Мои воспоминания

Василий Рем

«Мои воспоминания» – это краткая автобиография автора, его личный взгляд на службу в пограничных войсках КГБ СССР. Во времена СССР многое и в жизни, и в службе было иначе, чем сейчас. Читайте будет интересно. Многие события, имена и фамилии вымышленные.

Времена, которых больше нет

Предисловие

Глухое, забытое богом село Глазово, что на Сумщине. Тогда, во времена СССР, это была территория Украинской ССР. Вначале село территориально принадлежало Зноб-Новгородскому району, затем его передали Шосткинскому району. Ни электричества, ни асфальта. По обе стороны улицы тянулись, чередуясь друг с другом, то покосившиеся, то добротные белые избы-мазанки. Почти все выходили на улицу глухой боковой стеной, без окон. Видимо, сказывались последствия сталинского режима. Люди боялись, чтобы их не подслушали и не увидели, что делается в доме.

Центральная улица величалась Плановой. Она брала свое начало прямо в поле, пролегала мимо старого деревенского кладбища, а концом упиралась в местную школу. Раздваиваясь под тупым углом, плавно уходила влево — в улицу Роговскую. Справа от улицы Плановой под таким же тупым углом начиналась улица Красичка, на самом краю которой когда-то жили мои родители. На Роговской стоял добротный дом директора местной восьмилетней школы. Далее она вела на Кривоносовский шлях, названный так потому, что по нему можно было добраться до села Кривоносовка. Улица Красичка шла в сторону реки по имени Бычиха и дальше к бригаде, где я работал. Заканчивалась Красичка красивой берёзовой рощей, у которой, по рассказам моей матери, когда-то стояла ветряная мельница, принадлежавшая ее отцу, моему деду.

Село Глазово

От дома директора школы в сторону молочно-товарной фермы (далее — МТФ) почти перпендикулярно уходила улица Лупатовка. А прямо от местной школы под углом к улице Плановой начиналась ещё одна улица — Хуторская, в народе её звали просто Хутор. Она пролегла посередине между сельским советом и местным клубом, стоявшим на берегу рукотворного озера. Обогнув озеро, к Хуторской примыкала улица Заболотная, получившая свое название из-за того, что раньше на месте озера было болото.

Ни одна улица в этом селе не стыковалась с другой под прямым углом, как обычно принято. Видимо, тот, кто занимался его планировкой, не был знаком с геометрией и уж тем более далек от топографии. Названия других улиц и переулков за давностью лет стерлись в моей памяти, но помню, что до ближайшего города Шостка нужно было ехать от центра, где, как и в каждом селе, располагались магазин, школа, сельсовет и клуб. Школа, кстати, была построена на месте снесённой после революции местной церквушки. С этой церквушкой связаны интересные истории, которые рассказывали про моего отца. Когда большевики и их сторонники спилили и сбросили с купола церкви на землю деревянный крест, отец забрался по стене церкви (что само по себе удивительно, ведь он был без одной ноги) на обезглавленный купол и поставил на спиленный пенёк поллитровку водки. При этом прокричал сверху: «Вот теперь ваш крест, молитесь ему, глупые люди!»

Далее по улице Хуторской, под острым углом отделявшейся от Плановой, нужно было проехать вдоль сельсовета и клуба и на первом перекрестке повернуть направо, в сторону полевого тока, где летом сушили зерно. Затем — налево, на Ивотский шлях, который, петляя вправо-влево между лесопосадками, выходил к селу Ивот и тянулся мимо пенькозавода, что стоял за селом Ивот, через тогда еще деревянный мост реки Ивотка, в направлении села Крупец. Про село Ивот в народе ходила интересная поговорка. Жители села часто говорили фразу: «Москву возьмут — Ивот столицей станет». Откуда она взялась, никто толком не знал.

После села Крупец на горизонте показывались трубы военных заводов города Шостка, это были знаменитые в те времена на всю страну «Свема», «Химреактив», «Девятка» и «Пятьдесят третий». Уже по одним только названиям понятно, что все они были военного назначения.

Вообще, до города Шостка всего-то сорок пять километров, но добираться приходилось в открытом кузове машины ГАЗ-51 или старого ЗИЛ-157, глотая пыль полевых дорог Полесья. Так эту местность называли в прессе. Автобусы начали регулярно ходить гораздо позже, когда проложили брусчатку, а затем и асфальт. Хотя назвать эту дорогу асфальтированной можно было с большой натяжкой. Её ширина позволяла проехать только одной машине, и в те далёкие времена все ехали по летней дорожной пыли. А в весенне-осеннюю распутицу машины с набитыми битком кузовами людьми едва ползли. С утра в сторону города, а вечером — обратно. Просто не верится, что это было со мной и на моём веку. В это время на Кубани, откуда я с родителями переехал в село Глазово, всё уже было электрифицировано, а центральные улицы покрыты асфальтом. Делать уроки при керосиновой лампе было для меня дико и весьма неудобно.

Но, наконец, в деревню завезли дизель-генератор и поставили столбы, от которых в каждый дом провели провода. Правда, электроэнергию давали только в часы утренней и обеденной дойки, а ещё вечером — на период показа кинофильма в местном клубе. Кстати, билет в кино после хрущёвской денежной реформы 1961 года стоил пять копеек.

С появлением электричества в деревню пришла почти цивилизация. Жители начали покупать электрические чайники — для быстрого подогрева кипятка к чаю или просто так, например, помыться. Первый телевизор я увидел ещё на Кубани, он стоял в Ленинской комнате консервного комбината. По вечерам мы с улицы через окно смотрели телепередачи. Звука, конечно, не слышали, но черно-белая картинка на голубом экране просто завораживала. И неважно, что там показывали — соревнования по водным лыжам или конькобежному спорту. Смотрели все подряд, не отрываясь, пока проходящий мимо работник не прогонял нас по домам.

В селе Глазово первый телевизор появился, как и положено, у директора школы Петра Трифоновича. В те времена директор школы считался в деревне самым уважаемым человеком. Кстати, он был фронтовиком, командовал знаменитой «Катюшей». Даже председатель колхоза и председатель сельсовета по авторитетности отходили на второй план. Это потом, когда они уже много наворовали и стали очень богатыми по сравнению со скромно живущим на одну зарплату директором, народ поневоле выдвинул их на первые места. Назначение на должность тогда получали чисто в зависимости от принадлежности к партии, которая в СССР была только одна — КПСС. Есть у тебя партбилет — значит, будет и руководящая должность, решение общего собрания колхозников имело мало значения.

В кулуарах о председателе колхоза говорили всякое. Но на собрании все дружно поднимали руки за предложенную райкомом кандидатуру, голосование тогда было открытым. Новый председатель видел, кто голосует за него, кто против, кто воздержался, хотя таких смельчаков, как правило, не находилось.

