Камушки

Виктор Каншиев

Виктор Павлович Канишиев родился в 1946 г. в г. Беломорске. После окончания школы работал плотником, рыбаком, добывал живицу, более двенадцати лет трудился кузнецом. Являлся литературным сотрудником районной газёты «Беломурская трибуна». В ней в 1970–1980-е гг. печатали его рассказы. Некоторые из них вошли в данный сборник. частник и призёр всероссийского кокурса рыбацких рассказов газеты «Аргументы и Факты» и республиканского конкурса рыбацких рассказов газеты «ТВР-Панорама». В 2013–2014 гг. произвдения В. П. Канишиева были опубликованны в литераурног- краеведческом альманахе «Сиверко», в 2015 г. к 100-летию станции Беломорск Октябрьской железной дороги его рассказ «Повезло» был напечатан в сборнике «Станция Беломорск. Годы. События. Люди». Ветеран труда Республики Карелия. С 1996 г. находится на заслуженном отдыхе. Проживает в городе Беломорске.

ТУШИ СВЕТ

Повесть

«…Несчастие, не есть неустранимая основа бытия, а — мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя».

М. Горький

Всё начинается с любви. Ты с высоты красоты своей меня столкнула наземь. Треснул скелет. Но стержень уцелел. Я харкал кровью и жил. Шестым чувством чуял: спасение — в работе. В работе, от которой будет трещать хребет. В работе на всю жизнь. Работа должна приносить радость. Я менял профессии. Попал в торговлю. Торговый работник должен быть хитрым. Буфетчица Галя утверждала: «Кто не хитрый, тот — дурак!».

Я не был хитрым. Я был молодой и неопытный, не соответствовал занимаемой должности. И «прогорел». Мне предстояло возмещать ущерб — две тысячи рублей. Как сказал поэт:

Эта жизнь ещё так благосклонна,

Не в беде искупала — в воде.

* * *

Светлый мартовский день. Лесная дорога со скрипом ложится под полозья розвальней. Лошадёнка, кося тёмным глазом на конец трёхметровой вицы, бежит бойко, но без усердия.

Давай, Малюта, давай, шевелись, а то включу форсаж дак ошалеш опять! Возчик смеётся, видимо, вспоминая, как она «шалет от форсажа».

Тем временем дорога выбегает на край поляны, теряется, исчезает, и катит блеском полозового следа назад к людям, к цивилизации. В конце поляны — ветхая покосившаяся избёнка с заплатами выцветшей толи, фанеры. Если б не тёмная нитка тропы к дверям да не поленница, вряд ли поверил бы, что это жилище человека обитаемо. Наш путь пролегает мимо, туда, где за озёрной губой, у обреза воды, приютилось несколько избушек. Это и есть центр мастерского участка химлесхоза. Розвальни, скрипом поприветствовав избёнку, уже стали прощаться со старой знакомой, как та, хлопнув дверьми «выплюнула» человека, держащегося за прореху штанов. Человек быстро помочился, судорожно по — рыбьи трепыхнулся, и, вякнув в сторону воза нечленораздельной фразой, исчез в избе.

— Кто это?

— А — а — а… Дурмашина, познакомишься ещё.

Первые дни лесной жизни. Мастер подселил меня к двум солдатам. Ребята охраняли усилительный пункт проводной связи — большой, светлый дом на вершине горки. Внизу — избушки химлесхоза и богатое рыбой озеро. По утрам, на берёзы, что стоят вокруг УП, прилетают тетерева.

Утро. Готовлю завтрак. За стеной голоса, связиста и ещё чей — то лающий.

— А где этот голубок? Мне Кузьма говорил, что нового бича привёз, молодого, здорового.

— А тебе какое дело до него? Вали отсюда со своей брагой. Вали, а то…

Треск дверей в коридоре, шарканье, на пороге кухни — мужик с двумя трехлитровыми бутылями браги. Одну он прижимает к груди как ребёнка, другую держит за горлышко. Встреча взглядов. Гость, как бы наткнувшись грудью на что — то, пятится. Впрочем, это длится не долго, как — то неуловимо шаркнув ногой, он входит, и ещё не совсем уверенно, но и без особого стеснения начинает разглядывать меня, показывая многозначительным взглядом на бутыли:

— Знакомиться пришёл.

