Все не случайно

Вера Алентова, 2022

Вера Алентова, редкой красоты и элегантности женщина, рассказала о себе то, о чем большинство звезд обычно предпочитают не распространяться. Шокирует, что великая актриса вовсе не боится показаться нам смешной, ошибающейся, слабой, а подчас и отчаявшейся. Так иронизировать над собой могут лишь совершенные люди с необыкновенно светлой душой и любящим сердцем. Прекрасная история прекрасной жизни захватывает с первой страницы. Сколько судеб пересеклись с судьбой Веры Валентиновны! И для каждого актера, режиссера, коллеги по работе и друга она находит добрые и очень точные слова. И, перевернув последнюю страницу, вдруг понимаешь: Вера Алентова в оскароносном фильме «Москва слезам не верит» сыграла саму себя: простую девушку, которая прошла по жизни с любовью, достоинством и оптимизмом, всего добившись сама. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Школа-студия

Вторая попытка

Перед тем как поехать в Москву во второй раз, я отправилась с мамой на гастроли в Магнитогорск. Здание театра, где проходили гастроли, стояло у подножия высоких холмов, и незадолго до отъезда в столицу, пока мама играла спектакль, я ушла побродить по этим холмам. Я взобралась на вершину и оказалась один на один с природой и величественной тишиной. И вдруг я стала истово просить и небеса, и холмы, и траву, их покрывающую, о помощи в поступлении. Я стояла на коленях, потом легла, обняла землю и целовала травинки. Это была молитва — стихийная, языческая.

Не так давно я снова попала в Магнитогорск уже с нашим театром Пушкина. Мы работали в другом помещении, но я разыскала то, где гастролировала мама. Я его сразу узнала, узнала и возвышенности неподалеку. Все немного изменилось за шестьдесят лет моего отсутствия: появились новые дома, а сами холмы показались ниже — они будто осели и немного расплылись, как постаревший человек. Я так была рада встрече с этими холмами: к ним я, собственно, и ехала! Узнав, что предстоят гастроли в Магнитогорске, я поняла, что все в жизни не случайно, что я снова должна увидеть эти холмы и поблагодарить их. Я опять поднялась на вершину, поздоровалась и поблагодарила и небо, и землю, и траву за все, что с их помощью произошло в моей жизни. Я не встала на колени и не легла на землю только потому, что внизу ждала машина с водителем и моей молодой провожатой. Меня было хорошо видно на вершине, и я подумала, что, учитывая мой возраст, они могут испугаться, если я вдруг окажусь на земле. А так хотелось вновь обнять ее!

Итак, я в Москве, опять в общежитии на Трифоновке — лучше оно за прошедший год не стало: те же матрацы, те же ржавые удобства в конце коридора, те же заполошные абитуриенты. И хотя я была уже опытной, знающей все приемы и правила, бегать по разным вузам не захотела: я нацелилась только на школу-студию МХАТ.

На этот раз в столицу я приехала пораньше, первым делом отправилась узнать, на месте ли ректор, он оказался на месте, и меня к нему вежливо провели. Вениамин Захарович встретил ласково и на вопрос, помнит ли о прошлогодней нашей встрече, к моему облегчению, сказал, что и меня помнит, и свое обещание тоже.

Конкурс был, как всегда, огромный, ребята поступали сильные, и выбрать лучших в традиционном порядке комиссия не смогла. Нам пришлось проходить два вторых тура, два третьих, да еще коллоквиум. Набирал курс Василий Петрович Марков — лучший исполнитель роли Дзержинского в истории советского кино. Вторым педагогом был Владимир Николаевич Богомолов, а художественным руководителем курса считался Василий Осипович Топорков.

Экзамены проходили нервно: нас запускали в большую аудиторию по пять человек, но слушали по-разному: кто-то мог прочесть всю программу, кого-то прерывали раньше, кого-то спрашивали, нет ли еще какого-нибудь дополнительного материала, а кому-то советовали репертуар сменить и прийти еще раз. Словом, экзаменовали нас серьезно. То, что могут попросить прочесть что-нибудь еще, в дополнение к приготовленному, для меня стало новостью. И еще педагоги сообщили: желательно, чтобы в пятерках поступающих не было одинакового репертуара.

