Река времен. Артисточка

Вера Капьянидзе, 2022

Семейная сага. Вторая часть книги «Река времен. Портной». Описание жизни двух сестер, прошедших Гражданскую войну, становление Советской власти и Великую Отечественную войну. Вторая книга – о судьбах их детей во время войны и в послевоенное время.

I

Сколько лет живу на белом свете, не перестаю удивляться какое все же уникальное создание человек! И самое удивительное, наверное, его способность адаптироваться к любым условиям жизни несмотря на сложную физиологическую организацию, а, если вдуматься, то может быть, именно благодаря ей! Ведь не каждая птица, или животное, оторви их от привычной среды обитания, сможет выжить. Скольких видов животных уже лишилась наша планета из-за смены климата, начиная с динозавров и мамонтов? Не сосчитать. А человек живет и приспосабливается к любым условиям.

Так и Шепелевы настолько обжились в Сталинабаде, привыкли к традициям и обычаям местного населения, что уже казалось, что они всю свою жизнь здесь и прожили. Изнурительный, казалось неземной, космический зной, длящийся по шесть-семь месяцев в году, вполне компенсировался изобилием фруктов и овощей чуть ли не круглый год. Даже к таким жутким явлениям природы, как бесчисленные землетрясения, напоминавшие о Ялте, как-то притерпелись. Не было ни одного года, когда прожили без них, а иногда трясло и по нескольку раз в году. Только к одному так и не смогли привыкнуть — к изнуряющим душу и разум «афганцам». Так называли здесь пыльные бури, которые случались только летом. В безветренном, не продуваемом городе, расположившемся в долине как в чаше, со всех сторон окруженной горами, неожиданно поднимался ветер, клубами неся с гор тысячи и тысячи тонн песка и пыли. И также неожиданно стихал, оставляя висеть эту пыль в воздухе по 5-7 дней. В такие дни не было видно солнца из-за многокилометровой толщи пыли. Лучи его не достигали земли, температура падала градусов на десять, но это не приносило облегчения от жары, потому что дышать в эти дни было нечем — в воздухе висела пыль, облепляя волосы, скрипя на зубах, проникая в каждую клетку кожи. Уличный душ, сооруженный из металлической бочки, спасал только часа на три, а потом все повторялось снова. Да и вода из душа текла серая — наполовину с осевшей пылью. Окна в доме открыть было нельзя, потому что дом тут же наполнялся этой вездесущей пылью. Люди в сером городе, как в тумане, сами серо-седые от этой медленно оседающей пыли, задыхались, напоминая рыб, выброшенных на берег. Если от нестерпимой жары еще можно было как-то укрыться в тени, от землетрясения — выскочить из дома и переждать, то от «афганца» спасения не было. Надо было только ждать неделю, а то и больше пока вся эта пыль и песок осядут.

В такие дни Насте по ночам снились тихие воды Кубани, ее заросшие кустарником берега, камыши с меховыми головками по заводям, тропинка, ведущая к мосткам, с которых бабы все лето полоскали белье. Все было знакомо с детства до каждого кустика на берегу, и в то же время все было такое далекое и чужое, словно из какой-то другой жизни или из книги, которую давно-давно прочитала, но забыться все это никак не может. Во снах Настя, как когда-то в юности, ныряла с этих мостков и заплывала до середины реки, нежась в теплой чистой воде. Вспоминая эти сны, Настя по утрам грустила, понимая, что возврата к той жизни уже никогда не будет. После них у нее все валилось из рук, целыми днями она ходила унылая, тосковала по родным местам, по сестре. Особенно часто эти сны стали мучить Настю в сороковом году, когда не стало Тамары Марковны.

Она умерла вскоре после военных событий на Халкин-Голе почти сразу же после известия о гибели сына. Не выдержало сердце матери потери первенца. В жизни Тамара Марковна была, как старый крепкий дуб, мощными корнями вросший в землю и, казалось, что никакая беда не сможет сломить ее. Столько всего повидала на этой земле, стольким людям помогла добрым советом и делом, а ей самой никто и ничем не смог помочь, потому что нет страшнее несчастья для матери, чем хоронить родное дитя, и нет слов утешений для этого горя. Провожали ее в последний путь всем двором. Да что там двором, наверное, полгорода, собралось на похороны. Сразу после ее похорон подал в отставку и уехал к младшему сыну и муж Тамары Марковны. Двор словно осиротел.

Настя убивалась по потере Тамары Марковны, как по самому близкому человеку, пытаясь скрыть свое состояние, но у нее это плохо получалось. Часто украдкой тихо плакала, но вечно заплаканные глаза выдавали ее. Бывало, что без причины срывалась на детях, по ночам долго не могла заснуть, ворочалась, тяжко вздыхала, всхлипывала до стона. Днем, оставаясь одна, могла долго сидеть, уставясь в одну точку, словно мучительно вспоминая, что она должна была сделать. Могла на полуслове забыть, о чем только что говорила. Сейчас это ее состояние назвали бы тяжелой формой депрессии, а в те времена это было просто горе горькое. Не стало у нее по-настоящему самого близкого человека в далеком и не всегда понятном мире, которая столько лет заменяла ей и рано ушедшую мать, и сестру. От тоски Настю не спасала ни работа, ни семейные хлопоты. Даже Надино поступление в институт, совпавшее с этим горьким событием, мало утешало Настю.

— Эх, не успела Тамара Марковна с нами порадоваться, — бесконечно сокрушалась она.

Угнетенное состояние, в котором пребывала Настя, невольно передавалось и детям. Они ходили притихшие и подавленные. В доме не слышно было их смеха, бесконечных споров. Даже задиристый Вовка присмирел. Теперь если дети и ссорились, то только шепотом.

Григорий, видя вконец подавленное состояние жены, решил исправить гнетущее настроение в семье:

— Может, тебе как-нибудь в Кропоткин съездить? С Нюсей повидаешься. На могилку к матери сходишь. Как они там живут? Матвей-то, может, угомонился уже. Все-таки столько времени прошло…

— Да ты в своем уме?! — вскинулась на него Настя. — Или, не слышал, что в народе-то болтают? Опять власть за казаков взялась! Кого еще в 19-ом не добили, так теперь в Сибирь ссылают, да в тюрьмы сажают.¹ Эх, видать, всех до единого казаков решили под корень извести. С этими колхозами еще в 30-ом Указ какой-то был, чтобы в колхозы всех загонять, а несогласных — раскулачивать. Так по нему опять же всех казаков под гребенку гребут. И виновных и невиновных.² Казаки-то, почитай, всегда зажиточные были, по-людски жили, так все под раскулачивание и попадают.

— Тебе это откуда известно стало? — хмыкнул Григорий.

— Тут и ума большого не надо. Будто сам не видишь, сколько народу понаехало в Сталинабад за последние годы. Думаешь, от хорошей жизни люди бегут? И не глухие и не слепые все… Шила, как известно, в мешке не утаишь. Такое рассказывают! И про Кубань и много чего еще. А я вдруг самовольно попрусь туда? Это нам с тобой подвезло, так подвезло в свое время. Вот уж точно как про нас сказано: не было бы счастья, да несчастье помогло. Вовремя тогда убежали с Кубани.

— Матюха помог. — Засмеялся Григорий.

— А что ты смеешься? Получается, что и помог. Сейчас неизвестно, что с нами сталось бы тогда, если бы остались. Вон, забились с тобой как тараканы в щелку и сидим тут себе тихо, беды не знаем. Да еще Рябову спасибо, что записал тебя русским. А то бы и тут не миновать беды… Да, и где-то теперь его Ирина? Жива ли? И сынок уже, поди, большенький. Надо же, вот и забыла, как звать-то его?

— Витькой пацана звали. Как раз нашей Любы ровесник. Я это запомнил. С 26 года он.

— 13 лет, значит. Да, — покачала головой Настя, сокрушаясь. — Почитай всю семью извели. А какие люди были!

— Нет, не поеду я на Кубань! — Помолчав, заявила решительно. — Ты меня на погибель толкаешь, что ли?

