Млава Красная

Вера Камша, 2011

Осень 1849 года. Громом среди ясного неба раздается манифест василевса, отправляющего войска Державы к границе с Ливонией. Напрасно пытаются убедить государя, что такой жест чреват новой общеевропейской войной, к которой русская армия не готова. Напрасно напоминают о балканской кампании, которую ливонская авантюра грозит сорвать, твердят об амбициях кайзера Пруссии и его отборных наемниках. Арсений Кронидович не из тех, кто отступает, и не из тех, кто бросает единоверцев без помощи. Приказ отдан, и со сказанным теперь предстоит жить… а тем, кто выйдет к берегам пограничной реки Млавы, – возможно, и умирать. Другая история, другая Россия, другой XIX век, в котором еще слишком свежа память о славных походах Буонапарте и Суворова. Новый роман – итог сенсационного соавторства двух блестящих писателей, ложащийся в фарватер отечественной исторической и военной прозы, но это не «Князь Серебряный», не «Россия молодая», не «Живые и мертвые» и не «Битва железных канцлеров», это – «Млава Красная», и в этой книге возможны любые чудеса.

Глава 2

Анассеополь

2 сентября 1849 года

1. Посольство королевства Пруссия

Александер фон Шуленберг стоял у окна и смотрел на залитый солнцем внутренний дворик — небесные тучи к вечеру полностью рассеялись, словно в издёвку уступив место тучам политическим. Внизу кичились зрелой роскошью ухоженные георгины, за спиной мерно тикали часы; когда пробьёт четверть восьмого, и ни минутой раньше, посол его величества покинет личные апартаменты и, приняв из рук лакея положенные по протоколу архаичную шляпу с перьями и шпагу, спустится к украшенной гербами карете. Дипломат не мог видеть похожих на рыцарские мечи стрелок, но, от природы наделённый отменным чувством времени, знал — в его распоряжении почти час; тем не менее Шуленберг был полностью готов. Требующие полного сосредоточения сборы помогли обладателю второго по значимости, сразу после лондонского, поста в иерархии прусских посланников привести в порядок мысли, изрядно спутанные русским демаршем.

Глупость, непростительную и роковую, совершил василевс Арсений, но за этой глупостью, как и за глупостями, совершаемыми кайзером, угадывался ум. Чужой, расчётливый, равно враждебный как пруссакам, так и русским. Заботливо и умело посеянные зубы дракона стремительно прорастали, побеги готовились вот-вот расцвести, и Шуленберг не представлял, как оборвать наливающиеся будущей кровью бутоны.

Ещё утром граф Александер был почти спокоен — обращение вернославных чухонских общин, хоть и легло на стол василевсу, казалось, останется без последствий. Ливонского посла даже не вызвали к канцлеру, и Шуленберг укрепился во мнении, что горестный вопль не достиг цели. Всесильный граф Тауберт, чьи не столь уж и дальние предки владели в нынешних ливонских землях неплохими угодьями, не мог не объяснить своему василевсу, что стенающие челобитчики если кому и молятся, то дающему золото лично им, и что это за золото — марки ли, фунты или рубли, — для них без разницы.

Да, после неприятных, хоть и не столь серьёзных, как в Унгарии и Богемии, волнений ливонский герцог попросил помощи Берлина и получил её. Да, после того как млавенбургский и ревельский мятежи успешно подавили, местные власти принялись выказывать подданным свою силу. Среди прочих досталось и вернославным общинам, но ничего сверхординарного не случилось, как говорится, «кровью улицы не залили». Более того, утеснённые возопили чуть ли не два года спустя после начала утеснений. Как раз тогда, когда Балканский поход русских стал делом ближайшего будущего.

