Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание

Виктор Кустов, 2014

Первая книга "Одиночное плавание" рассказывает о шестидесятых годах двадцатого века и показывает многогранность провинциальной жизни – сначала на Смоленщине, затем в Сибири, куда волею жизненных обстоятельств переезжает семья главного героя. В ней ярко и точно отражена атмосфера тех лет, перипетии становления молодого человека советской державы. Содержит нецензурную брань.

Мужские забавы

Сплавная контора расширялась: за Селезнями, в верховьях Двины, леспромхоз начал валить лес, и теперь ежедневно катера тащили вниз по реке плоты. Изгибающиеся, словно живые, эти огромные ленты привлекали мальчишек возможностью прокатиться от остатков моста (в этом месте катера шли на самом малом, чуть быстрее, чем течение, и с особой осторожностью) до изогнутой песчаной косы, городского пляжа на другом конце города. За косой, в устье небольшого ручья, и базировалась сплавная контора, занимая все больше и больше места прибывающими катерами.

Пацанов с плотов гоняли матросы, боясь, что те могут попасть под глени и утонуть. Это придавало короткому путешествию оттенок состязания между пловцами и плотогонами и манило еще больше.

Отработав всю воду, с первым ледком катера вставали в отгороженный вдоль берега затон на зимнюю стоянку и ремонт. Один кузнец уже не справлялся с работой, и в помощь к Михаилу Привалову начальство приставило пришлого, недавно освободившегося из заключения мужика. Звали его тоже Михаилом, и, в отличие от Привалова, которому тот был ростом по плечо, в городе его окрестили Мишей-маленьким. Несмотря на незавидный рост, Миша-маленький исправно махал молотом, не прося передыха, и на блестевшее от пота, играющее мускулами его тело забегали (по выдуманной надобности) поглядеть конторские бабы, заглядывали и леспромхозовские молодки (их контора была недалеко), и Миша-маленький охотно брался исправить изношенный нож или выгнуть кольцо для калитки, но на приглашение незамужних молодух зайти после работы отказывался.

Появился он еще в августе, когда в последние теплые деньки лета коса собирала подростков со всей правобережной стороны, но уже не столько покупаться в холодеющей с каждым днем реке, а чтобы восторженно встретиться после недолгой разлуки (кто ездил в пионерский лагерь, кто в гости к родственникам в недалекие деревни или даже в Смоленск) и погреться на слабеющем солнышке.

В кузнице в эту пору работы было немного, и в обеденный перерыв Миша-маленький приходил на косу, теряясь среди пацанов из-за своего роста и одновременно выгодно выделяясь мускулатурой.

Старшеклассницы и задержавшиеся на отдыхе студентки провожали его откровенно заинтересованными взглядами и старались оказаться как можно ближе к нему. Пацаны же наблюдали за ним исподлобья, сбиваясь в группки и обсуждая свое, неотложное. И в первые дни его появления получалось, что как только он заходил в воду, вокруг тут же начинали плескаться одни девчонки, а выходил — пацаны словно по команде бежали в реку.

Но через пару дней Миша-маленький подошел к группке самых взрослых пацанов, присел рядом, бросил на желтый песок колоду карт, предложил:

— Ну, кто в очко со мной, по копеечке…

Тимка, верховодивший в отсутствие Петьки Дадона, уехавшего на недельку к тетке в Вильнюс, окинул того долгим взглядом, оценив бугрящиеся мускулы и татуировку на предплечье, гласившую «Мал, да удал», а чуть ниже — «Век свободы не видать», лениво подгреб колоду, перевернул, словно убеждаясь в подлинности карт, произнес:

— А чего по копеечке, могем и по рублю…

— Ну, по рублю еще рановато, — двусмысленно отозвался Миша-маленький и протянул Тимохе руку, признавая в нем старшего.

— Михаил…

— Тимофей, — помедлив, отозвался Тимка.

Миша-маленький обвел взглядом остальных, но ручкаться с ними не стал, скинул карту Тимке, потом себе, снова Тимке… Тот, опять же неторопливо, словно раздумывая, поднес карты к глазам, сказал:

— Давай еще…

Миша-маленький прищурился, взглянул, словно выстрелил, на Тимку и медленно потянул карту.

— А может, передумаешь?..

— Давай, не жлобься, — грубовато бросил тот, приложил взятую карту к остальным, уставился в разноцветный веер в широкой руке, с большими шишками сбитых костей, стал считать, от напряжения шевеля губами.

Миша-маленький окинул взглядом пацанов, усмехнулся.