Гость выше среднего роста. Плечи узкие, но развёрнуты. Грудь хилая, но колесом. Узкое лицо, высокий лоб. Движения быстрые, нервные, эксцентричные. Рыжая клочкастая шевелюра явно враждует с расчёской, не признаёт её и отрицает. Из перекочевавших на стол бутылей наполнены кружки.

— Ну, давай! За уважение.

— Извините. Я не пью.

— Брезгуешь… Да Туши свет — я! Бери, пока есть, потом не будет.

Чищу картошку и молчу. Вскоре, «приняв на грудь» пару кружек, мужик орал на крыльце:

— Знаем мы вас, непьющих, не е… До первой большой получки

— голубки, а после — возле мово туалета раком лазите! Хороших я тут что — то пока не видел…

Прошла неделя. Под вечер, при первых уже звёздах, Горобец брёл домой. Налимов на самоловках не оказалось. Полдесятка окушков, пойманных на блесну, пошли на наживку. Без единого хвоста, усталый и голодный, шагнул он в остывшую избушку. Долго ломал спички озябшими руками, — коробок попался старый и они не загорались. Зажёг лампу. Ломал сухие лучины, топил печь, курил, отогреваясь у раскалившейся чугунной плиты. Снял дребезжащий крышкой, ключом кипящий чайник. Минуту помедлив, вышел в сени, полез на чердак, где под коньком висели в наволочке ржаные сухари. Мочил их в кипятке, грыз, чуть посыпая солью, глядел на горящие поленья. Поев, закурил, потянулся к висящей в углу недовязанной сети.

* * *

…Вошедший, с охапкой дров, связист смеётся:

— Вон, Тушитель домой прошёл. Он нынче «в толку», трезвый.

Иди, познакомишься и всё насчёт рыбалки узнаешь.

Изба Тушителя. В тёмных сенях, загремело под ногами покатившееся ведро. Хозяин встретил лаем:

— Что, с аванса ещё не расчухалсь? Всё ещё раком лазишь? Какого тебе надо?

— Поймал чего?

— Эт дело моё!

Потрескивают в печи дрова, слегка парит чайник, мирно тикает будильник, дымит самокруткой Тушитель, привычно орудуя клещицей^[1], ведёт насадку сети. Чувствую, мужик этот понимает всё. Начинаю без предисловий:

— Михал Иваныч! Вергилий, поэт такой был, во выдал когда — то: Встала и обратясь, проблистала выей румяной,

И как амброзия, дух божественный пролили косы, С темени пали струёй до самых ног одеянья,

В поступи явно сказалась богиня.

Глуша в себе поднявшееся волнение, смотрю вопросительно на Горобца:

— Каково?

Хозяин, быстро глянув, загудел независимо:

— Я своё отлюбил… Было время, и мене любили… За гроши!

Просквозила тень улыбки с горечью, и последовал взрыв:

— Валенок, вон, скоро каши запросит, а у тебя одне — бабы на уме!

Догорает печь, тикает будильник.

— Михал Иваныч, а чего ты ужин не варишь? Есть — то ты будешь?

— Не буду.

— А чево?

— Ангина.

— А — а — а.

— Какаву пить будешь? — подхватывается вдруг Горобец.

— Мо — о — ожно, — медленно соглашаюсь я.

— Пачка — на полке, вон, с лета стоит, я его не пью. Сухари — на столе, а масло — в коридоре. Орудуй.

Дымит самокрутка сеть. Я ем сухари с маслом, запиваю какао. Вот и ложка забрякала о днище банки. Оборачивается хозяин.

— А ты это… здоро — ов. Ну-к, хватит! Волка кусок. Во прорва! Схватив банку с остатками масла, Тушитель подаётся к две — рям, приговаривая:

— Не, мне-т не жалко, но оно ж убувает. Убувает оно! Понятно тебе, голубок?

Утро нового дня. Мрачный Тушитель идёт на лыжах мимо УП в лес. Серебрится иней на берёзах и изгороди. В дальнем конце полей, по опушке, черными пятнами — тетерева. Связист бурчит:

— Чтой — то Дурмашина гордый ходит, не здоровается. Пропился вдрызг, наверное.

— Ангина у него.

— Кто тебе сказал?

— Он.