Шуленберг с нетерпением ждал весенней кампании, полагая, что восточная война отвлечёт Россию от растущей западной, если говорить осторожно, бестактности. Сегодняшний парад — ровно в годовщину мятежа, а в подобных делах совпадений не случается — пруссак объяснял желаньем Анассеополя показать Европе, что внутренней смуты Россия не страшится; но потом Василий Янгалычев, перечеркнув Зульбург, приветствовал одного лишь серба, и дипломат понял — что-то грядёт. «Что-то…» Манифест, от которого до войны ближе, чем до георгинов в посольском дворике!

Ливонское дело прямо-таки разило провокацией, но чьей? Османы в последнее время изрядно поумнели и, если у них там не полный кабак, не могли не понимать, что на кону вся их европейская часть, возможно, вплоть до Ыстанбула. Не в один присест, но стоит только вслед за Валахией и Сербией потерять Болгарию, дальше всё покатится само. Для венцев, как и для французов, Балканы — вопрос не жизни, но кошелька, а для Британии? Только ли «Videant consules, ne quid Res Publica detrimenti capiat»^[8], или на кону нечто бо́льшее?

Есть философские школы, полагающие, что слово материально, но, возможно, материальна и мысль. О лорде Грили доложили ровно в тот миг, когда фон Шуленберг подсчитывал, сколько же вытащенных из огня чужими руками каштанов проглотила владычица морей после падения Буонапарте.

Прибывшего с негаданным визитом английского паука пруссак не терпел, однако изменить ничего не мог. Только тронуть перед зеркалом безупречный мундир с орденами, из которых дороже всех был единственный военный — за Зульбург, и выйти к англичанину.

Слегка лысеющий, что было единственным его видимым недостатком, лорд приветствовал коллегу со всей возможной для дипломата сердечностью. Его безмерно, просто безмерно поразил манифест. Нет, не только поразил, но и возмутил до крайности, до недопустимого нарушения протокола. Лорд просто не мог не посетить прусское посольство, не мог не изъявить всемерное сочувствие и поддержку перед тем, как…

Тут Шуленбергу захотелось спросить, кто, по мнению уважаемого коллеги, заплатил чухонским старшинам. Не спросил, выразил сдержанную благодарность и пригласил в гостиную. До отъезда оставалось двадцать пять минут лицемерия.

Подали кофе, шартрез, только что доставленные курьерским судном фрукты. Лорд Грили изящно поблагодарил. Из вежливости и уважения к хозяину дома англичанин говорил на немецком, которым, как всегда с известным неудовольствием отмечал Шуленберг, владел в совершенстве.

— Итак, — после очередного залпа ритуальных фраз гость отставил бокал, изящно, но отнюдь не манерно изогнув кисть, — русский медведь решил-таки показать свою силу. Очень, очень недальновидное решение, не так ли, любезный друг?

— О да, — кивнул означенный «друг». Зачем лысый лорд заявился перед самым приёмом, понятно — удостовериться, что «ярость берлинской стороны» достаточна, чтобы русские и пруссаки вцепились друг другу в глотки посередь ливонских болот. — Разумеется, я приложу все силы, дабы честь и достоинство моего кайзера, равно как и государства Прусского, не потерпели бы никакого урона.

Каждый слышит то, что хочет слышать; англичанину несомненно здесь почудится призыв к войне, подтверждение того, что Пруссия готова отстаивать свои позиции на Балтике до конца и тоже силой оружия.

«Так тебе, пожиратель овсянки», — злорадно подумал пруссак. Как говаривал в неминистерские свои времена ротмистр Василий Янгалычев, «по сусалам» тебя, «по сусалам».

— Не сомневался ни минуты, что вы, дорогой граф, думаете именно так, — поклонился Грили. — Со своей же стороны я могу — разумеется, совершенно конфиденциально — уверить вас в полной поддержке Ливонии и Пруссии английским кабинетом. Мы непреклонно стоим на страже законности и права и не позволим… — он сделал выразительную паузу, как бы подбирая менее резкие слова, чем просились на язык изначально, — полуазиатским властителям навязывать свою волю даже самым слабым европейским странам.