— Перебор!

Тимка бросил карты.

— Десятка с прокладкой, — весело произнес Миша-маленький, ловко тасуя карты и оглядывая настороженных пацанов.

Колода словно летала по воздуху, совсем не касаясь его ладоней, и в то же время перед глазами возникала то одна раскрытая карта, то другая, наконец этот полет закончился стремительным выбросом двух карт в сторону Тимки.

Тот, помедлив, осторожно взял их, тут же затребовал еще одну и, не ожидая, когда Миша-маленький возьмет себе, довольно улыбаясь, выложил перед собой туза, шестерку и даму.

— Двадцатка…

— Ай-яй-яй… Хорошая прокладка, почти десятка…

Миша-маленький перевернул свою закрытую, это была десятка, и тут же набросил сверху туза.

— Очко…

И, обведя взглядом пацанов, пока колода продолжила в его руках свой неуловимый притягательный танец, предложил:

— Так что, может, еще кто присоединится… По копеечке?..

— Давай еще.

Тимка вытянул руку, одну за другой взял две карты и со вздохом облегчения бросил их на песок.

— Очко!

— Резонно.

Миша-маленький поднял руки.

— Против лома…

— Я и говорю, мы могем и по рублю, — поднимаясь, произнес Тимка. — Только нам окунуться надо.

И неторопливо пошел к воде.

Пацаны, отряхивая налипший песок, потянулись за ним.

Миша-маленький спрятал колоду под одежду и, быстро перебирая мускулистыми ногами, разбежался, высоко подпрыгнул и вытянутыми руками вошел в воду рядом с остановившимися пацанами.

Не выныривал он долго (те уж заволновались: мало ли какой валун мог оказаться на пути) и появился там, где не ожидали, почти на середине реки, возле самого борта катера, тянущего плот.

Оттуда, перегнувшись, что-то стал кричать матрос, потом и капитан выглянул из рубки, грозя кулаком одновременно и ему, уже поднимающемуся на первую гленю, и пацанам, торопливо плывущим от берега, — погрозил и исчез, понимая, что больше ничего сделать не может, а матрос подхватил багор, пробежал на корму, выставил его на пенную струю от винта, уходящую к плоту, и тоже замер, не зная, что делать дальше.

Миша-маленький прошел по гленям к подплывшим пацанам, вместе с ними стал нырять и возвращаться обратно, пока не прыгнули с последней глени, а плот уже плыл ниже затона сплавной конторы, им пришлось долго потом идти по каменистому берегу к пляжу, и по пути он познакомился со всеми и стал своим.

Еще несколько дней продержалась жаркая погода, и в обеденный перерыв Миша-маленький обязательно спускался на пляж, но уже не купался, а играл с пацанами в карты. Играли по копеечке все, даже самый младший в компании Колька Жбанов, который прилепился к взрослым пацанам благодаря тому, что жил как раз напротив пляжа и был незаменим во время долгих летних бдений, доставляя изголодавшимся купальщикам с огорода огурцы, яблоки, а то и шмат сала с хлебом. Колька Жбан учился в одном классе с Сашкой Жовнером, но в отличие от сверстников не выглядел угловатым, тело его было налитым и округлым, а лицо, увенчанное светлыми кудряшками, напоминало девчоночье. Он нравился всем девочкам в классе и даже старшеклассницам, может, поэтому не очень-то дружил с одноклассниками, но зато был вхож во взрослые компании и уже не раз наравне с ними пробовал вино и тайно покуривал.

Миша-маленький Жбана сразу выделил, стал опекать, пообещав всем сделать из него классного игрока, и, вероятно, поэтому Колька тоже иногда выигрывал. Но чаще всех в выигрыше оставался Миша-маленький, и к концу купального сезона все (меньше остальных — Тимоха и Жбан) были ему должны. Последний раз собирая колоду, уже под набежавшими синими облаками, готовыми вот-вот разразиться дождем, Миша-маленький еще раз напомнил пацанам, что святее карточного долга ничего нет, но тут же сообщил, что прощает всем их долги, амнистирует за похвальное поведение, а так как у него недавно была получка и Привалова сегодня на работе нет (отпросился по семейным делам, скорее всего, к зиме баньку достроить на меже с огородом деда Сурика), пригласил обмыть это дело красненьким.

