Покидая тысячелетие. Книга первая

Виктор Балдоржиев, 2018

Ничего лучше идеи, которая должна охватить и повести массы, не придумано для более или менее приличного устройства государства. Несомненно, что это изощрённый и более «справедливый» обман чем те, которые существовали до него. Тот самый золотой сон, навеянный человечеству безумцами. Ты обмани меня, но так, чтоб не заметил я обмана, – просит какой-то забавный поэт свою женщину, может быть, даже понимая, что он выражает суть идеи о всеобщей справедливости.Но что получается в итоге? Раз возникла нужда в перестройке, значит, идеология закончилась, пора подводить итоги. А какие они? Где проявляются? В Кольке Орлове.

Глава пятая

Сбылась мечта — побросал камешки с крутого бережка. И вечерней лошадью, то есть дизель-поездом, прибыл домой. Просто! Сложно, когда не делаешь.

Никого в редакции, конечно, нет. В кабинете чисто. А у меня жареная камбала в кофре. Сейчас Чайковского и — за Достоевского! Что у нас в Сосновке… Ах, да — природа Нерчинской каторги. Странно, почему я всё время попадаю в каторжные места?

Иди сюда, «Любава», будем работать…

«Над Сосновкой хлынул долгожданный проливной дождь. С треском, раскалывая небо, ударил гром, полыхнули молнии в чёрном, дымящемся тучами небе. И началось! Мутные, пенистые, ручьи, торопясь, побежали вдоль обочин, наполняя их. Улицу на окраине деревни размыло за какие-то полчаса. В бурлящем холодном потоке по оврагам плыли, крутясь и переворачиваясь, старая обувь, доски, дохлые овцы и собаки из скотомогильника, исковерканные заборы и какие-то ящики. Деревня враз сникла и ослепла в этом шумящем дождевом крошеве. Пахло густо пресной водой и мокрым, разбухшим от дождя деревом.

С короткими перерывами ливень лил неделю. Берега Серебрянки размыло. Обмелевшая в засуху, она ожила, забурлила, вода подошла к самым плетням, а потом неудержимо хлынула в огороды. Вадим Кулагин поймал огромного, занесённого бурным потоком, сома прямо у себя во дворе. Жадным везёт…

В некоторых домах топили печи. Матерились женщины — размыло грядки, залило стайки, погреба, о картошке нечего было и думать.

— Осенью всё будет под закуп. Заставят сдавать картошку, а где мы её возьмём? — сокрушались Полина Андреевна.

Крепкие запахи разжиженного навоза растворились в пресных запахах дождя. Жизнь изменилась, показалась другой стороной, хотя мужики в деревне привычно и безостановочно пьянствовали. Правда, выглядели посвежее и повеселее. Будто их всех разом обмыли.

Когда ливень внезапно прекратился, из-за пелены плывущего к лохматым, холодящим облакам тумана, показалась деревня — залитые лужами кривые улицы, тополя с отяжелевшей и взлохмаченной листвой. Крыши, крытые железом и шифером, парили.

Время неспешно потекло дальше, и жизнь пошла своим чередом…»

…чередом… Всегда и всё идёт своим чередом, только человек не устаёт пытаться нарушить этот черёд. И никогда у него не получается. Замысел не его. Не перечь! — говорят неизвестно кому с неба… Так, ещё раз Чайковского и — за Достоевского. Интересно, доходил ли Чехов до Крильона? Ему надо было сначала побывать в самых глубинах Нерчинской каторги, как мы с Ильичом, а потом гостить на острове. Без этого как-то однобоко. А если ещё и камешки не бросал?

Как работают в колхозах? Можете рассказать, товарищи писатели, инженеры душ и знатоки жизни? Вам бы о войне писать. Но человек не только на войне херней занимается, но и в мирное время.

