Я лейтенант газетного фронта. Судьбы людей в публикациях разных лет. Профессия – журналист

Виктор Савельев

Книга «Я лейтенант газетного фронта» завершает, условно говоря, «десятитомник» журналиста Виктора Савельева, составленный из его публикаций прошедших лет. Сборник, который вы держите в руках, ведет откровенный разговор о журналистике, миссии коллег – золотых перьев, «кухне» газеты как независимого издания.«Что написано пером, не вырубишь топором!» – кредо и совет автора творческой молодежи.

ЗАРУБКИ ПАМЯТИ

(Моменты жизни в субъективных

заметках автора)

О МОИХ КОРНЯХ…

На этой старой фотографии — моя мама, Савельева Кира Владимировна, и я совсем крошечный в одеяльце. На обороте надпись: «Калининград. Ноябрь, 1946 г.». Я родился 25 октября: здесь мне — месяц, а то и меньше. Фотография была сделана в разбомбленном английской авиацией городе, до 4 июля 1946 года носившем прусское имя Кёнигсберг и взятом нашими войсками штурмом с сильным артобстрелом. Я долгое время думал, что сзади на снимке географическая карта, пока мама не сказала мне, что это стена: после войны везде были клочья штукатурки, следы пуль и осколков. По дороге с нашей окраины в центр города, на верхотуре разбомбленного многоэтажного дома, от которого остался лишь скелет, долгое время у всех на виду красовалась ножная швейная машинка, чудом не рухнувшая вниз с этажами: достать ее без кранов не могли…

Там, в Кёнигсберге, в августе 1946 года мою беременную мать, носившую меня последние месяцы, чуть не придушила сошедшая с ума здоровенная немка… Это было вблизи целлюлозно-бумажного комбината, где мой отец, старший лейтенант Советской Армии, и мама снимали комнату в двухэтажном доме на самой окраине. В тот день у домика тормознул грузовик: в кузове сидели два офицера и черкес в бурке, а из кабины, хромая, вылез знакомый майор с вокзала. Неделей раньше моя мать провожала на поезд в Ленинград отца, посланного на переподготовку офицеров. И этот хромой майор из расквартированного близ вокзала банно-прачечного отряда давал свою машину с шофером, чтобы ее, беременную, отвезли домой. А теперь «банно-прачечный» майор по срочному делу разыскивал нашего соседа и друга семьи — Алексея Филимонова, офицера СМЕРШа², курировавшего хозяйственные подразделения гарнизона.

К тому времени Филимоновы переехали за три километра от нас, на другую улицу за большим пустырем. Поскольку отец был в отъезде, а моя мать бывала с ним в гостях у Филимонова и его жены Анечки, «банно-прачечный» майор упросил маму съездить с ними в качестве проводника, обещая привезти ее обратно домой в кабине того же грузовика… На нужную улицу к Филимоновым доехали без проблем, но дальше грузовик исчез: уехал забирать с расчистки развалин немецких военнопленных — и не вернулся! Надо понимать, что никакого транспорта, кроме армейских машин, в Кёнигсберге не было… Делать нечего: в десять часов вечера моя беременная мать и четыре офицера решили идти назад пешком.

Уже смеркалось. Дошли до развилки — оттуда военным еще было шагать 7 км по разбитому городу до вокзала. А к маминой улице дорога уводила в сторону на лишние три километра по пустырю…

У обещавшего отвезти маму домой «банно-прачечного» майора было ранение в ногу — он хромал.

— Не надо меня провожать, — пожалела майора моя мать, видя его хромоту и мучения. — Я сама через пустырь до нашей улицы добегу!

«Ты знаешь, он никак не соглашался отпустить меня одну, — рассказывала потом мне мама, — но я его уговорила».

