Четыре Евы. Связь поколений

Веера Хелена Рейникайнен, 2023

Прежде чем вы начнёте читать первую часть книги «Четыре Евы», хочу сказать, что рассказ мой построен на воспоминаниях о реальных событиях. Если вы спросите меня, почему я решила предложить вашему вниманию такое объёмное повествование, отвечу так: «В последние годы решение написать эту книгу стало для меня буквально навязчивой идеей, непреодолимым желанием, потребностью всего моего существа. Захотелосьподелиться со всеми не только мыслями о пережитом, но и предостеречь всех, особенно женщин, от ошибок фатальных, непростительных, непоправимых и роковых…»

ГЛАВА 7

Религия есть — или, по крайней мере, притязает быть — художницей спасения, и дело её — спасать. От чего же спасает нас религия? Она спасает нас от нас, спасает наш внутренний мир от таящегося в нём хаоса.

Павел Флоренский

Я убеждена в том, что каждое рождённое на этой планете живое существо — это творение Всевышнего! Я по себе знаю, что ребёнок рождается чистым и безгрешным созданием. Он безвинен, и его разум чист до тех пор, пока он сам не решит, по какой дороге ему хочется идти дальше. Пока он сам не увидит и не услышит, что ему больше нравится в этой жизни, пока он сам не поймёт, что и кто его притягивает и манит больше всего… В младенчестве, если к ребёнку подойти и ему улыбнуться, то он сначала посмотрит внимательно, потом подумает и только после этого или улыбнётся в ответ, или заплачет. Если он увидит в человеке любовь и ласку, то обязательно подарит улыбку в ответ. Маленький ребёнок обычно сначала верит каждому слову своих родителей, доверяет своим близким и родным людям во всём. В нём нет порочности и сомнения, в нём нет предательства и лжи, в нём нет хитрости и зависти. Именно поэтому он внимательно наблюдает за окружающим миром, пытаясь понять, что происходит рядом с ним, как себя ведут здесь люди и как ему самому себя здесь вести. Если в семье согласие, мир, любовь, понимание и доверие, то он воспринимает это как должное, и это самое комфортное состояние для его души и тела. Если в семье нет согласия, понимания, любви, доверия, мира, то он воспринимает то, что видит, как единственно возможное, и начинает копировать поведение взрослых. А бывает, что ребёнок с детства обладает ярко выраженной индивидуальностью и не склонен к подражанию, в этом случае он уходит в себя и отстраняется от всего, что видит. Он становится молчаливым, замкнутым, начинает наблюдать за всем происходящим как бы со стороны, чувствует себя одиноким, брошенным, забытым, но не видит для себя другого выхода, кроме одного — попытаться убежать от окружающих его негатива и действительности. Два последних варианта для ребёнка губительны, они приводят его к разочарованию, обиде, одиночеству, страданию и злости.

Дети очень ранимы и очень внимательны, они, как губка, впитывают всё то, что слышат и видят вокруг себя. Ребёнок прекрасен, в нём и настоящая живая любовь, и искренняя вера, и надежда на то, что завтрашний день будет хорошим. Его любовь к родителям равнозначная, он одинаково любит и папу, и маму, по крайней мере, до того момента, пока он не услышит или не увидит, что кто-то из них хуже или кто-то из них несправедлив. Ребёнок не хочет никого из родителей терять, он чувствует себя счастливым, только когда рядом и папа, и мама. Моя мамочка посвящала мне всё своё время. Я знала, что папа на работе или занят по хозяйству, но всегда была уверена в том, что он меня любит, всегда знала, что, когда он придёт домой, обязательно меня погладит по голове, прижмёт к себе и поцелует. Пока папа был занят работой, мне всегда хотелось быть рядом с мамой, я чувствовала, что так должно быть, что так безопасно. Мама всем сердцем желала дать всем своим детям столько времени, сколько получала его я, она очень хотела, чтобы все её дети были так же близки к ней и так же хотели быть с ней рядом, как я.

Мальчики уже подросли, увидели соблазны, увидели пьяного отца, обман, мамины слёзы, ссоры и всё то, что не должны были видеть вообще, и это отдалило их от матери. Она видела, что детям порой лучше там, где её нет, что дети не хотят быть рядом с ней, не хотят слушать её наставления и поучения. Она замечала, что её присутствие в каждодневной жизни не так важно для них, что они ждут, чтобы она их накормила, напоила, одела и дала им полную свободу. Её это огорчало, она понимала, что что-то упустила в их воспитании, что не сумела дать им понимание того, что самое ценное и самое важное — это отношение к матери и отцу, уважение, доверие и любовь детей к родителям.

Ещё до моего рождения мама обещала Всевышнему, что она вложит в меня всю свою любовь к Господу, что она наставит и направит меня на верный путь, что она посвятит меня Всевышнему всецело, что всё сделает для того, чтобы я была преданной своему Создателю и любила его всем сердцем. Она знала, что именно он послал меня ей, и именно меня она у него просила. Поэтому она чувствовала, что её дочь Вера (её свидетель) не принадлежит только ей одной: она знала, что дочь принадлежит, в первую очередь, Создателю, потому что он вдохнул в неё жизнь. Для неё было важно, чтобы я была чиста перед Богом и послушна воле родителей; она была уверена, что вложить послушание, любовь и верность можно только, если дочь будет постоянно рядом с ней. Она понимала, что соблазн и грехопадение могут забрать этот Божий подарок, который она просила и получила от Бога. Именно это она начала замечать в поведении своих сыновей — они не слушали её, они ругались, дрались между собой, не знали уважения ни друг к другу, ни к родителям. Она видела, что негатив (в её понимании грех) уже вошёл в её мальчиков, и теперь они рабы этого греха. Они не могут понять этого сами, а свою мать, которая хочет им добра, они не хотят слушать, не хотят ей верить, не хотят видеть материнскую любовь. Грех ослепил им глаза и разум, они не видят, что из-за этого они страдают сами и приносят боль своим родителям. Она видела, что старшие дети выбрали не тот путь, по которому она хотела бы их провести. Ей так хотелось, чтобы они шли по пути Бога вместе с ней, но с горечью вынуждена была признать, что упустила их. Она видела, что меняться они уже не хотят, и даже от учителей поступают жалобы из-за их неуспеваемости и из-за некорректного поведения в школе.

Допустив просчёты в воспитании сыновей, она понимала, что делать ошибки и в воспитании дочери она не имеет права. Пока дочь маленькая, она сможет защитить её от дурного влияния, от плохой компании, от пагубной зависимости или привычки, но ведь впереди школа, не самые лучшие друзья, негативный окружающий мир, много соблазнов. Маму утешало то, что тогда я была рядом, слушалась и понимала её, доверяла ей и радовала её…

Моя сестра Люба, маленькая, красивая, черноглазая девочка, выбрала для себя свой путь: она шла туда, куда манили её глазки, а манили они её подальше от мамы. Не понимала Люба, что там, где нет мамы, может быть опасно; много раз не успевала мама оглянуться, как дочери Любы уже след простыл, она могла уйти на улицу одна, пойти к соседям, её не пугало, что мамы рядом нет. Мама всё чаще видела в Любе упрямый характер мужа, да и на лицо девочка была похожа на своего своенравного отца. Я в тот жизненный период выбрала для себя остаться рядом с мамой: мне было и уютно, и безопасно рядом с ней. А сестра наверно увидела, что рядом с мамой место занято старшей сестрой Верой, и тогда, возможно, она решила посмотреть, что там подальше, где нет рядом мамы и сестры. Я уверена, что всегда каждый ребёнок сам выбирает свой путь и своё поведение. Даже если ребёнка окружает любовь, но вокруг много соблазнов, ему придётся проходить путь испытания, и кто кого победит, что окажется сильнее — он или его любопытство, он или эти соблазны — покажет жизнь, выбирать ему. Так решала я, так же решали и моя сестра, и мои братья. Каждый (из нас шестерых) выбирал свой путь, одни раньше, другие позже, одни — верный, другие — ошибочный…

Но вернёмся в ту машину «скорой помощи», что везла меня и маму в ожоговое отделение. Лежа на носилках, качаясь и морщась от боли, я понимала, что именно я выбрала этот путь, по которому мне сейчас совсем не хочется идти, именно я пошла на ту дорогу, по которой сейчас мне совсем не хочется ехать, именно я, а никто другой, за всё это в ответе. И никто не сможет сейчас взять на себя мои муки и страдания, именно я сейчас должна страдать и терпеть.

Я лежала и спрашивала себя: «Как же так получилось, что я туда пошла, как же так получилась, что я взяла эту банку, как же так получилось, что я решила плеснуть бензин в огонь? Зачем, зачем, зачем я это сделала?» А ответ был простой — мне самой захотелось сделать это! Теперь я ни за что бы так не поступила, теперь мне очень не хотелось испытывать то, что я испытываю! Теперь мне оставалось просить у своего лучшего друга Иисуса облегчить мои страдания. Я не знаю, сколько по времени мы ехали, но мне показалось, что это была бесконечная дорога, мне хотелось заснуть и проснуться уже в больнице, но меня мотало из стороны в сторону, а мама, пытаясь хоть как — то облегчить мою боль, придерживала эти подвешенные на ремнях зелёные брезентовые носилки. Я видела на её лице боль и страдание, мне было очень жалко маму.

Наконец машина остановилась, и я поняла, что мои качели остановились тоже.

Во время осмотра врачей первое, что я услышала и запомнила, были фразы:

— Как до такого ужаса могли довести?! Как можно было так относиться к больному?! Таких коновалов надо отдавать под суд и со всей строгостью судить!

Я тогда не понимала, кто и в чём был виноват, и кого называли таким странным словом «коновалы», но мне очень не хотелось, чтобы они обвиняли мою маму или моего папу, ведь мои родители были совсем не виноваты. Только потом мама рассказала, что врачи в Токсовской больнице запустили мою руку, они не делали обработку ран более трёх суток, и поэтому состояние сейчас было крайне тяжёлым. Меня с мамой сразу определили в отдельный бокс и сказали, что ко мне пока нельзя подпускать никого, врачи опасались возможного сепсиса и распространения инфекции по всему организму.

Палата была светлая и тёплая, а самое главное, что меня радовало больше всего, это то, что маме разрешили быть со мной днём и ночью. Мне уже не хотелось домой, так как мой дом был здесь, со мной были вместе и мой друг Иисус, и моя мамочка! Единственный, по кому я скучала, был мой папочка, но я понимала, что он дома с братьями и сестрой. В моей жизни было три очень важных для меня человека: Иисус, он всегда был рядом, мамочка, она тоже была рядом, и папочка, он приезжал ко мне, когда мог. Опять в моей душе и моём сердце был тот мир, тот покой, та радость и то счастье, которые были во мне всегда до этого ужасного случая! Я слышала, что за дверью общая палата и что там бегают и веселятся дети, мне очень хотелось посмотреть на них и пообщаться с ними, но мама сказала, что из-за моей обширной зоны поражения мне нельзя там находиться. У меня была с собой та папина красивая кукла-школьница, которую он купил мне раньше. Мне хотелось показать её другим детям, а так как я была прикована к постели и не могла ходить, то мама согласилась открыть дверь и впустить ко мне одну девочку, чтобы мне было не так скучно. Когда я увидела, что ко мне в бокс зашла маленькая гостья, то я очень обрадовалась и предложила ей поиграть с моей куклой. Я видела, что её глаза за — блестели, она взяла куклу и улыбнулась мне. Девочка эта приходила несколько раз в день, чтобы поиграть со мной.

Я радовалась, что у меня теперь есть подруга, с которой мы познакомились благодаря папиной кукле.

Однажды я проснулась и увидела, что мама рыдает, я не могла понять, что случилось, может, я чем-то опять её расстроила? Я прислушалась и поняла, что она молит Господа не забирать меня у неё.

Помню, я тогда спросила:

— Мамочка, почему ты плачешь? Почему Господь должен меня забрать у тебя? Почему ты так говоришь?

Она посмотрела на меня, я увидела, что её глаза были красными и опухшими от слёз.