«В километрах восьми от деревни, в пойме извилистой и сверкающей под солнцем Серебрянки, бригада мужиков выволакивала тракторами из воды кошенину. Утренний свежий воздух сотрясали рёв двигателей, хриплые голоса мужиков. Мокрый дёрн податливо чавкал пол колёсами и гусеницами, разлетался лохматыми комьями. Брызги воды и грязи попадали в кабины. Мужики промокли насквозь. Дело оказалось не столько трудным, сколько бесполезным и выматывающим: надо было дотащить кошенину до бетонированной траншеи, которая почему-то была сделана на склоне сопки, да ещё на другой стороне. Конечно, сейчас траншея была залита доверху водой. Сено соскальзывало с отполированных стальных зубьев волокуш, свисала, нагруженная. с бортов кузовов и прицепов, падала обратно в грязь. Солёный пот мужиков смешался с пресной водицей.

В какую голову пришло такое решение, никто не знал.

Завязнув, два трактора и тупорылый «камаз» сиротливо застыли на залитой водой лугу. Махнув на всё и положив большие приборы на планы и начальство, механизаторы отправились в деревню искать водку. Орлов остался ждать у траншеи. Мужики решили просто: подогнать на обратном пути чей-нибудь «Кировец» и выдернуть из грязи завязнувшие тракторы и машину.

Ждал Орлов терпеливо, время проводил не без пользы. Разобрал пускач своего трактора, продул карбюратор, удалил нагар на свече и поршне, снова поставил всё на место. Затем разрезал хлеб и сало, разложил на газете нехитрую снедь и в ожидании мужиков безнадёжно заскучал, вспоминая армейскую службу, где однажды его, попавшего на «губу» заставили траншею, а другого солдата — идти за ним и закапывать. Потом он перетаскивал камни, а тот самый солдатик оттаскивал их обратно… Зато какие бицепсы накачали: хлеб, тушенка, рожки, тяжести, хлеб, тушенка, рожки, тяжести. Жизнь!

Свежо и ярко светило солнце, горбатились омытые и распаханные под пары склоны сопок, голубела река и озерки в пойме, свежо зеленела степь. Живи и радуйся!

В это время на порожнем «ЗИЛ-131» подъехал парторг. Ещё весной он перевернул и сильно помял парторговский «Москвич» с будкой, прозванную в народе «воровк», и теперь разъезжал на грузовой машине.

— Остальные где? — крикнул он, высунув голову в окно двери и не выходя из кабины.

— За кахой подались. Видишь, сидим по уши в воде, — лениво ответил Орлов, прикуривая сигарету. Разговаривать с Тихоном не было никакой охоты: вот-вот должны были подъехать мужики с водкой, придётся тогда и парторгу наливать.

— Собирайся, Колька, поедешь со мной на совещание, — вдруг скомандовал Баторин. — Дело срочное. Тут ты ничего не высидишь.

— Какое ещё совещание? Ты бы других поискал. — Колька ожидал чего угодно, но только не такого приглашения. — Мужики должны подъехать.

— Передовиков, — нетерпеливо перебил его парторг. — От нашего совхоза десять человек затребовано. Разнарядка такая. Значит, десять и доставлю. Не задерживай.

Орлов обречённо вздохнул — этот доставит».

А зачем я написал «разнарядка»? Если написал, значит, в районах и сёлах повсюду мелькает это слово. Разнарядка, разнарядка… Кто же мне рассказывал: 1937 год и разнарядка? Тогда надо было арестовать из Сосновки 12 человек. Арестовали и расстреляли. По разнарядке. Столько не хватало району для полного отчёта по борьбе с вредителями и врагами Советской власти.

Вот тебе и разнарядка… Вздремнуть бы часика два до утра. А до обеда набросаю пару материалов из командировки. По разнарядке.

Получалось, что убивали именно по разнарядке. Что за народ! Пришла разнарядка из района — не хватает 12 человек, нахватали отовсюду эти 12 и увезли. Навсегда.

Теперь Орлова на собрания по разнарядке возят…

— Ты уже всю газету заполнил, через край прёт! Вот почему японцы и живут хорошо, и дольше всех живут? — Возбуждённо говорил мне Барабаш перед обедом, когда я положил ему на стол несколько набросок из командировки, среди которых была заметка о японцах, которых я назвал соседями.

— Другие люди?

— Люди все одинаковы по физической природе. А вот по мыслям… Японцы ни на кого не держат зла! — Заявил ответсекретарь. — На них атомную бомбу, а они — никогда не наносить вред человечеству, а ядерное оружие не производить, не обладать, не ввозить. Если на государственном уровне зла не держат, то человек и подавно.