Вторым по значимости после председателя колхоза обычно был заведующий молочно-товарной фермой либо тракторной бригадой. Им было что воровать и чем привлечь на свою сторону колхозников. Председатель сельсовета постепенно отошёл на задний план и обладал скорее формальной властью — справку выдать, печать поставить. Однако было в его воле и то, что могло в корне изменить судьбу человека, — именно он давал разрешение на получение паспорта, а значит, от него зависела возможность уехать из деревни. Молодёжь тогда насильственно удерживали на селе и приучали к работе в колхозе. Очень редко кто мог получить паспорт и отправиться в город на учебу. Правда, тогда уже вошли в практику направления на учебу от колхоза в ПТУ, техникумы, институты, но только по необходимым для колхоза специальностям и с условием обязательного возвращения в родной колхоз для работы. Паспорта таким студентам тоже не выдавали — только направление, которое было главным документом. Купить у председателя сельсовета справку на получение паспорта мог позволить себе не каждый. Конечно, детям председателя колхоза, заведующего машинно-тракторной станцией (МТС) и МТФ, а также директора школы эти справки доставались, как говорится, по блату. А остальные расплачивались за свободу кто чем мог — кто мёдом с личной пасеки, кто мясом, кто самогоном: денег тогда в колхозе было мало, вся плата за трудодни была в виде натуральной продукции. На заработанные «трудодни» давали сено, зерно, услуги по вспашке огородов и только совсем немного выплачивали деньгами. Да и то в основном к сентябрю, чтобы детей в школу одеть-обуть. Это потом, уже при Леониде Брежневе, начали выдавать паспорта всем желающим без исключения. Такая была у нас власть, такая партия и такая жизнь.

Рабочие будни

Впервые на работу в колхоз я пошёл после третьего класса, на летних каникулах. Росточка я был маленького, как говорят в народе, «метр с кепкой». Бригадир долго думал, куда же меня приспособить, и первой моей работой стало смазывание гудроном деревянных осей повозок. Ведро, квач (самодельная щетка) из пеньки — вот и весь мой рабочий инструмент. Сняв колесо с повозки, надо было густо намазать ось гудроном — это такая смазка для деревянных осей телег. Позже все оси телег поменяли на металлические, которые смазывали уже солидолом, но первые мои рабочие дни прошли именно с ведром гудрона в руках.

По роду своей деятельности подчинялся я конюху бригады. Это был мужчина небольшого роста, не очень удачной внешности и не блиставший силой, хотя руки имел большие и крепкие, с мозолистыми ладонями. Ходил всегда в ветхой застиранной одежде с заплатами на видных местах, но неизменно в полосатой кепке. Несмотря на всю свою неказистость, человеком он был очень добрым. И благодаря его заботам я научился всему, что необходимо знать при обращении с лошадьми. Умел подобрать по размеру и надеть на лошадь хомут, запрячь ее в повозку, подтянуть чересседельник, засупонить и рассупонить хомут. Он показал мне, как управлять лошадью в движении, сдавать повозку назад и опрокидывать её. Научил цеплять плуг и распашку, работать на конных граблях, крепить веревку для перетаскивания копны с сеном. В общем, через месяц работы в бригаде я уже знал и умел делать всё, что делали крестьяне. Лошадей я любил и легко выучил не только их клички, но и нрав, и привязанности каждой.

Больше других мне нравились конь по кличке Первак и кобыла Майка. Оба были спокойные, без вредных привычек типа кусаться или лягаться, послушные и ласковые. Освоившись, я попросил бригадира послать меня на другую работу, желательно в поле с мужиками и другими ребятами, более взрослыми. Тот, как и положено, сначала проверил меня на «вшивость», то есть попросил продемонстрировать всё, что я умею делать. К его удивлению, с заданием я справился прекрасно, и меня отправили распахивать картофель. Получив у конюха повозку, хомут, сбрую и, конечно, любимого Первака, на следующий день я приступил к самостоятельной работе.

Любимый конь «Первак»

Утро началось с того, что, погрузив на повозку, запряженную Перваком, распашку, я поехал далеко за деревню на картофельное поле. В то время колорадских жуков еще не было, их завезли из США, штата Колорадо, гораздо позже. Ну а с сорняками приходилось бороться. Приехав на место, запряг Первака в распашку, состоявшую из остова плуга с колесом впереди, на который вместо лемеха крепился безотвальный плуг. Конь медленно двинулся вперед, потянув за собой распашку. Удерживая плуг за ручки, я направлял его посередине между рядками, и тот делал свое дело — вырезал с междурядий всю сорную траву и окучивал клубни картофеля. Долгая рутинная работа, без перерыва, до самого обеда.

Когда солнце поднялось высоко, я освободил лошадь от хомута, стреножил её и отпустил пастись на лугу. А сам уселся в тенёчек под телегу и вытащил узелок с нехитрой провизией, захваченной из дома: бутылка молока, кусок сала, лук, варёные куриные яйца и хлеб. Перочинным ножом, который у меня всегда был прицеплен на ремешке к поясу брюк (чтобы не потерялся), аккуратно нарезал хлеб и сало, очистил лук и сваренные вкрутую яйца. Разложив все на газетке, принялся чинно, как заправский крестьянин, трапезничать, чувствуя уставшие от напряжения руки.

Во время обеда приехал бригадир. Проверив качество моей работы, остался доволен и подкинул мне яблок и груш, сорванных по дороге в колхозном саду. Пообедав, я вновь встал за плуг. В тот первый день я не смог выполнить установленную норму и получил за работу всего два трудодня, но крестьянская смекалка уже начала работать. На следующий день, отыскав в бригаде подходящую металлическую пластину, попросил кузнеца приклепать её к распашке напротив плуга. Прихватив с собой два крепления и два безотвальных плуга, выехал в поле и взялся за подготовку распашки. На приклепанную пластину прицепил ещё два безотвальных плуга на таком расстоянии, чтобы они попадали в соседние междурядья. Теперь при движении плуга я распахивал не один, а сразу три рядка картофеля, к тому же устойчивость плуга повысилась и руки стали уставать меньше. Так что до обеда я уже выдал дневную норму. А к вечеру получилась двойная норма, и это, как говорится, не загоняя лошадь и не напрягаясь. Бригадир, сделав замеры, был очень удивлен. Вначале он решил, что я перенес колышек на вчерашнюю распаханную площадь, но, еще раз всё перемерив, убедился, что я выполнил две нормы. Подойдя ко мне, с уважением пожал руку как настоящему труженику и одобрительно сказал:

— Молодец, парень, умеешь работать! Только не пойму, как тебе это удалось? Лошадь, смотрю, не в мыле…

Долго думал бригадир, куда же меня поставить на работу, и первым моим рабочим днем было смазывание деревянных осей у повозок, гудроном

Я показал ему свою конструкцию и рассказал, как до этого додумался. За день мне поставили шесть трудодней, по три за каждую норму. Утром в бригаде, когда собрались колхозники, бригадир вывел меня перед всеми и красочно рассказал про моё изобретение и про две нормы при распахивании. Все захлопали, с уважением глядя на меня и приговаривая:

— Ай да малый! Ай да смышленый!

Когда распахивание картофельной делянки было завершено, меня с Перваком перебросили на уборку сена — разбросанные по всему полю копны надо было стаскивать к месту скирдования. Для этого к одной стороне хомута цеплялась сложенная вдвое веревка. Обведя веревку вокруг копны, ее подбивали под нижние края копны и привязывали к другой стороне хомута за гуж. Получалась волокуша из веревки и лошади. Однако при таком креплении копны часто разваливались, особенно если местность была неровная или лошадь двигалась слишком быстро. Сообразительность и тут меня выручила. Я сделал один конец веревки длиннее, а другой короче и подбивал под копну только длинный край, а короткий бросал под задние ноги лошади. Продернув копну вперед, доставал конец короткой веревки, который оказывался внизу копны прямо посередине, и, перекинув через копну строго по центру, привязывал его к боковой веревке. Копна сена получалась крепко связанной, как вязанка дров, и можно было тащить её хоть через всё поле — она никогда не рассыпалась. Это мое изобретение бригадир тоже отметил и даже, собрав всех, попросил показать, как это делается. Впредь все стали связывать только так, чтобы понапрасну не разбрасывать сено по полю.