Она стала объяснять причину своих слёз:

— Девочка, которая приходила сюда играть с тобой и твоей куклой, сильно заболела. У неё сегодня обнаружили корь, а ты корью не болела. Она играла с твоей куклой, брала её в руки и стояла рядом с тобой, а значит, могла заразить тебя этой опасной болезнью. Ты у меня сейчас очень слабенькая, и если заразилась от неё, то я тебя точно потеряю.

Она опять стала плакать и причитать, молиться и плакать, а я не понимала, почему она себя так ведёт, почему она так говорит про маленькую хорошую девочку, которая не может меня заразить, потому что мы с ней подруги. Ведь нельзя говорить плохо про другого человека, нельзя думать плохо, нельзя плакать зря, ведь нет совсем причины для этих слёз. Я толком не понимала, что такое корь, чем я болела и чем я не болела, но я знала точно одно, эта девочка — моя подружка, и никогда она мне плохо не сделает и никогда меня не заразит чем-то плохим.

Я посмотрела на маму и спросила:

— Мамочка, разве ты не знаешь, что Иисус любит меня и не допустит никаких болезней?

После того, как я это проговорила, мама замерла на какое-то время, потом пристально посмотрела на меня своими широко открытыми голубыми глазами, потом вдруг с большей силой зарыдала и стала причитать:

— Ой, доченька дорогая, прости свою мать! В тебе больше веры, чем во мне, во сто крат больше! Прости меня, Господи, за маловерие и за страх, который вошёл в меня и помутил мой разум!

Она подошла к моей кровати, стала меня целовать. Я не понимала, за что она у меня просит прощения. Потом она успокоилась и больше уже не говорила ничего плохого про ту девочку. А я радовалась, что мама успокоилась, но мысленно переживала за девочку и просила Иисуса ей помочь, ведь теперь её ко мне уже не пустят, а ей, наверно, сейчас очень одиноко. Больше мы никогда не виделись.

Мой лечащий врач был молодым и красивым мужчиной. Когда я увидела его в первый раз, то он мне улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ. Он мне сразу понравился, я решила, что он похож на моего любимого друга Иисуса.

Обычно он заходил к нам в бокс и спрашивал:

— Ну, как дела, Верочка? Как себя чувствуешь?

Я всегда отвечала, что чувствую себя хорошо. А потом меня везли в перевязочную комнату. Комната была большая, там стояло несколько больших ванн, меня раздевали и сажали в ванну, которая была полностью наполнена водой розового цвета, мне сказали, что вода розовая от марганцовки. Там, в этой ванне, отмачивали бинты, которые были на моей руке и моём теле. На теле быстро всё отходило и падало в воду, так как ожог тела был 1–2-й степени. На правой руке ожог был степени 3Б, а ожог главного пальца на этой же руке был 4-й степени (часть этого пальца обуглилась и деформировалась). Целый час или больше уходил на то, чтобы отмочить все мои бинты на этой руке, чтобы они могли потом отвалиться сами. Я сидела и смотрела на всё происходящее, мне было интересно, и не так чувствовалась боль, когда мама, вкладывая всю свою любовь, очень долго и много раз из кувшина поливала мою руку водой из ванны, чтобы всё отмокло без прикосновения рук. С мамой эта процедура всегда длилась дольше, чем, если бы это же делали медсёстры. Когда все бинты были в воде, меня уносили в другую комнату, это была операционная с большими круглыми и яркими лампами над столом. Меня укладывали на стол, подходил мой врач, а потом врач-анестезиолог с рези — новой маской. Когда первый раз меня туда принесли, рядом со мной был мой любимый врач, я смотрела на него с надеждой и думала, что он не может сделать мне больно, ведь у него такие же добрые глаза как у Иисуса.

Он тогда посмотрел на меня и с любовью сказал:

— Не бойся! Всё будет хорошо! Сейчас придёт тётенька, даст тебе маску, ты закроешь глазки, подышишь и заснёшь, а потом проснёшься уже у себя в палате, где тебя будет ждать твоя мама.

Потом он улыбнулся, и добавил:

— Ты не будешь чувствовать боли, я тебе это обещаю. Я верила каждому его слову и не сомневалась ни в чём. Подошла врач-анестезиолог с маской, я не боялась, но хотела, прежде чем она на меня наденет эту маску, помолиться своему другу Иисусу. Я хотела попросить его, чтобы он был со мной здесь рядом, пока я буду спать, а потом, когда мне сделают перевязку, пусть он сам меня разбудит в палате. Я тихо спросила у всех, кто там был, можно я помолюсь сначала.

Они посмотрели на меня с удивлением, но потом сказали:

— Да, конечно, молись, если ты этого хочешь.

Я закрыла глаза и стала просить своего друга Иисуса быть со мной рядом, а они стояли и ждали, пока я помолюсь. Потом они спросили, можно ли начинать, я улыбнулась и кивнула головой. Когда мне на лицо надели маску, я почувствовала резкий сладковатый и неприятный эфирный запах, я понимала, что мне надо лежать спокойно и не шевелиться. Мне хотелось сорвать с лица эту противную маску, но я знала, что этого делать нельзя, знала, что со мной рядом стоит мой друг Иисус, который хочет, чтобы эта маска была на моём лице. Мне сказали дышать спокойно и считать до десяти, я стала считать, потом услышала, как их разговор стал невнятным, и не успела я досчитать до пяти, как провалилась в забытьё. Проснулась я уже в своей палате, рядом со мной была моя любимая мамочка.

Такие процедуры теперь стали регулярными, через день меня везли и сажали в ванну, потом везли под лампы, потом приходила врач с маской, потом я молилась, потом мне на лицо надевали маску с наркозом, потом я засыпала.

После первой моей перевязки и моей молитвы меня стали называть «ангелок», и когда я лежала на столе под лампами в операционной на очередной перевязке, все стояли и ждали, когда я помолюсь, а иногда говорили:

— Ну что, ангелок? Давай помолись сначала, а потом уж мы начнём!

Помню, как однажды на перевязку захотел пойти мой папочка, мама тогда спросила у него:

— Володя, ты уверен, что хочешь там быть с нами? Папа уверенно ответил:

— Да, конечно, я пойду с доченькой, поддержу её там. Ты ведь каждый раз ходишь с ней туда, вот пришла и моя очередь.

Я была рада, что папа пойдёт со мной. Когда меня посадили в ванну, папа стоял рядом и ободрял меня:

— Ты, доченька, смелая у меня, всё выдержишь, умница моя! Скоро всё заживёт у тебя, моя родная.

Я кивала ему головой в ответ и улыбалась.

Когда отваливались бинты с моей руки и становились видны не зажившие раны, меня это не пугало, так как я это уже много раз видела, но папа, увидев эти раны впервые, побледнел, упал на пол рядом с ванной и потерял сознание (так сказала мне потом мама). Я сразу не поняла, что случилось — он только что стоял и разговаривал со мной, потом у него в глазах появился страх, вдруг его не стало, и я услышала глухой удар чего-то об пол.

Подбежали медсестры, громко закричали:

— Дайте скорее нашатырь! Потом папу подняли и сказали:

— Уводите его отсюда! И больше никогда сюда не впускайте! Это зрелище не для его нервной системы.

Больше папа со мной туда не ходил, оставался ждать моего возвращения в палате. Оказалось, что папа боялся уколов, боялся вида крови (сразу падал в обморок) и ещё совсем не переносил антибиотиков, у него на них была страшная аллергия (я позже узнала, что эта очень опасная реакция организма называется «отёк Квинке»). Я была довольно слабым и болезненным ребёнком, перенесла свинку, которая дала осложнение на уши, после этого многие годы уши часто болели, и я даже в школу ходила в платке с компрессами. Этот ужасный ожог ещё больше подорвал мой и без того ослабленный иммунитет, кроме этого у меня был пониженный гемоглобин и пониженное давление, как у мамы. Поэтому врачи сказали маме, что мне необходимо давать красную и чёрную икру, а также гранатовый сок, который поднимает гемоглобин.

Намечалась большая и сложная операция на правой руке — пересадка кожи, но с таким слабым здоровьем, какое было у меня в тот момент, об операции не могло быть и речи. Наша семья была малоимущей, работал только папа, мама была домохозяйкой, поэтому покупать икру средств не было, да и на полках магазинов в 1973 — 1974 годах этих продуктов не было. Наверно, у перекупщиков (из-под полы) купить икру было можно, но цены на эту икру были для моих родителей неподъёмными. Мама с папой обратились к своим братьям и сёстрам во Христе за помощью. И помощь от них пришла, пришла через мамину подругу Азарову Анну: она смогла достать для меня всё необходимое, кроме того, она до — стала чёрного цвета лекарство под названием мумиё. По словам моей мамы, Анна была шеф-поваром в каком-то большом элитном ресторане, она смогла объяснить своему начальству, для чего и для кого необходимы дефицитные продукты.

Мои родители просили всех братьев и сестёр христиан за меня молиться. Мама говорила, что за меня молятся и держат пост все верующие, и даже те, что живут в других городах, что молятся во всех незарегистрированные церквях Евангельских христиан-баптистов, — всюду, куда обратились с просьбой молиться за меня.

Мама была со мной в больнице постоянно, а папа жил дома с моими братьями и сестрой, но так как он получил ожоги рук 1–2-й степени, когда спасал меня, то на тот момент по хозяйству он не мог ничего делать, моя младшая сестра даже какое-то время кормила его из ложки, поэтому из армии был вызван мой старший брат Геннадий. Помню, когда он приехал ко мне в больницу, я была очень рада, я любила своего брата Гену.

Мама стала меня кормить большими ложками красной и чёрной икры, давала гранат, поила меня гранатовым соком, давала и мумиё, которое было совсем не вкусным. Гемоглобин удалось поднять очень быстро! Врачи стали готовить меня к операции, пугал их только огромный размер площади для пересадки. Чтобы спасти руку, необходимо было наложить на рану здоровую кожу. Мама предлагала врачам взять кожу у неё, папа предлагал отдать свою, но врачи объяснили, что их кожа не приживётся, нужна моя собственная кожа. Решено было взять кожу с моих ног, ягодиц и спины. Организм мой всё ещё был слабым, и мог не выдержать такой большой и сложной операции, которая могла длиться несколько часов. Была угроза, что я не выдержу той дозы общего наркоза, которая необходима для проведения этой операции, поскольку наркоз уже многократно использовался на перевязках. Врачи сказали родителям всю правду, в том числе и об угрозе того, что из-за большой дозы наркоза я просто могу не проснуться после такой сложной и объёмной операции. Мама плакала и молилась, страх потери ребёнка не оставлял её ни на минуту. В итоге — недосыпание, недоедание, сильный стресс сделали своё чёрное дело — через два месяцев после случившейся со мной трагедии у неё зашатались все зубы, а впоследствии выпали.

Я родителей не понимала. Почему они так за меня бояться? Почему так переживают? Я же не одна! Со мной мой друг Иисус, и поэтому со мной всё будет хорошо! Единственно, что меня тревожило, это то, что у меня постоянно болела рука, и это была боль не от ожога, эта была другая, постоянная и пронзающая боль. Днём я старалась её терпеть и не показывать маме, что у меня такая сильная боль, я молилась, просила сил перетерпеть, и Иисус давал мне эти силы. Но ночью, когда засыпала и не могла контролировать себя, я стонала. Мама слышала мой стон, меня не будила, чтобы не потревожить, сама спать не могла, а утром, когда я просыпалась, всегда спрашивала, где у меня болит. Я говорила, что немного болит рука, но скоро всё пройдёт. Этот ночной стон маму очень тревожил, она говорила об этом врачам, врачи понимали, какая ужасная боль может быть при ожоге степени 3Б, успокаивали маму, говорили, что после операции будет с каждым днём легче.

Врачи сказали родителям всю правду. Мама и папа не могли допустить даже мысли о том, что могут меня потерять, поэтому приняли обоюдное решение дать согласие на ампутацию моей правой руки. Они считали, что девочка может жить без одной руки, но она обязательно должна жить! Если операция по ампутации не так опасна, как пересадка кожи, то пусть лучше девочка лишится правой руки, чем жизни. Папа и мама дали врачам письменное согласие. Ради моего спасения им пришлось выбирать — увечье или жизнь…

Я помню, как ко мне пришёл и встал возле моей головы справа мой любимый врач, которого я считала своим другом и другом Иисуса.