— Да ладно тебе, скажешь тоже: «на погибель». — Неуверенно возразил Григорий. — Кто с бабой-то сражаться станет? Ты же не воевала в Гражданскую, чего тебя трогать? Да и колхозы, поди, уже все построили, — неуверенно предположил Григорий.

— А ежели Матвей меня на допрос потянет, чтобы про тебя все выведать? Не убьет, так искалечит. Нет, не поеду я!

— Этот может, — помрачнел Григорий. — А может, Нюсю как-то к нам в гости зазвать?

— И как ты это представляешь? — усмехнулась Настя. — Святым духом, что ли? Еще пока Андрей на Кубани жил, какая-то связь была, а как в Ялту приехал, так и все, все концы в воду. Как живут? Да с такой властью уже и не знаешь, живые ли вообще? Одна только надежда, что Степан не из казаков, да и должность хорошая у него на железной дороге. Инженер все же. Тогда уже считались с ним: человек для власти нужный был. Тогда-то, когда вы с Матвеем подрались, только это его и спасло. Может, и сейчас все у них обошлось? — пригорюнилась Настя.

— Дай-то Бог, — согласился Григорий. — Вот жизнь-то настала! Ведь и думать не думали, что доживем до такого, что с родней не то, что повидаться, написать и то страшно.

— Эх, — махнула рукой Настя. — И не говори! И Андрею не напишешь. Предупреждал меня, когда уезжала, что могут отыскать нас по этим письмам. Сам знаешь, только в самом крайнем случае наказывал писать. Видать, еще не подоспел тот случай, — горько вздохнула Настя.

Поговорить с сестрой по душам, Насте хотелось нестерпимо. Тем более что с 1929 года произошло столько событий! Нередко вспоминала, как они с Нюсей до утра проговорили, когда она вернулась из Ялты. И так это было душевно и хорошо, что словно груз какой с нее тогда упал, словно вылечилась за одну ночь от долгой болезни. А иногда Насте казалось, что все, так или иначе связанное с ее детством, юностью, первым браком, и даже с жизнью в Ялте, все это словно и не про нее, а про какую-то другую едва знакомую женщину: до такой степени обыденные заботы заставляли забыть нелегкое прошлое. Да и не только будничные заботы были в том виноваты. Все, что было до Сталинабада, Шепелевым приходилось тщательно скрывать ото всех. А, скрывая свою прежнюю жизнь, Настя и Григорий невольно старались выкинуть ее из памяти. Потому и жизнь для них как будто разделилась на две половины: до Сталинабада и нынешняя — немного чужая, но уже вроде бы и привычная. Словно примерили на себя чужую одежду, которая не совсем им впору, да так и остались в ней на многие годы, понимая, что другой у них теперь и не будет.

Отношения между Гришей и Настей после его приезда из Москвы налаживались с пробуксовкой. Сначала объединяли только дети, да домашние заботы, тем более что жизнь в эти годы была тяжелой, полуголодной. Продуктов, что выдавали по карточкам, на семью не хватало. Выручало, как всегда, Гришино ремесло. Шил, бывало, и за мешок лука или картошки, и за другие продукты — это уж как сторгуется.

Умом Настя понимала, что надо как-то простить его и забыть все прошлое, начать жизнь заново, с чистого листа. Намыкалась с детьми за те три года, что Григорий жил в Москве, сполна. Да и стыда полной чашей хлебнула: вдова не вдова, а так брошенка. Каждый норовит обидеть, а заступиться некому. Хоть и старалась не давать себя в обиду, и сердцем жесточала, но за спиной не раз слышала обидные пересуды: «От хорошей бабы мужик не сбежит», «Знать было за что, раз бросил, и даже дети не остановили»… И ведь не станешь каждому объяснять, да что-то доказывать. И платок на каждый роток не накинешь. Так и жила, стиснув зубы. И в хозяйстве без мужика нелегко. Все на одних плечах. Хорошо, еще квартирант Володя сочувствующий попался. Но и его лишний раз о чем-то просить и совестно было, и мал еще для мужицких дел. Да, с какой стороны не посмотри, неладно в семье без мужика.

Понимать-то она это все понимала, только в жизни все получалось по-другому. Никак не хотела отступать от сердца обида, как бы Гриша не старался. И только года через три эта боль начала понемногу отпускать, когда уже Настя научилась по-новому воспринимать мужа — как еще одного и самого непутевого своего ребенка. Если раньше она стеснялась делать замечания Грише по поводу его клиенток, а если и делала, то очень деликатно, то теперь, заметив, как Гришка на примерках оглаживает и охлопывает особо молодых и симпатичных клиенток, да еще и усмехается при этом лукаво: «А тут не жмет? А тут не давит?», уже нисколько не стеснялась:

— БуханОв давно не получал? — грозной тучей надвигалась она на мужа после того как раскрасневшаяся клиентка уходила.

— За что, Настенька? — делал невинный вид Гриша.

— Видела я, как ты то за грудь, то за талию, а то и того хуже… цапАешь!

— Да что ты, Настенька! Это у меня просто руки от иголки занемели, соскользнули нечаянно…

И ведь нередко и вправду получал этих самых буханОв, но совсем не сердился на жену, обращая все это в шутку.

Вообще Гриша был человеком контрастов. Он не просто любил, а, если послушать его, то боготворил свою Настеньку, и семья для него была чем-то святым. Но это совсем не мешало ему при любом удобном случае поволочиться за дамами, или хотя бы просто поцеловать им ручки. Любил женщин, как болезненно и неотступно некоторые любят сладкое, щедр был на красноречивые комплименты. Особую страсть Гришка испытывал к дамским ручкам. Уж если вдруг кто допускал его к ручке, то он не только каждый пальчик, но и локоток, и плечико старался облобызать, пользуясь удачным моментом. Казалось, остановить его невозможно. Но Настя, зная его слабость, бдительности не теряла. Словно невзначай, да и зайдет за чем-нибудь в комнату, где Гришка принимал клиенток. За таким мужиком глаз да глаз нужен. Ходок еще тот был! Но при этом уверял и, наверное, искренне так и считал, что верен своей Насте, как преданный пес.

Он и в будничной жизни был человеком контрастов. Совершенно неприхотливый в еде, иногда мог целыми днями не есть, или перехватить что-нибудь на бегу, не придавая никакого значения тому, что он ест. Зато утреннее чаепитие превращал в неизменный ритуал. Для такого мероприятия Гриша каждое утро стелил специальную — нарядную салфетку-рушник, неторопливо расставлял, без конца меняя местами свою любимую чашку, сахарницу, ложечку, щипцы для сахара, ситечко, словно настраивал неведомый музыкальный инструмент или готовился писать с этого набора натюрморт. Потом обязательно сам, даже если Настя уже и встала, заваривал чай по своему вкусу. Обязательно черный и крепкий, и только после этого мог часами, умиротворенный, как в нирване, наслаждаться чаепитием. Пил обязательно вприкуску с кусочками комкового сахара, а после еще с полчаса сидел и щипчиками колол его на маленькие кусочки, приготавливая для следующего чаепития. Эта была непременная утренняя процедура, и тут уже никто и ничто не должны были его беспокоить.

Было удивительно и то, как в одном человеке могла уживаться бьющая ключом неуемная энергия и способность часами терпеливо корпеть над каждым стежком, добиваясь, чтобы они были как близнецы-братья, что по величине, что по направлению. Чтобы ни один из них не смотрел в сторону, или был меньше или больше собрата. Хоть линейкой промеривай. Словно и правда кто-то будет этим заниматься. Зато вечерами он брал свою неразлучную мандолину, и дома начинался безудержный веселый гвалт: Гриша пел частушки, иногда даже немного скабрезные, зажигательные кубанские песни. Дети радостно выплясывали под это немудреное пение, и он вместе с ними, выделывая уморительные коленца. Иногда пускался и вприсядку, вызывая хохот до колик, словно выплескивал из себя всю застоявшуюся за день энергию.