Уже поздней осенью меня послали сгребать в валки конными граблями высохшие стебли убранного картофеля. В то время никаких приспособлений на тракторах для сгребания, подъема или скирдования сена еще не было. Их придумали гораздо позже. Проблема была в том, что при собирании сухих стеблей в валки грабли срабатывали от нажатия на педаль, до которой я из-за своего маленького роста не доставал. Правда, был и второй вариант, ручной, — берёшься за рычаг и тащишь его вверх, пока грабли не поднимутся и не сбросят стебли или сено в валок. Но и этот вариант оказался не для меня: не хватало силенок, чтобы поднять грабли рычагом. Однако смекалка меня и здесь не подвела: я прикрепил к педали веревку, подсунул её вниз, под ось граблей, и вывел к сидению. Теперь оставалось только дернуть за веревку — педаль граблей уходила вниз, железные зубья поднимались вверх, и стебли картофеля падали в валок.

В первые дни работы в бригаде я мечтал стать конюхом, но потом, глядя на всё, что происходит в колхозе, понял, что самая крутая должность — это объездчик. Объездчик имел своего коня, свою повозку и, объезжая колхозные поля, следил, чтобы не воровали. По сути, это был прототип сегодняшних охранников, правда, с более широким кругом полномочий. Он мог плеткой отстегать детей, которые воровали горох или молодую кукурузу. Мог заставить взрослых сбросить с воза сено или клевер, которое те положили якобы для мягкости сидения. О любой краже он сообщал председателю, а с согласия того — участковому милиционеру, и возбуждались уголовные дела о хищении зерна, комбикорма, молодых поросят, телят или птиц. Многих, конечно, брали на поруки, но бывало и так, что сажали за решётку. Ох, как я хотел вырасти и стать объездчиком!

В конце уборочной, когда последний колосок в поле срезан, в колхозе устраивали праздник, у нас его называли «обжинки». Накрывался огромный стол, на всю бригаду, а на нем чего только не было! Борщ, суп, каши из трёх или четырёх круп. Мяса завались — куры, утки, гуси, говядина, свинина, баранина. Пироги с грибами, пироги с яблоками, медовые коврижки, свежий мёд в сотах. Самогона — хоть залейся, его пили тогда из гранёных стаканов. Я всегда поражался: как можно выпить стакан самогона — двести пятьдесят граммов — и не упасть замертво. А колхозники пили, причём по нескольку стаканов, и не пьянели — так, становились слегка веселее, пели песни, пускались в пляс. Женщины пили из маленьких гранёных рюмочек стограммовой вместимости. Были, конечно, и такие, что, захмелев, падали под стол, а иные начинали задираться и лезть на рожон. Но, получив по физиономии, быстро остывали и успокаивались.

Гуляли обычно до поздней ночи, с песнями и плясками. Женщины уходили на вечернюю дойку, управиться по хозяйству, а затем снова возвращались и продолжали веселиться. Дети тоже гуляли вместе с взрослыми, и им перепадало по рюмочке самогона, от которого кружилась голова, изображение двоилось и хотелось плясать и петь. Правда, они, чтобы не выдать себя, в общих плясках и песнопениях не участвовали. Однако, когда кто-то из взрослых замечал, что дети выпивши, то строго говорили:

— Рано начинаете пить, будете, как отцы, алкоголиками.

Мне пить не нравилось, и я твёрдо решил, что, когда вырасту, выпивать не буду совсем. И, судя по сегодняшнему дню, слово своё сдержал.

Но вот лето закончилось. Скоро в школу, опять учить уроки. Как любимые — математику, физику, русскую литературу, физкультуру, труд, так и нелюбимые — биологию, химию, украинский язык, который мы в детстве (да простят меня истинные украинцы) называли телячьим. Особенно он не нравился нам из-за иных знаков препинания. Взять, к примеру, апостроф — никогда не знаешь, когда его надо ставить, а когда нет. Это было непонятно, а значит, неинтересно. Зато я очень любил песни на украинском языке, все мои родственники, включая отца с матерью, пели их проникновенно, с душой. Украинскую литературу я любил так же, как и русскую. Читал много книг — и классиков, и современников. Но больше всего мне нравились стихи. Я удивлялся таланту поэтов и восхищался прекрасно подобранной рифмой. Хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест, владение рифмой меня просто очаровывали. Поэты и прозаики: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Некрасов, Маяковский, Блок. Тарас Шевченко, Коцюбинский, Леся Украинка. Ломоносов, Максим Горький — это были для меня кумиры. Всё, что в то время можно было найти из их произведений, я доставал и читал запоем, заучивая многие наизусть. В школе посещал литературные кружки — это было очень интересно. Уже к восьмому классу начал пробовать писать стихи сам. Тем более появился повод — умер наш любимый учитель физкультуры Евгений Степанович. Потрясенный этим событием, я написал свое первое стихотворение:

«На широком кладбище свежая могила,

Ярко светит звёздочка красная над ней.

Жизнь его короткая так же всем светила.

Он дарил нам знания до последних дней…»

Я показал это стихотворение директору школу, жена которого, Мария Сергеевна, вела у нас литературный кружок. И он распорядился, чтобы стихотворение отпечатали на машинке и повесили в коридоре школы для всеобщего чтения. Внизу было написано, что автор его я. Это была первая проба пера, и сразу такая публичная. Затем появилось стихотворение о прощании со школой. Я тогда окончил восьмой класс и собирался поступать в ПТУ, а стихотворение подарил своему классному руководителю Татьяне Васильевне, учительнице немецкого языка.

«Мы расстаемся со школой любимой,

С классом и партой, с доской.

Словно уходим от матери милой

С грустью и сильной тоской…»

Но всё это было потом, когда я уже заканчивал учебу и жил в селе Глазово, а пока после трудного колхозного лета я пошёл в четвертый класс. Учеба казалась мне довольно нудным занятием, кроме, конечно, математики. Похоже, к этому предмету у меня были особые склонности, поскольку все упражнения, задачи, а в последующем и уравнения я с легкостью решал за один урок. Причем все шесть вариантов, которые предлагались учителем. Решения, конечно, тут же раздавал товарищам, они списывали и тоже получали положительные оценки. Но учитель математики Надежда Гапоновна быстро заметила несоответствие результатов и истинных знаний моих друзей. Далее, как только я решал свой вариант, она забирала мою работу и отправляла меня погулять на школьный двор. Пару раз директор или завуч приводили меня обратно в класс, думая, что я прогуливаю уроки, но потом все привыкли к тому, что во время контрольных работ я болтаюсь в школьном спортивном городке.

По физике результаты у меня были примерно такие же, но преподаватель Поликарп Павлович с урока меня не отпускал, а нагружал дополнительными задачками, как он говорил, для общего развития. У Поликарпа Павловича была дочь Аня, моя одноклассница, в которую я был тайно влюблен в шестом классе. Увидев, как она идет в школу или едет на возу с родителями, я тут же ощущал, как мое сердце начинало сладко биться и по всему телу разливалась истома. И я бездумно брел за ней до самой школы или окраины села, где она жила, сам не понимая, зачем это делаю. Но со временем, где-то к седьмому классу, эта моя любовь прошла. Кстати, Поликарп Павлович тоже умер в расцвете сил. В тот период я начал дружить с Надеждой, другой одноклассницей. Она, как и я, была маленького роста, и вместе мы смотрелись довольно органично. Правда, за излишнюю полноту её дразнили «бочкой», так все и звали — Надя-бочка.