Предложение это оживленно поддержали Тимоха, Венька Хрен (Хренин), он закончил весной восьмой класс и еще не выбрал, куда пойти работать: в леспромхоз подсобником или в сплавную учеником моториста; Ванька Приблуда, бросивший школу после шестого класса и уже два года работавший на мебельной фабрике (там директором был друг его погибшего отца Ивана Приблуды, он и взял недомерка на всякие поручения, пока годы не выйдут, чтобы к чему настоящему пристроить), и Колька Жбан. Последний по просьбе Миши-маленького побежал домой за салом, луком и бурыми помидорами. Приблуду отправили в дальний леспромхозовский магазин (аж к узкоколейке) за хлебом (там пекли вкусный, духмяный). Тимоха, как самый старший, вместе с Мишей-маленьким пошли в магазин, принадлежащий сплавной, покупать вино.

Широкая дебелая продавщица Клава, краснея пухлыми щеками, на стук двери шустро выкатила из подсобки, на ходу что-то прожевывая и окидывая взглядом маслянистых глаз вошедших.

Было ей чуть за тридцать, мужик ее, шебутной и драчливый Степан Мостовой, где-то в Карелии отбывал срок за поножовщину по пьяной лавочке. Клава изнемогала в одиночестве (детей Бог не дал) и в телесном томлении порой зазывала какого-нибудь не совсем завалящего мужичка помочь переставить в подсобке ящики.

После совместной непродолжительной работы она весьма охотно расплачивалась натурой. Правда, большинство перебывавших в подсобке натуру, даже такую податливую, считали довеском к более существенному, тому же плодово-ягодному местного розлива, и, обиженно вздыхая, Клава уступала уговорам, удивляясь, отчего ее пышущая жаром натура не удовлетворяет мужиков. Путем длительных сравнений и сопоставлений она пришла к выводу, что просто ей попадаются не те помощники, и стала приглашать еще не привыкших к кислятине подростков, приезжающих на отдых к родственникам из больших городов и забегавших за конфетами для своих девочек. И ей даже начало нравиться безусое скорое неистовство на ее пышном теле худосочных помощников, но только при виде Миши-маленького она томилась по-настоящему, до слабости в нижней части тела, воображая, как мяли бы ее мускулистые руки помощника кузнеца. (Степка ее был хоть и жилистым, но худым, не за что подержаться…)

Мишу-маленького она попросила подсобить уже во вторую встречу и, совместно переставив бочку с ржавой селедкой, тут же оголилась, выпростав обе налитые и розовеющие бубончиками груди, сама положила на них его ладонь, ожидая, что та сейчас сожмет их до желанного стона, но тот ладонь невежливо выдернул. Клава так и замерла, топорщась грудями и хлопая глазами.

— Ты, это… спрячь добро… — сказал Миша-маленький. — Побереги зрелость для мужа…

— Перезрею, пока объявится-то, — обронила она, но лямки сарафана на плечи натянула, грудь запахнула. И не преминула подколоть: — А ты малохольный, али как?

— А я братков не предаю…

— Ну-ну, — не поняла Клава и вздохнула, отгоняя вновь нахлынувшее желание, уж так от Миши-маленького мужиком пахло…

После того виделись они нередко, но Клава помочь больше не просила, хотя взгляд на мускулистой, блестящей от пота фигуре, прикрытой синей майкой, задерживала не таясь…

…Миша-маленький окинул взглядом скудный прилавок, сказал Тиме, что несолидно бормотухой обмывать их дружбу, и попросил у Клавы одну беленькую и бутылку недешевого портвейна.

— Чистенькую для нас с тобой, — пояснил он Тимохе, поднимая его в собственных глазах, отчего тот сразу признал Мишу-маленького пожизненным другом, а себя — его должником.

— С чего гуляем? — поинтересовалась Клава, выставляя бутылки и беззастенчиво разглядывая Тимоху, которого видела впервые. И строго добавила: — А этого я не встречала, приезжий?

— Наш это, наш, — пряча водку в карман широких штанов и передавая портвейн Тимке, отозвался Миша-маленький.

— Наших я всех знаю, — не согласилась Клава, продолжая разглядывать длинного, на голову выше Миши-маленького, мосластого, но уже набирающего мышцы и мужскую тяжесть Тимоху.

— Да наш я, тетка, — пробасил тот и, втянув загорелый живот, вставил бутылку за ремень, выпустил сверху застиранную рубаху.

— Какая я тебе тетка, — фыркнула Клава, — племянничек нашелся… — И пожалела: — Поди, без закуски…

Прошла в подсобку, вернулась с полукольцом колбасы, селедкой, завернутой в промасленную газету.

