Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Клубника

Лето в наших краях мягкое и пушистое, как кошкин хвост. Плывут над землей, повинуясь теплому ветру, беспризорные одуванчиковы дети, летит клочковатая тополиная вата, забивая нос, рот и оседая по углам жемчужными облачками. В саду гудит шмелиными басами бело-розовая вишнево-яблочная метель, осыпает окрестный ягодник. Я хожу — проверяю: это вишни облетели или клубника уже цветет? От наивно-белых цветочков до первых ягод недели три-четыре. В хороший год клубника поспевает на мое рождение. Без сияющей алой горки на парадной скатерти праздник не тот…

Но погода нынче подвела: что ни день жестокие проливни, да с градом. На огород хоть вовсе не ходи — там вместо грядок кисель с ботвой пополам. Что у нас, что у бабы Шуры. Огород-то один, но на двух хозяек: справа наша картошка, огурцы и редиска. Слева — бабшурина. Груши, сливы, крыжовник, смородина тоже поделены по-братски. У нас еще желтая малина есть, а у бабушкиной сестры зато Белый налив. Шура не жадная, всегда яблочком поделится. А мы ей — малинки.

Мягкая жирная грязь засасывает резиновые боты — ногу не вытащить. Знаю, надеяться не на что, но проверить-то надо. На пути к клубничным грядкам безотрадная картина: тощие помидорные кустики захлебнулись бурой жижей — одни колышки торчат. Сырые гороховые космы уныло свисают с плетня. Зеленая челочка лука поникла. Одной капусте все нипочем: из мятых серо-голубых лопушков уже вылупились крепкие белые макушки. Клубника от сырости пошла ржавыми пятнами, вместо ягод под плиссированной листвой висят мелкие чумазые кукиши. В огороде банная духота, тяжелый воздух пахнет скорым дождем.

Надо бы идти, но я медлю. Зудит в моей голове под синим бантом опасная мысль: наши-то грядки в низинке, а бабшурины — на горке, в другой стороне, там посуше. Глядишь, поспело чего…

Бабшурин ягодник умыт и свеж. Здесь растения прикрыты от ненастья забором и задней стеной дома. Там и сям светят румяные бока ягод. Ух ты! Азартно раздвигаю руками мокро шуршащую листву, сердце ёкает при виде красного бока почти совсем зрелой клубничины, а рядом розовеют еще — не сегодня-завтра нальются рубиновым глянцем. Только ягоды ведь чужие. Интересно, хозяйка знает про них?

Назавтра поутру баба Шура возится на дворе, моет в чугунке прошлогодние морковки и скребет ножом их морщинистую шкуру. Толкусь рядом. Про главное сразу нельзя, сперва нужно про ерунду поговорить, про здоровье, например. Баба Шура это любит, про болезни докладывает обстоятельно, с подробностями.

— Ничего, — неуклюже утешаю я, — скоро распогодится, клубника поспеет…

— Какая к свиньям клубника! — пыхтит баба Шура. — Зелепухи одни. Дожди всё залили.

Значит, не знает, смекаю я, и бессовестная радость червячком шевелится под ребрами.

— А мне завтра семь лет будет, — увожу я разговор от опасной темы.

— Да уж помню, — улыбается Шура.

— А вы приходите к нам, бабушка пирог испечет, — вспоминаю о вежливости я. Эх, отмаять бы скорей день!

К обеду, истомившись в борьбе с искушением, пробираюсь в огород к чужим заветным грядкам, обещая себе: «только посмотрю, и всё».

«Всё» не заняло много времени. Воровато озираясь, я запихала в рот немытые ягоды и даже вкуса не ощутила, поглощенная сознанием своей низости. На негнущихся ногах побрела в дом и уснула в неурочный час на раскладушке, поставленной в прохладных сенцах.

Очнулась поздно, от глубокой тишины вокруг. Никого не было ни в кухне, ни в комнатах, бабушка не откликалась (а вдруг узнала, что я своровала чужое и бросила меня?!). Дом осуждающе молчал.

В страхе я выскочила во двор. Над головой мирно лепетал тополь. Сквозь его шелест донеслись голоса с бабшуриного огорода за домом. Обе бабушки были там. Моя — держала в руках пустую эмалированную миску. Шура ворошила ягодник и растерянно бормотала: «Да ведь были же! Нешто я стану врать… Может, птицы склевали?»

Придавленная виной, я весь вечер угрюмо сидела на лавке, не смея признаться в черном деле. Бабушка озабоченно щупала мне лоб и вздыхала. Никто ни о чем не спрашивал, только тополь лопотал укоризненно.

Ночь выдалась неспокойной. Небо сердито рокотало, а потом пролилось тяжелым слепым дождем. Бабушка долго ворочалась в постели, шептала молитвы. Чуть посерело в окнах, она поднялась, надела новую кофту, повязала шелковый платок и ушла куда-то. Сон, всю ночь от меня бежавший, сделал круг и нырнул под подушку.

Позднее утро поскрипывало открытым ставнем и пускало зайчиков в мои слипающиеся глаза. Ветер был в комнате, трогал солнечные струны, шевелил край узорчатой скатерти. Посреди стола на блюдце лежала горка спелой клубники. Я выбралась из простыней и, не веря глазам, тронула ее пальцем.

— Это с базара, — тихо сказала бабушка за спиной. — Наша-то зеленая совсем. Ну что глядишь, кушай, — добавила она с лаской.

И тут я, наконец, заплакала.