— Может ли мой кайзер рассчитывать на прямую помощь английского кабинета, если дело дойдёт до военных действий? — в упор спросил фон Шуленберг. Очень, очень недипломатично, но повертись, повертись на крючке, пескарь английский. — Правительство её величества Анны не связано с Россией никакими договорами, в отличие от Пруссии или той же Австрии.

— Можете не сомневаться, — лорд Грили нагнулся вперёд с самой любезной улыбкой, — что кабинет её величества будет всячески содействовать…

— Дорогой мой лорд, — поморщился прусский посол. — Мы с вами тут одни, а я, как вам несомненно известно, отставной гусар и не кривлю душой сверх необходимого. Не сомневаюсь, что прусский кабинет не оставит без последствий сегодняшний манифест императора России. — Фон Шуленбергу показалось правильным назвать хозяина Державы западным, римским, титулом. — Возможны осложнения. Анассеополь даже в мирное время держит под ружьём миллион человек…

— Кабинет её величества вполне разделяет ваши опасения, — горячо подхватил Грили. — Как вам известно, британский флот уже оказывает содействие, скажем так, в предоставлении ливонскому герцогу возможности защитить свои пределы, и это лишь начало. Необходим новый общеевропейский союз, подобный тому, что положил конец преступлениям Буонапарте, и, разумеется, всемерная поддержка наших друзей здесь, в российской столице.

Лицо пруссака не дрогнуло, на нём по-прежнему отражалось лишь вежливое, искреннее внимание к словам собеседника.

Вот оно! Вот зачем ты пришёл. Не реакция берлинского кабинета тебя волнует — о ней есть кому доложить в Форин Офис с самой Кайзерштрассе, — а «поддержка наших друзей» тут, в Анассеополе. Как бы граф Шуленберг ни ненавидел английскую дипломатию, он не мог не восхищаться ею. Свести русских заговорщиков с послом страны, и так стоящей на пороге войны с Россией, и ждать, когда агенты Тауберта об этом проведают, или… не ждать. Вот за эту депешу на Кайзерштрассе его действительно поблагодарят.

— Если мы дадим им понять, что они не одни, — медленно, не сводя глаз с фон Шуленберга, говорил лорд Грили, — если мы сумеем вдохнуть в них ту же смелость, те же идеи, что, скажем так, одушевляли в молодые годы князя Орлова, тогда — главу сентябрьского комплота^[9], мы поможем не только несчастной Ливонии, но всей Европе и даже России…

Догадка, что манифест для британца стал не меньшей неожиданностью, чем для пруссака, была молниеносной и чёткой. Будь иначе, пресловутые «друзья» уже столкнулись бы с прусскими дипломатами на каком-нибудь частном вечере. Нет, Грили ничего заранее не знал, а узнав, засуетился и… ошибся, невольно выдав свою неосведомлённость. Значит, Вена? Или…

Пруссак, не скрываясь, посмотрел на часы.

— Князь Орлов изменил своим юношеским убеждениям, — напомнил он собеседнику. — Предлагаю продолжить нашу беседу в карете; в противном случае мы рискуем опоздать.

2. Бережной дворец

Большой Кронидовский чертог сверкал множеством огней. Обычно здесь собирались для торжественных выходов, дипломатические же приёмы проходили в тронном зале, изредка — в любимом великой Софьей Арсеньевском покое, но сейчас послов провели именно сюда, и наверняка со значением — стены знаменитейшего зала русской державы украшало трофейное оружие, а к потолку были подвешены пленённые вражеские знамёна.

Были тут штандарты французские, Великой Армии, имелись и добуонапартовых времён. Нашлось место свейским, разномастным немецким, венским, унгарским, неаполитанским, пьемонтским, османским, персиянским и с невесть каких времён сбережённым в арсеналах орденским, старолешским и ордынским. Не хватало разве что английских да гишпанских.