— Во — во. Последние сухари съедены, теперь ангина. Есть нельзя, значит. Потому как нечего. А до получки ещё дня три.

В обед, подкараулив Тушителя, зову его к себе. Угощаю борщом и кашей. И почему — то мне приятно кормить осунувшегося Горобца.

А места здесь величественные! По берегам большого озера щедрый на дичь и ягоду лес. Столетия стоявшие хутора исчезли теперь. На месте сгнивших срубов буйствуют под летним солнцем малинники. Отвоеванные каторжным трудом поля зарастают лиственным мелколесьем. По березнякам вечными памятниками упорству и трудолюбию местных жителей покоятся валы вынесенного с полей дикого камня. Избы с окнами на озеро рубились в удивительно живописных местах. Предки видели и умели ценить и пользу и красоту. У поселений, как правило, хороший лес и почвы. Оттого и начали лесохимики освоение этого края с хуторских лесов.

Сосновая смола — живица нужна химической промышленности. Процесс её добычи — тяжёлый ручной труд. Вздымщик, выполняющий норму, проходит за день 25–30 километров. Прослышав о больших заработках, едут сюда охотники за удачей. Кто — то, попробовав здешней «каши», уезжает. Другие же остаются, втягиваются в работу. А, в общем, немногие связывают свою судьбу с лесом навсегда. Большинство старожилов — люди семейные. Дом человеку — поддержка и опора. Семейный лесовик «окапывается» в тайге основательно: рубит избушку и баню, выбирая место с хорошим лесом и рыбным озером. Бани топятся по — чёрному. Пар — сухой и приятный — лучшее лекарство от всех хворей. Неделю потеющий, изглоданный мошкой лесовик жарится в бане неистово, ныряет в озеро, а затем — вновь на полок.

Озеро Воинга. На трехсаженной глубине в тихий солнечный день видны все камушки. Есть здесь сиг и ряпушка, язь и налим. Не редкость для этих мест — метровая щука и килограммовый окунь. В лесу — рябчики, тетерева, глухари и зайцы. Каждые весну и осень идут через Воингу многочисленные стада мигрирующего северного оленя. Цивилизация только — только ещё прикоснулась к этим местам. На высоком мысу у восточного берега, рядом с кряжистыми соснами, незыблемо стоят прокаленные ветрами коричневые от смолы кресты погоста. Озеро вглядывается прозрачно голубым своим оком в пришедших на его берега людей и молчит. Что — то будет, когда выпилят лес?

А весна набирает силу. По утрам, над нашей горкой, морозный воздух чист. Озеро — в молоке тумана. А вершины берёз, по берегам, освещены солнцем. Косачи приветствуют светило своим «чуф — фы, чуф — фы».

Я готовлю участок к сезону. Приглядываюсь к Тушителю. Выясняется: по — первости, к здешней «ломовой» работе Михал Иваныч не готов был ни морально, ни физически. Ему предложили работу возчика. Горобец воспрял духом. Это ж козырная должность! В лесу, для каждого, водитель кобылы — нужный человек. Дрова, бочкотара, продукты, строительные и вспомогательные материалы, живица. И всё это доставить в срок, и в сохранности. Тут надо быть смышлёным, обязательным, коммуникабельным. Любить людей и лошадей, управляться с бензопилой и лодочным мотором. Возчик на участке — «око государево». Мастер без хорошего возчика, как без рук.

На Воингу ведёт одна дорога. По ней идут свежие люди — туристы, с запасом песен, юмора, рыболовных снастей и спирта. В конце дороги, у озера, — избушка. Жильё — под стать собаке, но жильё. В десятке метров — малинники. И чуть дальше, в озере, — рыбные места. По этой же дороге идут в свои избушки лесовики с запасами вина, провизии и новостей. Встреча. Добрые приветствия, и появляются на столе у хозяина маринованные грибки, малиновое варенье, жареная рыба, а то и рыбный холодец. И благодарный прохожий не обнесёт стограммулькой хозяина. Зимой же всякая живая душа не обойдёт теремок Туши света, «умалинивать» не надо. Роскошь общения приносит дивиденды. Самый осведомлённый на Воинге человек — Горобец. Он же — душа коллектива. Мастер, флегматичный, спокойный мужик в очках, — алиментщик. Жизнь на участке, тихая и размеренная, — как в колхозе. Без травм и происшествий. Тушитель уважает своего начальника, — очкарик держит народ на дистанции, участок выполняет план. Горобец тоже не даёт спуску молодняку. Прежде чем приступить к заготовке дров, он не один раз проест тебе плешь. Заставит отыскать сухары^[2] рядом с дорогой, очистить к ним подъезд, и чтоб ты готов был помочь ему в погрузке хлыстов на сани. А то и размялся бы с бензопилой. Не для дяди же, для себя дрова. И так — во всём. Молодняк прощает ему это, Тушитель умеет рассмешить.