— Нате… Хлеба у меня нет, кончился…

— Хлеб у нас найдется. — Миша-маленький выгреб из глубокого кармана мелочь. — Сколько за это насчитала?

— А ничего… Закусите хоть…

— Ну, Клава… — Миша-маленький развел руками и предложил: — А ты свою лавочку закрывай да айда с нами…

— Куда это с вами? — заинтересовалась та.

— А мы вот у меня, в кузне…

— Ну да, рестора-ация… — протянула она. — Идите уж…

Венька Хрен, ожидавший их у магазина, тоже оценил щедрость нового приятеля, хотел разглядеть бутылки, но Миша-маленький велел не суетиться и просочиться в кузницу незаметно, рабочий день еще не закончился, мало ли что взбредет в голову начальству. Так оно и вышло: у входа на территорию, перед хлипкими, но металлическими воротами, их встретил Гордеев, начальник сплавной.

Был он грузен, одутловат лицом и, невзирая на прошедшее лето, белолиц и белотел. Может, оттого, что ходил в любую жару в изрядно поношенных форменных рубашке и штанах. Но если в будние дни такая одежда особого авторитета ему не придавала (намозолила глаза), то парадный морской китель с наутюженными новыми штанами и рядами боевых орденов и медалей, погоны и, главное, кортик, составляющие атрибуты праздничного парадного вида, впечатляли и давали сплавникам веское основание, даже несмотря на трудовые дела (которые, кстати, были неплохими), гордиться своим предприятием. На майских и ноябрьских демонстрациях Гордеев неизменно шагал в самых первых рядах вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла и был единственным моряком в этом сухопутном городе. Прислали его сюда для организации сплавной конторы три года назад из Ленинграда, где он прожил всю свою бессознательную и сознательную жизнь, и воевал он где-то там же (или в северных водах) — был командиром боевого катера. В Ленинграде и теперь жили его жена и две дочери, они приезжали сюда на летние месяцы, как на дачу, все трое целыми днями вылеживали на берегу, и всех троих, ослепительно белых, казалось, солнце не брало; дочери были уже взрослые, широкобедрые и рыжие, жена — объемная, но с роскошными каштановыми волосами, падающими почти до пояса.

Они загорали обычно на территории сплавной, расстелив на расчищенное рабочими от камней место старое суконное одеяло, и мастеровые из ремонтных цехов, перекуривая, рядком высаживались на косогоре, сверху изучая городские тела и отмечая, что в молодости женка директора была, похоже, жгучей девкой, оттого, видать, он такой пришибленный и ходит.

Но пришибленным Гордеев ходил по другой причине. Когда его сосватали на эту должность, сорвав с вполне приличного места в Ленинграде, он думал, что в считанные месяцы наладит работу и вернется обратно. Поэтому и жить устроился в общежитии леспромхоза (где обитали одинокие, в основном приезжавшие подкалымить в сезон на лесозаготовках), и семью на переезд не настраивал. Одним словом, приехал, как в недлинную командировку, которых у него на прежней работе бывало немало. Но спустя полгода, когда контора исправно отработала первую навигацию, его попросили подождать, пока не найдется достойная замена, через год сообщили о производственной необходимости продолжать руководить расширяющейся конторой. А когда этой зимой он, наконец, не выдержал и рубанул наотмашь: или увольняете, или уезжаю самовольно, на заседании бюро райкома КПСС (членом которого он был) недвусмысленно объяснили: уезжаешь — партбилет на стол и никакой тебе ответственной должности даже в таком большом и нуждающемся в толковых и проверенных руководителях городе-герое Ленинграде…

Партбилет Гордеев не бросил, понимал, чем чреват такой безумный поступок, но с того дня потерял всякий интерес к работе, и только благодаря тому, что производство уже было отлажено, а кадры он умел подбирать и подобрал отменные, контора эффективно развивалась, готовясь к еще большим трудовым достижениям в очередной навигации…

…Гордеев вопросительно уставился на Мишу-маленького, с трудом уходя от своих мыслей, привычно произнес:

— Почему не на рабочем месте?

— Да вот, юное поколение изъявило желание ознакомиться с рабочей профессией молотобойца с целью продолжения дальнейшей полноценной и полезной жизни… — нашелся Миша-маленький и, не очень сам понимая, что сказал, добавил: — В порядке шефской помощи школе…

— Молотобойца, говоришь…

Гордеев оглядел Тиму и Хрена.

— А не жидковаты ли?..

— А мясо нарастет, были бы кости… — с вызовом произнес Миша-маленький, засовывая рукой в кармане бутылку между ног и одновременно придирчиво окидывая взглядом живот Тимохи: портвейн не выпирал.