Дружил я с ней до восьмого класса, помогал решать задачки и выполнять домашние задания, готовиться к урокам. В учёбе она была, если честно, не очень. Однажды, провожая её домой, я впервые в своей молодой жизни признался ей в любви. Конечно, надеялся на взаимность и первый поцелуй, но она начала говорить какие-то нелепицы, ссылаясь на сына директора школы Гену. Тот был младше меня на год, но тоже имел на неё виды. По его мнению, я хочу воспользоваться ею и затем бросить. Такого коварного удара в спину я не ожидал и был просто обескуражен. Встречаться с Надеждой я больше не стал, а сыну директора надавал по физиономии так, что меня чуть не исключили из школы.

Второй раз меня едва не выгнали из школы за то, что я нацарапал гвоздем на классной доске слово из трех букв. Но мой отец на педсовете сказал:

— Сам Маяковский написал на литературном заведении «Дом Герцена» слова «Хер цена вашему Дому Герцена!», — и в школе меня оставили.

Однако мать Гены, Мария Сергеевна, которая вела литературный кружок, заявила, что с такими садистскими наклонностями я не достоин заниматься в литературном кружке, и выгнала меня с занятий. Ну что ж, зато её сынок на всю оставшуюся жизнь запомнил, что клеветать нехорошо.

После окончания четвертого класса на каникулах я снова пошёл работать в колхоз, естественно, в свою бригаду. Бригадир с удовольствием принял меня на работу, и мы с конюхом начали пасти по ночам коней, отправляясь с ними, как это называлось, в ночное. Верхом на Перваке или Майке кнутами выгоняли лошадей на луг у реки, где каждого по очереди стреножили путами, кроме жеребят, конечно. Разводили костёр и стерегли лошадей, пока те паслись на траве, покрытой вечерней росой. Насытившись, утомленные дневной работой кони укладывались вокруг костра и отдыхали, мы же спали по очереди. Один из нас всегда был на чеку: во-первых, подбрасывал в костер ветки, чтобы не погас, во-вторых, следил, чтобы волки не «подрезали» жеребят. Серых хищников в лесах тогда было много, и они частенько совершали набеги на стада овец, телят или лошадей.

Как это было прекрасно — сидеть ночью у костра, слушая лошадиное ржание и стрекотание ночных кузнечиков! Запрокинув голову, любоваться огромным количеством звёзд на тёмном бархате небесной вселенной. А когда какая-то из них срывалась и падала вниз, стараться быстро загадать желание. Вдалеке в деревне слышались песни девчат под музыку гармони, пьяная ругань загулявших мужиков под вой избитых ими баб, визг поросят и мычание коров. К полуночи все затихало, и только местные деревенские петухи звонким криком оповещали о том, что прошёл еще один час.

Утром над рекою стелился туман, воздух свежел, и от выпавшей росы становилось зябко. Подбрасываешь в костер больше веток, садишься поближе к огню. Но вот небо на востоке начинало розоветь, играя всеми красками — от бледно-жёлтых до фиолетовых. Первые лучи восходящего солнца, упираясь в редкие облака, пронизывали их насквозь, как рентгеном. Долину заливало золотисто-оранжевым светом, и все вокруг становилось в точности таким, как в детской песне, — оранжевое небо, оранжевая трава, оранжевые тучи, оранжевая вода в реке.

Как раз на том месте, где мы пасли коней, на реке когда-то стояла водяная мельница моего деда. Теперь от нее остались только четыре дубовые сваи, торчащие из воды. Но вот из-за горизонта выглядывало и само солнышко — большое, красное, с легкой аурой желтизны по кругу, и в то же мгновение окружающий мир менялся. Деревья, кусты, трава — всё вдруг окрашивалось ярко-зелёным цветом. Вода в реке отливала голубизной, отражая такого же цвета небо, все предметы становились четко видимыми, приобретали свои дневные реальные формы. Проснувшиеся кони вновь принимались пастись, хрупая сочной травой с утренней росой, а жеребята резвились вокруг них, разминая затекшие за ночь ноги.

Мы с конюхом снимали и повязывали на шеи лошадей путы, садились верхом и начинали сбивать табун в один кулак, направляя его в сторону бригады. К семи часам животные должны быть в стойлах конюшни, а через час, уже вычищенные, расчёсанные, с обрезанными копытами, — готовыми к трудовому дню. Подковывали тогда только верховых лошадей, а обозным надевали подковы в гололед. В бригаде было три конюха, которые пасли лошадей по очереди, ночь через две. Естественно, так же работали и подпаски — так называли помощников конюхов, идущих с ними в ночное.

В свободные от ночного дни я выполнял по наряду разные работы, их в колхозе было не счесть. Распахивал картофель, таскал копны с сеном и соломой, ворочал сено на лугу, полол кукурузу и свеклу. На каждую семью выделялись участки свеклы, конопли, кукурузы, и все это надо было вовремя пропалывать, окучивать, а что касается конопли — то вырывать стебли и связывать их в снопы «замашками». И никто тогда не знал, что конопля — это наркотик. Делянки для ухода за растениями не давали только учителям и работникам конторы, все остальные жители села были обязаны выполнять этот иногда непосильный труд. А если учесть, что у каждого колхозника было ещё по сорок соток своего огорода и подсобное хозяйство, то становится ясно, что вкалывали все с рассвета до заката, без выходных.

За то лето я заработал в родном колхозе довольно много трудодней, ведь за ночное их ставили двойные. Не помню общую цифру заработка, но по осени привез домой восемь мешков пшеницы и двенадцать мешков ржи. Муки намололи полный чулан, мать не могла нарадоваться моему заработку.

Закончилось лето, как всегда, быстро, и я снова пошёл в школу, уже в пятый класс. После пятого класса мне здорово повезло — крёстный отец моей сестры взял меня к себе на молочно-товарную ферму пасти овец. Работа непыльная, можно даже сказать, легкая: утром овцы брели себе гуськом в сторону луга, а вечером возвращались на ферму. Помогала пасти стадо большая овчарка, заворачивая от полей с озимыми или клевером. Конечно, собака — большой помощник и в охране от волков, хотя за всё время моей работы я так ни разу и не увидел волка, нападающего на стадо. Платили за работу пастухам довольно много — писали по двенадцать трудодней в день. Чтобы получить столько, к примеру, на распашке картофеля, нужно было выполнить четыре нормы. Естественно, при этой работе были и другие существенные блага. К примеру, молока — хоть залейся, а если резали какую-то живность — корову, теленка, барана — не важно, всегда перепадало свежего мяса и жареной печени. Конечно, вставать приходилось очень рано. Но к этому быстро привыкаешь. Умылся, собрал сидор (узелок с обедом), взял книгу, плеть — и пешком три километра до МТФ. Вначале улицами села со слоем пыли, а затем по густой лесопосадке. Ветки деревьев цепляются за одежду, обдавая брызгами холодной росы с листьев, горизонт уже розовеет от восходящего солнца. Поначалу ноги идут как бы сами по себе, голова в сонном тумане, двигаешься на автомате. Но холодные обливания каплями росы с листьев случайно задетых деревьев окончательно прогоняют дремоту.

Первым делом на ферме идёшь на сепаратор, где уже собрано всё молоко для перегона на сливки. Набираешь в бутылку свежих сливок и большую бутылку перегона — сливки себе, перегон для молодых ягнят. Дело в том, что овечки, когда у них начинается течка, плохо заботятся о своём потомстве, приходится подкармливать. В наши обязанности входило и наблюдение за овечками, у которых наступала течка. Мы помечали их зеленкой и вечером передавали ветеринару для искусственного осеменения. А баранам повязывали под брюхо фартук из белой материи, чтобы они не могли повлиять на вырождение породистого племени овец.