Так было ещё недавно. Но сменилось начальство. Тушителя новый мастер разжаловал в первую же неделю. Его, засидевшегося в тёплой компании, Кузьма огорошил с порога:

— Пьёшь, сука? А голодная лошадь до сих пор в хомуте, на морозе стоит?

Сено у лошади было, но спорить Горобец не стал. Из «козырных» его перевели в «ломовики». Теперь он не авторитет. Теперь он, как и все, добывает живицу. Пока нет спиртного, накапливается какой — то потенциал планов, съестных припасов и завершённых дел. Подходит день зарплаты, и всё летит в тар — тарары: уничтожаются прохожими доброхотами съестные припасы, теряются кудато дефицитные заготовки резцов, хорошей стали, исчезают болтики, ремешки, крючки, «привыкнув» к посетителям, и отступает порядок. Сам хозяин во хмелю щедр, — бери у него всё чёхом, задаром. Он искренне готов поделиться, чем угодно и с кем угодно. Потом наступает похмелье.

— Дурак я, дурак! Больше, чтоб ко мне ни одна тварь, ни ногой. Никаких выпивок, ни друзей. Уйду, поставлю в стороне другую избу, закорю новый участок и гуляй Ванька по бухвету.

Но проходит время и, как говорит Туши свет, «зноу» события повторяются. Возвращаются энтузиазм и тяга к общению. Приходят лесовики, пьют, припоминают друг другу старые обиды, дерутся. Попадает и хозяину. И опять что — то пропадает, «привыкнув» к посетителям.

О работе Горобец рассуждает по — своему:

— Притя, притя, голубки. Давайте два, три плана. Мне — то до фени. Мне ни ковроу, ни хрусталей, не надо. На сахар, хлеб и дрожжи я заработаю, а там — на налимах перебьюсь. Притя. Вам некогда, вам гроши в первую очередь, а мне — природа: грибки, малина, окуни, и протчие плотички — рыбочки.

При скромном заработке, Михал Иваныч ловит рыбу — для себя и на продажу. И как рачительный хозяин заботится о том, чтобы статья дохода эта не приходила в упадок. За сети он отдаст всё, хотя и отдавать нечего. Может выменять на рыбу, купить, поставить литр водки, показать рыбные места, может упросить оставить на сохранение, а потом сеть сама к нему «привыкает». Может тронуть широтой натуры, и ты сам с чистым сердцем подаришь ему её. Он требует всем своим естеством: ты можешь, ты должен, так дай же, какого тебе… В добыче снастей он идёт до конца и, как истый мужчина, не мытьем, так катаньем, добивается своего.

* * *

С котомкой возвращаюсь из посёлка. На первой проталине, у избы, Туши Свет встречает обычным лаем:

— Что, промот, нагулялсь? Подворачивай оглобли, покурим.

Садись, чай горячий ещё, долбани чеплажку за уважение.

— Почему «промот»?

— Так промотал же что — то, раз плотишь. Сидим, прихлёбывая свежезаваренный чай.

— Что новенького там? Не нашёл ещё себе кадрину? Угощаю его «Беломором» фабрики Урицкого.

— О, хоть пшеничную закурить после махры.

Пачка ложится на стол. Собираюсь уходить. Михал Иваныч смахивающим движением берёт папиросы, суёт себе в карман.

— Ну-к, паря, в гробу я тебя видел, давай курево.

— Обойдёсся. Небось, в сумке — то навалом их…

— Не важно, не наглей, спрашивать надо! — силой отбираю папиросы. Туши Свет морщится.

— Прощай голуба, ишь шустрый какой стал! Что — то не даёт мне уйти. Достаю курево.

