Ушла из дома и не вернулась…

Василий Веденеев, 1987

2. Отец

… Ловлю себя на том, что бесцельно вожу глазами по строчкам, ничего не понимая. Другим голова забита. Тут не до чужих переживаний — своих драм больше, чем надо. Сейчас бы лечь поудобнее, расслабившись всем телом, чтобы энергия прилила к мозгу, и мысли стали особенно выпуклые, яркие и мудрые. По методу древних индийцев или японцев. Шут их там знает. Не в этом суть.

Как же, тут расслабишься — сразу же налетит. И так скандала не миновать. Но хоть чуть позже.

Дочь исчезла, дочь исчезла! А почему? Этого она не спрашивает. Как спросишь, когда на себя придется внимательно посмотреть? Залюбила ребенка до смерти. Подозрения, попреки, «откровенные» разговоры, больше похожие на допросы с пристрастием. Дыбы только не хватает. В милиции за это по закону ответить можно, а здесь, какой закон?

В прошлом месяце у девочки что-то случилось, ну, как это сказать? В общем, не все вовремя. Взрослые люди, все понимаем. Так что же вы думаете? В доме Содом и Гоморра! У девочки — истерика, «моя» побежала в поликлинику. Там вроде успокоили. Так даже извиниться не догадалась. Забыла, что семнадцать лет — самый щепетильный возраст. Впрочем, она и раньше не знала слов «извини», «прости», «спасибо». Все всегда воспринимала как должное. Словно весь свет ходил у нее в должниках.

Совсем затуркала девку. И еще заявляет, что в дочери вся ее жизнь. Шла бы лучше работать, а не шастала целыми днями по комиссионкам. А то и дел только по телефону трепаться, жалуясь поочередно, то на судьбу, то на мужа, то на неблагодарную дочь. Ох, уж эти. «Лялечки», «Таточки», «Дусечки». Попробовал передразнить их перед зеркалом. Получилось. Улыбнулся даже. А потом грустно стало. Уж больно похоже на обезьяньи гримасы из «Мира животных».

Ага! Закончила болтать по телефону. Побежала зачем-то в прихожую. Ну, теперь «моя» и на нашу скромную персону обратит внимание. «Моя» — это вслух… «Мегера» — подразумевается само собой. Даже не верится, что когда-то я придумывал ей ласковые имена. Глупые и милые…

— Сидишь…?

Нет, прыгаю… Терпеть не могу идиотских вопросов. Что спрашивать, когда и так видно? Сказал бы что-нибудь, да неохота — себе же нервы портить. Лучше молчать. И я молчу.

— Ребенка дома нет! А тебе все равно!

Ну, не все равно. Может, я за дочь больше чем ты переживаю? Только кому это интересно? Это ты построила из своей материнской любви крепкую клетку и думаешь, что дочь на седьмом небе от твоих замков? Я-то знаю, как нужна человеку свобода. Но одно тебе, безусловно, удалось. Девочка на своего отца смотрит как на пустое место. Специально подсчитал — две недели человеческим словом не перебросились. Это живя бок о бок.

А когда я попытался поделиться с ней своими мыслями, она просто оборвала меня, совсем как мама, заявив, что мои проблемы это мои проблемы, и ее они совершенно не интересуют. Вот так. Телефон стал дороже родного отца.

Попробовать объяснить «моей», что девочка стала совсем, чужой? Пытался, в далеком прошлом. Занятие совершенно бесполезное.

Вон рухнула в кресло напротив. Ногтями с полуободранным лаком вытянула из пачки сигарету. Может я мнительный — но эти ободранные ногти страшно раздражают. Прикурила, затянулась глубоко. Зло смотрит на меня. Я тоже смотрю. На ее шею, с уже морщинистой кожей, под которой пульсируют синие жилки. Порой, когда уже невмоготу терпеть такое высокомерное к тебе отношение, я ловлю себя на неодолимом желании ласково, нежно, но очень крепко зажать эти жилки. И не отпускать. Пока не перестанут пульсировать…

— Я уже обзвонила всех… Больницы, травмпункты…

Она морщится и закрывает глаза рукой. Это означает, очевидно, морги, про которые она просто не нашла сил сказать, интересно, за кого она меня держит? Я-то слышал весь ее треп с подружками. Какие морги, там и медпунктами не пахло. Но чего спорить, не имеет смысла.