Да, и двадцать пять лет назад, и сорок, и двести сорок русские полки торжествовали победу, с непонятным ни христианнейшей Европе, ни кровожадной Порте презрением к смерти ломая хребты лучшим армиям. Это было неправильно. Унизительно. Непонятно. Казалось, среди слишком малочисленной для столь огромного помещения кучки послов бродят унылые, возмущённые тени потерпевших фиаско, вплетая в хоть и нервический, но светский разговор свои стенания.

Сколько стараний. Сколько денег. Сколько увёрток и хитростей, коварства и ловкости, сколько надежд… ах, да что говорить. И всё зря, зря, зря!.. Ордена, Ливонский да Тевтонский, лехи, свеи, сам великий Буонапарте, сколько было нас — блистательных, отважных, умных, уверенных в себе, но русский зверь раз за разом оказывался сильней и нашего креста, и нашего меча. И вот уже четыре десятилетия к западу от лешских пределов не находится никого, кто вновь дерзнул бы всерьёз попробовать, так ли до сих пор остёр знаменитый русский штык, когда сражается среди родных берёз…

Граф фон Шуленберг зябко поёжился. Василевс не экономит на дровах, до настоящих холодов ещё далеко, отчего ж здесь пробирает, словно под осенним ветром? Неужели дело в знамёнах? Но ведь это обычное дело. В Старом Свете не сыщешь державы, к которой не приходили бы с визитом вооружённые соседи, в том числе и по сговору. У всех бывали и победы, и поражения, все кичатся трофеями, всем тяжко видеть свидетельства своих неудач. Оснований выделять Россию нет никаких, и уж тем более нет причин бояться этого зала, скорее уж… Пруссак смотрел на стяги с чёрными крестами и алерионами, и всплывала мысль — а ведь можно устроить обмен, как меняются пленными после окончания войны. Отдать русским их оказавшиеся в немецких руках знамёна, пусть и давние, времён незадачливого мужа великой Софьи; а взамен вернуть в Берлин эти штандарты. Тяжело им тут висеть, среди собратьев по поражениям и неудачам…

…Наверное, слуги приоткрыли в этот миг спрятанные в стенах заслонки, выпуская волну тёплого воздуха. Стяги колыхнулись; чёрный орёл, словно живой, пошевелил крыльями.

Крылось что-то в этом зале, торжественном, но не вычурном. Неясный, смутный шёпот на самом пределе, что способно различить ухо, — кровь так шумит, что ли?

Берегис-с-сь, берегис-с-сь, слышится пруссаку. Коллеги, посольский корпус, застыли, точно окаменев; и кто это там скользит меж ними, в простом тёмном мундире, без орденов, без эполет? Лица не различить…

Шуленберг резко повернулся.

Никого. Никого нет меж американским федератом и наполитанцем, да и стоят собратья-дипломаты плотно, только что не плечом к плечу, не протиснешься.

Эх, господин посол, господин посол, подводят тебя глаза даже и тут теперь, с горечью подумал фон Шуленберг. Доктора говорят — от нервического напряжения такое тоже проистечь может, надо не слишком усердствовать да помнить о собственном благополучии. Тот же синьор Лигвори, наполитанец помянутый, лоснится и сверкает, прям-таки светится довольством и благополучием. А всё почему? Да потому, что думает исключительно о том, как бы побольше вин с родных наполитанских виноградников продать анассеопольским рестораторам, а до прочего ему и дела нет…

Пламя свечей дрожало и дробилось в бесчисленных бриллиантах, осыпавших вычурные ордена на самого разного кроя мундирах и эфесы парадных шпаг. Согласно протоколу, иностранные дипломаты стояли справа от выхода, с левой же стороны располагались русские — высшие чины Двора и министры.