— Ладно… А ты в каком классе?.. — уставился Гордеев на Тимоху.

— В десятый собираюсь, — не смутился тот. — А может, еще и не пойду, работать подамся…

— Троечник?

— Как положено…

— Тогда лучше работать, — бросил Гордеев, неожиданно нахмурясь, и пошел в сторону магазина.

— Десятка с прокладкой, — с облегчением выдохнул Миша-маленький, махнул рукой и, быстро перебирая короткими ногами, пересек пыльный двор и растворился в черном проеме расположенной на отшибе кузницы. Тима и Хрен юркнули следом и стали привыкать к переходу от света в темноту.

— Не жмурьтесь, рано еще, — раздался голос Миши-маленького. — Загребай сюда…

В дальнем углу, за горном, он (преодолев сопротивление Привалова) выгородил из горбылей уголок, где устроил невысокие нары, набросал на них промасленных рваных полушубков (у мотористов набрал) и какого-то тряпья и во времена ничегонеделания отлеживался в тени в жару и в тепле по холодку, а то и на ночь оставался, когда не хотелось идти в общежитие, где в комнате с ним проживали еще трое невесть каким ветром занесенных в эти места латышей, пахавших в леспромхозе, молчаливых, некомпанейских, между собой и то почти не говорящих; с ними в комнате даже лежать было тоскливо.

Он пытался в первые дни их расшевелить, соблазнял перекинуться в картишки или аккуратно и уютно посидеть за бутылочкой, но они делали вид, что ничего не понимают и ничего не хотят.

— Располагайтесь, — сказал Миша-маленький, усаживаясь на нары, подобрав кренделем ноги и сдвигая с необструганных досок тряпье.

Тима поставил рядом с водкой портвейн, Хрен выложил селедку и колбасу.

— Посуды мало, — сказал Миша-маленький, доставая откуда-то стакан.

Подул в него, поставил рядом.

— Где наш юный снабженец?..

И Жбан, словно ждал этих слов, возник в проеме, тяжело дыша, придерживая рукой топорщащуюся рубаху.

— Я по берегу, через дырку, — пояснил он свою запыханность, выпрастывая из-под рубахи и помидоры, и лук, и приличный шмат прошлогоднего сала.

— Поди, встреть Приблуду, а то еще на начальника напорется…

Ежели кто заинтересуется, скажешь, что, мол, молотобойцами собираетесь быть…

Тот понятливо кивнул и убежал.

Миша-маленький аккуратно все разложил на досках, велел Тиме и Хрену принести подходящих чурок из сложенных возле кузницы (ими разжигали горн), расставить их возле нар, так что теперь они все сидели ниже него и хорошо были видны. Рядом с собой он отвел место Жбану, потом посадил Тиму, рядом Хрена и на дальнем чурбаке — Приблуду.

— Все должно быть по правилам, — пояснил он, оббивая сургуч с бутылки маленькой блестящей финочкой, невесть откуда появившейся у него в руке. — Жбана я приблизил по его молодости и перспективности, так что вы его не трогайте… Тимофей смотреть за вами всеми будет, его место рядом со мной. А вы, — он пристально посмотрел на Хрена и Приблуду, — должны все, что он скажет, выполнять и место свое знать.

Он протер стакан пальцем, налил в него почти до краев водки, выпятил грудь, выдохнул, запрокинул голову и стал медленно вливать ее в открытый рот. Маленький кадык размеренно ходил вверх-вниз, не сбиваясь с выбранного темпа, словно зная, что за ним наблюдают.

Медленно опустил пустой стакан, хрустнул луковицей, бросил в рот отломанную хлебную корку, прожевал и только потом сказал:

— Покатилась… десятка без прокладки…

Налил ровно столько же, протянул стакан Тиме.

Тот растерянно поглядел на него, водку ему пить еще не приходилось.

Обычно они с Петькой Дадоном и другими пацанами перед танцами брали плодово-ягодное, а во всякие праздники — вино покрепче. Дадон после этого становился общительным и наглым, запросто знакомился с девушками и, как правило, с какой-нибудь и исчезал.