Он наклонился ко мне, и, улыбаясь, тихо спросил:

— Ну, что Верочка, как дела?

Я улыбнулась в ответ, сказала, что всё хорошо. Мне показалось, что лицо его изменилось, он перестал улыбаться, я почувствовала, что его тревожит какая-то мысль. Он посмотрел мне прямо в глаза (в его глазах я увидела боль и тоску) и тихим, нежным голосом спросил:

— Верочка, ты согласна на ампутацию руки?

Я не знала и никогда не слышала раньше слова «ампутация», поэтому посмотрела на него с удивлением.

Тогда он продолжил:

— Твои мама и папа дали своё письменное согласие на эту операцию.

Когда я услышала, что мама и папа согласились на ампутацию руки, я улыбнулась ему в ответ и сказала:

— Да! Конечно, я согласна! Делайте мне эту ампутацию! Мне помнится, что у него в глазах появились слёзы, и он, не сказав ни слова, резко повернулся и быстро вышел.

Я не стала спрашивать у мамы, что такое ампутация, про которую говорил мне врач, так как знала, что мои родители не могут сделать мне ничего плохого. Меня тогда, конечно, удивило, что мой врач так быстро ушёл, не сказав мне больше ни слова, но я подумала, что он, очевидно, торопился к другим больным деткам. Разумеется, я тогда не понимала, что доктору было невыносимо больно на меня смотреть, так как он знал, что такое ампутация, а я не знала.

Мама опять много плакала, пытаясь скрыть от меня слёзы, она или куда-то уходила и потом возвращалась с опухшими глазами, или подходила к окну и там стояла, смотрела в окно и тихо плакала; я видела, как вздрагивает её тело. Когда я спрашивала, почему она плачет, она тихо отвечала, что больше плакать не будет. Я знала, что у меня всё будет хорошо, что я поправлюсь и буду здоровой опять, и ничего плохого со мной больше не может случиться, так как самое плохое я уже для себя сотворила.

Врачи меня очень любили, особенно мой лечащий врач Алексей Георгиевич Баиндурашвили, любила меня и заведующая отделением Нина Давыдовна Казанцева (мама потом много лет с ней дружила; они ездили друг к другу в гости). Нина Давыдовна была еврейка, мама мне говорила, что это Божий народ. Эти два врача не могли представить, как этот маленький ангелочек Верочка будет жить без правой руки, они не могли сломать мне будущее. Поэтому, даже имея на руках письменное разрешение на ампутацию от моих родителей, они выбрали для себя более опасный и рискованный путь — очень сложную многочасовую операцию по сохранению руки — пересадку кожи. Скорее всего, они осознавали огромные риски для себя в случае неудачного исхода, это был прямой путь в тюрьму и лишение возможности практиковать в клинике до конца жизни. Но их любовь, их сильная вера были сильнее всех страхов. И если ангелочек верит в то, что будет жить и всё перенесёт, то и они должны довериться Богу, в которого так сильно верит этот ребёнок, а значит, попытаться сделать всё, чтобы сохранить руку.

Я не уверена, но мне кажется, что о принятом перед операцией решении не делать ампутацию врачи не стали сообщать моим родителям, чтобы не дать себе возможность передумать. Помню, что операцию делали в другом помещении, помню, что и в этот день мне, как всегда, сказали, улыбаясь, что я проснусь в своей палате. Я помолилась, а потом почувствовала резкий неприятный запах эфира, услышала непонятные голоса, смех и заснула. В этот день незарегистрированные баптистские церкви постились ради моего спасения, мама говорила, что пост держали целых три дня (только вода и молитва).

Операция длилась шесть с половиной часов, родители ждали у дверей операционной, я лежала под наркозом всё это время, а врачи, не прерываясь, делали мне операцию по пересадке кожи. Сначала они квадратными кусочками вручную снимали мою кожу со спины, ягодиц и ноги, потом сшивали эти кусочки между собой, и только потом кожу в виде чулка натягивали на мою правую руку. Потом по всей площади были сделаны надрезы для того, чтобы заживление происходило быстрее.

Когда двери открылись, и из операционной вышли врачи, заведующая отделением подошла к маме, рукавом вытерла со лба пот и уставшим тихим голосом сказала:

— Мы сделали всё, что смогли! А теперь, как сам Бог… Потом она повернулась и, шатаясь от переутомления, ушла. Родители увидели, как все врачи устали, как были они измождены. Мама и папа были очень благодарны врачам, и теперь им не терпелось поскорей увидеть свою дочь. Бог решил, что девочка Вера должна жить, что ей будет сохранена рука. И он сделал это руками людей, которые пришли в этот мир, чтобы спасать таких непослушных девочек (и мальчиков), как Вера. Конечно, она не специально, а по глупости своей причинила себе эту боль и эти страдания, когда испытывала раздражение, гнев и обиду. Но её простили, её спасли, — спасли её руку те люди, которые выбрали правильную дорогу, рискуя своим именем и своей репутацией.

Когда я проснулась, то не могла понять, где я и что со мной. Я увидела перед глазами пол, не могла пошевелиться, моя правая рука была где-то сзади вверху и очень сильно болела, а левая была рядом с телом, но от слабости я не могла ею пошевелить.

Я стала звать маму и папу, увидела прямо перед собой папино лицо на полу, он смотрел на меня из-под кровати, улыбался и говорил:

— Доченька, дорогая, лежи не шевелись! Это у тебя в кровати отверстие, и твоё лицо смотрит вниз на пол. Не бойся! Всё хорошо теперь будет, доченька.

Он вылез из-под моей кровати, а я продолжала смотреть на пол, поняла, что повернуться или развернуться я не могу, что моя голова в отверстии, сделанном на кровати, и глаза могут смотреть теперь только прямо вниз. Сильно болели рука, спина, ягодицы и ноги. Было ощущение, что болит всё, что боли стало больше, теперь я скованна и не могу двигаться, а руку ломит так, словно её ломают. Но плакать — это значит причинить боль тем, кто тебе дорог и тебя любит, поэтому, чтобы сдержать слёзы, я стала просить папу опять посмотреть на меня снизу. Папа опять залез под кровать, и опять я увидела его большие карие глаза и улыбку. Папа сказал, что они с мамой будут много со мной разговаривать, чтобы я не чувствовала себя одиноко. Папа рассказывал, как мы с ним будем играть дома, когда я поправлюсь и меня выпишут, сказал, что купит мне маленький аккордеон, и я научусь на нём играть красивые мелодии, рассказывал, что меня все ждут домой и что все уже по мне соскучились. Так протекали теперь дни в отдельной палате-боксе, когда перед моими глазами был только пол. Что ж, я ещё раз осознала свою глупость, которая лишила меня возможности видеть маму и папу, ещё раз поняла, как ценно было всё, что раньше я не ценила. Постоянная боль в руке не давала покоя: днём я терпела, а ночью опять стонала, иногда просыпаясь от своего стона. Мама говорила об этом врачам, а они недоумевали и не могли понять, в чём причина этих болей теперь, когда боль должна постепенно уходить. Правая рука с лангеткой была подвешена так, чтобы я не могла ею шевелить, пока не приживётся пересаженная кожа. Там, где была снята кожа для пересадки (спина, ягодицы и ноги), были наложены бинты, а над ними висели обогревающие лампы, чтобы сушить все эти места.

Врачи не могли ничего предпринять для выяснения причин усиления болей, надо было ждать, пока подсохнут бинты, когда они отпадут сами и когда под ними появится новый слой кожи. Я чувствовала, что боль в руке усилилась из-за того, что рука вывернута вверх над спиной, я пыталась её опустить вниз, но она была привязана крепко, тогда я попросила мама и папу помочь мне опустить руку, но они объясняли мне, что этого делать пока нельзя и просили потерпеть. Так шли дни, для меня стало единственным желание повернуться на бок, а когда раны под лампами стали заживать, то, конечно, тело стало сильно чесаться. Я просила папу почесать мне спинку и ниже (мама была против этого, и я ждала, когда она выйдет), папа понимал мои страдания и чесал мне те места и даже отдирал по моей просьбе подсохшую на ранах кожицу, врачи его за это ругали.

Наконец настал тот счастливый для меня день, когда я с папиной помощью избавилась от бинтов, когда убрали эти греющие лампы! Врачи напоследок поругали папу ещё раз за эту самодеятельность, а я была счастлива, что у меня больше нет сзади ни одного бинта, и что врачи разрешили мне немного поворачиваться на бок. Я помню это удивительное наслаждение и счастье, я помню это чувство радости и восторга!

После того как новая кожа стала заживать и я уже могла двигаться потихоньку, меня решили отвести на обследования и проверить, в чём причина ночных болей в правой руке. Мне сделали рентген руки, к большому удивлению увидели на снимке перелом на локте, который раньше из-за ожога невозможно было разглядеть. Кости срастались криво и упирались в пересаженную кожу. Врачи спросили, падала ли я, когда горела и бежала до — мой, и когда я рассказала, что падала, они определили, что удар был очень сильным, возможно, я споткнулась о камень и упала рукой на этот камень. Предпринимать что-то с переломом в данный момент было невозможно, ломать снова, и правильно укладывать в гипс мою руку пока было нельзя, можно было руку потерять. Поэтому было решено оставить всё как есть, пока не приживётся окончательно пересаженная на эту руку кожа. Причина болей была найдена, я стала ждать окончательного заживления ран после пересадки и заживления перелома. Пролежала я тогда в больнице три с половиной месяца. По просьбе мамы и папы врачи выписали меня на какое-то время домой отдохнуть. За это время мне надо было разработать контрактуры (ограничение подвижности) — после снятия лангетки у меня не могла полностью разгибаться рука, не могла полностью раскрываться ладонь, не сгибался большой палец, он был теперь короче, так как часть пальца обуглилась, а часть деформировалась во время горения.

Папа позже замерял расстояние от места моего возгорания до места, где он меня остановил, и оказалось, что в огненном пламени я пробежала тогда 160 метров. По глубине и обширности ожога врачи сделали заключение, что когда я взяла в руки 800-граммовую банку с бензином, то держала её двумя руками, а когда плеснула бензин в огонь, то пламя перешло на банку, от неожиданности и испуга я вздрогнула и опрокинула всё содержимое банки на свою правую руку. Брызги от бензина попали на тело и на лицо, но не поразили их глубоко. Когда я побежала домой, пламя разгорелось от ветра ещё сильней. Маме врачи сказали, что она сделала ошибку, когда вылила на ожог подсолнечное масло, этим усугубила ситуацию. Степень ожогов на моём теле была определена врачами так: 1, 2, 3Б и 4.

Но вернёмся к тому моменту, когда меня выписали домой на короткий отдых и свежий воздух. Мама с папой говорили: «Дома и стены помогают!» Врачи сказали, что мне надо дома регулярно разрабатывать руку, для этого бросать мячик, регулярно делать упражнения для раскрытия ладони. Потом меня следовало привезти обратно в больницу для проведения ещё нескольких операций для устранения всех оставшихся изъянов на моей руке. Намечались две операции на большом пальце, и если не раскроется полностью рука и ладонь, то ещё операции. Меня всё это очень пугало, особенно пугало то, что снова надо будет дышать в этой противной маске с наркозом, которая была для меня невыносимым испытанием.

Я очень хотела домой, но помнила обещание, данное моему лучшему другу Иисусу, что после выздоровления признаюсь родителям и брату, что солгала, обманула и наговорила на брата и соседа в тот злополучный день. Я понимала, что обещание нужно выполнить, и если я хочу получить прощение, надо во всём сознаться и рассказать, как всё было на самом деле, но какой-то внутренний голос мне шептал: «Не говори ничего! Все уже забыли про это, всё уже прошло. Зачем ворошить прошлое? Мама у тебя спросит, почему ты раньше об этом не рассказала, не призналась и соврала. Она после этого вообще перестанет тебе верить, ты будешь в её глазах обманщицей и лгуньей, как твоя младшая сестра. А если скажешь брату Коле, что ты соврала и всё свалила на него, то он тебя поколотит и постоянно будет припоминать, как его тогда за тебя наказали. Оставь всё в тайне! И тебе будет лучше, и всем остальным будет проще и легче!»