Ждали Арсения Кронидовича, тихо переговаривались с соседями, искоса поглядывая на пустующий трон, наполовину покрытый василеосской мантией, подбитой не европейским горностаем, но русскими соболями. Те, кому доводилось бывать в Кронидовом зале прежде, объясняли, что и трон, и возвышения по обе стороны его появились недавно. Очень может быть, что нынешней ночью. Несведущие со значением кивали. Обсуждать то, что только и было по-настоящему важным, не позволяли приличия, и почтенные дипломаты натужно сравнивали достоинства недавно открывшейся в Анассеополе наполитанской кофейни с уже давно устроенными да пересказывали последние известия, принесённые из европейских столиц стремительным телеграфом и доставленные срочною почтой из ливонского Ревеля. Василевс запаздывал, что совершенно на него не походило. Это могло означать как намеренный вызов, так и отыгрыш назад, которого в этом зале не желал никто, кроме Шуленберга и серба, в упор с прищуром смотревшего на разряженного, будто рождественское дерево, османского посланника.

Как и на площади, старый Досифей Балшич стоял наособицу — на груди у него в ряд выстроились три бело-золотых неброских креста, солдатские «Егории», от третьего класса до высшего первого^[10]; удостоившихся собрать полный прибор сего ордена можно было пересчитать по пальцам двух рук. Других наград седой четник не надел, зато на боку его висела пожалованная самим «Чёрным Вуком» богатая сабля, османская, немало попившая османской же крови. Пусть видят послы держав европейских, пусть напомнят своему Брюссельскому концерту: хоть сербов самих по себе — две телеги, османских голов они навалят четыре. И василевс пусть видит: не изменят сербы единоверным русским, готовы к совместному броску на помощь болгарам и дальше, хоть бы и к самому Ыстанбулу. Бывшему Царьграду.

Послы чувствовали густую, замешенную на крови ненависть соратника Кириаковичей, ненависть, которую не могли заглушить никакие церемониалы и протоколы. И, более того, не желал глушить её серб сегодня, когда меж нынешней осенью и казавшейся неотвратимой Балканской войной вклинился Ливонский афронт василевса.

«Османа увидишь — убей».

Просто и понятно. По-другому выживать горные сербы не умели и уметь не желали.

Впрочем, точно так же думали о сербах и османы-поселенцы, волею султана осаженные на пограничных землях.

Дворцовые гренадеры в полной парадной форме, стоявшие по обе стороны высоких дверей, отбили «На караул!», когда ожидание стало нестерпимым. Железный голос церемониймейстера провозгласил:

— Его василеосское величество, государь Всероссийский!..

Далее следовало пышное и длинное титулование, оставшееся ещё со времён владычного Володимера, собиравшего вокруг себя разрозненные русские княжества. Послы переглянулись — хозяин Державы ни на йоту не отступил от ненавистного ему церемониала, но какую картину сегодня поместят в вычурную старинную раму?

Арсений Кронидович не забыл ничего. Впереди василевса в мундире Егерского лейб-гвардии полка и василиссы в «русском» платье со шлейфом несли регалии: знамя и — на белых бархатных подушках — печать, скипетр, державу и корону. Их сопровождали кавалергарды с обнажёнными палашами. Справа и на шаг позади его величества следовал министр Двора, за ним «друг другу в затылок — почётное дежурство: один генерал-адъютант, один свитский генерал и один флигель-адъютант», и только потом — попарно наследник Севастиан Арсеньевич с супругой, его младшие братья Антон и Никита и далее великие князья «по близости к трону, по порядку престолонаследия».

Послы склонились, приняв предписанные протоколом позы и подметая полы вышедшими из моды ещё до Буонапарте, но потребными по церемониалу перьями шляп. Осман с превеликой торжественностью снял с наголо бритой головы огромный тюрбан.

Государь и василисса остановились посреди зала, выжидая, пока на особые табуреты по обеим сторонам трона не возложат регалии. Василисса и высочайшие особы двинулись мимо Арсения Кронидовича; василевс остался стоять, пока его супруга не заняла своего места. Затем мерными шагами проследовал к подножию трона, но на этом соответствие церемониалу и окончилось. Сын победителя двунадесяти языков не стал ни подниматься по ступеням, ни усаживаться, ни принимать из рук министра Двора загодя написанную тронную речь. И уж тем более он не стал ничего зачитывать. Обернулся к замершим дипломатам, нехорошо сощурившись и скрестив руки на достойной молотобойца груди.

