлана Петровна кивнула в сторону Аделаиды:

А вы разве не видите, какая она у вас жирная? — Пожав плечами и усевшись за врачебный стол, спросила она, всем своим видом давая понять, что приём окончен. — Жирная, ходить не может, у неё ляжки трутся, вот и хромает. Она даже не хромает, а как утка переваливается со стороны в сторону. Сколько она весит? Килограммов за сорок? А должна шестнадцать-семнадцать. Зачем вы ребёнка так раскормили? Вам её не жалко? Отдайте её на какой-нибудь спорт, чтоб похудела…

Папа, казалось, вообще не понимал о чём идёт речь. Единственное, что он понял, и это его относительно успокоило, что «мамад-джан» хромать не хромает, а так «ходыт» потому, что «немного пухленкий и ножки такие». (Так ходит, потому, что даже не хромает, а просто ходит, потому, что немножко пухленькая и ножки такие».)

— Ей незя занимаца спортам и вабщем бегат! (Ей нельзя заниматься спортом и вообще бегать!), — С гордостью произнёс папа, — у неё гнойние гланди! (У неё гнойные гланды!)

— Ну, так прооперируйте её! Удалите их! — Светлана Петровна нервно листала историю болезни, и, казалось, она с секунды на секунду разлетится на отдельные листочки. — Это не оправдание. Посадите её на диету, пока прооперируете! Вы не понимаете, что гробите ребёнка?!

Аделаида мотала головой то вправо, то влево, не всё понимая, о чём спорят доктор с папой. Что такое «гробите»? Они разговаривали на повышенных тонах, совершенно не замечая её присутствия, как будто говорили действительно о бочках и утках. Зато она совершенно ясно поняла, что она — «жирная», а «жирная» — это, как оказалось, не только плохо, потому что без шеи, но и потому, что она «гробится», скорее всего, от слова «гроб»! Папа же, по всей видимости, пребывал в полной уверенности, что и не внушающая доверия блондинка — доктор под названием «хирург» тоже им завидует, потому что ихнего «нагтя на стоит» (ногтя не стоит)! Папе Аделаида нравится. И мама говорит, что она самый красивый ребёнок во дворе. Если её кто-то и задевает, то только от зависти, потому что их с папой «все знают», «знают, какая они семья» и «Аделаида очень красивая» и её ждёт «прекрасное будущее». Аделаида не совсем понимала слова о «прекрасном будущем», но раз «прекрасное», — значит, мама права, сейчас, конечно, жить плохо, зато нужно только немного перетерпеть и подождать, пока оно, это самое будущее, придёт!

Она совсем не испугалась не раз и не два услышанного слова «прооперируйте её», только тётя это называла «миндалём», и ей стало смешно, что у неё в горле орешки. Она даже не обиделась на тётю за то, что она, такая большая и взрослая, путает гланды с орешками и тоже назвала её «жирнячкой». Конечно, она обязательно сделает эту операцию! И будет сидеть или лежать с открытым ртом и терпеть. Обязательно потерпит! И тем более, мама ей говорила:

— Клянусь тобой, это совсем не больно!

— Не может же мама обманывать! Правда, когда делают прививки, мама тоже говорит «клянусь тобой!», но бывает очень больно. Только это совсем другое! Прививка — другое, когда что-то должны отрезать — совсем другое!

«Нет, — твёрдо решила про себя Аделаида, — больно не должно быть!»

Идя с папой домой и вспомнив о мороженом, которое можно будет есть сколько угодно, она совсем развеселилась. Она единственное чего теперь хотела — вырвать гланды!

«И всё-таки, надо будет спросить у Кощейки, — думала Аделаида, стараясь попасть с папой шаг в шаг, — интересно, замечает ли она, что я жирная, или это не всем видно?»