Яд замедленного действия. Детективные истории

Виктор Каев

Молодой учитель истории Сергей Аркадьевич Селезнёв, написав рано утром заявление об отпуске без содержания на три дня, вошёл в кабинет директора школы. Директор сидел за своим рабочим столом. Его глаза были неподвижны, в уголке рта запёкся ручеёк крови, а на сорочке в районе сердца чернела круглая дырка. В кабинете ощутимо пахло порохом… Так началась эта страшная и странная история, в ходе которой Сергей пытался разобраться в причинах случившегося и найти ответы на возникшие вопросы.

2

Да. Когда не везёт — тогда не везёт! Изотов и, подъехавший чуть позже, следователь продержали меня больше часа. Уже закончили работу эксперты. Уже увезли тело Минакова. Уже опечатали его кабинет. А сыщики всё ещё расспрашивали меня о покойном, о его отношениях с подчинёнными. Почему-то, они попросили меня участвовать в их беседах с учениками, для чего мы с ними прошли почти по всем старшим классам. Отпускал меня Изотов как-то неохотно. Я бы не удивился, узнав, что он считает меня стрелявшим в Минакова, прежде чем кто-либо появился в приёмной и учительской. Честно говоря, мне тоже было не понятно, как это я ничего не видел и не слышал. Ведь выстрел, по всему выходило, должен был грохнуть в 7.30—7.40. А я в это время строчил своё заявление в учительской. Правда, в следующие три-пять минут моё одиночество прекратилось. Пришла Людочка, появился Александр Николаевич. Вошли в учительскую и ещё два или три учителя. Но и они — ни сном, ни духом… Короче, чертовщина какая-то.

Изотов сказал, что в руке Минакова всё же оказался «Макаров». Но, провалиться мне на месте, если это было самоубийство. В моём сознании такая версия никак не хотела подклеиваться под ту картинку, что я видел в кабинете директора.

Когда, наконец, капитан разрешил мне уйти, я поспешил к своим одиннадцатиклашкам, у которых числюсь не только учителем истории, но и классным руководителем. Мне на них, как правило, не хватает времени. Максимум, ежедневно забегаю на несколько минут, да раз в неделю провожу классный час. Когда изредка удается организовать с ними что-нибудь неординарное, это для них сразу становится «великим событием». Но сегодня нельзя было не зайти. От таких ЧП они, пожалуй, на ушах стоят. Я постучал тихонько в дверь кабинета химии, из-за которой негромко доносился голос Ирины Сергеевны. По расписанию был её урок. Дверь распахнулась. Она, как обычно, мне обрадовалась, хотя её глаза сегодня смотрели серьёзно.

— Вы к своим?

— Если не возражаете…

— Конечно-конечно! Мы, всё равно, здесь никакой химией не занимаемся.

Она развернулась, мотнув пышной, с бронзовым отливом гривой мелко завитых волос, и прошла к окну. Между прочим, походка её, если смотреть вслед, была вполне грациозной.

Я вошёл. Ребята встали.

— Здравствуйте. Садитесь.

Они опустились на свои места так тихо, что я забеспокоился о полноценности своего слуха. У Зины и Женьки глаза почти на мокром месте. Остальные тоже очень встревожены и возбуждены.

— Ну, что, дамы и господа? Взволнованы? Да, братцы! На нашу школу прямо напасть какая-то! Не опомнились ещё от трагедии со Светланой, как снова несчастье.

Из угла раздался голос Володьки Челнокова:

— Сергей Аркадьевич, а это правда, что он застрелился?

Я нахмурился.

— Умер от огнестрельного ранения в грудь.

— Так его убили?!

— Пока неизвестно. Идёт следствие.

По рядам сначала пробежал лёгкий шумок, потом все разом заговорили.

— Сергей Аркадьевич! Но ведь он же — директор школы, а не мафиози какой-нибудь! За что же его убивать?

Это уже Сашка Ситлецкий выдавал мысли вслух. Я поднял руку.

— Тихо, тихо! Ну, зачем мы будем придумывать свои версии? Они же, всё равно, безосновательны. Давайте лучше возьмём под контроль свои эмоции. Он известен нам как хороший человек. Давайте с уважением отнесёмся к его памяти. И минутку помолчим.

В классе наступила тишина. Я обвёл ребят взглядом. Красавчик Ситлецкий, маленький, но умный и амбициозный Костик Стрельцов, Генка Маркарьян — будущий медалист, Ира Коноплёва — звезда нашего класса, Маша Берг, Наташа Фокина — все смотрели на меня глазами, в которых не было досужего интереса к сенсации. Им было по-настоящему жаль Минакова как своего директора. И как человека тоже. А ещё им было страшно.

Я посмотрел на Ирину Сергеевну. Стоя спиной к окну, она присела на подоконник и вытянула скрещенные длинные и чуть неровные ноги, затянутые в чёрные джинсы. Она была очень серьёзна, когда прямо взглянула мне в глаза.