Пасти овец мы гоняли далеко, почти на самую окраину полей, принадлежащих нашему колхозу, в основном к болотам. Там и трава была сочнее, и озерцо имелось, чтобы животным напиться. Да и самому можно искупаться, если большая жара. Когда наступал обеденный зной, овцы сбивались в кучу и ложились в траву, охлаждая свои тела на ещё не совсем прогретой земле. А для нас наставало время обеда. Разведя костерок, мы жарили на «ловцах» (очищенная и заостренная ветка лозы или иного дерева) сало, пекли в золе картошку и затем уплетали всё это с луком, или огурцом, или помидором — по сезону. Когда свежая зелень надоедала, брали с собой солёные огурцы, они бодрили, и меньше хотелось пить.

В тот период я научился добывать шмелиный мед. Мед земляных шмелей самый вкусный и самый полезный. Следишь, бывало, за летающим чёрным шмелем и, когда он, набрав нектара с пыльцой, улетает в своё жилище, отмечаешь палочкой норку, в которую он залез. Шмели живут парами, они безвредные и не кусаются. Дождавшись, когда оба взрослых шмеля вылетят из своей норки, осторожно раскапываешь её ножом. На глубине примерно двадцать-тридцать сантиметров сооружены соты, заполненные медом. Аккуратно достав соты, выпиваешь мед и кладёшь обратно. Теперь сверху надо прикрыть их землей и дёрном, чтобы хозяева ничего не заподозрили. Вернувшись, шмели сначала долго кружат в поисках своей норки, а затем начинают копать новый вход к сотам. Прокопав, заново наполняют их медом — до полной победы. Вот такие они трудолюбивые.

Правда, шмели тоже не все одинаковые. Если брюшко у него желтого цвета с полосками — это страшные шмели. Увидел такого — беги подальше, потому что, если он заподозрит в тебе разорителя своего дома, будет гоняться за тобой, пока не укусит. Однажды такая пара погналась за мной. Всю дорогу я пытался отмахиваться от них плащом, но, пока не зарылся в стог сена, не отстали.

Иногда мы пасли овец у леса, который местные жители называли Смоляницей. Наверно, потому что стволы росших там сосен выделяли пахучую смолу. Второй лес назывался бором — в нем было много дубов, осин, берёз и, конечно, сосен. Красиво было в лесу, а по тем временам и зверья водилось много. Но меня, конечно, больше всего интересовали грибы. Я изучил все грибные места и по сезону каких только не приносил домой целыми корзинами! Вначале появлялись маслята и рыжики, затем белые грибы, так называемые колосовые, потому что вырастали они как раз в период созревания колосков пшеницы. Затем шли подберезовики, подосиновики, бабки и летние опята. А уже потом белый гриб боровик, зимние опята, черные грузди, лисички. Собранные белые грибы, бывало, мы сразу нанизывали и жарили на «ловце» вместе с кусочками сала. Получалось очень вкусно, а аромат стоял такой, что слюнки текут, пока жаришь.

А уж природных красот и свежего, чистейшего воздуха было хоть завались! Природа в Украинском Полесье действительно чудесная и неповторимая. Небольшие холмы с рощицами и кустарниками, болота, поросшие камышом. Луга с разнотравьем и необъятные леса, а небо!.. Какое красивое небо над Украиной! Легкий ветерок пузырем надувает рубашку на спине, треплет воротник, играет с волосами, освежая лицо утренней прохладой или обжигая полуденным зноем. Лежишь в траве, смотришь на проплывающие в небесной выси белые облака и мечтаешь о том, что вырастешь и обязательно станешь лётчиком. Будешь покорять это небо и подниматься за облака — высоко-высоко, к самым звёздам.

Это лето почему-то тоже закончилось быстро, и мне предстояло идти уже в шестой класс.

О, шестой класс! Беспокойное, непонятное время, когда сердце и взгляд тянутся к девчонкам из своего класса и перестают жить в ладу с разумом. Первая любовь, первая драка, первое разочарование, что выбрали не тебя. Как бы случайно все чаще задерживаешься возле зеркала, украдкой разглядывая себя. Одежду начинаешь чаще стирать, сильнее оглаживать, да и надеть уже не всё хочется — только то, что принято носить мальчишкам в твоем селе в настоящее время. Отрочество, одним словом.

Учебный год тянулся в этот раз очень долго. Осень выпала дождливая, и приходилось почти постоянно ходить в резиновых сапогах или бахилах (самодельные калоши). Домашние задания становились все труднее, а гулять вечерами хотелось всё больше. Начались неприятности с невыученными уроками и прогулами. Правда, мой отец в этом плане был лояльным человеком:

— Не хочешь учиться — и не надо, будешь быкам хвосты крутить, — говорил он спокойно и улыбался.

Это спокойствие и его улыбка действовали сильнее всякого ремня. Отметки исправлялись на положительные, подтягивались хвосты, и всё постепенно входило в обычный учебный ритм.

Зима в тот год была необычно снежной, и на уроках физкультуры мы бегали на лыжах. Правда, лыжи были ещё те — тяжелые и громоздкие, из толстого дерева, а крепление надевалось прямо на сапоги или валенки, про лыжные ботинки и пластиковые лыжи тогда еще никто и не слыхивал. Но и на таких я бегал очень быстро, по крайней мере, в школе занимал первые места на всех соревнованиях. В седьмом классе меня послали на первенство района среди школ, где я стал победителем на дистанции три километра. Это была моя первая грамота в спорте, она хранится у меня до сих пор как символ начала моей спортивной карьеры.

Моя первая победа

Но с лыжами были связаны и неприятности. На замёрзшем озере мы прямо с крутого берега сделали спуск и трамплин. Катились с разгона и затем прыгали, пролетая по воздуху метров пять и приземляясь на заснеженный лёд озера. Во время одного из таких прыжков я не удержал равновесия, упал, и мои лыжи треснули пополам, как дрова под топором. А лыжи-то школьные! Пронумерованы и записаны на меня. И тут мне пришлось провести целую операцию. Маленькими сапожными гвоздиками я кое-как скрепил сломанные части между собой, только бы не отвалились, пока сдам. Стёр ацетоном номера лыж и написал краской другие. Сдавал лыжи в толпе ребят, да и кто там проверял — сдали и сдали. Хотя переживал, если честно. Но этим обманом я избежал наказания за испорченное школьное имущество. Конечно, это плохо, но зато эффективно.

Весна пришла ранняя и теплая — уже первого апреля на деревьях появились зелёные листочки. Весна! Как она будоражит молодую кровь, ослепляет и отнимает разум! В ту весну я влюбился в Анюту, которая так и не ответила на мою любовь. А может, она и не знала, что я в нее влюблён, ведь я любил на расстоянии, боясь даже приблизиться к ней.