И она одна, на седьмом месяце беременности, пошла в наступающую ночь через длинный нежилой пустырь. Одинокая дорога по нему была стиснута, с одной стороны, крепостной стеной какого-то оборонительного вала, а с другой стороны, в кустах на склоне холма, прятались брошенные бункеры и подвалы, подземные ходы, куда никто не совал нос. Мимо этих бункеров в кустах мой отец-офицер ходил с автоматом, когда, спустя время, навещал маму в военном госпитале, где она родила меня за неимением гражданских больниц… В то время из подземки могли напасть — до депортации немецкого населения из Кёнигсберга в 1947 году, подполье нацистов еще огрызалось убийствами и терактами; немцы подожгли уцелевший при бомбежках целлюлозно-бумажный комбинат — при его тушении отец чуть не обгорел…

На счастье, «банно-прачечный» майор спохватился и закричал ей вслед: «Кирочка, постойте, остановитесь! Я век себе не прощу, если с вами что-то случится…» И поковылял за ней вместе с офицером-лезгином, кутавшимся в огромную бурку… Они прошли половину пути по пустоши вдоль крепостной стены и зарослей — и невольно сбавили шаг: впереди на дороге металась женщина с распущенными волосами! Вылезшая из каких-то подвалов дюжая немка, видно, была умалишенной: в маниакальном упорстве, распустив космы, одна в сгущавшихся сумерках, моталась она в пустынном месте от зарослей к крепостной стене — туда-обратно, взад-вперед… На появившихся советских офицеров и русскую женщину с животом, она, встав сбоку у кустов, глядела исподлобья с такой злобой, что даже у мужчин мороз пробежал по коже…

— Чего уставилась?! — придя в себя, прикрикнул на безумную лезгин в бурке. — Сойди прочь с дороги!!!

Она, шипя, попятилась к зарослям с подземельями и присела в кустах. «Банно-прачечный» майор отер холодный пот, представив маму наедине с этой фурией: «Боже, Кирочка, я чуть вас не погубил! Она бы вас убила — какой бы грех был!» — и доковылял на больной ноге до нашей улицы, уже ни на минуту не оставляя мою мать на этой дороге…

— Не передумай тогда майор, я бы пошла одна и навек осталась бы в этом Кёнигсберге, — говорила потом мне мама. — Ведь я от той немки даже убежать бы не могла на седьмом месяце беременности! И не было бы на свете ни меня, ни тебя…

Мама моя, не побоявшаяся тогда безлюдной дороги, была, к слову, не робкого десятка — и сильна характером.

В войну, до замужества, она работала учетчицей на Кашпир-руднике под Сызранью, и однажды, в военном 1942-м году, бригаде мужиков, вытаскивавших из Волги древесину с плотов для крепежа шахты, начальство снизила дневной паек с 800 граммов хлеба на работающего до шестисот граммов… Начальник лесоучастка побоялся спорить с руководством, мужики — выполнявшие тяжелую работу — сидели с черными лицами. А мать, табельщица, получавшая продовольственные талоны для участка, пошла к главному инженеру рудника и целый день наседала на него, ругаясь и упрашивая, не отходя ни на шаг. К вечеру она его сломила, тот взвыл и сказал начальнику участка Романову: «Это ей надо быть начальником, а не тебе!» — и восстановил рабочим 800-граммовую дневную норму хлеба… И она понесла эти талоны ждавшей ее весь день голодной бригаде…

Очень жалела мама деревенских девчонок, попадавших в военное время на участок по вытаскиванию бревен из воды. Тогда на Кашпир-рудник на тяжелую работу принудительно мобилизовывали женщин с окрестных деревень: русских, татарок, мордовок, чувашек, иногда совсем молоденьких бабенок и девочек. Кто-то из них не выдерживал непосильного труда — и сбегал домой, в свою деревню. Как учетчица мать обязана была фиксировать «дезертиров» и на каждый случай побега с работы писать рапорт для соответствующих органов. Но мама ни разу не заявила ни про одну сбежавшую девчонку, понимая, что по законам военного времени их за дезертирство с работ закатают на Колыму… «Кирочка, да вас же посадят!» — в сердцах стонал ее начальник, видя, что она не сообщает о беглецах. Но пронесло! Никто не донёс, и после войны мама с родителями по оргнабору поехала в Кёнигсберг на восстановление бумажного комбината. Где и вышла замуж за старшего лейтенанта Савельева из расквартированной рядом с комбинатом воинской части.