— Господа посланники… — Хрипловатый голос наполнил пространство зала, и Шуленберг отчего-то очень ясно представил себе российского государя ещё совсем молодым, поднимающим в атаку заколебавшийся полк, угодивший в засаду на Зелёной линии, за что он и получил из рук отца-василевса «Георгия» третьего класса, единственную награду, которую носил всегда и везде. — Господа посланники, я собрал вас здесь, дабы донесли вы до своих монархов и правительств неуклонную решимость Державы Российской защитить — в том числе и силою оружия — права и привилегии единоверцев наших, попираемые ливонскими властями предержащими.

Дипломаты внимали с похвальным, истинно дипломатичным вниманием. Наклон голов, сложение рук, элегантная простота поз — но, боже упаси, безо всякого вызова! Мысленно добрая дюжина их превосходительств уже скрипела перьями, оформляя срочное дополнение к дневным депешам.

— И потому требую, дабы вы, господа, донесли бы до представляемых вами дворов и кабинетов сие: решимость Державы Российской безгранична. На сей раз не позволим мы правому делу утонуть в бессмысленных словопрениях на брюссельских паркетах. Свобода единоверцев наших исповедовать исконный их обряд — не предмет для торга. Господин государственный канцлер точнее ответит вам, сколько чернил да бумаги с сургучом извели мы на бесплодную переписку с Млавенбургом! — Василевс перевёл дух, тяжёлый, разящий, словно палица, взгляд упёрся в прусского посланника. Граф Александер фон Шуленберг только скрипнул зубами, сумев, однако, удержать маску бесстрастного и вежливого внимания к монаршей речи. Он лично не раз и не два слал в Берлин депеши, советуя двору прислушаться к начинавшему злиться русскому медведю и не дразнить его понапрасну, тем более что иные из тех требований удовлетворялись несколькими росчерками пера. По отдельности всё было устранимо и решаемо, вместе же означало войну, теперь уже, похоже, неотвратимую.

–…однако безо всякого результата! — гремел василевс. — Господин государственный канцлер с удовольствием поговорит с вами, господа послы, о тех поистине смехотворных «ответах», кои мы принуждены были читать, ответах, последовавших из Млавенбурга! Не желаю и не буду толковать о них здесь и сейчас, скажу лишь, что удовлетворено не было ни одно из справедливых, весьма умеренных и обоснованных требований наших…

Ливонский посланник откровенно сник, американский федерат же, напротив, встрепенулся, смотря с жёстким и хищным прищуром, — почуял войну, а значит, и прибыль, с невольной неприязнью подумал пруссак. Бельгийцы, вняв голосу «разума» в лице английских резидентов, в своё время отказали в поставке уже заказанных штуцеров, но бывшая английская же колония блюдёт только свою выгоду. Яблочко от яблоньки…

— Требования наши, — продолжал тем временем василевс, — были, как мы уже сказали, весьма умеренны и никак не оскорбительны для ливонских властей. Велю господину государственному канцлеру перечислить их вкратце, дабы вы, господа послы, вновь убедились бы в умеренности притязаний Российской Державы.

Василевс замолчал, какое-то время вглядывался — нет, не во внимательные лица, в словно бы осенявшие дипломатов пленные знамёна, затем чётко, будто на параде, повернулся, и выход последовал тем же порядком, разве что без предношения регалий.

3. Берег Ладоги. Посольство королевства Пруссия

После приёма граф Александер велел кучеру ехать вдоль набережной и за Военным министерством остановиться. Смеркалось; над застывшей Ладогой, обещая ветер, дрожала недобрая алая полоса. Посол спустился по пологой лестнице к самой воде и долго стоял, всей душой отдавшись глупейшей мысли о том, сколь хорошо было бы, если б Ливония, подобно Атлантиде, скрылась под морскими волнами. Желательно завтра.

