Гоголь-студент

Василий Авенариус, 1898

«Он катил домой на вакации – уже не гимназистом, как бывало до сих пор, а студентом, хотя в той же все нежинской „гимназии высших наук“, то есть с трехлетним, в заключение, университетским курсом. Снова раскинулась перед ним родная украинская степь, на всем неоглядном пространстве серебристого ковыля она так и пестрела полевыми цветами всех красок и оттенков, так и обдавала его их смешанным ароматом, так и трепетала перед глазами, звенела в ушах взвивающимися по сторонам коляски кузнечиками – бирюзовыми, серыми и алыми…»

Глава шестая

Нежинская муза пробуждается

После Данилевского и Высоцкого с Гоголем ближе всего сошелся Прокопович, который хотя и был теперь ниже его одним классом, но сохранил к нему дружескую привязанность с первого года их пребывания в гимназии, когда они мальчуганами сидели еще рядышком на одной скамейке. В силу этой-то привязанности Прокопович однажды в большую рекреацию отвел Гоголя в сторону и сообщил ему под секретом, что одноклассник его, Прокоповича, Кукольник сочинил нечто совсем замечательное — чуть не целую поэму.

— Ого-го! Куда метнул! Так-таки целую поэму? — усомнился Гоголь, который не особенно долюбливал Кукольника, избалованного своими успехами у начальства и в обществе и потому «задиравшего нос». — Впрочем, он у вас в классе по всем предметам ведь первая скрипка, бренчит также на фортепьянах, так как же не бренчать и на самодельных гуслях!

Стрень-брень, гусельцы,

Золотые струнушки.

— Но я говорю же тебе, что у него готова настоящая поэма! — уверял Прокопович. — Он собирается прочесть ее тесному кружку знатоков литературы…

— Экие счастливцы, ей-Богу! Кто же эти знатоки у нас?

— Да хоть бы Редкий и Тарновский.

— М-да! Выпускные студенты — так как же не знатоки? А нас-то, грешных, обходят!

— Напротив. Когда я объяснил Нестору, что без тебя состав ценителей был бы не полон, он нарочно поручил мне позондировать: есть ли у тебя вообще охота его послушать?

— Хорошо же ты зондируешь! — усмехнулся Гоголь, польщенный, однако, вниманием поэта. — Так прямо с кочергой и лезешь. Что ж он сам-то не явился?

— Да язык у тебя, голубчик, что бритва: режет без разбора и правого, и виноватого.

— Ну, не без разбора, а по мере надобности.

— Что же сказать ему от тебя?

— Что я глубоко тронут незаслуженною честью. А когда и где он собирается читать?

— Да нынче же, после классов, в эрмитаже. «Эрмитажем» прозвали воспитанники большую дерновую скамейку, на днях только сооруженную их же руками в более отдаленной половине казенного сада, в так называемом графском саду. Последний был отгорожен от гимназического сада бревенчатым забором. Но калитка в заборе давно уже не запиралась, и воспитанники двух старших возрастов беспрепятственно пользовались графским садом, чтобы вдали от начальнического взора по душе поболтать, а также и покурить, так как в стенах гимназии курение табака было строго воспрещено. (Кстати, впрочем, упомянем здесь, что Гоголь, равнодушный ко всяким вообще развлечениям, кроме театра, никогда в жизни также не курил.)

И вот в свободный час перед вечерним чаем в «эрмитаже» собрались избранные Кукольником «ценители» новейшего его стихотворного опыта. В числе их оказался и Риттер.

— А! Барончик Доримончик! Какими судьбами? — удивился Гоголь. —

Кто ты, о юноша, чтоб о богах судить?

Иль не страшишься ты их ярость возбудить?^[9]

— Мишель по части стихотворений тоже не безгрешен, — покровительственно отвечал за барончика Кукольник, — хотя виршей его доселе не узрело еще ни единое смертное око. А теперь, государи мои, не дозволите ли мне начать, ибо времени у нас очень мало. Как вам небезызвестно, одна из самых капитальных поэм Гете — «Торквато Тассо». Тягаться с таким гигантом, как Гете, правда, великая продерзость, но пример гениев заразителен даже для пигмеев, буде в них теплится хоть искра Прометеева огня. Не ожидайте от меня ничего законченного, цельного. Это только слабая попытка — огнем моего собственного вдохновения осветить могучий образ соррентинского певца. Это — фрагмент, отрывочная фантазия, из которой сам еще не ведаю, что выльется: поэма или драма. Начинается пьеса с возвращения Тасса к замужней сестре своей в Сорренто…

— После изгнания его от двора феррарского герцога Альфонса д'Эсте? — спросил Редкин, самый начитанный из товарищей.

— О да. Многие годы перед тем уже скитался он бездомным бродягой по белу свету, перетерпел всякие невзгоды, голод и холод, имел даже приступы помешательства. Сестра его, Корнелия Серсале, успела не только сделаться матерью четырех детей, но и схоронить мужа. И вот в то самое время, когда малютки Корнелии сидят в доме с няней и просят рассказать им сказку, на пороге появляется какой-то мрачного вида оборванец-простолюдин. «Кто это? — говорит няня. — Что тебе угодно?» — «Здесь ли Корнелия Серсале?» — «Здесь. А что?» — «Мне нужно видеться». — «Пошла к вечерне. Сейчас придет. Ты сядь и отдохни». Усталый, он садится у дверей. «Как тихо здесь! — говорит Тасс, потому что то был он. — Чьи эти малютки?» — «Корнелии Серсале». — «Боже правый! Она уж мать, и четырех детей, а я еще на свете — сирота». — «Ты не женат?» — любопытствует няня. «Не знаю». — «Как не знаешь?» Он рассказывает, что был связан высшими узами с неземным созданием — Славой, но что она улетела. Няня недоумевает: «Такого имени я не слыхала! Ты, верно, иностранец?» — «Да! — вздыхает Тасс. — И две у меня отчизны». — «Как две?» — «В одной мое родилось тело, в другой — душа». Няня в смущении отходит к детям и на вопрос их: «Кто это?» — отвечает: «Сумасшедший!» Те в страхе прижимаются к няне. Тут входит сама Корнелия, и Тасс, неузнанный сестрою, подает ей письмо. Она читает и заливается слезами. Брат, растроганный, ее обнимает:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

9

Из «Эдипа в Афинах» В. Озерова.