Григорий Распутин. Россия под гипнозом

Виктор Сенча, 2021

История убийства Григория Распутина – сибирского «старца», мага с гипнотическим взглядом, злого пророка, спасителя (для одних) и врага (для других) России и царя – хорошо известна многим. Но на сей раз читателю предлагается пошагово пройтись вместе с героями драмы, произошедшей декабрьской ночью 1916 года в стенах Юсуповского дворца. Одновременно с этим автор показывает общий политический фон, царивший внутри и вокруг Российской империи, а также атмосферу вокруг Романовского трона. Скрупулёзно исследуя каждый факт и каждое событие, автор увязывает их с данными архивных материалов и воспоминаниями очевидцев. В итоге читатель понимает, что и сам с головой окунается в детективное расследование, в конце которого автор самостоятельно выходит на… истинного убийцу Григория Распутина. И в этом несомненное достоинство новой работы известного писателя-историка Виктора Сенчи. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Сенча В.Н., 2021

© ООО «Издательство Родина», 2021

…Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас… Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных.

Мф 24:4,24

Вместо предисловия

Париж, 2013 г.

…Мы договорились, из Москвы в Париж привезу книгу самого последнего издания воспоминаний его прадеда. Это было несложно — зайти в книжный «Москва» на Тверской и как минимум из четырёх интереснейших сборников, расхватываемых будто горячие пирожки в пасхальный день, выбрать, что называется, по цвету и вкусу. Скорее всего, подумал тогда, во Францию отвезу «Розовый бриллиант»: именно с него когда-то начиналась литературная карьера за рубежом знаменитого писателя-эмигранта.

Но, как иногда бывает, в последние дни перед отъездом закрутился, не сумев выкроить время, а когда явился на Тверскую, оставалось только кусать локти: был, говорят, такой автор, но вот уже месяц как распродали — всего, без остатка. Вот те на! Кинулся на Арбат — та же картина: исчез месяц назад. Будто сговорившись, одинаково твердили в «Библио-Глобусе» и даже в солидных букинистических. «Спасительный», на первый взгляд, вариант тоже закончился провалом. Взяв дома с книжной полки единственный (и любимый!) томик этого писателя, мечтал об одном — чтоб не оказался подарочным. Но и этому не суждено было сбыться: книгу, как выяснилось, к очередному юбилею мне подарила благоверная. А это, согласитесь, свято.

Пришлось смириться, остановив своё внимание на пыляевском «Путеводителе по Москве». Тоже раритет. Но не то. А потому обидно. Ведь если бы дело касалось непосредственно нужного мне автора, уж он-то, вне всякого сомнения, отыскал бы нужную вещицу хоть из-под земли! Такой уж был человек…

Странное ощущение: глядя на стоявшего передо мной невысокого плотного мужчину, ловлю себя на мысли, что эти умные глаза, смотревшие сейчас открыто и с интересом, мне уже когда-то приходилось видеть. И если не знать, с кем имеешь дело, можно вспоминать бесконечно; но я знаю — и с кем имею дело, и на чьи похожи эти глаза. Ибо мой собеседник — правнук «русского Шерлока Холмса» Дмитрий де Кошко.

Француз во втором поколении, Дмитрий Борисович — профессиональный журналист, выпускник Сорбонны, долгое время работал в агентстве «Франс Пресс»; сейчас — председатель Ассоциации «Франция-Урал». Беседовать с журналистом всегда просто: минут через пять беседы он уже понимает, чего я от него жду и что от него требуется. А потому наш разговор больше напоминает монолог, а не диалог; я стараюсь не перебивать, наслаждаясь правильно поставленной русской речью и этой едва уловимой мягкостью языка, свойственной русским, долго прожившим за границей. Однако, чем дольше говорит мой собеседник, тем больше приходится удивляться: оказывается, мы совсем напрасно называем потомков наших эмигрантов французами, англичанами или американцами, ведь сами они по-прежнему считают себя русскими.