Родители моего отца, Алексея Михайловича Савельева, были из тульской деревни. Неутомимая труженица Прасковья, или как ее называли деревенские — Параша (бабушка мне) вставала в четыре часа утра, кормила и поила скотину, потом бежала на колхозные поля и работала, как пчела. Маленькая и сухонькая, она таскала на ухвате из русской печи тяжелые чугуны с едой на ораву из мужа и четырех детей. Дед Миша, деревенский пьяница, вечно ходивший в сторожах, чтобы не рвать жилы на колхозных работах, случалось, ее бил. Однажды (это в 50-х годах прошлого века) мама — приехав погостить в деревню мужа — услышала крики из амбара в конце двора. Бросилась туда, а там напившийся самогона дед Миша, избивая и куражась над бабушкой Парашей, схватился за вилы и тыкал в нее… Он и глазом моргнуть не успел, как отлетел к стене амбара, а вырванные из его рук вилы уперлись ему в горло. «Я тебя, пьяницу, сейчас приколю к стене, — сказала моя мать насмерть напуганному деду. — Если еще раз тронешь жену свою, то так и знай, что тебе не жить! Приеду сюда и лично тебя казню!»

Она была очень житейски мудрой, мама, хотя из-за обстоятельств жизни не получила образования.

Однажды, когда мы с воинской частью отца-офицера после Крыма, Чугуева, Торжка и других городов и весей откочевали в Карелию, она, послушав, как я воодушевленно пересказывал что-то друзьям-одноклассникам, сказал мне:

— А ведь тебе надо журналистом быть: у тебя дар рассказчика! И работа у журналиста самая интересная: будешь везде ездить, разных людей повидаешь и сам многое увидишь. Я думаю, сынок, что именно эту профессию тебе надо после школы получить…

И слова моей лучшей мамы в мире, Киры Владимировны, вошли мне в душу — спасибо маме за это! Я выучился, после армии поступил на журфак заочно. Она из последних копеек — а жили трудно после развода с отцом — снаряжала меня на вузовские зимние и летние сессии в Свердловск, играла в заводском цеху в складчины-«черные кассы» и отказывала себе во многом, чтобы выучить меня. Она не вышла больше замуж, посвятив мне себя целиком; помогала моей молодой семье после моей женитьбы; надрывалась техничкой и кастеляншей на пригородных турбазах, чтобы вывезти внуков на природу. Я в неоплатном долгу перед моей матерью, я стал журналистом и ее гордостью, оправдывая ее надежды. И этим хоть немного отплатил за ее безмерную любовь ко мне…

Карелия, город Петрозаводск, 1960 год. Моей маме Кире Владимировне Савельевой здесь 37 лет, а мне — 14 лет.

УРАЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ — МОЙ АНТЕЙ…

Кто не знает: Антей — это герой античных мифов: борец, питавшийся силой от великой богини земли. Когда во время единоборств греческий Антей чувствовал, что ослабевает, он прикасался к своей матери-земле — и снова наливался силой. Победить его можно было, только подняв в воздух и лишив связи с почвой…

Уральский государственный университет имени А. М. Горького в городе Свердловске (ныне переименованном в Екатеринбург) — мне был, как для Антея, матерью-землей. Когда летом 1969 года, после срочной службы в армии и заочной зубрежки учебников, я подошел в свердловском аэропорту Кольцово к таксисту, то, выпендриваясь, весело спросил:

— Где тут местный университет? Подбрось к нему будущего студента…

Шофер оказался не менее веселым и лихим: по дороге, на шоссе, мы шаркнули бортом такси по огромному возу с сеном, торчавшим во все стороны, мелькнули городские кварталы и вскоре я увидел мой новый храм — Уральский университет, УрГУ, его классические колонны, большеголового Якова Свердлова из бронзы на гранитной глыбе в сквере напротив, широкую лестницу университета и стайки студентов и абитуриентов на ступенях. За всю свою дальнейшую жизнь я не оказывался в столь нужный час в столь нужном месте. УрГУ в те годы был безусловным центром журналистского образования на всем просторе страны от Волги до Урала, соперничая и не уступая МГУ и Ленинградскому университету. Мою небрежность быстро выветрили, сдули эти уральские ветры, они же меня напитали святым отношением к Журналистике с большой буквы.