Пацанов тянуло на подвиги, они разбредались вокруг танцплощадки и в конце концов либо брали еще вина, либо непременно находили, с кем подраться. Дадон и Тимоху сводил с какой-нибудь девчонкой, тот пару раз танцевал, молчаливо отводя ее в перерыве между танцами к ограде и не отпуская от себя, потом она все-таки умудрялась вывернуться из его объятий, и он уходил подальше в заросли и тишину, устраивался на скамейке или просто на теплой земле и мечтал…

Тимоха неуверенно взял стакан, зажмурился и, широко раскрыв рот, опрокинул его, влив в себя содержимое за три глотка, и, не успев толком сообразить, что почувствовал, тут же откусил луковицу, морщась от горечи то ли водки, то ли лука и ощущая, как заслезились глаза.

— Закусывай, Тимофей, закусывай…

Миша-маленький полоснул сало, бросил пластик на кусок хлеба, подал Тиме.

— Пить в нашей жизни надо уметь. Плохо, что этому в школе не учат. Недопонимают учителя… И правительство недопонимает, что русскому человеку такая грамотешка необходима.

Он плеснул в стакан портвейна, протянул белокурому Кольке Жбану, и тот торопливо зачмокал, закашлялся и половину вина выплевал, но Миша-маленький сделал вид, что ничего не заметил, передал стакан Хрену — тот выпил привычно, обтер губы тыльной стороной ладони и только потом взял кусок колбасы.

Приблуда пил долго, словно заталкивая вино в себя, но все-таки стакан допил и стал быстро заедать всем, что подвернулось под руку, ни на кого не обращая внимания и держа в поле зрения еду.

— Еще по одной. — Миша-маленький теперь налил полстакана и выпил одним махом.

Достал из-под тряпья пачку «Беломора», прикурил, выпустил кольцо дыма, неторопливо налил в стакан, кивнул Тиме. Тот помедлил, ему уже было тепло и легко, и Миша-маленький, возвышавшийся над ним, казался самым близким человеком (даже ближе Дадона, с которым они дружили с самого рождения); он потянулся к стакану, но почему-то взял блестящую финочку с наборной удобной рукояткой.

— Нравится? — спросил Миша-маленький. — Сам сделал… И вам сделаю…

Хрен протянул руку, и Тима отдал финочку ему, а сам наконец дотянулся до стакана, выпил, не ощущая вкуса, помедлил, размышляя, надо ли чего-нибудь съесть.

— Закусывай, закусывай, — подсказал Миша-маленький. — А то сблюешь все, деньги на ветер…

И сунул ему в рот помидор.

Пацанам тоже пополовинил, оставляя еще на третий заход, потому что меньше трех не должно быть, и дал папироску Хрену, единственному, кто курил, кроме него, по-настоящему, а протянутую руку Жбана отбил и сказал, что ему с его личиком курить совсем не пристало. И ласково погладил по щеке.

Тот надулся было, но тут же, безошибочно угадав, что Мишамаленький к нему благосклонен, просительно произнес:

— Я тоже такую финочку хочу.

И завертел, закрутил в руках отблескивающее, даже издали вызывающее неприятный холодок в животе лезвие.

— Сделаю я тебе, — пообещал Миша-маленький, ласково глядя на Жбана.

— И мне не помешала бы, — сипло сказал Хрен и откашлялся, бросил папироску в сторону горна.

— Тебе тоже сделаю, — расщедрился тот, поглаживая Жбана по голове. — Я вам всем сделаю, но не сразу… — И после паузы веско добавил: — Мужику без оружия нельзя…

Прикурив новую папиросу, собрался рассказать, как пацаном нашел в окопах возле родной деревни недалеко от Москвы настоящий немецкий тесак (как новенький, сохранившийся в полуистлевшей шинели) и этим тесаком, когда в соседнем селе, куда пошел на танцы, зажали его за глухой стеной клуба местные, ударил, дико крича, их вожака, длиннорукого бугая, и тот, удивленно всхлипнув, стал оседать перед ним на колени, пока не скорчился, а он, сжимая в руке окровавленный тесак, кинулся на остальных, враз брызнувших по сторонам, и даже приостановился, прежде чем исчезнуть в темноте, ощутив себя сильным и неуязвимым… Собрался, но тут же вспомнил и все, что было потом, и передумал. И только веско добавил:

— С хорошей финкой ничего не страшно…

— Вот и я говорю, нужная вещь, — поддержал его Хрен, перекидывая финку с ладони на ладонь.

— Но баловаться не надо, — назидательно произнес Миша-маленький, забирая нож и пряча его где-то за спиной.

Подставил стакан ближе к себе, взял бутылку, но налить не успел, в дверном проеме, перекрывая свет, вдруг возникла широкая фигура, и он дернулся было, чтобы спрятать водку, но признал Клаву.