— По воспоминаниям моей бабушки, после революции им здорово досталось, — рассказывает Дмитрий де Кошко. — Как, впрочем, и всем русским, отказавшимся жить под большевиками. У Аркадия Францевича было три сына — Дмитрий, Иван и Николай. Старший и средний сыновья, будучи офицерами Первого гвардейского стрелкового полка, воевали на фронтах Первой мировой. Двадцатипятилетний Дмитрий погиб уже в сентябре четырнадцатого. Годом позже Иван, будучи раненым, оказался в плену; долго считался пропавшим без вести. Потом его обменяют на пленного немецкого офицера…

Талантливого сыщика Аркадия Францевича Кошко (1867–1928)^[1] в своё время заметил министр внутренних дел Пётр Аркадьевич Столыпин и назначил бывшего помощника начальника Петербургского сыскного отделения главой Московского сыска. Московская полиция разгоняла «малины», прикрывала притоны, а её широкомасштабные облавы давали богатый улов. Как бы брезгливо уголовники не кривились при виде полицейских, постепенно их стали бояться и уважать. А чтобы окончательно утвердить своё положение в городе, Кошко ввёл очередное новшество: на лацканах пиджаков работников московского сыска появился особый знак с надписью «МУС» (Московский уголовный сыск).^[2]

К Первой мировой войне об успехах МУСа уже было хорошо известно не только в России, но и за её пределами. В 1913 году международный съезд криминалистов в Швейцарии назвал московскую сыскную полицию самой лучшей по раскрываемости уголовных преступлений в мире! А особая система идентификации личности, разработанная Аркадием Кошко, была взята на вооружение рядом стран, в том числе — Скотланд-Ярдом. Стоит ли удивляться, что вскоре прославленный сыщик возглавил уголовный розыск (в те годы — сыск) всей Российской империи. В 1917 году Аркадий Францевич Кошко получает чин статского советника.

Во время Гражданской войны генерал Кошко с женой Зинаидой Александровной и младшим сыном Николаем волею судьбы окажется в Киеве, а потом — в эмиграции. Его старший брат, Иван Францевич, до революции был вице-губернатором Самарской губернии, после чего занимал пост губернатора Пензенской и Пермской губерний. А потом они оба осядут в Париже…

Rue Guy Moquet, северная часть Парижа. Как объяснил мне Дмитрий де Кошко, улица названа в честь сына депутата-коммуниста, совсем юного парня, расстрелянного в годы войны нацистами. Обычная парижская улица, на которой крепкие старые многоэтажки чередуются с современными новостройками. Но последние меня мало интересуют, если не сказать больше — даже пугают и нервируют. Ведь сколько удивительных исторических мест подмяли под себя их ненасытные фундаменты! Если и в этот раз на месте нужного мне старого дома окажется новострой, то совсем уж будет обидно.

Почти век об этом парижском адресе великого русского сыщика никто не знал. И если бы не подсказка Дмитрия де Кошко, не узнать бы и мне. Итак, улица как улица. Проносятся автомобили, автобусы, скутеры; работают магазины и лавки; туда-сюда снуют прохожие. Я подхожу всё ближе и ближе… Всё как у нас: чётная и нечётная стороны. Мне — нечётную. Опять новострой, ещё один… Но — нет, кажется, пронесло. Rue Guy Moquet, 35. Внизу — какие-то офисы: ассоциация футбольного клуба, прачечная, что-то ещё… Как везде. Впрочем, сейчас совсем не до офисов — меня интересуют этажи. Первый, второй и… Вот он, третий. За окнами на маленьких балкончиках высажены яркие цветы (французы это любят). Именно там, за этими окнами, и были написаны уникальные рассказы сыщика Кошко: «Розовый бриллиант», «Тяжёлая командировка», «Дело Гилевича», «Жертвы Пинкертона», «Дактилоскопия» и десятки других.^[3]

В этом доме Аркадий Францевич прожил несколько самых плодотворных в литературном отношении лет. Смерть застанет писателя в XV районе Парижа. Последний покой русский сыщик обретёт не в пригородном Сент-Женевьев-де-Буа, а в Сент-Уэне, городском кладбище в рабочем квартале Парижа.