Я стояла перед непростой дилеммой, но понимала, что мой друг Иисус хочет, чтобы я рассказала правду. Я понимала, что эта моя ложь всё равно когда-нибудь выйдет наружу. «Правду, как шило, в мешке не утаить!» — так всегда говорила мама.

Мне ужасно не хотелось эту мою правду рассказывать и признаваться в этой правде другим! Очень не хотелось! Чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее шла во мне борьба совести и страха: говорить — не говорить, говорить — не говорить, говорить — не говорить…

В результате, когда мы приехали домой, и когда я увидела, что все мне рады и все меня ждут, в голове моей снова тот же голос прошептал: «Ну, раз решила говорить — говори! Но только не сейчас, не сегодня, скажешь позднее, не нужно портить сейчас себе и всем настроение».

С этим я быстро согласилась и решила сказать правду немного позже, когда будет удобный случай. Этих удобных случаев было много, но каждый раз внутренний голос снова шептал: «Подожди! Скажешь обо всём позднее, не сейчас!» И опять я откладывала своё признание до следующего раза. Совесть терзала меня, как только я видела брата и соседа, я отворачивалась, старалась не встречаться с ними.

Мы с папой и мамой разрабатывали мою руку каждый день, и через некоторое время она стала полностью раскрываться, а вот раскрыть полностью ладонь у меня не получалось, мешал большой узел, который стягивал мои пальцы. Поскольку ладонь раскрывалась лишь на — половину, решено было вернуться в больницу, как советовали врачи. Конечно, я не хотела обратно в больницу, понимала, что там опять будет операция с наркозом, и лежать там придётся уже одной без папы и мамы, и это меня очень пугало.

Я пыталась уговорить родителей меня туда не отправлять, но мама сказала:

— Доченька, это необходимо! Тебе придётся научиться писать правой рукой, а сейчас ты не можешь даже просто держать в ней авторучку. В больнице теперь тебе уже не будет так больно, ты будешь там не одна, там много других деток. Ты будешь с ними играть, им там тяжело, одиноко, а ещё и больно. Ты им поможешь, и им станет легче.

Когда она так говорила, я понимала, что она права, и я должна туда ехать, чтобы помочь тем, кто младше меня, и кому больно и одиноко. Я подумала и согласилась ехать в больницу, чтобы лечиться, а кроме того, я соскучилась уже по своему любимому доктору, который был похож на моего друга Иисуса. Когда я приехала туда, мне все были рады, особенно мои любимые врачи. Я увидела, что там маленькие детки сидят в кроватках и плачут, потому что рядом с ними не было их мам, у них были забинтованы те места, которые были обожжены. Мне их было очень жалко и хотелось всем помочь, я подходила к их кроваткам, пыталась их успокоить и развеселить, но понимала, что они плачут не только от боли, а ещё и оттого, что им одиноко. А как бывает больно и одиноко, я запомнила на всю жизнь!

Меня положили в общую большую палату, где вдоль одной стены стояли в ряд кровати, на которых лежали мальчики и девочки. Напротив, у другой стены, были детские маленькие кроватки, и там лежали совсем малыши, с некоторыми были рядом мамы. Те дети, которые были с мамами, меньше плакали, так как чувствовали, что они не одни. Малыши без мам плакали больше, а я лежала на своей кровати, смотрела на этих детей с ожогами, у которых не было рядом родителей, и понимала, как им больно и как им плохо там в этих кроватках. Мне не было больно, но мне было плохо, у меня тоже не было рядом мамы или папы. Я лежала и тихо плакала, и очень хотела, так же как и они, домой к любимым маме и папе.

Меня готовили к операции по пересадке кожи, на этот раз должны были взять небольшой кусок кожи с ноги и пришить его на ладонь, чтобы убрать контрактуру, которая была на ладони в виде узла. Узел надо было вырезать, и на это место поставить заплатку из кожи с моей ноги, чтобы устранить ограничение нормальной подвижности в суставах пальцев, вызванное рубцовым стягиванием сухожилий. Только после этого моя ладонь сможет раскрываться полностью.

Настал день операции, и я нехотя пошла на неё. Операция прошла удачно, после операции я узнала, что ещё одного мальчика прооперировали, и он лежит в этом же послеоперационном отделении. Я обрадовалась, что буду лежать здесь не одна, он мне очень понравился, и я хотела с ним подружиться, так как он был стеснительным и добрым, как мне казалось, мальчиком. Когда нас с ним перевели в общую палату, мы начали общаться.

В больницу приходили учителя, и мы с ними делали уроки. Так как правой рукой я не могла писать, мне пришлось учиться писать левой, сначала было очень сложно, но со временем я научилась держать ручку в левой руке. Когда нас перевели в общую палату, у нас появился ещё один друг, тоже с ожогом, мы стали дружить втроём. Я замечала, что девочки по какой-то причине со мной особо не разговаривали, понимала, что в их кругу я была новенькой, и они не готовы были принять меня в свою компанию. Но у меня были два друга мальчика, в тихий час мы переговаривались с ними, поэтому иногда нам всем делали замечания медсёстры и мамочки. Однажды в моей голове появилась мысль пойти и попросить у своего любимого врача бинты, я была уверена, что он не откажет и непременно даст. Я решила придумать что-то такое, чтобы мы могли общаться с моими друзьями в тихий час и при этом никому не мешать. Я считала себя большой девочкой, и мне не хотелось спать после обеда. На следующий день я нашла своего любимого врача и попросила у него бинты. Он посмотрел на меня удивлённо, потом спросил, на хорошее ли дело я их прошу.

Когда я кивнула, он улыбнулся, принёс мне несколько рулонов и сказал:

— Ну, держи! Если они тебе нужны на хорошее дело — бери!

Я поблагодарила его и радостная пошла в палату. И хоть понимала, что не совсем хорошее дело я задумала, но оправдывала себя тем, что это просто будет шалаш, сделанный из моей кровати. В голове у меня был план: так как кровати были с металлическими спинками, то я натяну бинты от одной спинки до другой, а на натянутый, как верёвка, бинт повешу сверху своё одеяло. Таким образом, у меня получится кровать-шалаш, в тихий час я буду под одеялом в своём шалаше, а ко мне в гости могут приходить мои друзья мальчики. Девочки смотрели на меня с завистью, а я первый раз испытала удовольствие оттого, что у них такого нет, что бинты им никто не даст, что у них нет такого друга врача, как есть у меня.

Мне очень нравился мальчик, с которым мы подружились после операции, он казался мне не только хорошим, но и красивым. Однажды его друг сказал мне, что этот мальчик ждёт меня на лестничной площадке. Это была служебная лестница для персонала, обычно туда нельзя было детям ходить, но так как там очень редко проходил медперсонал, то это было самое тихое и спокойное место, где никто не мог нас увидеть и потревожить. Я сначала засмущалась, но потом решила пойти туда, хотя точно знала, что если меня и его там увидят, то точно отругают. Но взяло верх и любопытство, и то, что мальчик мне очень нравился, и то, что мне хотелось быть рядом с ним. В общем, разум был побеждён, и я решила идти туда, куда ходить было нельзя, и быть там, где детям быть не разрешают. Я вышла на ту лестничную площадку и встала у двери, а он попросил своего друга понаблюдать за тем, чтобы сюда никто не вошёл. Я сразу поняла, что он хотел меня поцеловать. С одной стороны, я понимала, что этого делать нельзя ни в коем случае, а с другой стороны, мне самой этого очень хотелось. Мы стояли и смущённо смотрели друг на друга. В голове у меня было два голоса, один говорил: «Что ты делаешь? Ты должна быстро вернуться в палату, не дожидаясь, пока вас кто-то увидит, пока вас отругают, а потом, возможно, всё расскажут маме, и она опять огорчится». Но другой голос говорил: «Ну и что, пусть увидят! Мне нравится этот мальчик! Я хочу быть здесь с ним! И если он хочет меня поцеловать, то пусть целует!» Два диаметрально противоположных голоса говорили во мне, и я уже не понимала, почему он медлит, почему не подходит ко мне и почему не целует меня. Он, смущаясь, то и дело смотрел вниз на лестницу, выглядывал за дверь, спрашивал у своего друга, нет ли там кого.

Друг тоже приоткрывал дверь и спрашивал:

— Ну что? Уже всё?

Потом он как-то быстро и неловко поцеловал меня и убежал. Я слышала, как они с другом смеялись. Мне хотелось всё повторить, но уже не так, быстро и робко, а смело и головокружительно. Меня задело то, что для него это было как бы в шутку, поцеловал и убежал.

Я заметила, что он стал заигрывать с другими девочками, а я стояла, смотрела и обижалась на него. Пожалуй, тогда я впервые испытала ревность! Я не хотела делить его с другом, с этими девочками, которые стали меня раздражать, я видела, что им тоже нравится этот красивый мой мальчик (я считала, что этот мальчик теперь только мой). Во мне жило неприятное чувство злости и обиды, когда он начинал общаться с другими девчонками. «Почему он так со мной поступает?» — думала я. С одной стороны, я видела и чувствовала, что я ему нравлюсь, и что он именно со мной хочет дружить, со мной хочет на лестничной площадке целоваться, но с другой стороны, я видела, что он почему-то иногда совсем чужой. Это меня расстраивало, и в такие моменты я хотела быстрее уехать домой, чтобы показать ему, что он меня потерял навсегда и больше уже никогда меня не увидит. Иногда мне хотелось взять его с собой, чтобы он жил у нас, чтобы он остался у нас навсегда, чтобы он был моим мальчиком навсегда. А иногда меня так перехлёстывало чувство ревности, что я хотела уехать незамедлительно, чтобы показать ему, кто я, чтобы дать ему почувствовать, что такое страдание и что такое потеря подруги.

Время шло, моя рука после операции уже заживала, я уговорила маму, чтобы мне не делали больше других операций, и мама убедила врачей, что пока больше никаких операций делать не надо. Подходило время моей выписки, мне было очень грустно оттого, что я уезжаю и больше не увижу никогда свою первую любовь — этого моего мальчика. С другой стороны, мне было почему-то радостно осознавать, что теперь он будет скучать по мне, что теперь он почувствует то, что иногда чувствовала я, когда видела, что он не хочет играть со мной. Пусть теперь играет со своим закадычным другом и с этими глупыми девчонками!

Наконец день выписки настал, и я увидела, какие грустные глаза были у него в этот день. Я поняла тогда, что он не хотел меня потерять, он хотел, чтобы я там осталась, чтобы мы опять сходили на служебную лестницу и там поцеловались. Но за мной приехали родители и увезли меня домой. Так наши пути с ним разошлись, но память об этом мальчике и память о первом поцелуе остались на всю жизнь.

О том времени осталось в памяти надолго и ощущение моего страшного предательства самого лучшего друга Иисуса. Я понимала, что променяла своего друга Иисуса на мальчика, который в тот момент мне нравился больше. Я даже перестала тогда разговаривать и общаться с Иисусом, перестала слушать его голос, а ведь знала, что именно он мне шептал: «Этого нельзя делать, потому что ты для этого ещё маленькая. Запомни, когда дети делают что-то втайне, то они прекрасно понимают, что взрослые эти их поступки не одобрят».

Мы ехали домой, и я понимала, что тайн у меня теперь в два раза больше, и эти мои тайны я не могу открыть ни маме, ни папе, никому, но я также знала, что мне их не скрыть от своего друга Иисуса, он всё знает и всё видит. Когда я приехала домой, то опять решила не признаваться в своей лжи. «Ну, раз у меня уже две тайны, и во второй тайне я не смогу признаться никогда и никому, то пусть и первая тайна останется со мной», — рассуждала я тогда.

Из-за того, что я много месяцев болела и не ходила в школу, родители решили оставить меня во втором классе на второй год. Это был 1974 год. Мне и самой не хотелось идти в школу в свой старый класс, я думала, что мои одноклассники будут смеяться, когда увидят мою изуродованную руку. Я хотела, чтобы летние каникулы никогда не заканчивались, мне не хотелось идти в школу. Я надевала теперь платья только с длинными рукавами, пытаясь спрятать свой изъян. Летом, когда было жарко, я злилась на солнце, почему оно светит так ярко, почему на улице так жарко, и мне приходится потеть из-за этого. Все ходят в одежде с короткими рукава — ми, а мне приходится надевать с длинными, из-за этого я сижу дома, там прохладнее и комфортнее для меня.

