Небо на ниточке. Роман-дневник

Вета Ножкина

Ты сам решишь, дорогой читатель, надо ли тебе знать о болезни, наименование которой боятся даже произносить вслух. Но помни, что не думать о чём-то плохом – ещё не значит оберечь себя. Героиня романа Анна ищет и находит формулу от недуга, прощупывая каждый миллиметр жизни, подсказывая читателям, что следует изменить в сознании, чтобы события выстроились по благоприятному сценарию. Эта книга – предупреждение. Эта книга – оружие. Она пригодится всем, кто решится сражаться с любой болезнью.

ГЛАВА 9. ПОЙ, АНГЕЛ РОДНЕНЬКИЙ…

На второй день после химии Раиса Алексеевна заняла мне место в процедурном на промывку. Промывкой здесь называют капельницы с физраствором, витаминами, а кому-то и с препаратами, поддерживающими работу сердца и других органов — по показаниям. Процедура длится недолго — тридцать, сорок минут. У меня очень сильно кружилась голова и лежать столько времени на спине я просто не смогла бы, поэтому оттягивала поход на промывку до последнего. Пришла врач.

— Ну, что, первый шаг сделали. Теперь надо набраться сил, чтобы выдержать воздействие препарата. Платина очень токсична, поэтому нужно делать всё, чтобы она быстрее высвобождалась из организма. После промывки придёт тошнота, но чтобы сгладить её, я назначила вам соответствующие лекарства. Сегодня вам их введут вместе с капельницей на промывке, а после, уже дома, будете принимать этот препарат в таблетках, — и протянула мне записанное на листке название препарата.

— Да, и ещё… заведите блокнот. Записывайте всё, что получаете… И не удивляйтесь, что немного память будет подводить, это тоже воздействие платины, ведь костный мозг страдает в первую очередь.

Мне было и тревожно за результат, и одновременно, я испытывала заботу моего врача, вселяющего уверенность. Когда я смотрела на неё, такую молоденькую, в первую нашу встречу, меня брала досада, что такой неопытный специалист будет вести мою историю болезни. Но теперь я испытывала уважение к ней и предельное доверие.

— Анна, что вас сейчас беспокоит? — спросила Бану Ануаровна.

— Голова кружится,… тяжелые ощущения в правом боку…

И я перечисляла все симптомы, которыми, как в горн, трубил мой организм. Бану внимательно слушала и объясняла — почему происходит то или иное…

— Завтра утром сдадите кровь на эритроциты, посмотрим картину крови… А сейчас соберитесь и надо принять промывку. Можно лежать во время процедуры на боку — насколько это возможно…

В процедурном кабинете сегодня никого не химичили, всех только промывали. Женщины изредка переговаривались — тихо, почти шёпотом. И эту тишину прервал вопль молодой девушки, которую положили на боковую кушетку:

— Чего вы так неосторожно! Мне же больно…

Она истерично вопила. Искаженное болью лицо сморщилось, как у старушки. Сузившиеся закрытые глаза будто втянулись под брови, остренький нос стал совсем маленьким, а оскаливший зубы рот ещё долго был беззвучно открытым. Медсестра обходительно и предельно вежливо попыталась успокоить больную:

— Я вижу, Мира, что у вас ушли вены. Давайте попробуем вставить катетер, ведь у вас ещё три дня промывки — это будет куда лучше, чем каждый раз искать вену.

Девушка закрыла лицо свободной рукой, всхлипнула, выдержала паузу и кивнула головой.

Мира — самая молодая из всех пациентов. Её худая смуглая фигурка вызывала у меня щемление, и я, сглотнув то, что можно было собрать в сухом рту, отвернулась, чтобы никто не увидел слёз. Было жалко её, было жалко себя, было жалко всех женщин, которые здесь сейчас лежали на кушетках и смотрели в потолок, где каждая видела или воображала что-то своё, где по прожженным химией венам вливали промывку, чтобы оставить организму надежду на какой-то отрезок жизни.

Мне казалось — я вижу сквозь белёный потолок облака своего детства, свою юность, когда я была такой же, как эта молодая девушка. Тогда было всё впереди. Задумывалась ли я над тем, что всё может как-то так повернуться, что уже что-то в мой сценарий жизни не впишется? Когда приходили заболевания, была уверенность, что это пройдёт. А теперь всё вокруг тебе говорит, а если не слышишь, показывают — здесь ты совсем рядом с другим миром, куда всего несколько шагов. И тяжёлая фраза одной из больных «это никогда не пройдёт» вызвала страх.