И снова лето, каникулы. Снова иду работать в родной колхоз. Как и в прошлый раз, меня отправляют работать на МТФ, только теперь пасти телят. О, это совершенно не то же самое, что пасти овец, — с телятами управляться гораздо труднее. Причина в том, что, проведя всю зиму в телятнике, они застаиваются и, оказавшись на просторе лугов, просто дуреют от ощущения свободы — начинают разбегаться в разные стороны, радостно взбрыкивая и громко мыча. Чтобы удержать непослушное стадо, первое время с нами на выгон телят выходили все работники фермы. Но уже через пару-тройку дней телята начинали привыкать к коллективному походу на пастбище и вольному выпасу. А обратно в телятник вечером бежали так, что и не удержишь, ведь там их ждали телятницы с молочным пойлом (так называлась смесь муки, отрубей и молока) и добрыми ласковыми словами. Остальное в воспитании доделывал длинный кнут — метров примерно около пяти длиной, да ещё с ременным наконечником. Как только кто из телят начинал слишком рьяно взбрыкивать и отбиваться от общей массы, вытянешь его кнутом по правой половинке бедра — и разошедшийся озорник, передернувшись от боли, мигом возвращался обратно в стадо.

В это лето я научился не только хорошо плести длинные пастушьи кнуты, но и так же ловко обращаться с ними. С расстояния пяти метров одним хлестком срезал травинку — вот такая точность попадания. Возможно, эта любовь к кнутам передалась мне от моей бабушки-цыганки. Такой длинный кнут у нас в деревне назывался «пастушка». Благодаря «пастушке» телята быстро становились смирными и покорно шли куда надо, не отбиваясь от стада. В основном все трудности с их усмирением заканчивались примерно через пару недель, а дальше всё шло так же, как и с овцами. Пощипали травки, попили водички — и к полудню улеглись поспать. Вот только бегали телята гораздо быстрее овец, и если уж побежали, то приходилось мчаться во всю прыть, чтобы обогнать стадо и остановить его. Вот именно тогда я, видимо, и научился делать рывки на тысячу метров. Поскольку после поступления в ПТУ все два года учебы там держал первенство в беге на тысячу метров. За эти спортивные успехи у меня тоже есть награда, вторая в моей молодой жизни.

Моя вторая награда и первый диплом в ПТУ

Привилегии у телячьих пастухов были такие же, как и в прошлом году у пастухов овец, поэтому я не сильно горевал. Конечно, бегать с телятами приходилось больше, как говорится, мороки прибавилось. Но в основном всё было хорошо. В напарники мне дали женщину лет тридцати, немножко «с приветом», о таких в народе говорят, что у них «не все дома». Если что не по ней, она становилась даже агрессивной, иногда могла ударить палкой или стегнуть кнутом. Но обычно вела себя спокойно и особо мне не мешала. Тем более что она находилась с одной стороны стада, а я с другой — так мы удерживали телят при передвижении, да и в период выпаса.

За лето бычки и телочки хорошо откормились, набрали вес, причем гораздо больше, чем ожидалось. Нам, как было принято в колхозе, выписали премию — по одному бычку. И в конце лета я, радостный и гордый, привёл бычка на привязи домой, чему мои родители тоже, естественно, обрадовались.

Очередное лето закончилось, пора снова идти в школу, теперь уже в восьмой, выпускной, класс.

То ли, оттого что пришлось много бегать, то ли по причине хорошего питания на МТФ, но я начал быстро расти. За лето догнал своих одноклассником, а к зиме уже и обошел некоторых в росте. Из маленького ребёнка, как говорится, «метр с кепкой» я как-то быстро вымахал до метра семидесяти сантиметров. И, скажу честно, всем, кто до этого меня обижал из-за маленького роста, начал справедливо отдавать накопившиеся долги в виде подзатыльников и пинков под мягкое место. А если кто по привычке пытался меня унизить, одним ударом разбивал нос или ставил синяк под глазом. Естественно, в классе стали относиться ко мне более уважительно, а некоторые ребята даже побаивались. Все знали, что, если драка началась, я не останавливался, пока нас не растаскивали старшие или я не забивал противника до беспамятства. Вот такой я был злой. За эту злость ко мне потом в ПТУ и приклеилась кличка Злой.

Между седьмым и восьмым классами я работал в колхозе наравне со взрослыми мужиками. Меня уже научили и сено косить, и землю пахать плугом в конной упряжке, и прицепщиком работать на тракторе. В общем, теперь я наравне со всеми колхозниками шёл на любой наряд, мне доверяли даже заскирдовать сено или солому, не опасаясь, что стог потом промокнет под дождем и отсыреет. Одним словом, я стал настоящим помощником как для родителей, так и для ближайшей родни. Всем нашим родственникам, у кого не было пахаря в семье, весной пахал огороды под посадку картофеля. Помогал косить и запасать сено на зиму, резать торф. В общем, физически я к этому времени накачался прилично. Бицепсов, конечно, не прибавилось, но тело стало хлестким и жилистым, как кнут «пастушка».

Окончив восьмой класс, я поехал поступать в ПТУ в город Шостка. А тут и медкомиссия в военкомате на призывное свидетельство подоспела. В ПТУ меня зачислили без проблем, тем более там надо было только пройти собеседование и никаких экзаменов. Будущая моя специальность называлась «токарь-фрезеровщик». Хорошая профессия, рабочая. А навыки, полученные в родном колхозе, помогали мне потом всю оставшуюся жизнь.

Прикосновения к истории

Что творится в голове подростка, выросшего под опекой пожилых родителей (еще помнивших революцию семнадцатого года) в стране под названием СССР? Которого обучали учителя наших советских школ, сформировавшие его нравственные принципы и взгляды на жизнь, а затем воспитывала улица, где его окружали сверстники из разных семей — от сына уголовника до сына профессора. Ох, как много таилось в этой голове всяких мыслей, накапливаясь вместе с жизненным опытом, получаемым дома, в школе и на улице! Кстати, улица тогда в воспитании многих играла главную роль. А если учесть, что в нашей стране в каждой семье кто-то воевал, кто-то был репрессирован, а кто-то отбывал срок за решеткой, причем не всегда справедливо, то становится понятно, каким было это уличное воспитание.

Улица жила по своим правилам и законам. Именно здесь мы получали необходимые для жизни знания и понятия о том, как вести себя в той или иной ситуации, когда надо драться насмерть и как не попадаться. И здесь начинали понимать, что там, за чертой, не важно, какая это черта — война или ворота лагеря. А многие из взрослых, которые были тогда рядом с нами, подростками побывали и на войне, и в плену у немцев, и в сталинских лагерях для врагов народа.

На улице было легко

На улице все было просто и понятно — там не существовало деления по возрасту и социальному положению, не было начальников, там все были равны и откровенны. Просто одни имели большой жизненный опыт и делились им, а другие слушали и перенимали его, задавая рассказчикам наивные, а порой и глупые вопросы. Нас просто завораживали воспоминания ветеранов как гражданской, так и Великой Отечественной войн, в которых они рассказывали о тяжелых боях и сражениях, разных опасных ситуациях, подлых поступках командиров и сослуживцев. С болью описывали, как сотрудники «особого отдела» и СМЕРШа кулаками выбивали признания из вернувшихся из плена бойцов и командиров. С не меньшим интересом слушали мы и тех, кто прошел страшную школу жизни сталинского ГУЛАГа. Их почерневшие лица, потухшие глаза и вставные позолоченные или железные зубы невольно наводили на всех какой-то гипнотический страх и одновременно приковывали наше внимание.

Прикосновение к войнам

Даже не знаю, о ком рассказывать в первую очередь: о бывших фронтовиках, которые выстояли и победили в двух кровопролитных войнах, или бывших узниках советского ГУЛАГа, испытавших на себе ужасы этой жуткой мясорубки человеческих судеб? Пожалуй, справедливо будет сначала обратиться к ветеранам войны. Ведь они спасли не только страну, но и тех, кто сидел в тюрьме, — победа над белыми и затем разгром фашистских захватчиков дают ветеранам право быть всегда первыми.