Но когда все дети бегают на улице, а я сижу дома, меня это злит.

Я стеснялась показать кому-то свою руку, мне казалось, что все на неё смотрят и смеются, и чем старше я становилась, тем уродливей мне казалась моя правая рука. Однажды когда я пришла в школу, а в руках у меня была сменная обувь в мешочке, который сшила мама, меня остановили в коридоре девочки и стали смеяться надо мной и моими родителями. С того дня я стала бояться ходить в школу, и больше учиться здесь не хотела, тем более, что ни одной подруги у меня в этой школе не было. В 1975-м родители перевели меня в другую школу, и там я пошла в третий класс. Школа была довольно далеко от дома, но меня это не пугало, я хотела учиться в новой школе, лишь бы не ходить в старую. Когда я пришла в новую школу, то была на год старше остальных учеников в классе. Почти все ученики приняли меня спокойно, ведь они ещё не знали, из какой я семьи. Ко мне сразу подошла очень красивая девочка, и мы с ней познакомилась. Её звали Марина, она была самой красивой девочкой в классе, а может быть, и в школе. В этом же классе училась и моя троюродная (по маме) сестра Лайна — это её папа приехал к нам на машине и отвёз меня в больницу после ожога. Лайна жила с родителями и братом в большом частном доме в деревне Кузьмолово. Недалеко от их дома жила Марина со своей бабушкой, пьющей мамой и тётей. Лайна дружила с Мариной, и они часто вместе приходили в школу. Через несколько месяцев в наш класс пришла ещё одна девочка по имени Марина, она переехала в Кузьмолово из Ленинграда, была весёлой и доброй, поэтому мы с ней тоже подружились. Теперь у меня были три близкие подруги — две Марины и троюродная сестра Лайна. Домой я возвращалась с Мариной и Лайной, вторая Марина жила недалеко от школы в многоэтажном доме, но нам с ней было не по пути. Я видела, что Лайна стесняется того, что мои родители — баптисты, и сторонилась меня, поэтому мне больше хотелось дружить с двумя Маринами: мне казалось, что им всё равно, из какой я семьи и кто мои родители, они хотели со мной дружить и не обращали внимания на всё остальное. За это я их уважала. Марину, у которой была пьющая мать, мне было очень жалко, и я старалась ей во всём помогать, а с Мариной из благополучной семьи мне было всегда весело и хорошо.

Долго скрывать, что у меня родители верующие и в этой новой школе было невозможно. Очень скоро на богослужения в наш дом стали приходить учителя с красными повязками дружинников. Они стояли у входа и усмехались, явно давая понять, что все, кто здесь собрались, просто неразумные и недалёкие люди. Я обычно сидела на таких богослужениях рядом с мамой, она просила меня, чтобы я не пропускала Слово Божье и внимательно слушала то, о чём там говорят. Слушая эти проповеди, я понимала, что говорят они только о хорошем и учат только хорошему. Мне особенно нравилось, когда пела молодёжь.

Иногда мама брала меня с собой в город, когда ездила к своим друзьям по вере или в гости к родственнице тёте Ане. Как-то мама рассказала мне, что однажды, когда она ехала домой и опаздывала на поезд, а ей очень не хотелось ждать следующий, который пойдёт не скоро, она со всех ног бросилась бежать к этому поезду. Ей хотелось сесть в первый вагон, чтобы выйти потом ближе к дороге, ведущей к дому. Но подбежав к первому вагону, она увидела, что он переполнен, и люди стоят даже в тамбуре. Когда она попыталась туда зайти, люди её оттуда вытолкнули, она побежала ко второму вагону, но оттуда её тоже вытолкнули, тогда она побежала в третий вагон, надеясь, что хоть туда успеет добежать, и её оттуда не вытолкнут, до четвёртого вагона она бы добежать уже не успела. На последнем дыхании она заскочила в вагон, двери за ней закрылись. В голове у неё были мысли о том, как люди порой жестоки, как обидно, когда вместо помощи тебя выталкивают. Поезд ехал, она размышляла над тем, что с ней случилось. Ей хотелось скорее добраться домой, она считала остановки и понимала, что скоро будет её остановка.

Но произошла ужасная трагедия! Стрелочник то ли по оплошности, то ли по какой-то другой причине перевёл железнодорожную стрелку неправильно, и на одном железнодорожном полотне оказались два состава, ехавших друг другу навстречу; это был товарный поезд и электричка, в которой ехала мама. Ошибка стрелочника привела к катастрофе. Электричка была переполнена, в товарном поезде тоже были люди. Произошло ужасное столкновение, первые два вагона сошли с рельс, в этих вагонах было много жертв, именно там, куда не пустили маму. В вагоне, где ехала мама, тоже были погибшие. Но благодаря тем злым людям из первого и второго вагонов она осталась жива, а значит — получила второе рождение. Только потом она поняла, как же ей повезло, что её не пустили в те пострадавшие вагоны, мысленно она даже благодарила людей, которые вытолкали её и не позволили ей погибнуть. Когда папа нашёл её среди тех, кто был уже мёртв (там было много расчленённых тел и много крови), то папа и мама долго не могли прийти в себя. Мама была уверена, что это Бог сохранил ей жизнь: это он послал тех, кто спас ей жизнь. Когда она мне это рассказывала, я понимала, что иногда человеку сначала кажется, что другой человек поступил с ним плохо, но в дальнейшем может оказаться, что как раз этот несправедливый поступок спасёт ему жизнь.

Мама рассказала мне ещё одну историю. Как-то женщина шла домой по тропинке через лес, вдруг услышала женский крик о помощи, потом этот крик прервался. Она поняла, что с женщиной, которая кричала, случилось что-то ужасное, она испугалась и побежала, а мысленно молилась и просила помощи у Бога для себя и для той женщины, которая кричала, а теперь уже не кричит.

На тропинку вышел мужчина, у которого что-то блеснуло в руках, он подошёл к ней вплотную и уверенно спросил:

— Ты что-то слышала сейчас?

Глаза его были прищурены, он словно хотел понять, могла ли она что-то видеть или слышать. Он смотрел ей прямо в глаза, прикидывал, может ли эта женщина быть для него опасным свидетелем. Женщина поняла, что если признается, то свидетеля он уберёт.

Она ответила:

— Нет!

Он дал ей пройти, а сам пошёл в ту сторону, откуда ранее был слышен крик. Я слушала мамин рассказ, мне было ужасно жалко ту женщину, которая сначала кричала, а потом перестала кричать, возможно, на тот момент её уже не было в живых. Я понимала, почему так ответила мамина знакомая этому человеку: если бы она призналась, что всё слышала, то, возможно, стала бы следующей жертвой. Я уверена, что Господь, которому она молилась и которого просила о помощи, просветил её разум, научил, как ответить правильно, чтобы сохранить себе жизнь. Я не спрашивала, как потом поступила эта женщина, сообщила ли она правоохранительным органам о произошедшем в лесу, но думаю, что она так и сделала. Каждый раз, когда мама ехала в поезде, она беседовала с теми, кто сидел с ней рядом, говорила им про Бога, про Иисуса, про прощение грехов. Многие люди слушали и молчали, кто-то согласно кивал, но были и те, кто отрицал Бога и доказывал маме, что это глупость и выдумки необразованных людей. Я никогда не понимала людей, которые отрицают существование Бога! Ведь Бог дал разум даже птицам, которые летят много тысяч километров через моря и континенты, не используя навигацию. Бог создал и те красивые цветы, которые радуют глаз человека, увядают и расцветают снова, и те растения, которые лечат человека от болезней. Когда я слышала про теорию Дарвина, то с самого раннего детства понимала, что я произошла не от обезьяны, меня сотворил Бог, и мой дом там… на небесах. Я была в этом убеждена с самого раннего детства.

Когда маме говорили, что вера в Бога — это суждения малообразованных и недалёких людей, она задавала единственный вопрос:

— Скажите, кто сотворил яйцо? — и если ей отвечали, что курица снесла, тогда она опять спрашивала, — а от — куда взялась курица?

Ну, все знают эту историю про яйцо и курицу. Некоторые улыбались, кто-то хихикал, а мама продолжала:

— Вот видите, у вас нет ответа, а я, малообразованная, всего с двумя классами образования, знаю точно, что их сотворил Бог!

Дарвин про это ничего не говорил, и люди не мог — ли опровергнуть её доводы. Я сидела, слушала маму и понимала, что она победила. Остаток пути все ехали молча. Иногда с нами в поезде ехали какие-то христиане или христианская молодёжь, они начинали петь христианские песни. Кто-то говорил: «Какие молодцы! Как красиво поют!», а некоторые говорили: «Хватит здесь свою пропаганду толкать! Прекратите этот балаган!» Разные были люди, и разные были мнения. Христиане считали, что они должны всем говорить про Бога и милость его, чтобы все люди покаялись и спаслись. Были неверующие, требующие прекратить нести чушь. Были любопытные, которым хотелось больше узнать и про Бога, и про христиан, которые не были похожи на обычных людей, так как они всем всегда улыбались, со всеми были приветливы, уступали место, помогали выйти и зайти в вагон. Были и те, кто просто молчал, не желая вмешиваться.

Мама мне рассказывала, что за веру в Бога братьев и сестёр христиан даже сажают в тюрьмы, и мне тогда не хотелось, чтобы посадили моего папу или мою маму. Я боялась за них, когда к нам домой приходили милиционеры и делали обыск; они искали библии и христианскую литературу. Папа и мама говорили им, что они творят беззаконие, а я стояла и боялась, что если милиция заберёт родителей за эти слова, то мы останемся сиротами. Но я была на стороне родителей и видела своими глазами, какое беззаконие творили милиционеры: они разбрасывали все наши вещи, и после их ухода в доме был хаос. Власти и учителя угрожали маме, говорили, что если она будет продолжать внушать детям веру в Бога и дальше, будет впускать в дом своих единоверцев, то её лишат материнских прав, и она потеряет всех своих несовершеннолетних детей; они грозились отправить нас в детские дома.

Мама с достоинством отвечала:

— Что касается детей, то на всё воля Божья! Как Он решит, так и будет! А в отношении молитвенного дома всё уже давно решено — дом отдан Богу, и двери для Бога в этом доме всегда будут открыты!

Мама, чтобы была дополнительная материальная поддержка семье, продавала коровье молоко. Кто-то из покупателей приходил за молоком сам, а кому-то она носила его домой. Мы часто с ней вместе разносили молоко по домам, и я видела, что люди её очень любят и уважают. Её обычно называли или Эльвира Фоминична, или просто Эличка. После школы я помогала маме по хозяйству — мыла посуду, поливала грядки и помидоры в маленьком парнике, ходила с ней за коровами, кормила телят…

Однажды она сказала мне и моей сестре:

— Пойдёмте со мной, я научу вас доить корову. Мне очень хотелось научиться доить, моя сестра сказала, что она не хочет учиться доить корову, потому что она её боится, но всё равно пошла с нами в сарай.

Мама подошла к корове, погладила её и сказала нам:

— Смотрите, как надо ласково с ней обходиться! Корова всегда чувствует ласку и любовь. Её не надо бояться, её надо любить и понимать.

Она взяла ведро с водой, баночку с жиром и села на маленький табурет, чтобы помыть корове вымя, а когда вымя было чистым, она, нежно массируя, смазала его жиром белого цвета. Мы с сестрой стояли и смотрели, что и как делает наша мама.

Она сказала:

— Смотрите, я наклоняю голову в сторону паха коровы, корова чувствует моё прикосновение и меня принимает, затем нежно беру за вымя и, мягко сжимая пальцами соски, выдавливаю молоко.

Она повернулась к нам и спросила:

— Понятно, девочки? Любочка, иди, попробуй! Сестра сказала, что всё поняла и села на мамино место.

Я не успела понять как, но корова ногой опрокинула ведро, из него вылилась часть молока, которое мама успела нацедить. Сестра отбежала в сторону и сказала, что корова ненормальная какая-то, что она её чуть не лягнула и что она больше к ней никогда не подойдёт.

Мама сказала Любе:

— Ну вот, испугалась сама и испугала корову. Корове нужна ласка, а не насилие. Ты ей сделала больно, когда с силой стала тянуть сосок.