Распахнулась дверь и в кабинет вошла Вера Ильинична. Она всё ещё была несколько бледной, а на лице так и застыло выражение ужаса. Я ощутил прилив сочувствия к этой немного чудаковатой женщине. Она кивнула нам, извинилась и сухим, надтреснутым и напряжённым голосом обратилась к классу:

— Так. Сейчас после звонка все могут идти домой. Завтра уроки, как обычно, по расписанию пятницы. Дома ничего лишнего не наговаривайте. И без того слухов будет предостаточно. О панихиде и похоронах мы вам сообщим, как только всё будет организовано. Вы же, надеюсь, примете участие? Вот так. До свидания.

И, именно в это время, за дверью рванул воздух школьный звонок. Мои ребята задвигали стульями, разом все заговорили и, прощаясь, двинулись к выходу. А я стоял и смотрел им вслед, забыв даже оставить дежурных, чтобы прибрать кабинет.

Голос Ирины из-за моей спины вернул меня к действительности.

— Серёжа! Что же это такое, в самом деле? Неужели всё это правда? Я просто никак не могу поверить!

Я обернулся.

— Знаешь, Ир! Я бы тоже не поверил, наверное. Но я видел его там, в кабинете с дыркой в груди и совершенно мёртвого. Такое, вот, скотство!

— А зачем ты к нему заходил?

— Хотел отдать ему заявление…

— Заявление?! Так это правда, что ты увольняешься?!

— Вообще-то, я, всего лишь, хотел попросить три дня без содержания. Надо мне было. Представляешь, какая чушь?! Хотя, насчёт увольнения — это правда.

— Ой! Ну, ни к чему это! Не надо уходить. Ты же учитель от бога. Посмотри, как тебя дети любят!

— Любят, любят.… Видишь ли, Ириша, очень уж мне по жизни стало хреновато. Я себя перестал мужиком ощущать. Работаю за двоих! А что получаю? На эти деньги достойно не прожить даже одному. А мне скоро 35. Я, конечно, подрабатываю извозом на своей машинёнке. Но я так не могу! Привык делать что-то одно, но как следует. Уходить придётся. Вот, только почву на новом месте подготовлю, тогда и вперёд.

Ирина вздохнула.

— Жа-а-аль! Тебя у нас уважают. Это будет потеря. Для всех. И так мужиков мало, а приличных — особенно! Знаешь? Твоё присутствие помогает нам себя бабами чувствовать, форму не терять.

— Спасибо, конечно! Только, не могу я так больше. Да, и не хочу, пожалуй…

— А твои знают?

Она кивнула на пустой кабинет.

— Нет. Я пока ничего не говорю. Боюсь… Особенно, теперь. Они, ведь, ещё от гибели Лазаревой не оправились…

В коридоре раздались чьи-то шаги, и дверь открылась. На пороге стояли Рома Калюжный и Света Румянцева.

— Сергей Аркадьевич! Мы же дежурные. Чуть не забыли!

— Вы хорошо сделали, что вернулись. А то, если бы мы с Ириной Сергеевной за вас отдежурили, вам бы не рассчитаться. Шучу! Ладно, убирайте тут, а мы пошли. До свиданья. Не забудьте окна закрыть.

Выйдя из школьного подъезда, я пересёк улицу и остановился.

Наша школа стояла в высокой части города над склоном холма. Отсюда спускалась далеко вниз к его подножью дряхлая, ещё дореволюционная, каменная лестница, ведущая в гущу маленьких частных двориков и кривых переулков старого города. А стоило поднять глаза, как зрелище от горизонта до горизонта раскинувшегося миллионного «муравейника» всегда начинало будоражить воображение. Мне виделись миллиарды кем-то уложенных кирпичей, миллионы окон, тысячи квадратных километров железа и шифера на крышах, миллионы километров проводов, несметное количество всяких гвоздей, шурупов и прочих мелочей, которые были вкручены, вбиты, натянуты, вкопаны, замоноличены трудом поколений и поколений упорных людей. Количество всех этих элементов видимого мира стремилось к бесконечности. Глядя со своей возвышенности на прорезанный тускло блестящей лентой реки и затянутый сероватой дымкой от дыхания десятков тысяч моторов и топок современный город, я всегда говорил себе: вот оно, реальное воплощение истории! Она не что иное, как овеществлённый труд. Эта мысль переполняла меня собственной причастностью к человечеству. Наверное, поэтому я любил стоять здесь и смотреть на открывающуюся потрясающую картину.

Однако сегодня у меня было иное настроение. И я замечал только облупившуюся штукатурку зданий с пятнами сырости от протекающих крыш и гнилых карнизов. С разномастных трущобных балконов свисали гирлянды сохнущего серого белья. На замусоренных улицах с разбитым машинами и дождями асфальтом непреодолимо раскинулись огромные мутные лужи. По неопрятным тротуарам спешили по своим делам толпы мрачных, озабоченных, нервных людей. Казалось, каждый из них готов оттолкнуть, ударить любого, кто осмелится оказаться, пусть случайно, у них на пути.

Господи, какое же мы, всё-таки, зверьё!