Итак, поговорим о ветеранах гражданской войны. Теперь-то мы знаем, какой кровавой она была и сколько жизней положено на алтарь красной победы. Но тогда люди, прославившие свои имена, были для нас героями: Щорс, Котовский, Буденный, Ворошилов. Блюхер, Чапаев, Пархоменко — да всех и не перечесть. Много было и тех, кто именем революции убивал своих братьев, отцов, сыновей, просто безвинных людей. Врагами же страны в то время считались Деникин, Махно, Врангель, Капельников и другие русские полководцы белой гвардии, стоявшие насмерть за Россию без красных.

Вот что рассказывает ветеран и очевидец гражданской войны, живший недалеко от нашего дома.

Заливные луга у реки Десна

«Дело было на Украине. Сумская область, Зноб-Новгородский район. Окрестности сел Глазово и Кривоносовка, хутора Хильчичи, сел Уралово, Очкино и города Новгород-Северска, что на берегу реки Десны.

На заливных лугах у Десны мужики косят сено. Эта территория по Брестскому договору принадлежала немцам. Появившийся в небе немецкий самолет, его называли аэропланом, бросает сверху листовки на украинском и русском языках — мол, здесь нельзя косить траву — немецкая территория. Плевать мужики хотели на эти бумажки, разобрали по карманам на самокрутки — бумага очень хорошего качества — и продолжают себе косить. Снова летит аэроплан. На этот раз с него сбросили мешок. Подошли мужики к мешку, смотрят с опаской. Потыкали палкой — что-то внутри есть. Развязали осторожно мешок, а там «жид». Еврей, мертвый, и записка при нем. Мол, мы видим, что вы народ неорганизованный, поэтому присылаем вам начальника — это они на труп намекают. Если не уберетесь, будете мертвы, как и он. Кстати, слово «жид» позже было запрещено Сталиным к произношению. Даже анекдот ходил такой: «Стоит мужик на остановке, к нему подходит второй и спрашивает, мол, что ты здесь в период сенокоса делаешь? Мужик замялся, потом отвечает: «Я попутку подъевреиваю…»

Даже слово «поджидаю» произнести боялись.

Возмутились косари, матом немца покрыли и продолжают косить траву. Аэроплан развернулся и давай по ним из пулемета строчить да бомбы на них кидать. Попадали мужики в траву, затаились. Тот покружил и скрылся. А крестьяне посоветовались и решили пойти и выбить немцев из Новгород-Северска, чтобы работать не мешали. Пошли мужики по домам, по селам и стали всех зазывать на войну с немцем. В гражданскую войну у каждого винтовка была, или пулемет, или наган. Собралось народу видимо-невидимо, от села Глазово до села Очкино толпа идет, и счету ей нет. Все настроены на страшный бой. Подошли к берегу Десны, река быстрая, широкая. Ждут мужики, пока паром с того берега придет.

А в это время в Новгород-Северском у немцев паника — увидели они это огромное войско, испугались. Побросали все, стали покидать город. Первыми смылись, как всегда, евреи и золотишко с собой прихватили, понимают, что грабить будут именно их в первую очередь.

Подошел паром, и начали мужики партиями через Десну переправляться. Полдня прошло, пока все переправились. Назначили командиров, разбились по взводам, готовятся к атаке. В это время немцы по телеграфу депешу в Москву: мол, нарушается Брестский мир, войско идет на Новгород-Северск несметное. Посылает ВЧК свой конный отряд из приграничья в Новгород-Северск — разобраться, что за партизаны там объявились? Поскакал отряд, выехал на пригорок, стоят, смотрят. И правда, огромная толпа идет колоннами от реки Десны к городу, все вооружены, но без формы. Отряд двинулся навстречу, чтобы разобраться и остановить это войско. Увидели ополченцы, что скачут к ним вооруженные люди на конях. Кто-то крикнул: «Казаки, порубят всех, тикай!»

И пошла по рядам паника. Все обратно к реке кинулись, заполнили паром, отплыли от берега. Остальные — кто на лодках, кто на бревнах, кто просто вплавь — переправились обратно восвояси. Ох и народу потонуло в тот день — многие ведь не умели плавать. Так бесславно и закончился их поход на немцев», — завершает свой рассказ герой гражданской войны. Все смеются, потешно рассказывает, обхохочешься.

Теперь слово другому нашему соседу — ветерану Великой Отечественной войны. Мужик этот был просто богатырем — огромный человечище с руками силача. Все называли его Петровичем, и я, кстати, тоже, хотя многих не знал по имени и отчеству, о чем сейчас очень сожалею. Так вот, Петрович служил в разведке и после Сталинграда воевал на территории Украины. Он много рассказывал о походах в тыл врага и захваченных им «языках», вспоминал своих товарищей, а мы слушали, раскрыв рот. Но когда он начинал демонстрировать нам приемы боевого самбо или метания ножей, мы просто обалдевали оттого, как просто и легко у него все это получалось. За пару секунд связать пленного ремнем, палкой или веревкой, используя морские узлы, — это было что-то! Мы с удовольствием подставляли свои маленькие руки для испытания на прочность. Учились сами вязать морские узлы и метать ножи. Кстати, у Петровича был особый нож — нож разведчика, он нам его показывал и даже давал подержать в руках, а еще рассказывал, как и когда применял и как он помогал ему в трудных ситуациях на фронте и в жизни.

В одном из своих рассказов Петрович вспоминал, как однажды с группой бойцов ходил в разведку. Ночь была темная, безлунная, небо все затянуто тучами, как говорится, хоть глаз выколи. Но для разведчика это просто подарок — можно незаметно пробраться в тыл врага и взять «языка». Такая погода всегда гарантирует успех. Вот уже и заграждение проползли, прорезав колючку. В темноте показались неясные очертания немецких окопов. Время от времени немцы пускали в небо осветительные ракеты, и пока ракета горела, группа разведчиков замирала и вела наблюдение за врагом. В один из таких моментов заметили часового, стоящего у бруствера окопа. Он в свою очередь тоже вел наблюдение за передовой и, как только ракета взлетала, припадал к биноклю, осматривая колючую проволоку в том секторе, который, видимо, ему указал командир. Однако, поднося бинокль к глазам, немец на какие-то мгновения лишался ближнего обзора. А после того, как ракета гасла, некоторое время совершенно ничего не видел в окружавшей его темноте, пока глаза вновь не привыкали к ночи.

Петрович, как опытный разведчик, об этом знал. Вынув нож из-за голенища сапога, где носил его всегда, — такая привычка тогда была у многих разведчиков, он стал выжидать. А когда очередная ракета погасла, прицелился и метнул нож в часового. Послышался хлопок, будто кого-то стукнули кулаком по спине, хрипящий стон, а следом легкий шелест сползающего в окоп тела. Молниеносным броском разведчики переметнулись в укрытие окопа. Петрович, разглядев в темноте раненого часового, вторым ножом быстро добил его, чтобы, очнувшись, тот не наделал шума. Тело часового оттащили в боковую траншею и тихонько двинулись вдоль окопа, выставив сзади себя охрану.

Впереди показался немецкий блиндаж, откуда доносился легкий храп. Немецкие солдаты спали так же, как и наши бойцы, на шинелях, а вот офицеры — отдельно на специальных матрасах. По этим матрасам разведчики и ориентировались, определяя, кого брать в «языки». Привычным движением Петрович зажал немцу рот, второй разведчик схватил его за ноги, и одним рывком они быстро вынесли еще спавшего офицера из блиндажа. На свежем воздухе Петрович слегка стукнул немца по голове и уже спокойно засунул ему в рот кляп, связал руки и ноги. Затем, плотно завернув пленника в плащ-палатку, бойцы вернулись к выставленному охранению.