Там, у кладбищенских ворот, в конце дня у меня и была назначена встреча с Дмитрием Борисовичем де Кошко.

До закрытия погоста оставалось всего ничего, а Дмитрия всё не было. Я начинал нервничать. Попытался самостоятельно разузнать у служителя номер искомой могилы, но чернокожий малый вежливо объяснил: уже поздно, тем более что ответственный за компьютерную базу работник свой рабочий день давно закончил. Пришлось набраться терпения и продолжать ждать.

Дмитрий появился неожиданно. По крайней мере, для меня. На скутере (у нас такие, насколько помню, когда-то назывались мотороллерами). По-деловому скинул шлем, о чём-то переговорил со служителем, и вот мы уже на территории кладбища. В отличие от Пер-Лашеза и кладбищ на Монпарнасе и Монмартре, Сент-Уэн своими надгробиями не претендует на изящество. Наоборот, его отличает некая нарочитая скромность и простота. Никаких помпезных склепов, богатых мраморных надгробий с витиеватыми скульптурами — лишь ряды серых могильных плит. Десятки, сотни, тысячи людских судеб, упрятанных под землю.

А мы идём всё дальше и дальше. Где-то справа появляется высокая ограда, за которой, не обращая внимания на кладбищенский покой, в полном разгаре шумная стройка: забиваются сваи, кряхтит трактор, гудят машины… Наш путь — именно туда, к каменному забору, за которым беснуется строительное безумие. По-видимому, это одна из самых старых частей кладбища, расположенных на окраине, где, судя по всему, людская нога ступает от случая к случаю.

На одной из каменных плит читаю: «KOCHKO». Под плитой, как объяснил Дмитрий, покоятся Аркадий Францевич и его супруга, Зинаида Александровна. Склонив голову, я кладу на плиту цветы — белые розы, от одного из благодарных читателей.

— Правильно я понимаю, что братья похоронены в разных местах? — спрашиваю Дмитрия.

— Да, — кивает он. — Уж так вышло…

Потом, помолчав, добавляет:

— Оба в своё время настрадались. Брат Аркадия Францевича, Иван Францевич, будучи в должности губернатора Пермской губернии, проявил себя истинным государственником — он боролся с близорукими интересами тогдашних уральских капиталистов. Они-то его и подставили. Однажды проездом Пермь посетил Григорий Распутин. После этого газетчики раструбили, будто сам губернатор Кошко «устроил пышную встречу Распутину и Вырубовой». И Иван Францевич был вынужден послать в газеты опровержение, согласно которому самого губернатора в то время в городе не было, но даже если бы и был, писал губернатор, то ни в коей мере не озаботился бы таким «важным» происшествием. Однако оправдываться уже было поздно…

Распутин… Если кто больше всех знал о тайне его гибели, так это человек, у парижской могилы которого я сейчас стоял — глава сыскной полиции Российской империи Аркадий Францевич Кошко. И в своих «Очерках уголовного мира царской России» именно Кошко дал всем это понять, написав кратко, но вполне доходчиво, что всё производство по громкому делу об убийстве царского фаворита было решено направить на Высочайшее усмотрение… И полицейское ведомство его передало по инстанции. А потом был мятежный Февраль… отречение монарха от престола… революционная смута… разгром полицейских участков… Аркадию Францевичу уже было не до Распутина. Хотя рассказать об этой запутанной истории бывшему главе российского уголовного сыска было что: Кошко знал всё!

— Мне кажется, — вернул меня на землю Дмитрий, — было бы лучше, если бы прах моего предка был перезахоронен на родине. Для нас, молодого поколения, Россия всегда была неким абстрактным понятием. И всё же мы — не французы, мы — русские…

Вновь помолчали.

