Мой Ленинградский горный. Табошар урановый

Виктор Александрович Моисеев (2024)

Настоящее издание — третья по счету книга Виктора Моисеева. В ней, так же, как и в двух первых, автор доводит до читателя в стихотворной форме свои мысли, размышления, обуревавшие его и многих других молодых людей в 60-е годы XX века, в период его учебы в Ленинградском горном институте. Это время завершения «хрущевской» оттепели и начала «эпохи застоя», время зарождения диссидентства в стране и расцвета бардовских песен Визбора, Высоцкого, Окуджавы, Городницкого и других, а также появления свободомыслия в лице «шестидесятников». Эта книга также о зарождении атомной промышленности и создании первой атомной бомбы в СССР из урана, добытого в поселке Табошар Таджикской ССР, где после окончания института автору этой книги довелось жить и работать.

1. Приезд в Ленинград и прогулка по Невскому

1963 год, мне 17 лет, июля месяца конец.

От Лесогорской станции поезду сигнал отправки дали,

На платформе вдогонку помахал рукой отец,

И вот стою уж на Финляндском я вокзале —

Без родителей, один, впервые в Ленинграде.

Народом полон вокзальный зал,

Сутолока, беготня, вокруг галдеж.

Толпа внесла меня туда, я посредине встал:

Куда же далее идти, сперва и не поймешь.

Решил: зайду вначале я в буфет,

Возьму там пышек, кофе и конфет.

Затем куплю в киоске карту Ленинграда,

Город я не знаю — разобраться надо.

Изучив карту, спустился на эскалаторе в метро.

Впервые в нем, и сразу же понравилось оно.

Проехав совсем немного, вышел из него

И стою на Невском вблизи площади Восстания.

Здесь Знаменская церковь находилась ранее,

Носила площадь это же название,

Но церковь была снесена при Сталине,

И здесь вход в метро, в стиле соцреализма здание.

И памятник Александру III на площади стоял,

Сам могуч и на богатырском коне он восседал.

«Торчу здесь пугалом чугунным для страны», —

Поэт Демьян Бедный про памятник этот написал.

И царь, и конь большевиками также снесены.

Площадь Знаменская известна еще и тем в стране,

Что в 17-м году Февральская революция началась на ней.

Демонстранты требовали: «Хлеба!», «Долой войну!»,

А по ним из винтовок открыли меткую стрельбу.

Более ста их там убито, а зачем и почему?

Мирная демонстрация переросла тогда

В две революции и гражданскую войну,

И разрухою в стране была закончена она.

Но эти мысли появились у меня намного позже.

А сейчас насущней и важней вопрос совсем другой,

И озабоченность эта написана на моей уж роже:

Где Горный институт и как проехать до него?

На автобусе, трамвае или, может, на метро?

Вблизи старушка от меня стояла, седая дама,

Вся в светлом и на голове панама.

Улыбнулась мне, давно как будто знала,

И она меня расспрашивать вдруг стала:

«Заблудились или не знаете, куда далее идти?

Вижу, что не местный, не из Ленинграда.

Может, нам, сынок, с тобою по пути?

Я ленинградка, и помочь тебе я буду рада». —

«Не могли бы мне любезно подсказать,

Как Горный институт здесь, в Питере, найти?

На геолога хочу учиться, решил туда я поступать». —

«Пойдем, сынок, мне как раз в ту сторону идти.

Видишь Адмиралтейства шпиль, похожий на иглу?

Пойдем пешком по Невскому к нему,

26-й трамвай до Института горного идет,

Его там остановка, и туда тебя он довезет».

По знаменитому проспекту неспешно двинулись вперед,

А бабушка по пути рассказывать мне стала

Про здания красивые вокруг, а затем и про войну настал черед

И как она смогла выжить во времена блокады Ленинграда.

Впереди появился горбатый мост через канал,

На нем четыре скульптуры укротителей коней стоят,

И уж на том мосту вопрос я бабушке задал:

«Вы блокадница? И как смог устоять в блокаду Ленинград?» —

«Да что рассказать о том времени, сынок?

Дай Бог, чтобы войны никогда больше не бы́ло.

Выживали в блокадном Ленинграде кто как мог,

А кто выжил, у того душа как будто бы застыла.

Блокады той 900 почти что дней

От холода и голода слились в одну сплошную ночь.

Казалось, не будет ни конца, ни края ей,

Заснуть хотелось побыстрей, уйти из жизни прочь.

Вот только по мосту с тобой мы проходили:

В блокаду на нем коней скульптуры не стояли,

По осени 41-го их сняли и в Александровском саду зарыли,

А мы военным их в землю прятать помогали.

За помощь эту по 200 граммов хлеба черного нам дали,

И этому подарку до слез мы были рады —

Блокада наступила, и все тогда уж голодали.

Но выстояли и врагу не сдали Ленинграда.

Да что я о блокаде все, да о блокаде.

Смотри, какой красивый Ленинград!

Как будто не был он во вражеской осаде,

Величав, галантен и всем приезжим с миром рад.

Вот Елисеевский известный магазин,

За ним Пассаж, в Ленинграде он один,

А слева торговый центр — Гостиный двор,

При Елизавете был заложен, а при Екатерине уж построен он».