Первый курс журфака, 1970 год. С однокурсницей Галей Черновой в сквере возле Уральского государственного

университета им. А. М. Горького.

Здесь был другой мир и другие легенды — учились в основном ребята с Урала, из Пермского края, из Сибири и даже далекого Абакана (Хакасия). Из Уфы в УрГУ поступали лишь единицы, на нашем потоке лишь я да моя однокурсница Галя Чернова (впоследствии Коржавина) были «башкирами». Очарование столицы Урала, огромного города с Исетским прудом, своей суровой культурой, университетская среда — вот тот компот, в котором я созревал как журналист и редактор…

Учеба на заочном отделении факультета журналистики УрГУ с 1969 по 1975 год давала, помимо самообразования, два свидания в год с альма-матер — во время зимних и летних сессий. Но я не зря употребил образ Антея, черпающего силы от матери-земли. Когда рутинная работа в уфимской вечерней газете истощала во мне запас идей и энтузиазма, поездки в Свердловск, лекции профессоров УрГУ, высокие образцы изучаемой в университете журналистики, называемые там публикации и имена лучших перьев, обсуждения, разбор творчества — всё это питало нас под сводами университетских кафедр, в аудиториях журфака на четвертом этаже УрГУ, в студенческих общагах на сессиях и в коридорах альма-матер!

Уже прошло сто лет, но школа Уральского университета по-прежнему со мной, хотя все эти десятилетия после окончания вуза я до обидного мало писал об УрГУ, ни разу не ездил на традиционные встречи выпускников, да и в Свердловске — ныне Екатеринбурге — практически не бывал. Но память об УрГУ — это память сердца. Мне не забыть тех истин, что несли нам профессора и преподаватели университета, имен которых не буду называть, чтобы не обидеть не упомянутых. Я прошел через годы с этим гордым убеждением: я выпускник журфака УрГУ, одного из сильнейших с стране тогда. Я никогда не предам те идеалы, что и ныне остаются для меня самыми верными.

СОВЕТСКИЕ ДЕМОНСТРАЦИИ

ДЕЛАЛИ НАС НАРОДОМ

Первая демонстрация на моей детской памяти была в 1953-м году в Ленинграде, где мой отец-офицер учился в Военно-транспортной академии, носившей имя Л. М. Кагановича. Помню, мы, мальчишки, висим на штакетнике, отделявшем наш двор от улицы Железноводской — а мимо толпами идут люди! Играют и плачут оркестры, на знаменах и портретах — черные ленты…

— Это праздник, да? — пискнул кто-то из глупой еще малышни, глядя на оркестры в щель забора. — Музыку играют…

— Не праздник сегодня, — буркнули мальчишки постарше. — Сталин умер!

…Такой была советская эпоха — и в скорбные даты, и в праздники, особенно на Первомай и День Великого Октября, на улицы выходили целыми городами, и в этом было отличие тех массовых советских демонстраций от нынешних жалких подобий. Жизнь была невозможна без торжественных шествий всего народа, странным образом соединявших в себе «обязаловку» с единением людей. независимо от их возрастов, семейных положений, должностей, чинов, бедности или достатка — чувство праздника ощущалось в каждой семье. «В праздник идти на демонстрацию!» — это помнили все. Позже, уже будучи студентами техникума, мы с этих демонстраций сбегали под неусыпными взглядами преподавателей. Но все равно сначала приходили в эти колонны «потусоваться» среди своих, рассказать анекдот и даже хлебнуть из горлышка винца за спинами других веселых шалопаев.