А за нашими спинами продолжала грохотать бесцеремонная стройка. Что там будет — новый торговый центр, спорткомплекс, очередной жилой новострой, крытый рынок? В любом случае, такое соседство вряд ли надолго. Ведь стройки всегда беспощадны…

Томск, 1982 г.

…Если вам скажут, что в восьмидесятые годы прошедшего века самыми популярными советскими писателями были Шолохов, Радзинский или Шукшин, — не верьте: самым читаемым в тот период, вне всякого сомнения, являлся Валентин Пикуль. ^[4]Скромный, тихий человек, Валентин Саввич не любил шумных компаний и громких писательских междусобойчиков. А всё потому, что ему было некогда: Пикуль почти постоянно работал. Бывший фронтовик (в годы войны служил юнгой Северного флота), он рано заметил за собой одарённость писать, и, будучи большим любителем истории, быстро нашёл свою писательскую нишу — прозу, основанную на исторической документалистике.

Кропотливая работа требовала невероятной энергии, усидчивости, глубокого знания истории и умения разбираться в архивных материалах. Всё это у Пикуля имелось с лихвой — энергия, знания и усидчивость. С годами писатель создал свой личный историко-биографический архив, считавшийся уникальным.

В годы застоя проза Пикуля отличалась достаточной смелостью, но для бывшего фронтовика было обычным делом идти напролом и не сдаваться без боя. Как следствие — нелюбовь и неприкрытая зависть со стороны писательской братии. Смелое творчество Валентина Пикуля — талантливого недоучки, не имевшего специального литературного образования, — многих сильно раздражало. Особенно тех, кто, пряча свою бездарность за корками партийных билетов и неприступными крепостями писательских организаций, ратовал за нравственную чистоту рядов «строителей коммунизма». Было время, когда Пикуля откровенно травили. А он… всё писал и писал. Потому как ввязываться в дрязги опять же было некогда.

И за этот поистине титанический труд читатель отвечал автору искренней любовью и преданностью. Книги Пикуля были нарасхват! И ладно бы — нарасхват: в режиме дичайшего дефицита эти книги было просто не достать. Постперестроечная молодёжь наверняка удивится, если я озвучу банальную истину: самым недосягаемым дефицитом в те годы были не автомобили, мебельные гарнитуры или финский сервелат. Самым дефицитным дефицитом были книги Валентина Пикуля! Люди жаждали читать романы и повести любимого автора, а их… нигде нельзя было достать.

Справедливости ради замечу, Пикуль как писатель стал известен не сразу; широкому читателю его открыл литературный журнал «Наш современник», на страницах которого в 1979 году (№№ 4–7) появился урезанный исторический роман «У последней черты» (в книжном варианте «Нечистая сила»). И после этого тираж журнала с Пикулем исчез. Журнал буквально сметали: его жадно читали, а потом давали почитать членам семьи, друзьям, знакомым, коллегам по работе и конечно — «нужным людям». Зачитывали до дыр, превращая в одни обрывки… Так что для простых смертных писатель Валентин Пикуль был просто недосягаем.

Простой смертный — это я. Скромный студент медицинского вуза, которому по счастливой случайности роман «У последней черты» удалось прочесть лишь осенью 1982 года (через три года после выхода в «Современнике»). В тот год я уже был слушателем десантного взвода военно-медицинского факультета Томского мединститута. В то время в славном городе Томске из вчерашних обычных студентов, приезжавших из разных медвузов страны (я, к примеру, перевёлся из Ижевска), ковались доблестные кадры военных медиков. Так вот, у одного моего приятеля появилась девчонка-библиотекарша. Она-то, эта веснушчатая недотрога в роговых очках, с радостью дала нам почитать искомые номера «Современника» (хотя, сказать по правде, об этом журнале мечтал лишь я, а Вовчик (мой дружок) увлекался более доступными вещами).