А вот Настя за эти годы заметно изменилась. Жизнь сурово побила ее, разбив все ее прежние романтические идеалы. Она, если можно так сказать, преждевременно помудрела. Стала строже, даже где-то суровее, безропотно приняв бразды правления семьей в свои руки, и на все что происходило вокруг нее, смотрела теперь излишне трезво, иногда даже цинично. Мужа она теперь воспринимала, как свой крест, который предопределено ей нести до конца жизни. На все его «шалости» и мимолетные увлечения она смотрела со снисходительной усмешкой, как мать смотрит на проказы любимого ребенка. Она уже поняла, что Гришкин неистовый нрав невозможно усмирить, как невозможно посадить ветер на цепь, но требовала от него лишь одного: чтобы он всегда был примерным отцом для детей.

Одевалась Настя теперь скромнее, чем в Ялте — не позволяли средства, но и теперь, как и прежде, несла себя, коронованная косой соломенного цвета, с царственным достоинством. По правде ей было чем гордиться. И не только сохранившейся внешностью и статью. За «Настиными пирожками» в наркоматовскую столовую, как она теперь называлась, несмотря на карточную систему, всегда толпился народ.

И как же хотелось Насте, чтобы Нюся посмотрела на ее детей, на квартиру, как они ладно обустроились, на сам город. Конечно, Сталинабад — это не Ялта, и даже не Кропоткин, но все же город, обещающий стать со временем не хуже других столичных городов.

А город, действительно, хорошел день ото дня. Родившийся при Советской власти на перепутье горных тропинок из кишлака, куда по понедельникам со всех окрестных кишлаков народ съезжался на базар, он постепенно превращался в настоящий город. Созданный в 1924 году городской исполком сразу же приступил к созданию «кишлака наркоматов», как шутливо называли тогда будущую столицу республики жители, потому что через считанные месяцы их стало больше, чем оставшихся после Гражданской войны частных строений. Теперь уже никто не может проверить достоверность информации, но бытовало такое мнение, что в декабре 1925 года дюшамбинцами могли называть себя всего 283 человека. Но ровно через год население Дюшамбе насчитывало уже 6 тысяч человек.

К тому времени, когда Шепелевы перебрались сюда из Ялты, город уже носил гордое имя вождя и отца всех народов — Сталинабад, и население выросло в разы. В 39 году город насчитывал уже 82 тысячи человек. Город рос как любимое дитя в семье — стремительно и неприметно. Казалось, что пустырей, застроенных всего-то год назад, никогда и не было. И глядя на новые зеленеющие улицы и районы, уже с трудом вспоминалось, что же было на этом месте.

Новая, советская власть, как ни тяжело шло ее становление, в отличие от царской, у которой была одна забота — собирать налоги с окраин, заботилась о народе, благоустраивала не только центральную часть, но и окраины. Сталинабад, еще небольшой по количеству населения, но очень уютный и доброжелательный, расцветал на глазах старожилов, к которым уже вполне можно было отнести и Шепелевых. Дома и улицы, зеленея высаженными скверами и деревьями вдоль дорог, как единственное спасение от зноя, росли как грибы, все дальше и дальше в прошлое оттесняя глинобитные кибитки с высокими глухими заборами — дувалами. Вдоль дорог и по дворам протянулись километры арыков, журчащих спасительной водой. В них с утра до позднего вечера, плескалась детвора, не глядя на национальности. Жарко было всем без разбору.

Вообще в Сталинабаде была какая-то своя, особенная аура. Здесь, кроме коренного населения, собралось удивительное сообщество людей. В Сталинабаде находили приют люди разных национальностей и вероисповеданий, в большинстве своем бежавших на окраину страны кто от раскулачивания, кто от голода, кто от лютости властей, кто в поисках лучшей жизни. Здесь никто и никогда не выпытывал у человека, по какой причине он оказался в такой глуши. Если захочет — расскажет сам. Пусть здесь и жили по законам огромной страны, но сознание того, что она, эта страна, где-то там, очень и очень далеко, за горами, создавало иллюзию свободы, обособленности и недосягаемости. И эта иллюзия порождала особый дух товарищества и взаимоподдержки. Все приезжие здесь помимо своей воли становились одной национальности. Местное население всех приезжих называло «урус» — русский. Да, к слову сказать, и местного населения в те времена было меньше, чем приезжих. Они составляли всего десятую часть жителей. И все, кто приехал, для них были русские. Это было уважительное обращение, потому что русские несли с собой новую жизнь, новую культуру. Они строили дороги, города, фабрики и заводы, проводили свет, учили детей. В Сталинабаде уже стали открываться институты. В 39-ом открылся Медицинский, а чуть позже и педагогический. Город превращался хоть и в небольшой, но по-настоящему столичный город.

Незаметно уходили в прошлое паранджи, как пережитки прошлого, а с ними и дикие средневековые обычаи. Женщины постепенно становились полноправными членами советского общества. На бытовом уровне: на работе, на базаре, в больницах и во дворах шла медленная, никем не навязанная ассимиляция языков и обычаев. И как-то незаметно, само собой прижилось, что русская ребятня привычно угощались сумаляком — лакомством из проросшей пшеницы, которую женщины варили на Навруз — мусульманский Новый год, а таджичата с азартом стукались с русскими ребятами крашеными яйцами на Пасху, и все вместе ходили по соседям колядовать на Рождество. Только вместо колядок пели песни, которые разучивали в школе. И также незаметно дети, росшие в одних дворах и учившиеся в одних школах, свободно владели двумя языками. Даже таджики, приехавшие в столицу учиться и работать из других областей, несмотря на то, что в республике все еще процветало средневековое деление на кланы, в Сталинабаде жили миролюбиво, как-то очень быстро находя друг с другом общий язык.

Незаметно подрастало новое поколение Шепелевых, искренне считающих Сталинабад своей родиной, потому что знали о Кубани и Ялте, о родственниках, не таких уж и дальних по кровным связям, только понаслышке — из скупых рассказов родителей.

Все шло своим чередом. Настя с Григорием работали, дети учились. Володя по-прежнему жил у Шепелевых, только уже непонятно то ли на правах родственника, то ли квартиранта. Правда, чем больше взрослели девочки, тем чаще Володя стал ездить в командировки. А в тридцать девятом году и вовсе перевелся в Куляб — небольшой припограничный город. Дескать, там открыли свою Потребкооперацию, работников не хватает, а у него там большие перспективы. «Девчонок стесняется», — подумала Настя. Но особо удерживать не стала. «Понятно, взрослый парень, ему уже и жениться давно пора, а живет в проходной комнатке, даже девушку привести некуда. А там, в Кулябе, глядишь, что и сложится у него с личной жизнью» — надеялась она. У нее теперь и за Володю болела душа, как за своего ребенка, или племянника. Так прикипела к нему душой за то, что в тяжелое время был рядом с ней, сочувствовал ее беде, помогал чем мог, и не только деньгами.

Но, и переехав в Куляб, Володя не забывал Шепелевых. Перед каждой командировкой на день-другой, а то и больше останавливался у них. Надо было выбивать товарные вагоны и оформлять документы на погрузку, на провоз, а это, как известно, одним днем не делается. Целыми днями мотался с бумажками по разным конторам, а вечерами, как купец из сказки выспрашивал, кому что привезти из России. По приезду тоже первым делом спешил к Шепелевым с гостинцами, и задерживался не на один день: надо было найти машины для перевозки товара, кое-что развести по Сталинабадским магазинам. Потому и за квартиру продолжал платить, как квартирант, несмотря на Настин протест.

— Какие деньги, помилуй! — возмущалась Настя. — Ты у нас теперь гость дорогой. И без того избаловал нас подарками.

— Тетя Настя, это я за свое место плачу, чтобы вы его никому другому не сдали. Где бы я перебивался, пока документы оформляю? Не на вокзале же ночевать?

— Да что там сдавать! Самим уже тесно становится. Девчата уже совсем взрослые, Вовку стесняются. Он, пока тебя нет, на твоем месте теперь спит. А ты вроде бы уже и свой, родной. В тесноте — не в обиде, можно и потерпеть. Эти деньги тебе и самому сгодятся, да и матери надо помочь. Как она там одна с двумя девчонками перебивается. — сокрушенно качала головой Настя.