— Другие люди! — Утвердительно и упрямо повторил я, смотря на Барабаша.

— Что ты заладил: другие, другие. Такие же! — Вспыхнул Барабаш.

— Какие такие же?

— Как все!

— То есть — как мы все, как ты, как я, как наш редактор, первый секретарь райкома? Мы не держим зла, и они не держат зла? Мы живём по сто лет, и они живут по сто лет?

— Что ты конкретизируешь. Я же в общем, — начал сдаваться ответсекретарь. — В пельменную пойдешь?

— Нет, я в «Нептун».

— И что тебя к глухонемым тянет?

— Другие люди, — рассмеялся я, выходя из кабинета…

Как всегда: кусок жареного палтуса с рожками, кофе и хлеб…

Все мы разные, думал я, чувствуя, что в мою сторону украдкой смотрят уже известные мне парень с девушкой.

В кафе, как и всегда, была тишина. За толстыми квадратными и зеленоватыми блоками, из которых было составлено огромное окно, мутно просвечивал город в белых снежных шапках, которые начинали уже оседать. А здесь был особый мир тишины и уюта. Каждый мог закрыть для себя створки этого мира, не теряя ничего, что оставалось за ними. Каждый живёт в своей раковине, а вне своего пространства, которая тоже имеет свои створки, он только обитается и питается.

Голова начинала клониться помимо моей воли и вплывать в какой-то тёплый, ласкающий всё тело, туман… Может быть, и вся известная нам вселенная заключена в своей раковине? А мысль? Где находятся бесчисленные шифры и коды, которые человек заключил в одно слово мысль? Если одни расстреляют других по какой-то глупой разнарядке только потому, что они видят друг друга, то всё невидимое не подвластно им! Разные… Насколько мы разные во своим возможностям или у каждого есть свой предел? Мы не — рабы, рабы — не мы? Можно ли эту глупость передать дактильной азбукой? Ничего не решают эмоции и всё подвластно числам? Эмоционален ли по своей природе Бог и кто он? Только число подразумевает сначала мысль, а потом — Слово. Замысел и Плод… Наоборот не может быть. Мы разные, разные, разные! Ничего похожего и повторяющегося. Тогда зачем держать на кого-то зло?

Вдруг всё разом рухнуло. Взорвался и разлетелся звон.

Упала тарелка с палтусом…

Кто-то осторожно трогал меня за плечо. Просыпался я трудно. Возле меня снова стояли парень и с девушкой. Открытая ладонь правой руки, под которой ладонь левой на их языке — помочь. Я дотронулся кулаком до лба и подбородка — спасибо. Те, которое говорят, что мы все одинаковые, подумали бы, что я собрался драться.

Они улыбнулись.

Тут раздались звуки, нахально оскорбившие наше общение:

— Ты что, бездомный? Спать сюда приходишь? За тарелку будешь платить!

Из кухни неслась по залу толстозадая раздатчица в грязном белом фартуке. Парень с девушкой недоумённо смотрели на кричащую бабу. Женщина вряд ли бы так кричала и выражалась.

— Всю харю извазюкал в рыбе, пол залил. Кто будет платить?

— Конечно, я. Вы не волнуйтесь. Сколько и куда платить?

— Три пятьдесят!

Вот и пообедал. Как быстро она подсчитала! Такую тишину нарушила баба.

— Тетрадку подбери, писатель! — Прикрикнула она, вытирая шваброй пол.

Заляпанная соусом тетрадь, с исковерканной судьбой Орлова, которого слишком рано освободили от крепостного права, а также моментами современности Нерчинской каторги и недавними впечатлениями, валялась рядом с осколками тарелки.

— Так ты ещё и говорящий мужик! — Продолжала браниться баба. — Жить что ли негде? Не в кассу, мне трёшку давай…

Ещё раз извинившись, я покинул кафе и растаявшую от трёх рублей бабу. Парень с девушкой улыбались и махали мне вслед. С ними всё было понятно без слов. А мы, говорящий мужик и говорящая баба, так и не поняли друг друга.

И всё же очень мало надо человеку для радости и даже здоровья. Бабе — три рубля, а мне — выспаться… У каждого своя разнарядка, на каждую разнарядку — своя правда.