У матери, тогда уже рабочей активистки завода текстильного стекловолокна и организатора цеха, каждое шествие мимо трибун на праздник отнимало здоровье и нервы: то кто-то раньше времени пускал в небо надутые шарики или терял подотчетный флаг, то вели под руки перебравшего слесаря Васю… Но до конца жизни мама с любовью вспоминала эти массовые демонстрации. Принарядившиеся «девчата» из ее цеха приходили с детьми и внуками, порой семьями. Пока колонны ползли и шагали до трибун, из сумочек появлялись соленые грибочки и котлетки, теплая еще картошечка, пироги, всякая снедь — и, разумеется, не обходилось без бутылочки. Стаканчики наполнялись щедро и волшебно. Песни и частушки пелись с топаньем каблучков. Хохот и шутки скрепляли нерабочую атмосферу. Обиды и ссоры забывались, с подходившими подругами целовались и чокались. Демонстрации превращались в своего рода Прощёное воскресенье, праздник не только народа, но и души. Из громкоговорителей неслись лозунги, дети плясали и махали флажками, новую песню в рядах подхватывали сотни ртов… Даже проход колоннами мимо трибун был лишь прелюдией к коллективной поездке к кому-то в гости, продолжению праздника…

Интересная партия. Это не постановочная фотография — а удачно пойманный кадр многоликости тех советских

демонстраций.

Фотография из личного архива автора.

Лишь через много лет я по-настоящему осознал, что советские демонстрации были важными точками сборки народа: их обязательность для каждого и массовость делала всех нас нацией, гражданами одной огромной державы.

Потом, работая журналистом на выпуске газет, где эти демонстрации освещались с обилием фотоснимков и коллективными репортажами, я из-за типографской специфики редко сам ходил в каких-то колоннах. Но все же иногда вырывался, чтобы пройтись плечом к плечу с людьми — потому что именно на демонстрациях мы ощущали в те времена особенно остро, что мы единый народ и в горе, и в радости…

НАДО!

Новогодняя ночь на исходе, почти утро! Беззвучно мерцает огнями елка, семья, отметив Новый год, уже спит в другой комнате. А я только что пришел домой из типографии, тихо положил себе в тарелку салат «оливье», налил в бокал остатки шампанского. За окном волшебная ночь, наступивший 1986-й год, во включенном мной без звука телевизоре кто-то поднимает тосты и пляшет…

Вот так много лет подряд я — бессменный заместитель ответственного секретаря редакции вечерней газеты — приходил домой под утро в новогоднюю ночь, а полуночный бой кремлевских курантов встречал на работе. И тысячи таких же, как я, дежурящих в редакциях и типографиях от Калининграда до Дальнего Востока сотрудников газет, выпускали первые январские номера, когда вся страна сидела за новогодними столами. Секрет был в том, что на первой странице всех газет в те годы должно было стоять «Новогоднее поздравление советскому народу» от руководства страны — но цензура отдавала его текст газетам для свинцового набора лишь после того, как оно прозвучит по телевидению…

Выйти без такого поздравления в первом январском номере газете тогда было невозможно — и я, как капитан с корабля, уходил из типографии последним, выхватив из-под жерла печатной машины свежий новогодний номер с необсохшей краской и отпустив домой дежурную бригаду верстальщиков и корректоров… И, придя домой, старался не разбудить жену и детей, глядя, как в телике поет и пляшет страна, ради которой я жертвовал новогодним праздником.

Сейчас, с позиций сегодняшнего дня, это всё кажется глупостью: ну зачем ночью мучиться, чтобы с утра люди после новогодней ночи получили газету с Обращением из Москвы о том, что ждет нас в Новом году и чем отметился старый год? Но в то время это было НАДО! При всей усталости от ночной вахты меня в эти предутренние часы за одиноким столом, с налитой рюмкой водки или коньяка, переполняло чувство огромной выполненной задачи — и строки к советскому народу от имени руководства страны казались главными словами, без которых стране не обойтись. Это трудно сейчас понять, но Поздравление народу, которое с утра мало кто и читал, было для всех символом того, что на земле мир, держава крепка, мы прожили еще год и будем шагать в новый…

И еще было чувство эйфории от сопричастности к общему делу, о которой так чудесно сказал в фильме «Пять вечеров» по пьесе А. Володина его герой — шофер Ильин, возивший грузы на Севере: «Вот я качу по снежной дороге, и солнце, и я песни пою. А через семьсот километров меня ждут люди — и я им вот так нужен! Но я к ним доеду!»

Я много лет потом работал в журналистике после распада СССР. Но никогда у меня больше не было такого счастья своей нужности, как после этих новогодних номеров: «Я сделал свою работу! Я дал людям то, что они ждали! Я не встречаю Новый год с семьей, я не могу уйти из типографии к праздничному столу, потому что это НАДО!»