Немного позже, пока санитарка мыла полы в палате, я вышла в коридор, где на кушетке, обняв ноги длинными худыми руками, сидела Мира. Я села рядом.

Мира повернулась ко мне:

— Меня Мира зовут… А я видела — вас вчера химичили, и как вы по коридору еле шли. Это вам дочка помогала? Как вы сейчас?

Она выпаливала вопросы, и было видно, что её немного трясёт и, может, от этого она пытается быстро говорить.

— Да… пойдёт… А ты здесь давно?

— У меня уже восьмая химия… Я уже здесь, как прописанная…

Мира помолчала, глядя в пол, а потом, совсем неожиданно, быстро и уверенно сказала:

— А меня сегодня парень бросил…

Она посмотрела куда-то сквозь меня, на секунду замерла, а потом добавила:

— Ничего! Я здесь не одна такая… Не у всех мужья-то выдерживают. А он мне говорит — «прости, ты уже почти год болеешь, а мне родители говорят, что надо искать невесту здоровую»… А у вас есть муж?

Я кивнула, а она продолжила и уже не обрывочное прощупывание, а свой рассказ. Здесь ведь у каждого — своя история.

— Рак… — она посмотрела на меня, — А вы уже привыкли к этому слову?

— Наверное, ещё пока нет…

— Ничего, и к этому можно привыкнуть! И… — Мира погладила себя по лысой голове, — к этому тоже… У меня случайно его обнаружили. Ещё в школе был гастрит — а у кого его нет, — улыбалась она, — А потом, уже в конце года как-то внезапно начала худеть, думала, что просто конец учёбы, нервы, зачёты, экзамены, анау-мынау… и вначале даже обрадовалась, — о! классно, накануне лета! — это же здорово, можно будет на море перед подружками повыпендриваться… Хотелось накупаться вот так, чтобы на всю жизнь… И я купальник такой классный купила! Но куда-то силы стали пропадать. А потом появились какие-то боли в желудке. Пошла кишку глотать… а они мне говорят — эмэртэ надо сделать, онкомаркёр надо сдать… Ну, и закрутилось…

Мира опустила ноги с кушетки и как-то неестественно пережала пальцами рук живот. У неё почти вся талия уместилась в обхвате пальцев.

— Тебе может трудно об этом говорить? — спросила я.

— Не-етт… Если честно, мне наоборот, хочется выговориться… Я, простите, что вам на уши присела… Просто вот вы, кажется, можете выслушать… Ой, чё-то я разболталась… А у вас дочка красивая. И там парень вчера был — это её муж?

— Это мой сын…

— А я вот теперь и не знаю — будут мне делать операцию или нет?!

— А почему не сделали до сих пор?

— Вначале говорили, что опухоль нужно собрать… А потом, после четырёх курсов химии сделали эмэртэ и решили, что надо ещё химичить… Вот уже восьмой курс. Говорят, что процесс приостановился…

В конце длинного коридора показалась санитарка из столовой, она заглядывала в палаты и, по приближении к нам, услышали её слова:

— На ужин! Девушки, женщины, — на ужин…

Меня начало мутить от одной мысли о еде, я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Из нашей палаты выглянула Раиса Алексеевна:

— Анечка… вы здесь?! На ужин пойдём?

— Нет, Раиса Алексеевна, я не пойду…

— Ну, давай, я возьму тебе, а если попозже тебе захочется поесть — разогреем в микроволновке…

Я с трудом сдержала себя, зажала рот, чтобы из меня нечаянно не сфонтанировало содержимое меня же, и быстро пошла в сторону туалета. Я чувствовала, как Мира и Раиса Алексеевна смотрят мне вслед…

Всю ночь там и просидела.