— На, наращивай шею, может, быстрей подохнешь. Глаза Туши Света теплеют:

— Вали, промот, пока трамваи ходят.

— Продолжай гнить, голуба. Пока.

* * *

На Воингозерском участке нас — человек тридцать. Глеб с татаркой, Толя — блин, Сашка — урка, Куцепалый, Туши свет, Петяказак, Витя — чахоточный, Романючка, Коля — пожарник, Штурманок… «Голодранцы всего свиту до кучи гоп» — как говорит Горобец. Живём в разных концах озера. Видимся не часто. Хожу к Тушителю. Михал Иваныч рассказывает о себе. Тихая с лукавинкой улыбка, от которой светлеет лицо, разглаживаются морщины. Уставившись в темноту за окном, покусывая мундштук, вспоминает:

— Было, покуролесил в молодости. О-о, туши свет… В деревне у нас, в соседей — свадьба. Свист, пляска. Народу-у. А во дворе, среди прочих лошадей — рысак, серый в яблоках, в расписныя санки запряжён. Не наш, дальний чей — то. Конь — я таких не видел. Ушами так и сригёт, так и сригёт. Прокачу — усь!!! Стемнело. Только песняка вдарили, я вожжи с кола долой и ходу. Как он попёр… Ток башку береги. Ошмётки с‑под копыт, как ядры, летять. Под утро только опамятовел. Шо ж я натворил. Увидит кто, — и плакали мои рёбра. Куды ж деваться — то? Глядь, Гапка, сестра двоюродная, хворост на быкоу грузит. Дров возле села не было. Гапка выручай! Каюк мне. Вожжи к передку привязал. Но-о! Конь сам домой придёт. В село на быках въезжаю, меня уже стерегут:

— Ты коня угнал?

— Пот — тя на…! Буду с вами пьяныма лясы точить… Как вспомню. У — у — у, туши свет.

* * *

Крупная «ходовая» баба — Романючка. Чистые, как у ребёнка, голубые глаза, восемьдесят пять килограмм замечательно мягких мышц и никакого целлюлита. Венера Милосская — сорока двух лет. Когда — то фартовый Серёга Романюк привёз её с вокзала. Плюшевая жакетка, кирпичного цвета чулки х-б и, как у сталевара, ботинки свиной кожи. Всего имущества — узелок с нижним бельём. Всего документов — справка об освобождении. Но зато натура — «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». В работе Романючка даст фору большинству мужиков, выживет в любой «тундре». Серега давно «слинял», а Романючка осталась. Теперь Венера эта изредка остаётся ночевать в избушке Туши Света. Мужики знают про то и пробуют «завести» счастливца.

— Мечтаешь? Давай. А Романючка у москвичей на избушке. Пьют, за жись говорят. Щас пока ничего, а там… Ребята молодые.

— Ничё, ничё! — вскакивает Горобец. Придё — ёт коза до воза! И пальцем по столу та — та — та.

* * *

Водитель кобылы Малютки, вызывающе — хмурый Коля Кулаков озадачил меня в первый же день. Для обустройства и наладки инструмента понадобился молоток. Подошёл.

— Коля, дай на час…

— Не дам.

— А почему?

— Гвозди у нас с тобой разные.

— Это как?

— Ну, вот приходит к сапожнику мужик: «Дай молотка — забор починить». — «А какие у тебя гвозди?» — «Как какие? Железные…»

— «А у меня — деревянные. Не дам молотка! Понял? Гуляй…» Вскоре, хмурый Коля этот пришёл на УП с цепями от «Друж — бы».

— Велено вам, дров напилить. Напильники у тебя видел… Цепи выточишь! И хлесь — меня кулаком, в грудь.

Бросок «через себя» больно ударил Колю о мёрзлую землю. Возчик расстроился, но больше на меня руку не подымает и работу свою делает сам.

Тушитель посмеивается:

Отлились коту мышкины слёзы.

Коля — кулак у нас вроде начальника. Бутылку поставишь — будут дрова. Нет, — таскай и пили сам, вручную, пока не «созреешь». А зарплата за то идёт. По весне было: лосиха приблудная какая — то

— возле самых избушек с лосёнком. День, другой… Травка подымается на угреве, — она и шляется. А Коля пополз…

— Пугнуть хотел! — кричит.