— Она не одна. С ней тетя Тамара.

— От этого не легче. Что две бабы могут? Мужика-то в доме все одно нет. А без мужика в доме ох как тяжело, это я уж сама испытала.

С боем сошлись на половине суммы.

II

Девочки, вытянувшиеся и похорошевшие, уже в конце тридцатых, когда им уже было по 14-16 лет, вечерами бегали через дорогу в Дом Красной Армии, выстроенный на месте Дома дехканина(крестьянина) на танцы, в кино, в театр или просто в парк, высаженный вокруг Дома Красной Армии, куда по выходным собирался весь Сталинабад. Здесь была танцплощадка, на которой играл военный духовой оркестр, магнитом притягивающий молодежь. А Дом Красной Армии стал для города главным культурным центром.

— Пока не окончите школу, чтобы и думать не смели ни о каких парнях! — частенько наставлял их Григорий.

А сам старался, как мог, наряжал своих девочек. Конечно, не так как хотелось бы, потому что в магазинах к тому времени все товары исчезли, и редкой удачей было, если удавалось купить какой-нибудь отрез. Приходилось то из Настиного что-нибудь перешить, то сшить кому-нибудь исполу³, когда заказчик расплачивался за работу отрезом. Но девочки его всегда были одеты на зависть всему городу. Теперь они, как когда-то Настя стали законодательницами моды в городе. И когда они прогуливались по аллеям парка, ухажеры, которым не было отбою, так и вились вокруг них, как пчелы над медом. Но чаще всего их, как верный Цербер, на прогулках сопровождал Володя, если был в городе. Его никто и никогда не просил об этом, но он считал это своей обязанностью. «Как это девочки пойдут одни в город? А если кто обидит?», — искренне недоумевал он на Настины извинения за неудобство для него.

И когда Володя не был в командировке, у девчонок был настоящий праздник! Тут уж можно было быть на все сто процентов уверенными, что их пропустят на танцплощадку. С ним, взрослым и солидным, одетым в модный полувоенный френч, сшитый Григорием, девчонок пропускали безо всяких проволочек.

— Это мои сестренки, — степенно объяснял он контролерше.

И та пропускала их, благосклонно кивая головой. Уж очень серьезным и надежным выглядел Володя, несмотря на его возраст.

Если Надя уже могла позволить себе танцевать, то Люба, весь вечер сидела на скамейке внутри танцплощадки. Она во все глаза смотрела, кто, как и с кем танцует, чтобы завтра все это рассказать и даже показать своей неразлучной подружке с первого класса Ирке Стариковой, которой дорога на танцплощадку пока еще была заказана. Во-первых, из-за того, что ее некому было провести, а во-вторых, потому что на танцы ее ни за что бы не пустил отец. Виктор Степанович был каким-то большим партийным начальником, и считал, что его дочке не место на таких мероприятиях. Он и на школьные вечера пускал ее только под присмотром мамы.

А мама у Ирки Стариковой была культурная. Сразу видно, что из «бывших», как охарактеризовала ее Настя после первого же знакомства. Дома у Стариковых стояло пианино, и тетя Лена — Иркина мама сама обучала дочку музыкальной грамоте. Она предлагала давать уроки и Любе, но та то ли из-за излишней скромности, то ли оттого, что считала, что у нее нет слуха, отказалась. А вот Надя сама напросилась на эти уроки.

Тетя Лена очень хвалила Надю, говорила, что у нее абсолютный музыкальный слух, чувство ритма и удивительные вокальные способности. Она не только настаивала на дальнейшем серьезном музыкальном обучении, но и отвела Надю в младшую группу самодеятельного кружка песни и танца при Доме Красной Армии, где сама работала аккомпаниатором.

На танцплощадке Любе приятно было ощущать себя в полнейшей безопасности от беззастенчиво разглядывающих ее парней, приятно было перехватывать завистливые взгляды девушек, которые откровенно злились, что из-за какой-то малолетки простаивает свободный кавалер. Иногда Любочке хотелось, как и Наде, потанцевать, но когда какой-нибудь осмелевший парень все-таки подходил, чтобы пригласить ее, Володя сурово отвечал:

— Девушка не танцует!

Некоторые начинали задираться:

— А ты кто такой, что тут указываешь?

— Старший брат!

— Ну, тогда понятно, — и потеряв всякую надежду, отходили.

— Ну, чего ты? — обижалась Люба. — Я бы потанцевала.

— Твое время еще не пришло, — отрезал Володя.

— А зачем тогда взял меня на танцы? — капризничала Люба.

— Чтобы не скучно было за Надей смотреть.

Люба, немного подувшись, успокаивалась, понимая, что Володю, как старшего брата, нужно слушаться. И если бы не он, то она бы сюда вообще не попала.

Когда Володи не было, обязанности надсмотрщика за сестрами возлагались на подраставшего Вовку.

— Иди, присмотри за девчонками. Да чтобы ни шагу от них, понял? — строго наказывал ему Григорий. — Если кто пристанет, пулей за мной.

Гриша и сам понимал, что на Вовку надежды было мало. Его бдительность запросто можно было усыпить и мороженным, но это все же лучше чем отпускать девчонок одних. Но Гриша заблуждался. Никакое мороженое в борьбе с Вовкой не помогло бы.

Сестры не любили ходить в парк с Вовкой. С ним и на танцплощадку не пройдешь на зависть всем подружкам. Оставалась только возможность потолкаться вокруг нее, поглазеть на танцующие пары, или просто погулять по аллеям парка. Девочкам было стыдно от ровесников и ровесниц, что их «пасет» мелочь пузатая, да при этом за их спиной еще строит зверские рожи потенциальным ухажерам, видимо с целью их устрашения. Девочки покупали ему мороженое с уговором, чтобы он исчез и ничего не говорил дома. И совсем не потому, что им требовалось избавиться от его всевидящего ока для чего-то запретного, а скорее для того, чтобы заранее задобрить его и чтобы он не насочинял ничего про них, потому что знали, что дома он наврет с целый короб того, чего и в помине не было. Но никакое мороженное в борьбе с Вовкой не помогало. Чаще всего такие прогулки заканчивались тем, что вечером он все равно нес родителям небылицы про сестер:

— Любка сбежала от меня, и в кустах обнималась с Борькой Проскуриным, а Надька с Колькой Митюхиным целовались. — Ехидно докладывал он Григорию.

— Чего ты врешь! — возмущались девчонки, гоняясь за ним по всей квартире.

Плохо же ему приходилось, если им удавалось поймать его! Но как бы то ни было, им еще целый час приходилось оправдываться перед родителями в том, чего на самом деле не было. Родители, зная шкодливый характер сына, искусника на всякие проказы, верили девочкам. Но для острастки лишний раз провести воспитательное внушение не мешало. И девочки на неделю, а то и на две лишались воскресных прогулок в парке.

Как-то совсем незаметно пришло Настино время переживать за них, как бы кто не вскружил девчонкам головы. Беспокоиться, и впрямь было о чем. Дочки выросли красавицами.

В Наде Настя все больше и больше узнавала себя молодую. Так же, как и Настя в юности, Надя читала запоем. Была девочкой мечтательной и увлекающейся. Увлекающейся настолько, что в девятом классе, когда проходили «Войну и мир» Толстого, она до такой степени была покорена образом Наташи Ростовой, что категорически решила поменять свое имя:

— Зовите меня Наташей! — решительно заявила она дома.

Настя, смеясь над ее фантазиями, согласилась.

— Хорошо, доченька. Наташа, так Наташа. Лишь бы не горшком называть, да в печь не сажать.

Григорий же возмутился:

— Что за глупости! И ты туда же — потакаешь ее выдумкам!

— Пусть хоть в детстве помечтает девчонка. — Отговаривалась Настя, вспоминая, как она, начитавшись французских романов, представляла себя то герцогиней, то королевой.