Я даже жалею сейчас тех, у кого не было в жизни этого слова, кто скептически улыбнется, прочтя мои записки…

Но без слова «НАДО!» с большой буквы жизнь пуста и лишена смысла. Мне очень жаль утраченных смыслов ушедшей Эпохи!

Автор книги.

Я ЛЕЙТЕНАНТ

ГАЗЕТНОГО ФРОНТА

Наверное, заголовок надо пояснить. Я из военной семьи — отец мой, Савельев Алексей Михайлович, мальчишкой после коротких офицерских курсов в 1942 году попал под Сталинград. Там цепь новобранцев запаниковала под огнем и побежала с поля боя.

— Остались лишь мы, молоденькие лейтенантики, — рассказывал он. — Расстреляли в немцев обоймы пистолетов — и стали уходить к своим. За мной погнался здоровенный немец с винтовкой наперевес — он меня мог бы сразу застрелить. Но задумал взять в плен. Будь у меня в пистолете хоть патрон, я бы подпустил ближе немца и застрелил. Я бегу от него, а руки висят, как плети, — не помогают бежать. А я худенький мальчишка, меня бы бугай скрутил! Так мы влетели в наш окоп — там фриц ударил штыком загородившего путь старшину. Я крикнул: «Это немец! Чего смотрите!» Его застрелили. С того дня войны у меня руки дрожат…

Медали у отца были «За отвагу», «За взятие Берлина», орден, бесстрашный он был сапер.

А меня судьба занесла в лейтенанты как офицера запаса после срочной службы в Советской Армии. Но реально поносить армейские погоны лейтенанта мне довелось лишь один день: когда военкомат призвал на сборы. На этих учениях мы, офицеры запаса, должны были навести понтонный мост через местную речку. К вечеру, подогнав выданную армейскую форму и навинтив звездочки на полевые погоны, мы послали гонца в деревню за вином.

Маленький Витя Савельев (четыре годика) с отцом-офицером Алексеем Михайловичем. Крым, Джанкой, 1950 год. Фото из семейного альбома.

Автор книги во время срочной службы в Советской Армии.

1967 год, военный аэродром Бобровка, войска ПВО.

И началось фанфаронство под тихими ясными звездами на берегу вечерней реки:

— Господа офицеры! Все пьют стоя, подняв локоть к эполетам!

Наутро после этой лейтенантской вечеринки, когда мы стояли в строю и слушали «боевую задачу» по возведению моста, приехал и возник перед командирами паренек в штатском:

— Меня прислали заменить журналиста Савельева! Его редакция просила со сборов отпустить, поскольку он в газете больше нужен…

Я снял тогда гимнастерку с лейтенантскими погонами и отдал заменившему меня парню в штатском. И больше погон никогда не надевал…

Но на газетном фронте, где я начинал как рядовой корреспондент, я потом стал как минимум лейтенантом: опытным журналистом, редактором хоть небольших, но очень кусачих газет. Мой «взвод» никогда не был большим, но на своем участке «фронта» мы всегда удерживали рубежи и не гнулись, когда на нас наседали…

Хорошо помню номер республиканской «Молодежной газеты» (где я был главным редактором), когда мы напечатали статью «Уфа — город контрастов» к помпезному юбилею города. Помпезность мы не любили, поэтому решили вместо труб и фанфар поговорить о социальных проблемах.

— Помните, в фильме «Бриллиантовая рука» было объявление «Нью-Йорк — город контрастов»? — спросил меня мой лучший репортер Тимур Хабибуллин. — Можете ли найти нам эту цитату для репортажа, что мы придумали с Равилем Гареевым?

Я внутренне улыбнулся: Равилю Мамлеевичу Гарееву — фотокорреспонденту «Молодежки» (бывшего «Ленинца») с седой косичкой и замечательно юным характером — было 65 лет, а Тимуру — за двадцать! Но два сапога пара: удумали пойти в городские трущобы на склоне реки Белой, с ветхими домиками и отсутствием удобств — а затем для контраста сходить к богатеньким в их дома-хоромы. В те годы, после былой советской уравниловки, неравенство особенно бросалось в глаза — и каждая публикация на тему «дворцов и хижин» еще была «бомбой»!