Пугнул… И мелкашка — то — только с‑за угла стрелять. Ни одной птицы не убил. А тут прям в лоб, в ямку эту, какая сбоку, по мозгам. Пукнул. Она и ноги в небо задрала. Вот он, падла, забегал. Суббота. Все вшивые — до бани, а на поле — туша. Вот он:

— Берите, ребята, берите, чтоб и вони ейной не осталось. Разобрали. А после бани, самый затурканный бич — Витя — чахоточный грит:

— Ты, падла, мне боле года дров не возишь. Так вот, вези, а не то я ляжку от лосихи, прокурору на память подарю.

И другие то ж своё требуют. Тут они с Кузьмой и спелись, и закрутилась у них карусель.

Но спелись Фомин с Кулаковым намного раньше. О том, что коррупция — это дружба на высшем уровне, оба знали не понаслышке.

* * *

У Коли — кулака — большая семья: четверо детей, жена и престарелые родители в деревне. Когда — то, отец его вёл мелкую торговлю. Молодость прошла в «казаках»^[3] у богатого Сорокского судовладельца. На семнадцатом году стал ловить селёдку в Сороке. Приобрёл опыт в рыболовстве и торговых делах. Обзавёлся орудиями лова. Унаследовал родовой дом и женился.

При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым — обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой — ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками — активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.

Сыновей сразу же призвали в армию. Старший, Колька, попал в разведку (знал финский). Их группа в тылу врага попала в окружение. Решили идти на прорыв и погибли. Кулаков на прорыв не пошёл. Сдался в плен. Недолго пробыл в лагере. Приглянулся богатой одинокой фермерше — финке охочей до плотской любви. До конца войны числился её батраком. После войны был отправлен на родину. Полтора года отсидел уже в своём лагере. Очень уж много было темных мест в «боевой» биографии. В конце 46-го его освободили. В лагерной фуфайке и шапке, остриженный наголо, ехал он по родной стране. Смотрел на разбитые станции, на обгорелые остовы вагонов, на весёлый воодушевлённый победой народ; на осанистых фронтовиков с наградами, на инвалидов, на похорошевших баб. И чувствовал себя чужим и лишним на этом празднике жизни.

В деревню пришёл в сумерках. В родной избе светилось окно. Внутрь вошёл без стука. Сел в тёмном углу, у порога, на лавку. За столом, освещённым коптилкой, сидели соседи — фронтовики, пили с отцом брагу, вспоминали односельчан, поглядывали на гостя.

— В каком году, говоришь, известие получил?

— В сорок первом на младшего похоронка пришла, а старший пропал без вести.

— Крепись, дядь Ваня, мало кого война обошла.

Вошла в избу сестра Танюха с подойником, глянула на гостя и обмерла.

— Коляма…

Смолк разговор за столом. Кто — то поднял коптилку. Перед собравшимися сидел серый, пропахший тюрьмой, постаревший, отводящий глаза Коля Кулаков.

— Коленька… — в голос заплакала сестра. — Мы уж тебя не чаяли увидеть.

Колю раздели, достали чугун с горячей водой из печи, дали умыться с дороги, повели за стол. Тот прятал глаза, не отвечал на вопросы. Сказал только:

— Был в плену. Вот таки дела…

Потом, укрытый тулупом, на родной печи он заплакал.

— Танюха, одна только и признала…

Он плакал, сходила с души короста. Кому — то на этом свете и он ещё был нужен.

* * *

В начале войны Кузьма Прокопич потерял всех родных. Узнал, что такое холод и голод. Беспризорничал, воровал, дрался за место под солнцем с такими же, как сам пацанами — подранками. Долгие и великие страдания сформировали в нём тирана. Сделали его мелочным и мстительным. Нормальную жизнь увидел лишь в армии.

После службы прижился в «химдыме». Стал мастером на подсочке леса. Женился. В совершенстве освоил процесс добычи живицы. Научился обстоятельства разворачивать в свою пользу.