Почему-то мне стало жалко корову, я подошла к ней и погладила её по голове. Мне было страшно, но я поняла, что если не попробую сейчас, то, возможно, второго раза не будет. Сестра повернулась и ушла, наверно, чтобы её не заставили ещё раз попробовать. Мама сказала, что если человек не сумеет преодолеть свой страх, то он никогда и ничему не сможет научиться, в том числе доить корову. Я решила попробовать научиться, мама отошла в сторону и уступила мне своё место. Я надела на голову платок, как у мамы, сунула свою голову корове в пах, мне было страшно, но я понимала, что если не сейчас, то уже никогда. Когда я прикоснулась к корове головой, то поняла, что корова спокойна, она не отреагировала на моё прикосновение, просто стояла и жевала своё сено.

Я стала говорить корове:

— Молодец! Умница! Я тебя люблю и не хочу тебе сделать больно.

Корова стояла смирно и явно ждала, что я буду делать дальше. Я взяла в одну руку один сосок, в другую — второй и стала нежно тянуть. Мама стояла рядом и объясняла, что надо сначала зажимать сосок большим и вторым пальцами, а потом постепенно зажимать остальными пальцами, немного потягивая вниз. С первого раза у меня не получилось, я не смогла выдавить из соска молоко, но мама показала своей рукой, как это надо делать, и у меня стало получаться. Корова стояла и жевала сено, как будто понимая, что теперь я тоже её хозяйка и не причиню ей боли. Я смогла подоить корову, правда, под конец у меня очень сильно устали руки.

Мама сказала:

— Верочка, твои ручки пока ещё слабые, ты ещё не привыкла доить, у тебя пока не было практики, но оставлять молоко в вымени нельзя, иначе у коровы может быть мастит.

Она села и сцедила молоко до конца. Я была в этот день очень счастлива! Когда я стала немного старше, мама уже полностью доверяла мне доить корову, так и сидели мы рядом — она доила одну, а я вторую.

Мама старалась научить меня всему, что умела делать сама, и мне это нравилось. Она научила меня шить, вышивать, вязать спицами и крючком, штопать, убирать в доме, мыть посуду, готовить, гладить, печь пироги и булочки, доить корову, пасти корову на пастбище, кормить домашний скот, пропалывать грядки, да и ещё многому научила меня моя мамочка…

Сестра тогда не научилась доить корову, потому что сначала она решила, что это ей неинтересно, потом ей показалось, что это очень опасно. Так как она была непоседа, то ей не дались мамины уроки, где требовалось усидчивость и старание, например, вязание, вышивка, штопка… Когда сестра была маленькой девочкой, у неё обнаружили сахарный диабет. Я помню, как она из-за этой болезни перестала ходить, а только лежала в кровати и плакала. Мама тогда была очень напугана, боялась потерять свою младшую дочь. Приезжали врачи и делали Любе уколы инсулина. Мама молилась Богу и просила у него помощи. Как-то пришла к нам мамина родственница и сказала, что знает, кто сможет помочь. Она рассказала маме про целительницу, финку по национальности, звали её Анна Андреевна, жила она в Борисовой Гриве. Ехать туда нужно было на двух электричках, но мама, не раздумывая, поехала. Когда она приехала туда (Анна Андреевна жила в частном секторе в своём доме), то увидела возле её дома много людей, которые приехали из разных городов, чтобы попасть к ней на приём. Когда мама к ней попала, и целительница узнала, что мама тоже финка, то она приняла маму как старую знакомую, а потом спросила, было ли вмешательство врачей в организм девочки. Мама ответила, что дочь на уколах инсулина, которые ей делают очень часто. Анна Андреевна сказала маме:

— Давай помолимся!

Они встали на колени и стали молиться. Потом она дала маме бруснику и сказала:

— Поезжай домой и больше не подпускай к дочери врачей! Давай ей сама три раза в день за полчаса до еды по столовой ложке (без сахара!) размятой брусники. Если она будет выплёвывать её, насильно заталкивай ей в рот эту дозу.

Мама так и делала — насильно открывала Любе рот и запихивала туда кислую бруснику. Уколов больше не делали. Я видела, как сестра изворачивается, зажимает рот, кричит и выплёвывает всё, но мама держала её своими ногами и руками и буквально вталкивала ей эту ложку с брусникой. Мне было жалко сестру, но я, хоть и была маленькой девчонкой, понимала, что мама даёт ей эту бруснику как лекарство, которое её вылечит. Сестра в то время состояла на учёте в поликлинике по диабету. Через месяц сахар стал падать, а через три месяца у сестры не нашли диабета вообще! Через какое-то время её сняли с учёта.

Мама тогда сказала мне:

— Вот видишь, что значит молитва! Я просила помощи у Бога, и помощь сразу пришла!

Мама рассказала мне про эту Анну Андреевну. Раньше она была обычной женщиной, у которой были муж и дети. Но однажды она уснула летаргическим сном и спала 40 суток, всё это время её никто не мог разбудить. Она рассказывала потом, что во время сна ангел водил её по лесам и учил, чем надо лечить людей от разных болезней. Когда она проснулась, то знала, чем можно излечить любую болезнь. Мама наказала мне запомнить средство, которым вылечили мою сестру. Она сказала:

— Если ты когда-нибудь узнаешь, что у кого-то сахарный диабет, обязательно расскажи, как он лечится! С этой целительницей Анной Андреевной мы ещё встретимся в наших следующих рассказах, когда придёт время описывать, как она излечила меня от запущенной грыжи.

Но теперь вернёмся опять в моё детство. Мама рассказывала, что, когда мои братья подрастали, они бегали на полигон (военное стрельбище) и собирали там патроны. Мама с ужасом говорила об этом, потому что однажды какие-то мальчики там подорвались на фугасе, и кто-то из них погиб. Она очень переживала за своих мальчиков, и чтобы с ними ничего не случилось, всегда молилась за всех. Молиться ей приходилось за шестерых детей, да ещё за папу, который ей казался не совсем искренним христианином, да ещё за свою мать, которая, учитывая её возраст, если не успеет прийти к Богу по-настоящему, то, возможно, не попадёт в Царствие небесное.

Переживаний у мамы хватало. Я помню, как она придумывала всякие уловки для мальчиков. Например, когда зимой братья шли мыться в баню, то имели привычку выскакивать из бани и валяться в снегу, а потом с криками снова забегать в баню. У мамы был для них свой сюрприз — чтобы отучить их выскакивать разгорячёнными на снег (страшно боялась, что они простудятся), она к окну в доме ставила куклу, укутанную в платки. Из бани казалось, что это мама смотрит в окно, а она стояла рядом и, улыбаясь, наблюдала, как мальчики высовывают голову из двери бани, смотрят на окно в доме и боятся выскакивать на снег. Мама радовалась тому, что её уловка работает, и мальчики сидят в тепле.

Она говорила мне:

— Когда мальчишки будут возвращаться из бани до — мой, надо не забыть убрать куклу, чтобы они не догадались, что это не я.

Однажды мальчики решили поиграть в очень опасную игру, за домом устроив, так сказать, показательные выступления. В стеклянные бутылки с закручивающимися крышками они насыпали что-то взрывоопасное, потом эту бутылку поджигали и, закрутив быстро крышку, бросали бутылку как можно дальше. Бутылка взрывалась с громким хлопком, и они веселились. Но настал такой день, когда старший брат Геннадий не успел бросить бутылку, и она взорвалась у него в руках. Я помню, как много было у него крови, когда он прибежал домой, как испугалась мама, и как он поехал в больницу. Ему тогда наложили много швов на руку. Я не понимала, зачем им такие опасные игры, ведь можно остаться не только без рук с такими играми. Мама постоянно переживала за детей с их недетскими шалостями. Она радовалась, когда два старших сына подросли и стали вместе с христианской молодёжью ездить и прославлять Господа. За этих двоих она была спокойна, но третий сын Николай (1962 года рождения) доставлял массу хлопот и переживаний. Сначала он перестал учиться, стал обманывать родителей и прогуливать школьные занятия, у него появилась плохая компания, в которой некоторые ребята были намного старше его. Однажды родителям сообщили, что их сын Николай и его приятели залезли в дачный домик, устроили там разгром и что-то украли, а что-то просто разбили. В таких дачных домиках обычно люди хранили заготовки на зиму, вот такие заготовки и пострадали, когда мальчикам было весело их разбивать.

Папа, когда узнал об этом, очень разозлился, он не находил себе места, кричал:

— Где он? Он стал вором?! Как я буду людям в глаза смотреть?!

Мама плакала, видела, что сын пошёл по дороге, которая может привести в тюрьму. Но понимала, что если отец увидит его сейчас, то точно изобьёт сына в горячке так, что сделает его инвалидом. Она стала успокаивать папу, говорить ему, что сам бы Коля туда не пошёл, сам бы такое не сделал, это компания у него сейчас плохая, и надо придумать, как его из этой компании вытащить. Николая тогда поставили на учёт в детской комнате милиции, а папа сказал, что надо его за это судить и отправить в исправительную колонию для несовершеннолетних. Мама была против такого жёсткого решения и, стараясь сына защитить, говорила, что Николай хороший, только дружков себе плохих выбрал.

Брат Николай рос шустрым и непослушным ребёнком, он побывал и в интернате, потому что прогуливал уроки, не хотел делать домашние задания и научился воровать. Другого выхода у родителей не было, пришлось принудительно отправить его учиться в интернат на какое-то время. Однажды он сделал что-то плохое соседу Леониду, который был намного выше и сильнее брата. Тот пришёл разбираться с ним, а я была тогда на улице и поняла, что брат, увидев приближающегося соседа, очень испугался. А я испугалась за брата и, понимая, что Леонид сейчас будет брата бить, пошла в их сторону, к сараю, чтобы хоть как-то помочь Николаю. Я понимала, что брат виноват и сосед пришёл его наказать, но также понимала, что брат может просто покаяться и попросить прощения за всё плохое, что сделал, и тогда, возможно, парень передумает его наказывать и простит.

Возле сарая я увидела этого соседа и своего брата Николая. Леонид говорил, что сейчас он будет его учить с помощью своих кулаков. Что сделал этому Леониду мой брат, я не знала, но видела, что тот был очень зол на Николая. Я не знала, что придумать, понимала, что брат должен попросить прощения и пообещать, что больше не будет делать того, что сделал, и тогда, возможно, сосед его простит. Но брат стоял, смотрел со страхом в глазах на Леонида, и молчал. Я поняла, что прощения он просить не будет, так как или сильно испугался, или не понимает, что это для него единственный шанс выйти из этой ситуации не побитым. Я прикинула, что если сейчас побегу за родителями, то они не успеют прийти, и сосед его изобьёт. А Леонид в это время подошёл к моему брату совсем близко, и стало понятно, что Николай не сможет избежать наказания.

Тогда я закричала так громко, как могла:

— Если ты тронешь моего брата сейчас, то я расскажу об этом Иисусу, и он тебя убьёт! Ты умрёшь!

Я кричала так громко, что обалдевший сосед сначала замер на месте, потом повернулся в мою сторону, я увидела изумлённые глаза и соседа, и брата, мне показалось, что они даже испугались, когда услышали мой крик, а ещё они почувствовали убеждённость и уверенность в моих словах. А я и не шутила, я верила всей душой, что так и будет — я расскажу всё Иисусу, и он накажет соседа. Леонид сначала оторопел, потом постоял, как бы раздумывая над тем, что я ему прокричала, внимательно и строго посмотрел на меня, а потом крикнул:

— Дура ты!

Повернулся и ушёл домой, не тронув моего брата, а я стояла и радовалась, что смогла заступиться за него.

Брат стоял и ничего не понимал, а потом сказал:

— Надо же! Испугался меня и ушёл, ха-ха-ха!

А я-то знала, что не брата он испугался, а Иисуса, про которого я ему сказала, и именно поэтому решил, что лучше не связываться, чтобы потом не пожалеть самому. К сожалению, брат так ничего и не понял.