Я приготовила рассказ Паустовского «Корзина с еловыми шишками», басню Крылова «Волк и ягненок» и монолог Лауренсии из пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». Монолог хорош тем, что позволяет проявить темперамент, а еще он написан сложным стихом и даже просто правильное его прочтение свидетельствует о хорошем владении языком и логикой. Но это я знаю сейчас, когда сама стала педагогом и слушаю поступающих. А тогда я очень испугалась: вдруг этого окажется недостаточно? Весь материал я готовила одна, никого о помощи не просила, а маме даже не показала приготовленное: ее я стеснялась больше всего. На подготовку я потратила много сил, и сейчас быстро учить еще что-нибудь «в дополнение» мне казалось бессмысленным. Я решила: будь что будет.

Перед тем как нашу пятерку вызвали, выяснилось, что у меня и еще одной девочки в репертуаре монолог Лауренсии. Я честно призналась, что больше у меня ничего нет, а девочка сказала, что поступает в третий раз и у нее репертуар обширный: так что она знает, чем заменить Лауренсию. Я очень ее благодарила.

Почему она все-таки начала свое выступление именно с этого монолога, мне неведомо. Но когда вышла читать я и растерянно сказала, что у меня тоже, увы, монолог Лауренсии, мне разрешили его прочесть.

Читая свой монолог, Жанна — так звали девочку — явно чувствовала, что поступает нечестно. Может быть, поэтому она читала плохо, делала много логических ошибок. Неожиданно я оказалась в выгодном положении: услышав монолог в исполнении конкурентки, я поняла, что было неверно сделано и у меня. И, выйдя читать, я на ходу свои ошибки исправила!

Это был третий тур. Пока мы ждали списков, кто прошел, — а ждали мучительно долго, — Жанна куда-то исчезла. Возможно, она чувствовала себя неловко в роли ненадежного человека: наша оставшаяся от пятерки четверка сочла выходку Жанны предательством, мы в ее сторону не смотрели, а сами держались кучкой. Наконец список зачитали — я прошла, а Жанна нет. Но те, кто прошел, оказывается, прошли не окончательно: был объявлен повторный третий тур.

Когда измученная и голодная, я вышла из дверей студии и направилась в пельменную неподалеку, ко мне подскочил взъерошенный молодой человек и спросил, не знаю ли я, где Жанна, она ведь вроде читала со мной в одной пятерке. Я холодно ответила, что не имею ни малейшего понятия, о ком идет речь, и пошла дальше. Юноша этот, по понятной причине мне совсем не понравившийся, увязался за мной, а потом даже присоседился в пельменной и, пока мы ели, задавал еще какие-то дурацкие вопросы. Я из вежливости что-то отвечала, глядя сквозь него. Такой была первая встреча с моим будущим мужем.

Наконец миновал очень нервный повторный третий тур — до такой степени нервный, что я ничего вспомнить о нем не могу, кроме томительного и страшного до дрожи ожидания результатов. Вышла секретарша и объявила, кто принят. Звучали незнакомые фамилии — и наконец моя! Кажется, моя?.. Такое было напряжение, что в следующую секунду мне показалось, будто я ослышалась. Секретарша прикнопила зачитанный список к доске, висевшей у дверей в аудиторию, и мы столпились, чтобы прочесть фамилии, удостовериться, что все-таки не ослышались. Потом, ошалелые, мы выскочили на улицу, а день был ясный и солнечный, и вдруг полил дождь, сильный, но очень теплый. При ярком солнце — «нормальный летний дождь»! Мы с девочками сбросили туфельки, схватились за руки и с визгом побежали по теплым лужам босиком в сторону Неглинки. Нас распирало счастье, мы визжали и кричали что есть сил, пока не выкричали и не вывизгнули все накопившиеся в нас чувства и переживания. С каким трудом мы добыли свое счастье! Великий Гёте писал, что за всю свою долгую жизнь он насчитал всего семь минут абсолютного счастья. А мне, только начинающей жизнь, тогда показалось, что все семь, а может, и десять минут счастья уместились в этом радостном визге!

Потом еще будет коллоквиум, на котором педагоги с нами ближе познакомятся, выяснят, что мы читаем, знаем ли художников, насколько музыкально образованны, почему хотим стать актерами и еще много вопросов, которых ты сам себе никогда не задавал. Потом еще будут экзамены по общеобразовательным предметам, и только после них я отправлю маме телеграмму: «Ура, я поступила»… Все будет потом — а вот сейчас, сейчас пройден главный экзамен, определяющий твою жизнь на ближайшие четыре года и подтверждающий, что ты человек творческий, способный и достоин учиться у небожителей!