— Жалко тебе что ли? Начнется взрослая жизнь, и все мечты закончатся сами собой.

И сначала вроде как в шутку дома стали называть ее Наташей, а через год уже никто и не называл ее иначе. Под впечатлением первого бала Наташи Ростовой Надя, воображая себя кружащейся в вальсе, все с большей страстью отдавалась миру искусства. Она и сама была как порыв радостного, солнечного ветра. Так Надя и стала Наташей.

То ли под влиянием своего кумира Надя-Наташа преображалась, то ли уж так дано было ей самой природой, но чем старше она становилась, тем более в ее облике и каждом движении проявлялось что-то неизъяснимо изысканное, романтическое. Казалось, она взяла от родителей все самое лучшее. От Насти — внешность и стать настоящей казачки, от Гриши — музыкальную одаренность. Наташа была натурой увлекающейся, знала много стихов, любила декламировать их, очень хорошо пела, танцевала. И внешность ее вполне соответствовала этому образу. В ней смешались вместе славянская красота и изысканность Эллады. Белоснежная кожа, по-восточному миндалевидный разрез глаз, прямой нос, брови вразлет — как напоминание с берегов Адриатики о прабабушке-гречанке. А вьющиеся белокурые волосы цвета созревшей пшеницы, бездонность голубых глаз выдавали истинное славянское происхождение.

Люба та была проще, приземленнее старшей сестры. Не было в ней той возвышенности и одухотворенности, что в Наташе. Не давалась ей и способность заучивать стихи, в отличие от Наташи, которая знала их такое множество наизусть, что могла применить эти знания практически к каждой жизненной ситуации. Она сама признавалась, что ей достаточно было два раза прочитать, и все это откладывалось у нее в голове навсегда, как книга на полке. Не давались Любе и танцы. Глядя с каким изяществом Наташа кружится в вальсе, Люба еще больше убеждалась в своей бесталанности и чувствовала себя ни больше, ни меньше «коровой на льду». Но ее совершенно не мучили муки ревности оттого, что сестра — особенная. Она, чуждая романтическим порывам, искренне восхищалась старшей сестрой, но в силу своей скромности даже помыслить не могла следовать ее примеру. Наташа для нее была как кумир, которым можно только восхищаться, но ни в коем случае не ставить себя рядом. Лицом Люба выдалась в Настю, только вот ростом не удалась. Слегка полноватая, этакая аппетитная пышечка, словно сошедшая с полотен Рубенса. Она стыдилась своей полноты, и это было еще одной причиной искреннего преклонения перед Наташиными достоинствами. Но полнота совсем не портила Любу, а, напротив, придавала некоторой пикантности. С небесно голубыми глазами, с тяжелой, соломенной косой, Люба была тоже неотразимо хороша, но только совсем другой красотой — по-домашнему теплой и уютной. И характер был под стать ее облику: кроткая, покладистая, послушная во всем. В то время как Наташа витала в романтических грезах, Люба стала незаменимой помощницей по дому для Насти. Ее не тяготила никакая домашняя работа. И увлечения в отличие от Наташи у нее были совсем другие — весьма приземленные. Люба, очень привязанная к отцу, все свое свободное время проводила с ним: помогала шить, заодно обучаясь его мастерству. Ей очень нравился этот спокойный кропотливый труд. С детства обшивавшая кукол, она и подростком уже пыталась сама, конечно, не без наставлений Григория, сшить себе то юбку, то сарафан.

— Правильно, дочка, учись, — хвалила ее Настя. — Это всегда в жизни пригодится. Отца не будет, будешь себя и деток обшивать.

А уж как Григорий был рад, что будет, кому оставить свою науку! У Наташи только танцы и песни на уме, ее и за машинку не усадишь. Вовке, тому бы только озорничать, да футбол с пацанами гонять, да и мал он еще и неусидчив для обучения. Только одной Любе и по душе его ремесло.

И если Люба, тихая и скромная, была далека от сердечных печалей, а ходила с Надей-Наташей в парк и на танцы больше «за компанию», то саму Наташу мысли о парнях, казалось, вообще мало беспокоили, хотя ей уже самое время было задумываться о кавалерах. Но ее воображение волновало совершенно другое. Она грезила театром и кино, мечтала стать артисткой. Этому невольно в какой-то степени способствовал Григорий. Однажды, когда Наташа вслух учила стихотворение Маяковского, заданное по литературе, Григорий, сквозь стрекот машинки, словно невзначай спросил:

— Маяковский, что ли?

— Да, а ты что, знаешь его?

— А чего же не знаю, знаю, конечно. И мать вон его знает.

— Откуда? — удивилась Наташа.

Ей казалось, что родители, вечно занятые работой и домашними заботами совершенно далеки от литературы, музыки и вообще от культурной жизни. А про Маяковского так и вообще ничего не слышали.

— Слушали его несколько раз в Ялте. Он тогда модным поэтом был. — Кивнула Настя. — Каждое лето на море приезжал.

— Так вы что, наяву его видели?! — поразилась Наташа.

— Да вот как тебя, скажи Насть.

— Видели, — подтвердила Настя. — Выступал он в Приморском парке, в кафе. Народу много собиралось его послушать.

— Я с ним тогда еще пивка по кружечке раздавил, — усмехнулся Григорий. — Угостил его.

— Мам, это что, правда? — не поверила Наташа.

— Правда, дочка, правда. — Рассмеялась Настя, глядя на удивленное лицо дочери. — Мы с отцом еще и не то видали в своей жизни, да Гриш? Лично я саму императрицу Марию Федоровну с семейством, когда они из России бежали в девятнадцатом, ходила провожать. Народищу, помню, тогда собралось!..

— Так это же сто лет назад было, при царе Горохе, — рассмеялась Наташа, очевидно не поверив матери.

— Ну, уж не сто, конечно. Но я тогда еще совсем молоденькая была. Мне всего-то… — задумалась Настя, подсчитывая, — 24 года было.

— Ничего себе «всего-то», — прыснула Наташа.

— А ты думаешь, что мы с отцом сразу старыми родились? — расстроилась Настя, с грустью подумав, как переменчивы понятия о возрасте. С высоты прожитых лет ей эти 24 года казались, если и не детством, то уж точно ранней юностью, а для Наташи — недостижимыми годами.

— Да нет, — смутилась Наташа. — Просто удивительно… А что он говорил?

— Кто? Маяковский? Да разве сейчас вспомнишь? Столько лет уже прошло, — развел руками Григорий. — О жизни что-то говорили, о ценах, о погоде. Вроде обо всем и ни о чем.

— Ты Наташа смотри не говори никому, что я тебе про императрицу-то говорила, — предостерегла Настя, пожалев, что похвасталась и сболтнула лишнее.

— Так это неправда, что ли? — не поняла Наташа.

— Правда это, дочка, правда. Только нельзя такое говорить сейчас, опасно.

— И про Маяковского нельзя? — удивилась Наташа.

— Про Маяковского можно, он свой, про царицу нельзя, — махнула рукой Настя, досадуя на непонятливость дочки.

После этого разговора Наташа задумалась. Ей всегда казалось, что писатели, поэты, художники, артисты — это какие-то особые, недосягаемые люди. Вроде, как небожители, и живут они в каком-то своем, особом мире, изредка спускаясь на землю, чтобы порадовать их — простых смертных своим творчеством. А уж что касалось царей, так это и вовсе казалось какой-то сказкой. А оказалось, что они такие же, как и все, обыкновенные люди. Значит, и она, если очень-очень захочет, сможет стать одной из них? Тем более что и по радио постоянно говорят, что молодым теперь все пути открыты. Кажется, тогда она и определилась с выбором профессии.