Прошли еще немного, и появился, будто бы с небес сошел,

Золотой купол, обрамленный многорядием колонн,

И на него — мой сразу восхищения и восторга взор,

Передо мною — Казанской иконы Божией Матери собор.

«Но почему нет на соборе православного креста?» —

На миг остановясь, я бабушку спросил.

«Музеем, а не храмом он при Советах стал», —

Таков ответ ее со вздохом был.

«Но не иссякает поток гостей и местных жителей к нему,

И почитаем он сегодня, как и в седую старину,

За убранство внутреннее храма и величественный внешний вид,

За одухотворяющую атмосферу, что в нем всегда царит.

Перечень событий, происходивших в нем, огромен.

Царственные особы венчались в нем и давали верности обет.

Кутузов-полководец внутри храма похоронен,

И Чайковский-композитор после смерти здесь отпет.

Воронихин-зодчий — из крепостных и не был итальянец,

А созданный им храм похож на тот, что в Риме,

Но по духу он православный, русский, а не иностранец,

Любим он нами и шедевром архитектуры признан в мире.

А теперь, сынок, взгляни направо, —

И на другой собор старушка указала.

Он был разноцветным, пятиглавым,

Храмом Спаса на Крови она его назвала. —

Знаешь, почему сей храм воздвигнут здесь?» —

Спросила бабушка, мне посмотрев в глаза,

А я соврал, сказавши: «Да», — и покраснел аж весь.

Неудобно мне признаться: его историю не знал тогда.

Что неправду я сказал, она, конечно ж, поняла,

И далее расспросами меня терзать не стала,

Тем самым урок мне такта преподала,

А помолчав немного, она вот что далее сказала:

«Когда сей храм на месте смерти Александра II возвели,

Собором Воскресения Христова его назвали,

В народе же ему имя Спаса на Крови

В память о той трагедии навеки дали.

Судьба храма совсем не была простой,

Особенно в советское наше время.

Да и разве быть могла она иной,

Если у нас война объявлена Христовой вере?

Хотели несколько раз его снести к очередной дате Октября,

До войны он был складом овощей, а в блокаду — моргом.

А немного позже театру отдан он под склад инвентаря,

Но устоял от всех напастей храм и стоит поныне — cлава Богу!

А спустя семнадцать лет, как закончилась война,

В храме бомбу неразорвавшуюся под куполом нашли,

И одним сапером там геройски обезврежена она была,

А затем взорвана под Пулково, от города вдали.

Облегченно все в Питере вздохнули — храм спасли».

Еще немного полюбовавшись храмом Спаса на Крови,

Мы далее неспешною походкой по Невскому пошли.

Впереди мост через канал. В зеленый цвет окрашен он.

А за ним — четырехэтажный красивый дом.

И, глядя на него, моя попутчица с улыбкой говорит:

«Всем, кому до́рог Пушкин, хорошо известно это место

И этот дом, где табличка „Невский, 18“ с давних пор висит,

Ведь поэт ушел отсюда на смертельную дуэль с Дантесом.

Но нет, я не права! Он навсегда ушел в бессмертье!

Напротив дворца князей Куракиных дом для себя построил

Их бывший крепостной, а позже уже богач-купец Котомин —

Мол, смотри, каким я стал и общества вашего теперь достоин».

И далее про этот дом моя попутчица продолжила рассказ:

«Хозяева его и назначение поздней менялись, и не раз,

Название же „Дом Котомина“ — такое сохранилось и сейчас.

Во время проживания с семьею в Питере Пушкина-поэта

Кондитерская Вольфа и Беранже находилась в доме этом,

Где было кафе и товар в продаже колониальный разный,

А сейчас магазин здесь книжный антикварный».

По Невскому проспекту с бабушкой идя,

По ее подсказке ворочал голову то туда, а то сюда,

И куда ни кину взгляд — всё восторгало здесь меня:

Набережные, мосты, дворцы, соборы и дома.

И про все, на что я обращал внимание,

Интересно, живо вела повествование она.

И не заметил, как прошли проспект мы весь,

У Адмиралтейства стали: трамвая остановка здесь.

Какое-то время старушка задумчиво молчала,

Тихонько рядом я стоял, ее раздумьям не мешал,

Но долго так молчать мне неудобно стало,

Решился и вновь вопрос я ей задал:

«Зачем же Вы так далеко меня сопровождали?

По Невскому был долог путь, и Вы устали.

Вы здесь поблизости живете?» — еще ее спросил,

Растрогавший до глубины души ответ ее такой мне был:

«Ты так похож на моего единственного сына,

А он погиб при артобстреле города в блокаду,

И, разговаривая с тобой, как будто вновь я с ним побы́ла,

А живу я там, где повстречались, и мне идти обратно надо».

Вдруг из-за поворота, от Дворцового моста

26-й трамвай появился, искря, звеня.

На ходу вскочил в него и встал я сзади у окна,

Махая бабушке рукой, и помахала мне она.

И уж в вагоне вспомнил и покраснел я сразу от стыда,

Забыл спросить, как звать, и поблагодарить ее тогда.

Учась пять лет там, в Ленинграде, ее не встретил больше никогда.

Но в благодарной памяти моей она осталась навсегда.