…В назначенный срок сдачи статей в номер «два сапога пара» стояли передо мной и положили на стол свой «почти гарлемский» репортаж. Равиль Гареев отснял городские трущобы у реки, называемые Архирейкой, а Тимур талантливо рассказал и о нищете домов-развалюх — и о чудесной жизни богатого элитного дома, куда журналистов пустили по недоразумению. Я читал текст: действительно два мира! Особенно впечатляла концовка репортажа с «вердиктом» по элитному дому:

«А напоследок мы поднялись на последний этаж дома, глянули окрест с лоджии — лепота! Чернеют на солнце тонированные стекла банковских офисов. Взгляд скользит по горизонту, но… Архирейки отсюда не видно».

— Отлично поработали, друзья! — сказал я, дочитав репортаж. — Будет «гвоздь номера».

— А вы знаете, что это за дом? — помялись «два сапога пара» и назвали адрес. Да, это был особый дом республиканской элиты, где жили руководители из мэрии Уфы, высокопоставленные лица из Кабинета министров Башкортостана, учредителя нашей газеты…

— А другой дом без начальства, просто с богачами, вы вставить в текст не могли бы вместо этого? — задумчиво спросил я ребят, предвидя, что ждет нас после публикации материала…

— Нет, другого дома уже не успеем найти! — сказал Тимур, а Равиль Гареев тряхнул в знак согласия своей седой косичкой.

— Ну, и черт с ним! — подписывая материал в печать, согласился я. В конце концов, на войне как на войне. Ведь сколько раз на моей памяти трусливые редактора губили «кусачие» статьи, в том числе мои! Я сам 20 лет работал под редактором, вечно дрожавшим за свою шкуру, — после чего дал себе зарок не бить по рукам корреспондентов за смелость и инициативу.

Тот репортаж в «Молодежной газете» за 10.06.1999 г.

…Скандал потом, конечно, был жутчайший — газетный номер и помимо рассказа об элитном доме, откуда бед Архирейки не видать, изобиловал отнюдь не юбилейными статьями. Но материал «Уфа — город контрастов» был из тех, которые наверху не прощают. Тут же, на юбилейном мероприятии, меня отвел в сторону для «беседы» один из чиновников.

— Ты, наверное, сам не читал этот текст, подписывая газету? — хмуро сказал он мне, давая понять, что оставляет мне лазейку для спасения: мол, «не досмотрел…»

О, сколько раз я видел этот подлый ход, когда проштрафившийся в глазах начальства редактор, что называется, «сдавал» журналиста — валил всю вину за статью на корреспондента и замов, увольнял «виновных», дабы самому усидеть в кресле…

— Нет, текст я читал, — спокойно ответил я.

— И ты в самом деле видел, что́ в этой статье, еще до публикации?!! — почти вскричал этот чин. — Как же ты пустил ее в печать?!

— А разве по фактам там что-то неправильно? — возразил я так, как будто расстреливал последние патроны из фронтового пистолета «ТТ».

— В таком случае будем делать выводы, — сурово поджатые губы заведующего чем-то там наверху не сулили хорошего. — Но знай, что я доложу…

Ну, что ж! Гусары — то бишь офицеры — пьют стоя, подняв локоть к эполетам…

Я и после скандала с «гарлемским репортажем» залетал в подобные ситуации до того, как меня выперли из главных редакторов газеты. Как доверительно сказал мне при этом тогдашний министр печати Башкортостана: «Мне велели тебя остановить любой ценой!»

Но я не «сдал» ни одного журналиста, пишущего рискованные статьи. В конце концов, моя команда, мои газетные корреспонденты — это мой взвод. И лейтенант не имеет права быть трусом!

Виктор САВЕЛЬЕВ, бывший главный редактор «Молодежной газеты».

Примечания

2

СМЕРШ — аббревиатура от лозунга «Смерть шпионам» — советская военная контрразведка, созданная 19 апреля 1943 года постановлением Государственного комитета обороны СССР и расформированная в мае 1946 года после выполнения военных задач.