Выбравшись из окопа и волоча за собой пленного фашиста, ползком двинулись в сторону наших позиций. Вот уже миновали колючку и приблизились к окопам. Но тут наш часовой то ли не разобрался, то ли ему что-то почудилось спросонья, вдруг начал стрелять по разведчикам из пулемета. Немцы, видимо, тоже проснулись и, обнаружив, что часовой убит, а офицера нет, открыли огонь в том же направлении, куда стрелял наш пулеметчик.

Попав под двойной огонь — своих и немецких пулеметов, Петрович прикрыл захваченного «языка» собственным телом и не шевелился, уповая на везение и Господа Бога. Через время, видимо, разобрались, что к чему, потому что стрельба с нашей стороны прекратилась. Издалека послышался отборный мат командира роты, что, мол, если, не дай Бог, кого ранили или убили, то всё — трибунал. Какими именно выражениями сопровождал командир свою речь, когда в ярости орал на дежурившего пулеметчика, — лучше не вспоминать, эти слова не для печати.

Пользуясь затишьем, разведчики рванули к своим окопам, затащив туда и немца. Тот, как оказалось, был все еще без сознания — то ли Петрович не рассчитал своих сил, когда стукнул его по голове, то ли случайно придавил, когда закрывал от пуль собственным телом. Прибежавший санитар сунул немцу под нос нашатырь, потер виски и, пощупав пульс, успокоил разведчиков, что, мол, вообще-то, должен выжить. И когда фашистский офицер очнулся и начал бормотать что-то на своем родном языке, Петрович расслабился и только тут почувствовал на правой ноге что-то мокрое. Боли не было. «Наверно, в лужу попал», — подумал он и пошел в землянку. Примостившись у «буржуйки», снял сапог, размотал окровавленную портянку и ощутил сильную боль в ноге — пуля прошла по касательной и пробила мышцы голени. «В общем, это было сотое задание, выполненное мной, и первое ранение на фронте. Так что я счастливчик», — усмехнувшись, завершил он свой рассказ.

Мы, рожденные в пятидесятые годы, были очень близко к тому времени, о котором он вспоминал. Нам казалось, что это было вчера, да и Петрович рассказывал так, будто только что вернулся из боя и присел с нами отдохнуть и покурить. Это было время, когда все фронтовики ходили в гимнастерках, украшенных рядами боевых орденов, медалей и колодочек желтого и красного цвета, которые свидетельствовали о ранениях. Красные означали легкое ранение. Желтые — тяжёлое. У Петровича таких колодочек было три: две красных и одна желтая. Мы с благоговением трогали эти медали и ордена, читали выгравированные на них надписи. Это было прикосновение к той страшной трагедии, которая прокатилась по нашей стране и Европе. Два ордена Красной Звезды, ордена Славы третьей и второй степени, медали «За отвагу», за взятие Праги, Будапешта, Берлина — все эти награды красноречиво рассказывали о пройденном Петровичем пути от Сталинграда до Берлина. Мы страшно гордились нашим Петровичем и вообще нашими ветеранами и от всей души ненавидели фашистов. Даже когда играли в войну, никто не хотел брать на себя роль немца, желающих не было. Выход из положения находили, назначая немцами тех, кто был в нашей компании новичком или кто провинился по какому-либо поводу.

Да, мы играли в войну, подражали ее героям и повторяли подвиги Петровича и тысяч других ветеранов, о которых знали по фильмам, книгам или рассказам фронтовиков. Но рядом с ними жили и другие так называемые «фронтовички», которые, оказавшись в плену, переходили на сторону врага и становились полицаями у немцев. Отсидев после войны положенный по закону срок, узники возвратились домой. Мне казалось это страшной несправедливостью: почему этих предателей не расстреляли, почему они живут среди нас и работают с нашими родителями? Это было непонятно для меня и других парней, чьи отцы и деды воевали с фашистами и многие не вернулись с фронта, отдав жизнь за Родину. К детям этих бывших полицаев всегда было особое отношение, с ними никто не дружил, их просто обходили вниманием. Так, общались в школе, здоровались, но в игры свои не приглашали. А когда подходило празднование Дня Победы девятого мая, ветераны, выпив лишку, всегда вымещали свою злость и обиду на бывших полицаях. Бывало, что от словесных оскорблений переходили и к рукоприкладству. Между прочим, милиция этому не препятствовала, уважая душевную боль и праведный гнев ветеранов, накопившийся за годы войны.

Затем хмель проходил, все выпивали «мировую», и жизнь шла дальше. Позже мать рассказывала мне, что те полицаи, которые вернулись из тюрем, никого не убивали, а просто работали у немцев и пили самогон. Ничего плохого они не делали, наоборот, иногда даже помогали людям избежать отправки в Германию. Тех же, кто убивал местных жителей или наших бойцов, расстреляли на месте по закону военного времени.

Вот пишу все это спустя пятьдесят с лишним лет, а кажется, будто только вчера сидел на лавочке и, раскрыв рот, слушал истории ветеранов.

Запах зоны

Вторая категория рассказчиков — это бывшие заключенные, освободившиеся после отбытия наказания из тюрем и лагерей. Им посвящалась куда большая часть свободного времени нашего детства, поскольку эти люди, как правило, нигде не работали или же выполняли такие работы, которые по времени приходились на утро и вечер, а то и ночь. К примеру, дворник или сторож стадиона. А вообще, бывшим осужденным на работу было устроиться тяжело. Они быстрее других спивались или вновь принимались за свое преступное ремесло и довольно скоро возвращались на нары, заработав вторую, третью и так далее ходки. Летом они выходили на улицу в майках, черных штанах, сапогах и обязательно в кепке. Почему именно так они одевались, я не понимал, но думаю, это был своего рода уголовный фарс. Так они могли продемонстрировать свои наколки на теле, означающие их статус в иерархии воровского мира, а значит, и свои воровские «подвиги». Кепка, я уверен, это тоже воровской атрибут. Как ветеранов об орденах и медалях, мы расспрашивали их о том, что означает та или иная наколка на пальцах, кистях, плечах, груди, спине. У многих на груди, в районе сердца, был наколот профиль Ленина или Сталина, на плечах — замысловатые звезды, как у генералов дореволюционных времен, купола церквей, всякие звери с оскалом, змеи, пауки — в общем, настоящая картинная галерея. Многое из того, что они рассказывали, до сих пор сохранилось в моей памяти и даже, как ни странно, сыграло положительную роль не только в моем воспитании в то время, но и моих будущих учеников.

Они могли всем предъявить свои наколки на теле, означающие их иерархию в воровском мире и свои воровские «подвиги»

«Слушай сюда, парни, — начинал свой рассказ Мирон, строго оглядывая нас, — если выколот перстень с пятью горизонтальными рисками — четыре по углам и одна в центре — это означает первую ходку.

Первая ходка

Наколка перстня с решёткой в правом верхнем углу и затемненным левым нижним противоположным углом означала «позор ментам, привет кентам».

Привет кентам, позор ментам.

Перстень с затемненным правым верхним углом и нижним левым противоположным углом — дорога в зону.

Дорога в зону

Перстень с наколками слева на чистом квадрате зубчиков свидетельствовал о заслугах перед уголовным миром (количество зубьев совпадает с количеством заслуг).

Конец ознакомительного фрагмента.