Стремительно становящееся casus belli захудалое герцогство являлось не более чем гримасой Фортуны и Клио. Уже к шестнадцатому веку это был совершенно нежизнеспособный уродец, спасти которого не смогло бы никакое чудо и никакое вливание сил извне. Тем паче все соседи только и думали, как наложить лапы на земли выродившихся рыцарских орденов, а местные жители, включая обросших свинарниками и салачными угодьями рыцарских потомков, спали и видели приход завоевателей. Любых. Дело кончилось свеями, и кончилось надолго, но, увы, не навсегда. Накануне перекроившей Европу Северной войны ливонское дворянство затосковало о былых правах и привилегиях, и в Стокхольм отправилась депутация, в которую затесался состоящий на свейской воинской службе некий Рейнгольд фон Валльштедт. Сей достойный господин в требованиях вернуть снег былых столетий зашёл столь далеко, что королевский суд приговорил наглеца к отсечению правой руки и конфискации имущества.

Ну что бы этому безумному барону Рейнгольду попасться в руки свеев — но он сбежал из-под носа гнавшихся за ним королевских драгун и, обуздав природную склочность, сумел уболтать государей Пруссии, Дании и Саксонии, получить деньги и солдат и вторгнуться в Ливонию, развернув знамя с тяжеловесным крестом давно испустившего дух ордена. Местные немцы, включая солдат и офицеров свейского короля, толпами перебегали к фон Валльштедту, с востока наседали русские, и вскоре вся территория от Млавенбурга до Ревеля была захвачена. Саксония из войны вышла, но дошлый Валльштедт заключил с Пруссией и Россией соглашение, по которому воссозданное Ливонское герцогство становилось протекторатом Пруссии, а восточный берег Млавы и Суомия отходили к России.

Так и не встретившийся со свейским палачом новоявленный герцог мирно скончался в 1727 году, благополучно передав сыну крепкое владение. Новым ливонцам продолжало везти и дальше — Буонапарте, изгнав Морица-Иосифа из Берлина и разбив русских, вторгся в Россию, но Ливонию ввиду недостатка сил трогать не стал, удовлетворившись её разрывом с Пруссией и нейтралитетом. Когда французы наступали, герцог Рейнгольд IV сидел тихо, как благовоспитанная ливонская мышь под веником; когда вымерзшие остатки Великой Армии побежали назад — ударил в спину, блохой оседлав чужую победу. Если б кайзер и василевс Кронид догадались тогда же хитрое насекомое и прихлопнуть! Пруссии достало бы Ревеля с его портом, а Россия получила бы своих вернославных. Если бы… Теперь тупые амбиции Рейнгольда V и, что греха таить, кайзера с василевсом для пруссаков и русских вот-вот обернутся тысячами смертей, одновременно способствуя прибылям австрийцев и замыслам англичан.

Не желая даже думать о последующем, граф поднялся по лестнице.

От воды всё явственней тянуло холодом — Ладога уже дышала осенью. Замёрзший Шуленберг протёр пенсне, поднял воротник и вернулся к карете. Сегодня ему особенно не хватало военного атташе, бывшего командира и просто старшего друга. Генерал фон Зерофф ещё весной по настойчивой и единодушной рекомендации посольского доктора и пяти его анассеопольских коллег отбыл на лечение. Берлин запросил мнение Шуленберга — ждать ли возвращения почти семидесятилетнего атташе или же прислать в Анассеополь замену. Граф Александер просил ждать, и в этом ему пошли навстречу.

Апартаменты фон Зероффа пустовали, посол собственноручно поливал столь любимые стариком монстеры и фикусы. Увы, величественные растения не могли ни посоветовать, ни поддержать, а с секретарями и советниками фон Шуленберг откровенности себе не позволял. Как и с нежно любимой, но такой разговорчивой Урсулой.

Пройдя в свой кабинет, господин посол накрепко запер двери. Особняк уже отходил ко сну, и только в личной приёмной ждал распоряжений лакей Мартин.