Весной я увидела, как брат Николай с друзьями поджигали сухую траву, а потом, когда она загоралась, и огонь охватывал большую территорию, они бегали и пытались потушить огонь и ногами, и своей одеждой. Я смотрела и не понимала, зачем надо жечь траву, ведь от этого страдает и молоденькая зелёная травка, которую очень жалко. Брат и его приятели залезали в соседние огороды, а хозяева участков устраивали засаду, чтобы поймать тех, кто ворует у них клубнику, овощи и фрукты.

Однажды в гости к нам пришла соседка со своим сыном Борисом (про него я уже упоминала раньше). Пока они с мамой разговаривала на кухне, я пошла в соседнюю комнату, где были моя сестра и брат, туда пришёл и Борис. Я увидела, что у моего брата в руках маленькая стрела, это была обычная швейная игла с прикреплённым к ней куриным пером.

Брат предложил Борису:

— Давай поиграем! Сначала ты встанешь около дивана, а я бросаю в тебя стрелу, а потом ты в меня. Кто ближе попадёт и кто не струсит, тот выиграл.

Борис посмотрел на моего брата и сказал:

— Только ты в меня не целься! Бросай рядом.

Когда очередь бросать дошла до брата, Борис стоял около дивана, прищурив глаза от страха. Николай размахнулся и со всей силы бросил эту стрелу, она воткнулась Борису в переносицу. Борис замер, скосил глаза и смотрел на эту воткнувшуюся иголку.

Я очень испугалась, подумала, что сейчас брату точно опять влетит, видела, что брат тоже испугался, а Борис вытащил из себя эту стрелу, потом заплакал, выбежал на улицу и закричал:

— Дурак! Больше не хочу с тобой общаться и играть в твои дурацкие игры!

Потом они, конечно, помирились через некоторое время, но игры, придуманные братом, никогда до добра не доводили.

Моя младшая сестра Люба в детстве всегда везде лазила или куда-то уходила одна. Ей вынуждены были сказать, что её могут украсть цыгане, увидят её одну и примут за свою девочку, она ведь такая же черноглазая и черноволосая, как и они.

— Да они вообще всех непослушных детей с собой забирают! — сказали ей.

Я услышала, что ей говорят, и, конечно, поверила всему сказанному, поэтому, когда однажды увидела в окно цыган, которые шли к нашему дому (они иногда приходили, и мама давала им что-нибудь из продуктов или из вещей), очень испугалась за свою сестру и крикнула ей:

— Цыгане идут! Прячься скорей!

Она стала искать, куда бы спрятаться, а я, желая ей помочь, показала дыру, которая была в полуподвальном помещении дома в стене, и помогла ей туда залезть. Потом я ушла, чтобы посмотреть, где цыгане сейчас, я почему-то их тоже боялась. Мама сначала разговаривала с ними, а потом что-то им дала, и они пошли дальше. Я совсем забыла про сестру и про то, что ей надо помочь выбраться. Прошло какое-то время после ухода цыган, и тут все услышали, что где-то далеко тихо плачет сестра, пошли её искать. Оказалось, она застряла там и сама не могла оттуда выбраться. Она и испугалась страшно, и чуть не задохнулась, потому что там было тяжело дышать. Её спасли, но цыганами больше не пугали. Не сказала я тогда родителям, что это старшая сестра посоветовала ей туда залезть, а Люба от страха ничего не помнила.

После собрания у нас часто оставалась с ночёвкой одна мамина сестра во Христе по имени Алла, женщина средних лет с очень красивыми длинными светлыми вьющимися волосами. Когда она снимала свой платок и расплетала косу, я всегда любовалась её волосами. Алла была привлекательной женщиной, но у неё не было одной ноги, вместо ноги был протез. Я понимала, как ей трудно ходить с этим протезом, мне её было очень жалко. Протез этот меня пугал, но нравилось слушать её интересные детские рассказы. И ещё мне очень хотелось узнать, где и как она потеряла ногу. Мамин рассказ о том, как это произошло, потряс меня до глубины души.

Однажды она стояла на автобусной остановке и не предполагала, что в этот роковой день с ней случится и страшное несчастье, и внезапное прозрение, то самое духовное прозрение, которое порождает желание изменить собственную картину мира или, по крайней мере, привнести в неё новые краски и образы.

В тот злополучный день один мужчина сел за руль своей машины в состоянии алкогольного опьянения, очевидно, не справившись со своей глупостью, гордыней, своим горем, а может быть, тоской. Он сел за руль, не контролируя ни себя, ни своих действий, в итоге не справился с управлением и наехал на неё.

Алла, молодая, красивая, жизнерадостная девушка, стояла на остановке и даже не заметила, откуда на неё вылетела машина, которая подмяла её под себя и проехала по её ногам. Бог спас ей жизнь!

Одну ногу спасти не удалось и её ампутировали. Она была благодарна Богу за то, что выжила, и за то, что смогла даже простить того несчастного грешника, который чуть не убил её.

Алла говорила мне, что нога — это мелочи жизни, ей этот протез не мешает, она надевает его, когда встаёт, и снимает, когда ложится спать. Правда, он немного натирает, но она научилась с этим справляться.

Мама тогда предположила, что Алла поняла, что с двумя ногами она могла бы далеко уйти от Бога, а с одной она Бога обрела.

Мне эта тётя Алла очень нравилась, в ней совсем не было гордыни, обиды и зла. Она любила нас, детей, и часто рассказывала нам поучительные истории о том, как надо любить, помогать и прощать ближнего. Я чувствовала между нами некоторое родство, может быть, такое ощущение возникло из-за наших потерь — она лишилась ноги по вине пьяного водителя, а моя рука была изуродована, и случилось это не по чьей-то вине, а из-за моего непослушания. Если она оставалась у нас ночевать, я всегда дожидалась, когда она закончит общаться с мамой, потом подходила к ней и просила что-нибудь рассказать, и она рассказывала истории из жизни христианских детей, которые любили Господа и могли служить примером для подражания. А я каждый раз удивлялась и радовалась, слушая эти занимательные и поучительные рассказы.

По воскресеньям, когда в нашем доме на первом этаже шло богослужение, на втором полуэтаже для всех детей, которые приходили с родителями, и для нас, кто жил в этом доме, молодёжь устраивала воскресную школу. Нам рассказывали истории про детей из христианских семей, читали детскую библию с красивыми картинками, объясняли, что надо быть добрыми и любить ближнего своего, потом на полотно из ткани мы наклеивали изображения библейских персонажей, про которых нам только что прочитали.

Обычно до того как начиналось богослужение на первом этаже и воскресная школа на втором, девушки из христианской молодёжи поднимались на второй этаж и там приводили себя в порядок, чтобы потом спуститься на первый этаж, когда начнётся богослужение. Девушки причёсывали перед зеркалом волосы, потом надевали на голову красивые тонкие газовые платки и закалывали их на голове невидимками. Я смотрела на них, наблюдала, что и как они делают, слушала, о чём они разговаривают между собой. Одним было достаточно просто надеть на голову платок и посмотреть в зеркало, они делали это быстро, считали, что выглядят достаточно красиво и опрятно, и уходили вниз на первый этаж. Другим этого было недостаточно, они тайком начёсывали волосы, распыляли на волосы лак, делая причёску выше, и только потом завязывали красивую косынку. Я считала, что раз они делают что-то тайком от других, значит, считают это грехом. Кстати, красить ногти бесцветным лаком в их понимании тоже был грех.

Я догадывалась, что для тех, кто этого не делает, совсем неважно, будут на них смотреть братья-христиане (из молодёжи) там, на первом этаже, или не будут, а для тех, кто долго наводил красоту, важно, как эти братья будут на них смотреть, и будут ли смотреть вообще. Так как христианские братья выбирали себе жену, как правило, из молодых сестёр-христианок, то маленькой девочкой я понимала тех сестёр, которые долго прихорашивались перед зеркалом. Я видела, что они хотят выйти замуж, и для себя, возможно, уже выбрали брата, который им нравится, но я догадывалась, что неважно, кого выбрали они, важно, кто выберет их.

Мы всегда в детстве радовались, когда намечалась чья-то свадьба, ведь все свадьбы проходили в нашем доме. Сначала на собрании объявляли о том, что этот брат и эта сестра решили заключить брачный союз перед Богом, и по — этому, если кто-то их увидит вдвоём, пусть не удивляется, они теперь жених и невеста и готовятся к свадьбе. Но сама близость между ними может быть только после бракосочетания, которое состоится (такого-то) числа.

В такие дни заранее приезжала и христианская молодёжь, и все желающие помочь с приготовлениями. На воскресное богослужение обычно приходило около ста человек, ну а на свадьбах прихожан было около двухсот. Свадебными мероприятиями почти всегда руководила мамина подруга во Христе Азарова Анна, она была шеф-поваром, поэтому обычно контролировала и приготовление угощений, и украшение всего приготовленного. На свадьбах было весело, все вкусно ели, потом слушали молодёжные песни, стихи и пожелания. Свадьбы евангельских христиан-баптистов, как и другие торжества, проводятся без спиртных напитков и без танцев, но обычно на таких торжествах весело бывает и без этого.

Так же весело проходил в нашем доме и каждый Новый год. Молодёжь украшала дом, готовила вкусную праздничную еду для всех гостей, за неделю до этого детям раздавали рождественские подарки, в которых были и мандарины, и яблоки, и конфеты разных сортов. В новогоднюю ночь мама разрешала нам сидеть за столом вместе с молодёжью, но обычно сидеть до утра у нас не хватало сил, поэтому, когда мы начинали зевать, она уводила нас спать, а все остальные веселились до утра. В новой школе учителя были категорически против того, чтобы наши одноклассники приходили к нам в дом. Когда я училась в четвёртом классе, моя школьная подруга Марина (та, что из благополучной семьи) пришла ко мне в гости в воскресенье и попала на воскресное богослужение. Обычно дети во время богослужения сидели и слушали. В этот день в наш дом пришла (как дружинник) учительница по биологии. Когда она увидела на службе мою подругу, то была ошеломлена. Она, конечно же, не оставила это без внимания и сообщила об этом маме Марины, сказав, что, по её мнению, Марина не должна дружить со мной и тем более не должна приходить в наш дом. Только совсем недавно я узнала от Марины, что её мама тогда сказала учительнице, что она не может и не хочет запрещать дочери дружить со мной, и если её дочь захотела пойти в гости туда, где её ждала подруга, то она вправе это сделать. Это её принципиальное заявление определило наши отношения с Мариной на долгие годы. Мы стали неразлучными подругами и дружим по сей день.

В начальных классах я видела несправедливость учителей по отношению к моим родителям, видела, что и к нам, к детям, из-за наших родителей они относятся предвзято. Я уже без всякого старания делала уроки и ходила в школу, чувствовала себя там неуютно и стеснённо, как будто у меня клеймо на лбу: это дети баптистов, фанатиков, сектантов. Когда начинался учебный год, я ждала только одного: быстрее бы он закончился. Но и жаркое лето мне было не по душе, так как из-за повреждения правой руки я не могла позволить себе надевать что-то лёгкое. Я сама для себя определила, что мою руку никто не должен видеть, я буду её ото всех прятать, чтобы они не смеялись надо мной. Ощущение, что все непременно будут смеяться над моей рукой, переросло в болезненное убеждение, что только так и будет.

Мне не хотелось никуда идти, чтобы кто-нибудь не заметил, что у меня рука с изъяном, поэтому я старалась больше сидеть дома рядом с мамой. Моя сестра ходила к соседям, где ей давали сладости, а я злилась на себя за то, что я стесняюсь быть такой же смелой, как она.

Однажды я спросила маму:

— Почему сестра может ходить по соседям, а я всегда сижу дома?

Мама мне ответила вопросом:

— Разве хорошо ходить по соседям и просить там конфеты, рассказывая при этом неправду, что якобы дома конфет не покупают?