— Кто к нам пришел…

— Приглашали — пришла…

— Ну-ка, пацаны, кресло мадаме…

Тима вскочил, пьяно качнулся.

— Ты сиди, Тимофей, не твое это дело, — жестко произнес Миша-маленький. — Приблуда, чего сидишь?.. Быстро поднялся, усадил гостью… — Спросил Клаву: — Тебе чего налить?

— Беленькой… Капельку…

— Я так и думал.

Он плеснул полстакана, протянул.

— Много мне, — кокетливо произнесла Клава, беря стакан и опускаясь на чурбан, на котором до этого сидел Приблуда.

— Штрафная… До дна.

Миша-маленький глянул в сторону двери: надо бы закрыть от всяких глаз, но тогда в кузнице совсем темно будет…

— Да уж никого нет, — словно угадав его мысли, сказала Клава. — Рабочий день-то закончился.

— Да начальник тут шастал…

— Начальник пошел…

— Вернуться может.

— Не вернется…

Клава короткими толстыми пальчиками подхватила кружок колбасы, медленно выпила, поморщилась и, жуя, произнесла:

— Горькая… Ух!..

И, прожевав, похвасталась, не удержалась, хотя и просил ее Гордеев не разносить по округе.

— Начальник теперь через меня всегда проходит… — Упреждая возможные вопросы, пояснила: — Он теперь тоже выпивает. Каждый день.

— Во дает… А на вид не скажешь, — удивился Миша-маленький. — С тобой, что ли?

— Отчего ж… Я ему неинтересна… Как некоторым… В подсобке.

Я ему там закуски приготовлю, бутылочку поставлю, а сама у прилавка…

— А чего ж он дома не может?

— Стесняется… Говорит, одному неловко, а в компании не положено.

— Бедняга, — искренне пожалел Миша-маленький, вылил себе остатки водки, выпил, не закусывая, закурил папиросу, грубовато поинтересовался: — Ну, хоть щупает?

— Кто?.. Гордеев?.. Да он же старик, — хихикнула Клава.

— Старый конь борозды не испортит…

— По мне, так лучше пусть молоденький егозит. — Клава опять хихикнула и поглядела на Тиму.

Тот смутился, потянулся к стакану, но Миша-маленький остановил:

— Вам хватит… Мы вот с Клавой сейчас портвейнчик допьем, пока видно еще…

И он, подняв бутылку, постарался чего-то разглядеть в уже ощутимых сумерках, налил в стакан, протянул Клаве, и та, не спуская глаз с Тимы, опять так же медленно выхлебала не закусывая.

Миша-маленький долил остальное, быстро выпил, соскользнул с нар, не терпящим возражений тоном сказал:

— Пошли купнемся, засиделись…

И первым вышел в начинающую густеть темноту.

Подождал заторопившегося следом Жбана и пошел к дыре в заборе, открывающей, помимо ворот, уже запертых, самый короткий путь к реке. Оглянулся еще раз, за Жбаном шел Приблуда. Остальные, похоже, задерживались, и Миша-маленький не стал их ждать, быстро спустился на пляж с еле различимым противоположным берегом, бросил на песок одежду, голяком вошел в реку и поплыл, громко фыркая и шлепая в темноту, метя на бакен, покачивающийся на самом стрежне, но на полдороге передумал и так же шумно вернулся обратно.

Жбан и Приблуда разделись, но купаться не стали, они лежали на остывающем песке, и Миша-маленький, раздвинув пацанов, лег между ними, стал поглаживать упругую и источающую сухое тепло спину Жбана, волнуясь и с трудом сдерживая себя.

— Чего хорошего в этих бабах, — вдруг вырвалось у него и захотелось рассказать, как по возвращении с отсидки попал он в притон, где обмывали волю познавшие нары, и крепко пьяного, ни разу не целованного, положили его между двух голых баб (одна из них была толстой и противно пахла, а другая — до жалостливой тошноты худой), и хозяин притона напутствовал его словами, что все бабы устроены одинаково, нечего в них искать загадочного и сладкого, у одной только мяса больше, а у другой кости гремят, и как ему ни противно было, но с помощью горячих женских пальцев он положенное сделал, потыкался в одну и другую и тут же сбежал, теперь уже совсем не сомневаясь, что гораздо приятнее лежать на нарах, обнявшись с такими же пацанами, как сам, ощущая запах здорового мужского тела… — Лучше мужской дружбы ничего не бывает… — потянул он к себе ладное тело Жбана, почувствовал его сопротивление, неохотно убрал руку, сел.