Алиментщики, алкоголики, бомжи, бывшие зэки, те, с кем не хотели связываться другие мастера, направлялись к Кузьме Прокопичу. Он не боялся этого народа. Люди — подранки, без почвы под ногами, их можно было согнуть, обобрать, а, если надо, и выбросить с участка. Кузьма Прокопич брал с них «десятину» живицей. От многого взять немножко — не воровство, а делёжка. Многие уходили с участка. Их место занимали новые «люди с вокзала». Начальство хвалило:

— Ну, хват… Другой бы с этим народом давно от инсульта умер. А этот работает и, в отличие от других мастеров, не жалуется на контингент.

Жаловаться было не на что. За двадцать лет Кузьма Прокопич освоил десятки способов безболезненного отъёма продукта труда у народа.

Фортуна изменила неожиданно. Фомин вёз рабочим зарплату. До мастерского домика оставалось километра три. Машина на гнилой лежнёвке села. Шофёр вырубил вагу. Вывесили колесо, забутили яму. «Газик» буксовал на мокром суглинке. Парень попросил Кузьму Прокопича кинуть под колесо грязный ватник. Папка с деньгами лежала на камне. Машина выскочила, покатилась. Довольные, тронулись дальше. Денег мастер хватился через километр. Вернулись. Папки на камне не было. Приезжал следователь. Завели дело. Деньги пропали с концами. А рабочие ждали зарплату. Перепуганный, с нервным тиком, попросил он у директора взаймы. Шеф взорвался:

На две «Волги» профукал и ещё просишь? Вон отсюда!

Потрясённый, Кузьма Прокопич вышел из кабинета. Всё, что было нажито «непосильным трудом», пришлось отдать бомжам. Работяги откровенно злорадствовали. Кузьма Прокопич переехал с семьёй в другой район.

На новом месте дела не клеились. Участок достался «на Боже, что нам не гоже». Ни рыбы путной, ни токов. А вывозка живицы — убийство для техники и лошадей. Вся по тракторным волокам, с грязью, ямами да камнями. Местные мужики — лесовики, привыкшие к добрососедскому общежитию, не сошлись с вороватым мастером, не приняли его, до исступления вспыльчивого характера. При первой же возможности уходили под другое начало. И вот когда вокруг осталось несколько человек, привыкших жить «как в зоне», Фомин неожиданно вырвался на оперативный простор.

К Покрову закончив сезон, Кузьма с Колей — кулаком поехали на Воингу «давить» сига. Величественное озеро, отличная рыбалка и множество удобств для работы восхитили Кузьму Прокопьича. Фомин заболел Воинг — озером.

В это время, на Воингозерском участке, рабочие — сезонники сдали живицу мастеру, получили расчёт и уехали. Смола, отстояв на берегу озера неделю, ушла в промпереработку. В нескольких бочках, вперемешку с живицей, оказались камни и песок. На фабрике вышло из строя оборудование. Убытки за простой и ремонт отнесли на «Химдым». Мастер участка клялся в невиновности, уверял что «подложили свинью». Но пошел под суд. Коля — кулак, как очевидец событий, рассуждал в конторе «Химдыма»:

— Лес — дело тёмное. Кто ж его знает, мастер шубу украл, или у мастера украли. Держаться подальше надо от тамошних бомжей, и будет порядок.

И тут, Кузьма Прокопьич заявил на планёрке:

— Чего бомжей бояться? Давайте мне Воингу. Я сам в трущобах вырос.

Благодатный край с глухариными токами, рыбными ловлями и мигрирующим северным оленем отошел к Фомину и иже с ним. Теперь всё было в ажуре: леса — вокруг озера, караваны бочек, трелюй по воде. Автомобильная дорога до берега. Телефон на УП. И даже деревенский магазин, в десяти километрах.

* * *

Технорук по подсочке — Петр Иванович Хлыпало — здоровенный мужчина. На Воингозерском участке у него — лежбище. Здесь

баня и койка в мастерском доме. Здесь ловится рыба, и местные лесохимики варят бражку. По зиме Хлыпало любит завернуть в теремок Туши Света «поправить голову».

В эту весну начальник прогнал технорука в лес. В посёлке Хлыпало, не поладив с женой, запил. Назанимал у народа денег, а отдавать нечем. Взялся за халтуру. Подрядился сократить поголовье бродячих собак. Склад с живицей — за посёлком, на отшибе. Пётр Иванович привязал здесь «пустующую» суку, и в сумерках

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Клещица — иглица для вязки сетей

2

Сухара — сухостойное дерево.

3

Казак — парнишка, батрак