Знакомство с курсом

Средний мамин брат, красавец Андрей, пригласил меня, маму и Юру к себе в Казань. После экзаменов я отправилась в гости к казанским родственникам, а мама с Юрой приехали туда из Орска, с которым они тоже попрощались, впереди предстояла новая работа в Брянске.

После отдыха в Казани я вернулась в Москву, получила место в общежитии на Трифоновке, но это был уже не тот обшарпанный барак, в который селили абитуриентов, а новое пятиэтажное здание. Мне дали место на четвертом этаже, в светлой комнате на четверых. У нас был общий шифоньер, общий круглый стол с четырьмя стульями и у каждой кровати — тумбочка. В нашей комнате поселились девочки с разных курсов: одна курсом старше, две, и я в том числе, с первого, четвертая кровать год пустовала. А когда я уже была на втором, к нам подселилась первокурсница.

В здании было два крыла, женское и мужское. В женском жили иногородние студентки всех театральных вузов Москвы. Мы быстро освоились, познакомились с правилами общежития, кроме того, смогли узнать от старшекурсниц, что представляют собой наши педагоги.

Наконец — первое сентября. Нарядные, возбужденные собрались мы в студии — знакомство происходило в маленьком зале на втором этаже: педагоги на сцене, студенты в партере. Когда все разместились, я огляделась по сторонам и поняла, что нас очень мало: четыре курса актерских и четыре постановочных. На каждом курсе в среднем по двадцать человек, а значит, всего — сто шестьдесят. Вот и весь вуз.

Прозвучали приветственные речи, в финале — ежегодное и знаменитое «По коням!» Папы Вени, и все разошлись по своим аудиториям: первокурсники — знакомиться друг с другом и с порядками института, остальные — продолжать грызть гранит науки.

Нас на курсе оказалось девятнадцать, и среди этих девятнадцати, к моему удивлению, не оказалось никого, с кем я так долго и мучительно поступала. Четверых ребят приняли в Ленинграде (в те годы практиковались выездные приемные комиссии), но остальные-то пятнадцать как-то должны были со мной пересечься? Но все смотрели друг на друга ошарашенно, из чего я сделала вывод: никто никого раньше не видел. Я узнала только молодого человека, который настырно расспрашивал меня о неприятной мне девочке Жанне, а потом поглощал рядом со мной пельмени в забегаловке рядом со школой-студией.

Педагогов, сидящих перед нами, было трое. Они объяснили порядок занятий: нас разделят на две группы, одна будет заниматься актерским мастерством с Василием Петровичем Марковым, другая с Владимиром Николаевичем Богомоловым. Третьим педагогом оказался выпускник школы-студии этого года и свежеиспеченный артист МХАТа, взятый в преподаватели «на подхват»: если кто-то из основных педагогов прийти на занятия не сможет, он возьмет студентов и зажжет их своими молодыми и яркими идеями.

Нам рассказали, что занятия по мастерству будут с 9 утра до 12 дня, потом — час перерыв, потом с 13 до 18 занятия по образовательным и специальным предметам. Специальные предметы — сценическая речь, танец, вокал, сценическое движение и фехтование. Потом с 18 до 19 снова перерыв, а с 19 до 22 — опять мастерство актера. Опаздывать нельзя, если вечером нет уроков мастерства — идти в театры на спектакли и набираться уму-разуму. Если в помещение, где вы находитесь, входит педагог, даже если он у вас не преподает, или любой человек старше вас, положено встать и поздороваться стоя. Студентов четвертого курса тоже положено приветствовать вставанием. Это происходило в 1961 году, и мы следовали этому правилу. В 1965-м, когда мы заканчивали институт, первокурсники при виде нас и не думали подниматься: нам это казалось несправедливым и обидным.