Сильно распирала печень. Я теперь чётко знала — где она находится, и даже могла ощупать её контуры. В два часа ночи, когда уже совсем было невмоготу терпеть — написала сообщение Гале в Питер. Галя, как будто ждала, и ответила сразу. Мы переписывались часа три. Она сообщала мне, что нужно сделать, чтобы убрать боль. Легче всего становилось, когда я представляла, что «беру» свою печень в руки и прополаскиваю её в проточной прохладной воде. А когда я вставляла её на место, нужно было её немного согреть. На батарее туалета я грела небольшое полотенце и прикладывала на подреберье. Совсем уже под утро, измождённая, трясущаяся, поплелась в палату. Раиса Алексеевна спала, свернувшись калачиком — «как ребёнок», подумала я. Мне бы тоже вот так свернуться, но не давал это сделать бандаж, который нужно было носить после операции ещё минимум пять месяцев.

Часа через два в палату заглянула санитарка и, увидев, что мы ещё спим, или делаем вид, что спим — тихо прикрыла дверь.

Эта больница меня ещё раз удивила деликатностью персонала. Ни в одной больнице ранее я не наблюдала подобного. Утро там везде начиналось с громкого включения света, звона градусников, громыхания ведра моющей полы санитарки…

Здесь жила тишина. Она здесь полноправно жила. Может, потому что все, кто находились здесь — уже не совсем жили, а доживали. Глупая мысль. Но она, эта мысль, там приходила много раз. В воздухе, который тоже как будто перемещался на цыпочках по коридору, уводящему в палаты, кажущиеся такими одинаковыми, и мы в них все одинаковые, с одинаковой бедой, с одинаково лысыми головами, — царило спокойствие, и только изредка слышались то стоны, то крики.

Около девяти утра позвали на анализ крови. Раиса Алексеевна сказала, что если лейкоциты в анализе покажут «два», то домой не отпустят, будут поднимать уровень.

У меня сработала защита организма — анализ пришёл с желанной троечкой, а это значило, что завтра отпустят домой, и через двадцать дней — вторая химия.

Днём стало полегче, меньше тошнило, и как-то сами собой появились строчки текста, как молитва к небесам, как просьба: «Сегодня ангелы, слетались ангелы, Погоду лётную назначил Бог. И пели ангельски, смущаясь, ангелы, И подпевали мы им, кто как мог. Мы подпевали им, лежали ровненько, В нас капли капельниц смывали смерть. Пой, ангел, родненький. Пой, ангел, родненький, Ведь ты же знаешь „что“ сегодня петь. Ведь ты же знаешь, как сказать Всевышнему! На самом краешке надежды свят Твой голос ангельский, твой образ нынешний, Мой, полный веры и доверья, взгляд. Сил петь уж не было. Лежали ровненько. Сквозь потолок могли на небеса смотреть… Пой, ангел, родненький. Пой, ангел, родненький, Ведь ты же знаешь „что“ сегодня петь».

А дома уже случилась и музыка к этому тексту, и я записала песню под гитару.

Пришла на вторую химию. Уже лысая. На голову креативненько намотала тонкий палантин, и выглядело это очень даже мило. Дала самой себе слово — не буду унижаться до хождения в халате! Как бы себя не чувствовала — обязана следить за лицом, за руками.

Зашла в палату уже, как «бывалая», знакомимся. На этот раз нас в палате четверо. Вечером соседка по кровати Вера говорит:

— Ой, девчонки, я вам сейчас прочитаю одно стихотворение, оно про нас написано, и говорят, что такая же, как мы, его написала…

И читает мой текст. Так выразительно читает, что у меня ком к горлу подкатил, и вижу — соседки плачут. Я после чтения призналась:

— Это уже не стихотворение… это песня, — и поставила им запись в телефоне.

После второй химии из больницы забирал Серёжка.

На улице свежий воздух как будто обрадовался мне, а я ему. Он попытался залезть под маску, которую теперь нужно было носить на улице и во всех людных местах, и я слегка приспустила маску с носа, но запаха не почувствовала и глаза наполнились слезами. Сергей взял меня под руку, и мы молча побрели по скользкому тротуару, через дорогу — ловить такси. На противоположной стороне дороги, на углу, около низенького здания красовалась огромная вывеска с надписью «РАСПРОДАЖА. НОВОГОДНИЕ СКИДКИ». Казалось бы — обычная надпись, но она была размещена на здании похоронного бюро. Хватило сил рассмеяться в голос. Вот уж, действительно, казусы жизни, её нелепости и абсурд, и её игра с нами.