Сестра рассказывала, что она туда ходила вовсе не потому, что там ей давали конфеты (я к конфетам относилась равнодушно, не очень любила в детстве сладкое), а потому, что там она смотрела по телевизору мультфильмы. Это меня очень привлекало, мне хотелось пойти к соседям вместе с ней, и однажды я попросила сестру, чтобы она взяла меня с собой смотреть телевизор. Главная проблема была в том, чтобы уйти из дома незаметно, так, чтобы мама не увидела. Я замечала, что когда сестра уходила на улицу, то мама на это не обращала внимания, но стоило мне куда-то направиться, как она сразу спрашивала, куда я пошла. В первый раз мне пришлось тайком убежать вслед за сестрой к соседке, которая жила недалеко от нашего дома (дом её стоял недалеко от дороги), и поэтому к ней было проще уйти незамеченной, меня там пугала только злая собака. Эта женщина жила с сыном в одной половине дома, а в другой половине жила её дочь с мужем. Женщина была верующей, приходила к нам на собрания, поэтому в её половине дома телевизора не было. Телевизор был у дочери, и когда моя сестра приходила туда, то она всегда просила разрешения его посмотреть, в этот раз нам его тоже включили. В общем, тогда я впервые тайно пришла (вместе со своей сестрой) к соседям, чтобы посмотреть телевизионную программу. Я сидела и оборачивалась на дверь каждый раз, когда она открывалась, и в комнату кто-то заходил, я боялась, что мама пойдёт меня искать. Мне было ужасно стыдно, что я здесь втайне от мамы, мне было страшно, что если мама спросит, где я была всё это время, я не смогу ей ответить. Мне было плохо оттого, что мы пришли в чужой дом не по приглашению, а по своей воле, как попрошайки, дрожащие от желания смотреть телевизор. В этот раз я не могла дождаться конца мультфильмов, хотелось скорее убежать домой, где меня, наверно, уже ищет мама.

Но с каждым разом меня всё больше и больше тянуло смотреть и разные передачи, и мультфильмы, и детские фильмы. Как говорится, соседей много, и территория моих телевизионных просмотров расширялась. Чтобы не быть назойливой, я стала тайком ходить то к соседям, которые жили ниже нашего дома, то к тем, кто жил выше, то к тем, кто справа. В общем, таких соседей с телевизорами набралось уже пять, и все они были рады нас с сестрой пустить к себе. Я недоумевала, почему у верующих, в том числе в нашем доме, нет телевизора, мне казалось, что там ничего опасного и страшного не показывают, и вряд ли то, что показывают, может считаться грехом. Мама объясняла мне, что телевизор отнимает у людей время, что эта зависимость от телевизора греховна, что жизнь коротка и бесценна, поэтому тратить время на телевизор не стоит, кроме того, от него портится зрение. Я была с мамой не согласна, и поэтому тайком бегала и смотрела телевизор у соседей.

В детстве, подрастая, одни девочки мечтают, чтобы за ними, когда они вырастут, приехал принц на белом коне, другие девочки хотят, чтобы в будущем муж был похож на отца. С самого раннего детства ко мне приходило это видéние: я стою на берегу, за мной приплыл белый корабль, на палубе которого стоит мужчина в белых одеждах с добрыми глазами — именно этот мужчина увезёт меня с собой, и я знаю, что хочу с ним поехать, оставив и маму, и папу. Однажды к нам в гости приехал племянник тёти Ани по имени Павел, он был в морской форме, и я не могла отойти от него, разглядывала каждую деталь его элегантной военной формы. Я окончательно решила тогда, что мой муж обязательно будет моряком, и мы уплывём далеко, где не будет папы и мамы. Вы увидите (я об этом напишу позже), что на удивление все мои детские мечты сбылись.

Христианская литература — Библия и Евангелие — в книжных магазинах в то время не продавалась, этой литературы не было в свободном доступе вообще, поэтому её нелегально печатали в некоторых городах Советского Союза. Делали это евангельские христиане-баптисты, у них были кустарные типографии, но если их находи — ли правоохранительные органы, то организаторов таких типографий отправляли в тюрьмы на долгие годы. Людей, которые хотели иметь свою Библию или Евангелие, было много, а возможности дать им эти святые книги, было мало. Именно эту христианскую литературу искала и в нашем доме милиция.

Так как моя мама по национальности была финка, то об этой нехватке христианской литературы узнали в Финляндии. В Советском Союзе училось много финских студентов, а так как Финляндия была христианской страной, и в школах уроки религии были обязательными, то в финских магазинах свободно можно было приобрести библии. Поэтому финские студенты, те, что учились в наших вузах, привозили иногда в своих маленьких рюкзачках, что были у них за спиной, эту литературу, и её можно было дать тем, кто очень в ней нуждался. Помню несколько случаев, которые ярко запечатлелись в моей памяти. В воскресный день в наш дом, когда шло собрание, пришли финские студенты. Они выглядели иначе, чем наши советские люди, у них была красивая модная одежда, и ещё у них был другой запах, он был особенным, нежным и приятным. Мне казалось, что они с другой планеты, с той планеты, где нет запретов, а есть всё! Мама разговаривала с ними на финском языке, и они отдали ей библии и евангелия. Обычно это происходило втайне от посторонних глаз, так как доброжелателей, сообщить в милицию о таких визитах было немало. Я всегда удивлялась, откуда узнаёт милиция, что к нам приезжают эти студенты, но каждый раз, когда они приходили к нам, следом за ними приезжала милицейская машина, из неё выбегали милиционеры, входили в наш дом и искали этих нежелательных гостей по всем комнатам. Обычно, когда подъезжала милиция, папа выводил финских гостей через наш подвал. Вход в него был на кухне, через подвал можно было выйти на улицу, а потом через лес пройти на дорогу, которая вела к железнодорожному вокзалу, дальше можно было уехать на электричке в Ленинград. Но когда милиция их не находила, зная точно о том, что у нас такие гости должны быть, они окружали дом со всех сторон, и тогда были случаи, когда наших гостей задерживали. Их сажали в машину и увозили в милицию, через какое-то время выпускали, но возможности учиться в Советском Союзе их лишали навсегда, и обычно высылали из страны с последующим запретом въезда в неё. Эти молодые студенты-христиане после трёх-пяти лет обучения в СССР теряли всё. Ради того, чтобы помочь другим людям приобрести Слово Божье, они жертвовали своей карьерой, теряя годы, которые уже отучились. Я удивлялась их смелости, ведь зная, что сами могут пострадать, они всё равно ехали и привозили для русских верующих то, в чём они нуждались.

Мама мне позже рассказывала, что у наших соседей (их дом был чуть ниже нашего, с левой стороны) обычно сидел человек из КГБ, они были партийными людьми и не могли отказать человеку из органов. Он приходил для того, чтобы наблюдать из их окна за нашим домом и видеть всех, кто к нам приходит и кто выходит.

Теперь немного о том, как был сделан в доме подвал и для чего он был сделан. В новом доме во всех комнатах было проведено паровое отопление на углях, земельный участок был покатым (задняя часть дома была ниже передней части), и поэтому дом получился двухуровневым, с задней стороны дома была дверь, которая вела в отопительную комнату и подсобку. Над помещением, где стоял котёл, размещалась кухня, а так как у нас было домашнее хозяйство, папа сделал на кухне отверстие в полу с крышкой и лестницей. Когда мама варила корм для кур, свиней и коровы, то можно было быстро через подвал отнести этот корм в сарай, который находился напротив чёрного выхода. Это сокращало и время, и расстояние. Именно через этот люк и убегали от милиционеров финские студенты, привозившие библии.

Большинство соседей относились к моим родителям лояльно, даже приветливо. Мне кажется, все понимали, что важно не то, во что ты веришь, важно, как ты поступаешь и какой ты человек. Мои родители жили со всеми в мире и согласии, никогда не говорили ни про кого дурного слова, были приветливы со всеми и всегда, если нужна была помощь, с удовольствием помогали. Часто, просыпаясь утром, я видела, что у нас кто-то чужой спит в коридоре. Меня это и пугало, и удивляло, зачем мама всех сюда приводит. Мама готовила завтрак и нам, и этому случайному гостю. Обычно утром, когда она разносила молоко, или вечером, когда ходила в магазин, она, испытывая сострадание ко всем, подбирала по дороге какого-нибудь пьяного, лежащего в канаве, притаскивала его к нам домой, раздевала и укладывала в нашем коридоре на сдвинутые скамейки, где был матрац и постельное бельё. Потом стирала всю грязную одежду этого бедолаги, сушила её над газом, а утром, когда будила этого человека, давала ему чистую и сухую одежду, приглашая сесть за стол и позавтракать с нами. Если он смущённо смотрел по сторонам и говорил, что не голоден, то мама старалась уговорить человека сесть и поесть с утра. Она объясняла таким людям, что с ними могло случиться несчастье, что он, пьяный, мог попасть под машину, напоминала, что, вероятно, дома его ждёт семья и, не зная, где он находится, волнуется. Она пыталась достучаться до его сознания. Несколько раз она приводила мужчину, которого считали не совсем здоровым психически. Он жил в частном доме в деревне Кузьмолово со своей престарелой матерью. У него была жена и двое детей, но жить с ними он не мог, говорил, что жена его совсем не понимает, жил с матерью, которая его, очевидно, понимала и не выгоняла из дома. Однажды утром он проснулся у нас, и мама посадила его за стол завтракать. Он увидел на кухне железные банки для крупы, красные в горошек, их было шесть штук разного размера, и вдруг, показывая на эти банки, закричал с такой яростью, что я вздрогнула от ужаса, кричал он непонятные фразы про каких-то врагов в этих банках. Мама его успокаивала, говорила с ним спокойно и ласково, и к моему удивлению, этим спокойным голосом полным любви смогла угомонить этого не совсем здорового мужчину. Я видела, что у мамы совсем не было страха, были только любовь и понимание.

Этот случай мне запомнился на долгие годы, я поняла тогда, что любовью и лаской можно успокоить даже буйного неадекватного человека.

Я часто слышала мамины претензии к папе, но каждый раз оценивала ситуацию по-своему.

Когда мама говорила:

— Володя, ну что же ты, пришёл и всё бросил! — я сразу обращала внимание на эти слова и видела, что папа действительно бросил свою рубашку на стул, а значит, он неаккуратный и неряшливый человек.

Каждый раз, когда мама делала папе при мне замечания, я видела в своём отце всё больше и больше недостатков. Я тогда не понимала, что папа, когда заходил в дом и что-то бросал, делал это не специально, просто у него в голове всегда было столько других важных дел и забот, что эта рубашка и то, где она лежит, казались необязательной мелочью. Когда мама делала ему замечание по поводу того, что надевал сразу две рубашки, то её волновала лишь необходимость дополнительной стирки, а папа, оказывается, надевал две, потому что ему было холодно. Когда я первый раз услышала, что мама ругает папу из-за того, что он в бане без трусов, я насторожилась, поняла, что он, очевидно, что-то должен прятать от девочек. Это что-то стало меня интересовать в дальнейшем.

Однажды сосед Борис позвал меня к ним в дом, сказал, что у него есть секрет, который он хочет мне показать. Мне, конечно, было интересно, и я пошла за ним, мы зашли в коридор, он сказал, что нужно подняться по лестнице наверх, что на втором этаже у него есть потайное место. Когда мы туда пришли, он вытащил колоду старых потёртых карт с чёрно-белыми рисунками и стал мне показывать эти карты по одной, я увидела, что на них голые мужчины и женщины занимаются сексом. Мне было стыдно их разглядывать, но какое-то необъяснимо новое, непонятное и приятное чувство стала я ощущать у себя в трусиках. Я вспомнила то, что видела в бане, когда мама упрекала папу за то, что он голый, вспомнила то, что я увидела у него. Мне захотелось, чтобы Боря показал мне это, но не решилась ему об этом сказать. Борис убрал карты, я заметила, что лицо его стало красным, возможно, у него были те же ощущения, что и у меня, потом сказал, что нужно уходить, иначе нас здесь увидят. Теперь я стала смотреть на соседа другими глазами, и мне хотелось, чтобы он опять позвал меня смотреть эти его карты в секретном месте. Борис мне стал нравиться, единственное, что меня в нём озадачивало, это его пухлые губы, вот они мне совсем не нравились. Однажды к ним приехали гости, и среди гостей была девочка, почти ровесница Бориса. Когда я увидела, что Борис с ней доброжелательно общается, то почувствовала ужасную ревность, мне казалось, что он меня предаёт, а ещё казалось, что раз она была старше меня, то и шансов завоевать Бориса у неё было больше, чем у меня. Я долго не общалась с Борисом, демонстративно игнорировала его, а потом просто перестала смотреть на него как на мальчика своей мечты и поддерживала отношения с ним уже просто как с соседом, по-дружески…