А потом начался процесс прочтения. Никогда — ни до, ни после, — мне не приходилось что-либо читать с таким упоением! Это было некое читательское остервенение. Каждый номер читали по трое человек: один, который держал журнал, находился в центре, двое — по бокам. Вечером истрёпанные журналы уже ждала следующая тройка; а ночью «Современник» оказывался в распоряжении нашего главного книгочея — семипалатинца Костика, предпочитавшего читать исключительно по ночам. Со стороны всё это походило на какое-то сумасшествие: тройки, приоткрыв рты, читали в перерывах между занятиями; в очереди в буфет и в столовку; само собой — на лекциях; и конечно — во время самоподготовки.

Мы читали о Распутине. Слышал ли кто-нибудь тогда из нас о нём? Слышал. Что-то там у Ленина, писавшем про «разврат царской шайки с чудовищем Распутиным во главе». Этот самый Распутин являлся для нас, вчерашних советских школьников, чем-то вроде Урфина Джюса из известной сказки — ужасного, кровавого и отвратительно-развратного. Впрочем, о последнем качестве Урфина мы могли только фантазировать, хотя воображения явно не хватало.

И вдруг — нате вам на блюдечке с голубой каёмочкой: пикулевский Распутин во всей красе и ярких подробностях! В читаемое не верилось. Голова с трудом вмещала познаваемое. С каждым днём мы вместе с Пикулем и его главным героем всё глубже и глубже погружались в «омут разврата» и «грязного дореволюционного бытия». И понимали: виноват в нашем нравственном падении не писатель, а его чудовищный герой — старец Григорий Распутин. А тот на страницах журнала вытворял чёрт-те что: выпив с утра тазик мадеры, мчался чуть ли не с десятком «дам полусвета» в баню. А по пути в эту самую баню прихватывал (сойти с ума!) ещё какую-то нищенку… После бани — ресторан; потом — второй и третий; и вновь всё то же — вино тазами и толпы возбуждённых дам… Во время прочтения жадное воображение рисовало картины сумасшедших оргий, о которых, впрочем, мы не имели никакого понятия. Тем не менее само название журнала («Наш современник») подтверждало, что мы занимались, в общем-то, вполне легальным чтивом, а не перелистыванием липких страниц омерзительного самиздата. Так что роман нам до безумия нравился, причём не только своими интимными сценами — он был ещё и очень познавателен.

Но, как известно, не бывает удовольствия без наказания, ибо за всё надо платить. Однажды нас застукали. Увлекшись на одной из лекций чтением, мы, что называется, подставились. Лекцию читал вредный полковник, фамилия которого за давностью лет в памяти окончательно стёрлась, хотя осталось другое — его прозвище: Антибиотик. Он-то нас и застукал. И, как следовало ожидать, отобрал наши журналы. Произошедшее явилось для меня подлинной катастрофой! Во-первых, в тот момент мы зачитывались самым интересным — как готовилось покушение на «старца» (в этом Валентин Пикуль явно преуспел). А во-вторых (и это было самым неприятным), мне эти разнесчастные журналы через день нужно было срочно возвращать. Тем более что Вовчик, готовясь к очередному свиданию с очкастой, напирал: где журналы?!

Было ещё и третье: как нашёптывали старшекурсники, Антибиотик нещадно валил на госах, прослыв «лютым зверем» даже для местных блатников с их папами-полковниками и дедами-генералами. Словом, влип.

Тем не менее через пару деньков пришлось переться на антибиотиковскую кафедру в поисках «людоеда». Поняв, по какой причине я к нему явился, тот поначалу решил взять меня на испуг:

— Комсомолец? — буркнул он, зыркнув злыми глазками в мою сторону.

— Так точно!

— Кто бы сомневался. А разве можно такое! читать комсомольцу?! — неожиданно гаркнуло чудовище.