Несомненно, что-то могло осесть в ее детской памяти и от Ялтинских концертов, куда Настя с Григорием нередко ходили вместе с девочками, хотя сама Наташа мало что помнила из той жизни, и знала об этом только из рассказов родителей. Непонятно почему, но ее с детства манило сценическое искусство, и лет в 9-10 Наташа уже организовывала «концерты» во дворе. Между деревьями натягивалась веревка, две простыни заменяли занавес. Всем соседям заранее «продавались» билеты с обозначенными местами на расставленные табуретки и стулья, и в назначенный день и час представление начиналось. Выступала детвора даже из соседних дворов. Пели, танцевали, читали стихи, кто что мог, иногда ставили даже небольшие сценки. Григорий тоже участвовал в этих «концертах», аккомпанируя артистам на своей мандолине.

В 37-ом году, когда Наде было 13 лет, в Сталинабаде организовали Русский драматический театр. Его открытие приурочили к 20-й годовщине Октябрьской революции. И первый спектакль — «Земля» был специально назначен на 7 ноября. Для его постановки из Москвы прислали выпускников студии театра Красной Армии под руководством народного артиста Дикого. Первые спектакли, пока не построили театр, должны были проходить на сцене Дома Красной Армии.

К открытию театра в городе творился настоящий бум! Это событие было равнозначно тому, как если бы в город приехал сам Сталин. Билетов практически невозможно было достать. Пришлось Григорию подключить все свои старые дивизионные знакомства. Он сумел достать только два билета: для себя и Насти, но пожалел дочку — отдал свой билет Наде. На открытие театра собирались как на свадьбу: Григорий сшил жене и дочери новые платья, даже прическу ради такого события Настя сделала в парикмахерской. Глядя на себя в зеркале, даже слегка взгрустнула, вспомнив свои молодые годы. Давно она не чувствовала себя настоящей королевой.

После первой же постановки Надя буквально заболела театром. Она, благодаря Григорию, не пропускала теперь ни одного спектакля, внимательно приглядываясь к каждому движению, к каждому жесту артисток, к манере говорить, старалась подражать им, старательно репетируя перед зеркалом. Она и в школьный драмкружок записалась, не пропуская ни одной репетиции, и как-то само собой получилось, что играла в нем все главные роли в спектаклях. А самое главное, как она считала — научилась раскланиваться на выходе после спектакля¸ как настоящая артистка — слегка склоняя голову — с достоинством и даже немного надменно. Не то, что девчонки из кружка, кланяющиеся публике по-деревенски, чуть ли в пояс.

— Мама, когда я вырасту, я обязательно стану артисткой. Как Любовь Орлова, — призналась она как-то Насте о своих мечтах.

— Эва, куда замахнулась! — принялась отговаривать ее Настя. — Куда уж нам-то да в калашный ряд. А я мечтаю, чтобы ты на врача выучилась, вот было бы хорошо-то, а доня?

— Нет, мама, в медицинский я ни за что не пойду.

— Почему? — искренне удивилась Настя, что дочь с легкостью отвергает такую заманчивую перспективу.

— Там, говорят, на первом же занятии всех в морг ведут.

— Это еще зачем? — опешила Настя.

— Так учат. Органы человеческие показывают.

— Страсти господни! Ну, может, тогда на учительницу выучишься? Тоже хорошая работа.

Надя и от этой профессии не была в восторге. Может, оно, и правда, неплохая работа, но только не для нее. В мечтах она видела себя только на сцене, а еще бы лучше — в кино. С восьмого класса она, благодаря тете Лене, уже ходила в кружок пения и танцев при Доме Красной Армии, и отдавалась этим занятиям, пожалуй, с большим энтузиазмом, чем учебе. Настя не относилась к этому серьезно, думала, что все это юношеское увлечение, и с возрастом все пройдет. Успокаивала себя, вспоминая о чем сама только не мечтала в таком возрасте!

Первое серьезное Наташино выступление состоялось в 39 году, в Ташкенте, где она вместе со всем коллективом этого кружка выступала в V окружной олимпиаде Средне-Азиатского военного округа (САВО). К тому времени ей было всего 15 лет, и успех от такого «взрослого» выступления просто вскружил ей голову. «Я все равно буду артисткой! У меня все получится», — твердо решила она, словно споря с мамой. Тогда за сольное пение Наташу наградили Грамотой, подписанной начальником политического управления САВО, бригадным комиссаром Семеновым. Это был успех не одной Наташи. В семье Шепелевых был самый настоящий праздник! Гордости Насти и Григория за дочь, за ее необычайные музыкальные способности не было предела! Грамоту показывали всем соседям, носили и на работу, чтобы похвалиться перед сослуживцами. Настя даже стала задумываться, а может быть, действительно — это и есть Наташино призвание? А саму Грамоту в рамочке повесили на самое видное место в доме.

В 40-ом году Наташа окончила школу и по настоянию Насти все же поступила в Педагогический институт на географический факультет. Но в кружок песни и танца при Доме Красной Армии по вечерам так и продолжала ходить. Люба в том же году перешла в девятый, а Вова в третий класс. В тот год как-то все налетело разом: и радость и беда. Но, несмотря на горе от утраты Тамары Марковны, Настя не могла нарадоваться, когда старшая дочка стала студенткой:

— Гриш, ты глянь, как времена поменялись! — восхищалась Настя. — Разве при старом режиме мы могли мечтать, что наши дети будут учиться в институтах? Ну, закончили бы девчонки гимназию. Выдали бы их замуж, и сидели бы они дома, как клуши: муж, семья, дети, и ничего больше не увидели в этой жизни. А сейчас — красота! Хочешь, учись на врача, хочешь — на учителя. Нет, наверное, не зря умные люди эту революцию делали. Женщинам какую свободу дали!

— Ну да, специально для баб исстарались! — разозлился Григорий. — А ты только и жди, как бы девки голову от этой свободы не потеряли. И полетят все твои врачи да учителки в тартары.

— Ну что ты несешь-то? Они у нас девочки не глупые, небалованные. Бог даст, все будет хорошо.

— Да уж, времена поменялись, так поменялись! — усмехнулся Григорий. — Помнишь, ты рассказывала, как твой Родион тебя «Апрельскими тезисами» отходил? А теперь их в школе как молитву учат.

— Ну и к чему это ты меня Родионом укорил? — обиделась Настя. — К чему ты его вспомнил?

— Эка вывернула! — вытаращил глаза Григорий. — Я тебе про времена, а ты знай про свое…

III

В конце сорокового года у Шепелевых произошло нежданное событие, которое напрочь развеяло все их сомнения относительно поездки Насти на родину.

Поздним декабрьским вечером, скорее, уже ночью, когда дети спали, а Григорий с Настей в постели перед сном привычно обсуждали планы на завтра, в дверь кто-то тихо, словно крадучись, постучал.

— Господи, кого это нелегкая в такое время принесла? Неужто и до нас добрались? — перепугано ахнула Настя.

Жили не в пустыне, наслышаны были о ночных арестах. И хоть в Сталинабаде их, конечно же, было не столько как в Москве или Питере, но от этого страх не становился меньше.

— Ну, чего ты всполошилась? Те не стали бы так стучаться. Колотили бы так, что весь дом на ноги подняли. — Успокоил Настю Григорий, сам перепуганный не меньше жены, и пошел открывать дверь.

— Я с тобой, — накинула Настя халат.

За дверью стоял какой-то мужчина. В полумраке от слабой лампочки в коридорчике было не разобрать кто это. Одно немного успокоило — он был одет в гражданскую одежду.

— Барабашева Настасия тут проживает? — Голос явно незнакомый.

Настя с Григорием невольно переглянулись. Она уже столько лет не слышала своей девичьей фамилии, что у нее чуть было не вырвалось: «А кто это?»

— О Господи, так это же я буду, — произнесла она в растерянности.

— Я вам тут письмо от сестры принес. Просила передать с оказией. — Мужчина полез в нагрудный карман.

— От Нюси?! — обрадовано ахнула Настя.

— А ты сам-то кто будешь? — недоверчиво спросил Григорий, немного успокаиваясь.

— Тимофей Харитонов я. Сосед Барабашевых, значит. Насть, ай не признала?

— Тимоха, никак ты? Да как признать-то? Сколько лет не видались, да и темно туточки. Ты давай, проходи-ка, погутарим, стол сейчас накрою. — Радостно засуетилась Настя. — А с чего это ты меня Барабашевой-то величаешь? Я с перепугу и позабыла, что это я… Ты давай, проходи, проходи. Вот это гостюшку к нам занесло!