Я поудобнее устраиваюсь в кресле. Если уж суждено выслушивать обличительно-скорбные монологи, так хоть с удобствами.

— Горяев!

Это мне. Когда-то, на заре семейной жизни, у меня тоже были ласковые домашние имена. Теперь зовут по фамилии. Как на собрании.

— Слушай, Горяев! Ты бы хоть из вежливости изобразил обеспокоенность.

Молчу. Жду. Это увертюра. Сейчас начнется основное. Максимум крика при минимуме содержания.

— Господи! Ну что ты молчишь как истукан?! Мужчина ты или нет? Ну, надо же что-то делать?!

Любопытно, она вспомнила, что мужчина все-таки лучше соображает, чем она.

— Что? — спрашиваю я. — Что ты хочешь?

— Что?! И это ты спрашиваешь меня? Поглядите на него — и это отец?! Другой бы на твоем месте…!

Она задохнулась, театрально раскинув руки, обращаясь к стенам и японскому календарю с полуголой девицей. Провинциально играет. Правильно сделали в свое время, что выгнали ее из театра. И нечего всем рассказывать про интриги режиссеров.

А вот про «другого» — это интересно. Что бы делал «тот», другой? Когда она согласилась выйти за меня замуж, я же был горд, чувствовал себя победителем. Как же — «тот» старше, опытней, уж какое — никакое имя у него было. А я — так, мальчишка-инженер. Думал, предпочли потому, что я лучше.

Оказалось, нет. Обидно, но чтобы до конца понять это, мне понадобилось много лет. Ей бы только командовать. И чтобы ее слушались. Беспрекословно. А «тот» был сильней. Куда ей им командовать. Тем все у них и кончилось. Тогда и подвернулся я.

Дуралей! Сам пошел под каблук. Даже побежал. С радостью. Только что хвостом не вилял. Хорошая она тогда девчонка была. «Тот» ее хорошо воспитал. Потом начала становиться теперешней. А я ей помогал, боясь сказать слово поперек.

Надо было разводиться. Легко сказать — надо. Крепко меня тогда тестюшка связал. Должность завидная, выезд за границу, карьера — его работа. Сейчас поздно…

–…с ребенком, может, уже случилось… — дух переведен, можно продолжать дальше. Что ж, послушаем, — Лучше не думать! Не думать! Ну, за что, за что — ведь все, все для вас?…

Все понятно, все. Кроме того, что ты, дорогая, тратила на своих любовников, существование которых даже не слишком тщательно пыталась скрывать.

–… Собирайся, вставай! — вдруг приказывает она.

— Зачем, — удивляюсь я.

— Зачем? — шипит она. — Мы едем в милицию! Да-да, именно в милицию! На Петровку! В уголовный розыск! Они все могут, они должны…! Вставай же!

Одеваюсь, в который раз выслушивая, какой я поганый человек. Беру ключи от машины. Честно говоря, ехать не хочется. И не потому, что я такой бессердечный.

Просто уверен, что девочка сидит сейчас у моей матери. После той ссоры, неделю назад, она скорей всего решила спрятаться на субботу-воскресенье у своей бабки. Но говорить я об этом не буду. Итак «моя» свекровь видеть не может. Лучше молчать! Черт с ними со всеми! Послушаю, как «моя» сейчас начнет врать, что дочь никогда позже одиннадцати не приходит домой, что в семье — идиллия. А я, как водила из такси, — привез, увез…

На лестнице замечаю, что второпях забыл одну запонку. Будешь тут внимательным и спокойным, под такой аккомпанемент.

— Прекрати греметь ключами!

Ну это уж слишком! Истеричка!

В детстве я застрелил из отцова ружья кошку и долго мучился. Теперь, наверное, таких мучений уже не было бы…