— Я тебе финку сделаю, — негромко пообещал Кольке, успокаиваясь.

И, поднимаясь, велел:

— Давайте-ка по домам… И чтоб мамкам не проговорились, где вино пили… И вообще, обо всем, что мы говорили, молчок… Десятка с прокладкой…

— Понимаем, не маленькие, — отозвался Приблуда.

Миша-маленький повернулся и, не ожидая, послушаются его или нет, пошел обратно к лазу.

У дверей кузницы, все так же распахнутых настежь, помедлил: из темноты доносились приглушенные сдавленные всхлипы, поскрипывание нар, он шагнул внутрь, остановился, привыкая глазами, и наконец разглядел на нарах шевелящийся белый клубок, не зная, кто еще там кроме Клавы (ее толстые белые ноги, задранные вверх, были хорошо видны), и спросил:

— Клава, кого ты там обучаешь?

Та ойкнула, ноги резко опустились вниз, но до конца не упали, чей-то белый зад вздернул их обратно, и она со смешком ответила:

— Да обоих приходится… Уже вот закончила… Может, теперь ты меня поучишь?

— Не научилась… — буркнул Миша-маленький. — Постель всю уделали…

Клава отодвинула куда-то за спину то ли Тиму, то ли Хрена и теперь распласталась перед ним, белея уже всем, чем только можно, и ожидая его, и он подошел, сдерживая дыхание, сунул руку под горячее и потное тело, нашарил в тряпье жесткую рукоять финки, резко выдернул, не заботясь о том, чтобы острое лезвие не коснулось белой плоти, повернулся и заторопился обратно…

За углом кузницы он увидел сидящего на корточках полуголого Тиму, спросил зачем-то:

— Познал?..

И, не ожидая очевидного ответа, добавил:

— Все они одинаково… пахнут… Домой иди…

И почему-то подумал, что Хрену должны нравиться и запах пота, и большие сиськи, и разваленные бедра, неважно, кому это все принадлежит. И, сжимая финку в руке, побрел в сторону общежития.

…Что произошло потом, никто толком рассказать не мог. Да и сам Миша-маленький, хоть убей, не мог после вспомнить, из-за чего он полез на латышей (те утверждали, будто ни с того ни с сего заявил, что терпеть не может молчунов и что место им у параши), стал выкидывать их вещи из комнаты и, когда один из них попытался Мишу урезонить, вытащил финку и ткнул шибко смелого латыша в бок. Тот оказался и жилистым, и ловким и в последнее мгновение увернулся, отчего лезвие лишь скользнуло, развалив только кожу и не проникнув внутрь, а тут подоспели на помощь остальные двое, заломили ему руки («Уйдите, суки позорные!.. Всех зарежу!»), связали руки, ноги ремнями, бросили на кровать, раненого уложили рядом, перевязали куском простыни, один из них сбегал в леспромхозовский медпункт, за дежурным фельдшером, а по ходу завернул и в милицейский околоток, и два милиционера пришли раньше и утащили упирающегося Мишу-маленького, перед этим (не обращая внимания на наблюдающих латышей) несколько раз (для приведения в чувство) ткнув того немаленьким кулаком в закровеневшее лицо; потом прибежал и запыхавшийся толстенький и старенький фельдшер, сопровождаемый латышом, размотал окровавленную простынь, глянул на разваленное мясо, сказал, что внутренности не задеты, но шить надо и крови много вышло, и велел раненого собирать, пошел названивать в больницу (которая находилась на другой стороне), чтобы прислали какой-никакой транспорт. Но латыши ждать не стали, подхватили товарища под руки, доволокли-донесли до реки, там сорвали с цепи какую-то лодку, перегребли на другой берег поближе к больнице и доставили раненого прежде, чем полуторка, переделанная под медицинский фургон, смогла тронуться.

С латышом все обошлось, и шибко злым на Мишу-маленького он не был. И хоть Гордеев тоже характеризовал его положительно (постаралась Клава, нашла чего доброго рассказать про него), за то, что он уже судился (да и резал тоже), дали ему срок немаленький и отправили на этот раз куда-то далеко, чуть ли не за Урал, так, во всяком случае, всем потом рассказывала Клава.

Привалов сильно переживал. Как коммунист он считал себя виновным в случившемся, потому что не успел перевоспитать оступившегося парня.

— И сдалась мне эта баня, — винился он перед мужиками, выходя из жаркой кузницы передохнуть. — Он у меня получше энтого был… — И кивал на выходящего следом и покуривающего в стороне тощего Веньки Хрена.