— Да нет, я на минутку заскочил. В другой раз как-нибудь посидим.

Но на кухню все же прошел вслед за Настей. Только раздеваться не стал. Так и присел за стол в телогрейке. Стянул только шапку с головы и бросил на пол около табурета. Григорий после гостя выглянул на улицу, оглядел пустынный в ночное время двор, закрыл дверь и прошмыгнул в комнату.

— Ох, постарел-то как! — Невольно ахнула Настя. — Белый уж весь!

— Побелеешь от такой жизни, — невесело ухмыльнулся Тимофей, — Ты смотрю, тоже не помолодела. Письмо-то уж года три тебе везу, не меньше.

— Это как же так?

— Да ведь оно как вышло? В тридцать седьмом еще Нюся с Мотькой Хмелевым встренулись на улице. Ну, старое вспомнили, слово за слово и повздорили. Мотька и зачал ей угрожать. Дескать, погоди, ужо и до вас доберемся! Всех, мол, вражин пересажаем! Завтрева, значит, соседа твоего Тимоху за ж… возьмем, а там и ваша очередь подойдет. На-ка, вот, держи письмо, — Тимофей, наконец, достал мятый потрепанный конверт из каких-то своих тайников.

— Вот ведь злыдень, никак на этого Мотьку угомону нет, — горько покачала головой Настя.

— Угомонится он, как же! Пока всех казаков не изведет, не успокоится.

— Так ведь сам же казак!

— Одно только название от казака и осталось. Весь с потрохами продался антихристам, будь он не ладен! Не к ночи будь помянут, — перекрестился Тимофей. — Ну, Нюся-то к нам той же ночью прибежала, предупредила, значит, что завтра могут прийти нас раскулачивать, и письмо передала для тебя. Советовала к вам ехать. Дескать, сами намыкались, может, и вам чем помогут в обустройстве.

Настя разглядывала письмо, на котором не было написано ни адреса, ни фамилии получателя.

— А что же она даже не подписала?

— Страшно подписывать-то. А ну как в чужие руки попадет? Вот, потому и забыл твою новую фамилию. Родительскую помню, а эту за три года из памяти вышибло.

— А адрес как же?

— И адрес из головы вылетел. Ну, город-то запомнил. Сталинабад! — разве ж такое забудешь? — хохотнул Тимофей. — А вот улицу и дом запамятовал. Улицу еще вспомнил, а дом — ни в какую. Пришлось шпионить за тобой целых два дня…

— Я же говорила тебе, что за мной кто-то следит! А ты мне все: «Не выдумывай! Не выдумывай!» — повернулась Настя к Григорию, вошедшему на кухню с бутылкой водки.

— Ну, кто ж знал-то! — Григорий развел руками. — Думал, какие ни то бабские страхи.

— А это у тебя откуда? — удивилась Настя, увидев бутылку водки.

— Откуда, откуда? Оттуда! — засмеялся Григорий.

— И где только прятал? Вроде все нышпарки твои проверяла.

— Так тебе все и расскажи! Не чай же нам с Тимохой за встречу пить. Ты давай-ка лучше закуску какую сооруди.

Настя быстро сбегала в сарайчик, набрала из бочки тарелку квашеной на зиму капусты.

— А чего же сразу ко мне не подошел? На улице-то? — спросила Тимофея, нарезая хлеб. — Картоху-то подогреть?

— Холодная пойдет. Да не суетись ты, я не надолго. А что не подошел, об том после скажу.

Григорий тем временем уже разливал водку по стопкам.

— Тебе плеснуть, что ли? — спросил Настю.

— Ну, если только глоточек. Такая встреча, грех не выпить. — Кивнула Настя.

— Ну, за встречу, земеля!

Стукнулись, выпили, закусили, скорбно помолчали.

— Как там Кубань-то наша? Все течет? — прервал молчание Григорий.

— А что ей сделается? Течет, поди.

— Мужики, верно, рыбалят знатно?

— Рыбалят, наверное. Я ведь там тоже уже три года не был.

— Да погоди ты со своей рыбалкой. — Остановила Настя мужа. — Так что же вы сразу-то к нам не приехали? И чего сейчас один? Семья-то где? Не бобылем, поди, живешь-то?

— Да все как у людей. Жена, две девчонки растут. А что один, так я же и рассказываю: Нюся ночью прибегла к нам, предупредила. Дескать, Мотька выхвалялся, что не сегодня-завтра нас раскулачивать придут. Посоветовала не тянуть время, бежать сразу утром, рассказала, как найти вас в этом самом Сталинабаде, письмо вот передала для тебя…

Тимофей, не спрашивая хозяев, налил себе еще водки, выпил залпом, не закусывая, махнул рукой, словно отгоняя какое-то страшное видение.

— Ну? — поторопила его Настя.

— Что «ну»? Не успели мы тогда сбёгнуть. Вот тебе и все «ну». Утром, чуть свет, пришли энти ироды раскулачивать нас. В чем были, погрузили в товарняк и погнали, куда Макар телят не гонял. Даже вещей, что ночью собрали, не дали забрать. Почитай, в чем мать родила в Сибирь отправили, звери!

— Ох, матушки мои! — горестно охнула Настя. — А детки-то большие?

— Сейчас уже 10 и 7, стало быть. Вот и считай, сколько им было, когда выселяли. Жена у меня Марья Миронова, может, помнишь? Из наших, станичных.

— Может, и вспомню, когда увижу. — Пожала плечами Настя. — Столько времени прошло. Да ты и младше нас был. Еще бепорточный бегал, когда мы с Нюсей уж невестились.

— Что все про меня-то? У вас самих дети-то есть? У твоей Нюси ведь ничего не выведаешь. Спросишь, бывало: «Где Настя-то твоя, как живут?». «Живут где-то!». Вроде, как и не знаетесь вовсе.

— Так, считай и не знаемся с 22-го года. Раньше еще как-то писали, а с 30 года, так уже и не пишем друг дружке. Мотьку этого самого остерегаемся, как бы не нашел нас. Зуб у него на Гришу моего, все грозится найти и под расстрел подвести, вот и прячемся, как можем. А деток у нас трое. Девочки уж большие 16 и 13 лет, а мальцу 10.

— Малец — это хорошо. Завидую. А мы с Марьей, так и не состряпали себе помощника.

— А ты не завидуй. С девками-то, пожалуй, спокойнее будет. Они всегда при матери. А наш оголец шкодливый да верченый, уж и не знаю, какой из него еще помощник вырастет. — Махнула рукой Настя.

— Да ладно тебе, — вступился за сына Григорий. — Мал он еще, глуп по молодости. Он как жеребенок у нас: носится с ветром наперегонки, взбрыкивает, а как узду или хомут наденут, так и присмиреет. И будет всю жизнь тот хомут тянуть, как добрый коняка. Пусть хоть сейчас побегает, порезвится.

— Скучаешь по коням? — посочувствовал Тимофей, услышав боль в голосе Григория.

— Да как не скучать? Что за казак без коня? И по краям родным, так тоскую, что слов нет, как сказать. Были бы крылья, так хоть на денек бы слетал, чтобы хоть глазком глянуть на степи, где эти коняки пасутся, на поля, на станицу. А уж в ночное бы сходить… — размечтался Григорий.

— А ты не тоскуй, не рви себе сердце. Сейчас совсем другая жизнь. Станичников почти никого не осталось.

— Это куда же они подевались? — удивилась Настя.

— В двадцатых расстреливали, да по тюрьмам сажали, а сейчас раскулачивание какое-то придумали: в Сибирь, на необжитые места переселяют. Вот как нас.

— Это за что же?

— Наверное, за то, что землю свою уж больно хорошо обихаживали. Да в революцию не грабили богатых.

— Да, помню, тогда еще лозунг такой был: «Грабь награбленное!», — согласился Григорий.

— Теперь вот за середняков взялись. Видать не хватило награбленного добра.