Добраться к 9 утра с Трифоновки на проезд Художественного театра не опаздывая оказалось не так просто — путь неблизкий. Но мы старались. Времени на разговоры в институте у нас не оставалось совсем — занятия весь день, и, чтобы обменяться впечатлениями, оставалась только ночь. Мы часто засиживались допоздна, а утром, с трудом разлепив глаза, мчались к троллейбусу, потом на метро, после — бегом до школы-студии. Неслись табуном к девяти: на курсе было много иногородних, живущих в общежитии. Иногда мы все-таки опаздывали на пять, а то и десять минут. Педагоги со строгими лицами делали нам внушение, и мы, клянясь, что больше никогда, шли на свое место, стыдливо потупившись. Не пускал опоздавших только один педагог — тот самый, третий, который был «на подхвате». Он почитал себя над нами начальником и подолгу читал нотации за опоздание.

Вообще задумка старших педагогов с третьим преподавателем не удалась совершенно. Этот молодой человек оказался предельно занудлив. На занятиях по мастерству, когда ему выпадало счастье кого-либо заменить, он в основном хвастался, какой он большой молодец. Невысокого роста, пухленький, с маленькими глазками и мелкими чертами лица, он рассказывал про себя небылицы, и все недоумевали, за какие таланты его взяли в главный театр страны.

Со студентами-постановщиками жизнь сводила нас мало: мы встречались уже на дипломных спектаклях, когда они «обслуживали» постановки — изготавливали и расписывали декорации, выставляли свет по основным игровым точкам, занимались сценическим костюмом и реквизитом. Их этому учили серьезно и вдумчиво, и из стен этого факультета выходили истинные рыцари сцены. Самым главным человеком на их факультете считался Вадим Васильевич Шверубович. Узнав, что он сын самого Василия Ивановича Качалова, мы подлавливали его в длинных коридорах школы-студии. Он шел из деканата, высокий, стройный, с прямой спиной, а мы старались подгадать момент и лишний раз поздороваться, уловить в его лице хоть что-нибудь напоминающее знаменитого отца. Но, увы, на отца он совсем не походил, к студентам актерского факультета относился с безразличием, смотрел поверх наших голов, интересовали его только постановщики.

Из 19 человек на курсе 11 были иногородними, и мы впитывали Москву с ее масштабами, московским выговором, модой. В свободные минуты я часто останавливалась у витрин ЦУМа — самый близкий к студии огромный магазин — и подолгу изучала одежду не манекенах в витринах. Купить я ничего не могла, но присматривалась к столичной моде, рассчитывая, что мама сошьет мне что-то похожее.

Стипендия у нас была 22 рубля, да еще мама присылала 30. На эти деньги удавалось прожить и даже, на всем экономя, через полгода я смогла купить очень красивые и очень дорогие туфли. За 50 рублей. Настоящая роскошь, ведь прежде самые дорогие туфли моего гардероба стоили 30 — те, что я покупала когда-то в компании Марка Соболя.

На первом этаже студии была у нас столовая, где в обеденный перерыв мы спокойно успевали поесть, и еще оставалось время погулять вокруг, поглазеть на витрины. В эти годы хлеб в столовых давали бесплатно, и вкуснющего хлеба мы ели много и с удовольствием. За фигурами не следили: они были прекрасны, ведь мы много двигались и на проблемы с обменом веществ не жаловались. А мальчишки еще умудрялись набрать хлеба с собой в общагу — и вечером пировали.

Наш староста, Дима, жил на одну стипендию: растила его мама, и возможности отправлять сыну деньги у нее не было. Обстоятельства заставили Диму приспосабливаться, и он прознал, где можно дешево пообедать. Оказывается, в ГУМе, на самом верху, существовала столовая для работников магазина, там комплексный обед стоил на 10 копеек дешевле. И мы, вслед за Димой, кинулись всей гурьбой туда, поели и бегом вернулись обратно. В отведенный час (с пробежками и обедом) уложились мы с трудом, но 10 копеек сэкономили — немалые для студента деньги. Правда, калории, полученные в гумовской столовой, тотчас растратились на бегу, и в студию мы вернулись снова голодными. Пришлось от этой практики отказаться…

Жили мы, действительно считая копейки. Едешь на троллейбусе зайцем — 4 копейки сэкономил, а ездить-то каждое утро! Но за проезд в метро 5 копеек платить приходилось. Зато после занятий с радостью шли до общежития пешком. Ходили тоже гурьбой и не всегда только своим курсом, другие курсы тоже не чурались пеших прогулок. Москва была чистая и спокойная — мы чувствовали себя в безопасности, ни с каким криминалом не сталкивались.

Конец ознакомительного фрагмента.