Фон Шуленберг подбросил дров в жарко пылающий камин, тяжело опустился в кресло. Сцепив пальцы, долго смотрел на огонь.

Сегодня ночью всё равно не спать. Похоже, это последняя его депеша в Берлин, которая ещё может что-то изменить. Курьерское судно отойдёт с рассветом, на нём в Ревель отправится должным образом зашифрованное сообщение прусскому двору. И это сообщение должно быть таким, чтобы все, решительно все поняли бы, в какую игру их почти втянули.

Наверняка содержание его депеши быстро станет известно в Форин Офисе. Проклятые англичашки. У них слишком много денег, и они не жалеют их на подкуп… Можно ждать и неприятностей по службе. Берлин на все его многочисленные воззвания отвечает одним — убеждайте русского императора в нашем исконном миролюбии и стремлении решить дело без применения силы. Подчёркивайте нерушимость Брюссельских трактатов, признанный Анассеополем протекторат прусской короны над Ливонией, откуда делайте вывод, что…

Посол оборвал себя. Хватит.

Перо стремительно бежало по бумаге, каллиграфически правильные буквы выстраивались, словно готовое к бою войско. Роты слов вставали плечо к плечу, батальоны-абзацы щетинились штыками выводов, и личная печать господина чрезвычайного и полномочного посла казалась знаменем, поднятым над идущей в отчаянную атаку армией.

«Я убеждён, что император Арсений не имеет планов захвата и аннексии Ливонии. За годы моей миссии в Анассеополе я неоднократно имел возможность убедиться в его личной честности — как в жизни, так и в политике. Ещё не поздно вступить в переговоры, поскольку сосредоточение армейских сил России на ливонских рубежах потребует не менее полутора месяцев. Военное же столкновение с русскими станет прелюдией к войне, последствия которой страшно себе представить…»

Фон Шуленберг писал, вставал, досадливо тряс уставшей рукой и садился обратно к столу. Раздражённо чёркал, вымарывал слова и целые фразы, потом, взглянув на мерно тикающие напольные часы, чертыхнулся и полез в сейф за шифровальными таблицами.

С зарёю письмо посла, превратившееся в бессмысленные колонки цифр, отправилось в Анассеопольский порт. Ревельское судно, поднявшееся против течения по широкой и медленной реке, стояло наготове — к нему одна за другой подкатывали пролётки посольств, куриеры в сопровождении мрачных сержантов сгружали дипломатическую почту. За всем происходящим наблюдал невыспавшийся и угрюмый почтовый чиновник в мундире и с серебряным свистком в петлице. Досмотр категорически воспрещался, что бы там ни вздумалось господам послам упаковать в мешки, хоть отрезанные головы людские.

Граф фон Шуленберг отвёз письмо в порт лично. Он не спал всю ночь, не выпускал депешу из рук, сам сжёг все до единого черновики, все бумаги, что были на столе, сам зашифровал текст и был уверен, что из его кабинета ничто «утечь» не могло.

Другое дело — Кайзерштрассе…

Примечания

8

«Пусть консулы позаботятся, чтобы Республика не понесла никакого ущерба» (лат.).

9

Комплот (фр. complot, от лат. complicare — свёртывать, опутывать). Заговор.

10

Авторы и их консультанты знают, что звук в вакууме не распространяется; они также знают, что в нашей реальности орден Святого Георгия имел четыре степени, Наполеон окончил свои дни на острове Св. Елены, анабазис изначально есть отступление десяти тысяч греческих наёмников из Персии, в русской армии середины XIX века не было ни одного «армейского» корпуса, надёжные кабели для подводного телеграфа появились лишь в конце 1850-х годов, величайшая русская правительница была немкой по рождению, а император Николай Павлович — совсем другим человеком. Авторы надеются, что читатели признают эти и прочие «вольности» естественной частью истории описываемого мира, тем более что это так и есть.