— И что же станица пустая стоит? — удивилась Настя.

— Зачем пустая? Понавезли на место казаков из Рязанской да Тамбовской губерний народищу. Они все дома и позаняли, заместо казаков теперь и хозяйничают.

— А как же Нюся-то?

— Нюсю твою не трогают за мужа. Ценят его на железной дороге. Да и в метриках он русский значится, и пацаны у них, считай, русскими записаны. Да и сама Нюся в колхозе учетчицей работает, все же грамотный человек. Председатель еле уговорил на должность.

— Слава тебе, Господи! — облегченно перекрестилась Настя. — Да ну их всех к лешему вместе с Мотькой! Ты мне лучше скажи, где жена твоя с девчонками? Что один-то пришел? Остановились что ли где? Повидались бы, познакомились. Завтра давай приходите все вместе…

— Хорошо бы, да только не получится. Не увидишь ты мою Марью.

— Что так? — Испуганно спросила Настя. — Ай, беда какая приключилась?

— В Сибири она с девчонками осталась. — Тяжко вздохнул Тимофей.

— Да как же так-то?! Ты что же их там одних на погибель оставил? Надо было… — начала, но тут же осеклась Настя, вспомнив, как и сама осталась одна с детьми в Ялте.

Григорий, видимо тоже вспомнивший дела одиннадцатилетней давности, тут же взялся разливать водку.

— И мне плесни, — попросила его Настя.

Молча выпили. Каждый за свое. Настя не выдержала:

— Ох, грехи наши тяжкие! — смахнула она слезу.

Григорий, виноватясь, обнял ее, успокаивая:

— Ну, все, все… Все уже позади.

— Да уж, грехи, — согласился с Настей Тимофей. — Только мы так и не поняли, за какие смертные грехи Бог нас эдак-то наказал. Я, вроде и повоевать не успел ни за красных, ни за белых. Выходит, грех мой в том только что казаком уродился?

Выпили еще по одной, горько помолчали.

— Выходит, что так, — развел руками Григорий.

— Да… Ох, и хлебнули же мы с Марией горя в этой Сибири. Поди, и по сей день хлебает не меньше того.

— Совсем плохо пришлось? — Посочувствовал Григорий.

— Хуже не бывает. Поселили в барак-развалюху. Зимой не протопишь, со всех щелей дует, летом мыши одолевают. Жрать и так ничего нет, так они последнее растащат по норам. Ни работы никакой, ни животины, ни одежи. Земля — одни корневища, и та не родит. Не успевает за лето отогреться. Картоха и та толком не поспевает. Не картоха, а горох… Помыкались мы эдак с Марьей года с два и решили, что надо как-то бежать из этого медвежьего угла, иначе пропадем совсем. А как всей семьей бежать-то? Ни денег, ни одежки какой. Старшая-то зимой и в школу не ходила — не в чем. С грехом пополам меня в дорогу собрали. Вроде, как на заработки да место какое приглядеть. Вот я к вам было и направился…

— Ну и, слава Богу, хоть один, но добрался. — Перекрестилась Настя. — Жить будешь у нас. Скажем, Гришин брат приехал. Немного оглядишься, и что-нибудь с работой придумаем, ты не бойся, куда-никуда все равно пристроим, Что сам заработаешь, где и мы чем поможем, соберем деньжат, а там уже и за семьей съездишь, да Гриш? Глядишь, все и наладится, и заживете вы по-людски. — Ободрила его Настя, похлопав по плечу.

— Хорошо, кабы так. Только на том мои мытарства не кончились.

— Что еще-то? Уж чего хуже-то может быть? Ай, бабу какую завел? — Настя недобро покосилась на Григория.

— Да какая там баба! — отмахнулся Тимофей. — Кабы баба, так то полбеды. С ней как-то разобраться можно. Тут дело пострашней бабы будет. Считай, что так и не добрался я до вас. Полгода добирался, да только малёха не доехал. До Ташкента где в товарняках, где в ящике под вагоном, как беспризорник, с грехом пополам доехал и застрял вконец.

— Как это?

— Да как? Уже весь в конец поизвелся. И деньжата, какие были, все кончились, и приработка никакого не найти, ну, и не выдержал я…

Тимофей замолчал. Видно было, что не решается что-то сказать.

— Заболел что ли чем? — пытаясь разговорить гостя, спросила Настя.

— Налей-ка, — попросил Тимофей Григория.

— Да уж лучше бы заболел. — Мотнул головой Тимофей, выпив. — Одним словом, мужика одного грабанул на вокзале. Там и денег-то было, что кот наплакал. А урки⁴ вокзальные усекли, и с ножом к горлу пристали. Либо им в общаг все деньги отдавай, либо на перо посадят за то, что я на их территории поработал. А чтобы не вздумал сдать их, предложили с ними работать. Так, мол, надежнее будет. Повязали, значит, что бы вместе с ними воровал. Тут либо пан, либо пропал. Ну, деваться некуда, я и пристал к ним. Думал, что хоть так деньжат скоплю, а потом по-тихому подамся от них. А от них просто так не уйдешь! Влип, одним словом, по самые уши! Так что я сейчас урка настоящий. И в розыске, потому и не подошел к тебе на улице, поняла? И вам лучше не знаться со мной, и вообще забыть, что я приходил, не-то еще и вас загребут, если меня споймают. Они на расправу ох как быстры!

На некоторое время в кухне повисло гробовое молчание. Григорий только мотал головой в раздумье. Молчала и Настя, как-то сразу насторожившись. По всему видно было, что хозяева не обрадовались такой новости.

— Да как же ты так, Тимоша?! — пришла, наконец, Настя в себя. — Ведь самостоятельный мужик вроде бы…

— Что делать, голод не тетка! Все лучше, чем побираться Христа ради. Ничего, Настена, Бог не выдаст — свинья не съест!..

Хозяева безмолвствовали, не зная, что и сказать в такой ситуации. Вроде и хвалить не за что, и гнать гостя не с руки.

— Что-то жарко у вас тут, — попытался разрядить напряженную обстановку Тимофей.

— Так ты бы еще тулуп накинул, — горько усмехнулась Настя. — Говорила тебе, раздевайся. А ты все: «Я на минутку». Скидавай свой ватник, не замерзнешь.

— Так я вроде на минутку зашел, а получилось вон как. — Оправдывался Тимофей, скидывая ватную телогрейку. — Я ведь вообще хотел письмо под дверь вам подсунуть, да побоялся, что в темноте дверью ошибусь, и письмо не дойдет…

— Давай сюда, в коридорчик отнесу, — протянула руку за ватником Настя.

— Нет уж, пусть рядом со мной полежит, так надежнее будет, — засовывая шапку в рукав, — виновато бормотал Тимофей, уже сожалея, что доверился землякам.

— Никак не доверяешь? Так у нас не воруют. — Обиделась Настя, критически осматривая раздевшегося гостя. Под ватником у него оказался заношенный свитер, зияющий дырками.

— Да не в том дело. Урки приучили. Одежу зимой всегда при себе держать на случай облавы.

— Ты и впрямь как настоящий урка стал, — удивилась Настя.

— Да какой там настоящий! Настоящие — это щипачи…

— Карманники, что ли? — строго спросил Григорий.

— Ну да. Только их сызмальства обучают этому делу. А из меня с моими граблями, — Тимофей протянул свои натруженные руки, — какой щипач? Я так, на подхвате: где на шухере постоять, где на гоп-стоп кого взять… Да что я вам рассказываю! Смотрю, совсем перепужались, пойду я, пожалуй. — Обозлился Тимофей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Имеется ввиду секретный приказ председателя РВС республики Л.Троцкого от 05.02.1919г. за № 171 «О расказачивании». (Казачий Холокост). По некоторым данным погибло около 800 тысяч человек.

2

04.02.1930г. была издана секретная Инструкция ЦИК СССР «О выселении и расселении кулацких хозяйств», которое продолжалось до 1954г

3

Исполу — на половинных началах, вместе с другими.

4

Урка — вор.