— Конечно, — не моргнув, полез я на амбразуру. (Терять мне было нечего: пусть пристрелит прямо сейчас.) — Это же советский журнал… В составе его редколлегии, посмотрите, известные писатели, одни коммунисты, гордость страны; наверняка лучше нас с вами знают, кого можно печатать, кого — нет…

Антибиотик побагровел. Но тут же попытался сменить гнев на милость.

— Продолжение есть? — спросил он.

— Да, есть.

— Жду…

— Нет, — отрезал я.

Секундная пауза. Антибиотик вновь стал пунцовым, начиная походить на перезревший помидор.

— Не понял, — хрипнул он.

— Журналы нужно вернуть, — сказал я. — Вы же понимаете, они из библиотеки, их следует сдать, сроки поджимают…

— Сам виноват, — хихикнул садюга. — Ладно, отдам. Но с тебя последний номер. Жена, понимаешь ли, читает взахлёб. А я за ночь всё проглотил…

Пришлось пойти навстречу. Но, как оказалось, зря. Антибиотикша учудила, дав «на пару деньков» почитать подруге. Об этом заявил сам полковник. Всё шло к тому, что не видать мне этих самых журналов как своих ушей.

Друг Вовчик озверел. И было от чего: конопатый протуберанец грозил отставкой по всем статьям — «за подлость, низость и попранное слово будущего советского офицера». Антибиотик юлил. Ночной сыч Костик, так и не дождавшись последнего номера, перестал здороваться. Жить не хотелось…

Лишь через месяц, сложив в портфель номера разнесчастных журналов, пришлось ехать вместе с Вовчиком к очкастой, чтобы извиниться и вернуть товарищу благосклонное отношение девицы.

А потом были госы. Неблагодарный Антибиотик отыгрался на мне по полной, влепив в аттестат единственный подлый «трояк». А напоследок буркнул:^[5]

— Не быть тебе коммунистом…

Как в воду смотрел: партия обошла меня стороной, даже не шоркнув.

Впрочем, вскоре всё забылось.

Но, как оказалось, не всё. В памяти навсегда остались Валентин Пикуль и его Распутин.

Рига, 1990 г.

Позже судьба свела меня с Валентином Пикулем ближе. Произошло это в то время, когда я, молодой офицер, проходил службу в Риге.

Не секрет, что по ночам работали Бальзак, Жорж Санд и Достоевский. Но впервые, что называется, вплотную столкнуться с феноменом «писатель-сова» мне пришлось в свой рижский период военной службы. В то время в латвийской столице творил великий мастер «пера и шпаги» Валентин Саввич Пикуль. Пикуль писал исключительно по ночам, и об этом все знали, причём от самого же писателя.

Но одно слышать, другое — быть очевидцем. Валентин Саввич проживал в добротном кирпичном доме на улице Весетас, по соседству с моей тётушкой, которая, к слову, и показала мне дом и окна своего именитого соседа. Так вот, в любое время ночи в «пикулевском доме», как яркий светлячок в темноте, сияло одно большое окно — там работал Мастер. Иногда, подойдя ближе, я старался расслышать удары пишущей машинки. И когда их слышал, сердце наполнялось радостью: за тем окном рождались «Крейсера», «Честь имею», исторические миниатюры… Здесь же появилась книга о Григории Распутине — «Нечистая сила».

Много позднее, когда мне случалось засидеться за письменным столом допоздна, и когда глаза непослушно слипались, я всегда вспоминал яркое окно на рижской улице Весетас, за которым творил мой любимый писатель. Для меня «феномен Пикуля» навсегда остался большой загадкой: как это — работать по ночам? А потом, поутру, позавтракав (или поужинав?), лечь спать? И стоило ли ложиться? Тогда откуда брать силы для ночного бдения? А как быть с повседневными делами — встречами, звонками, поездками?.. Повседневщину, хочешь не хочешь, из жизни не выкинешь. Сам Пикуль об этом говорил кратко: «Привык. Ещё с юности…»

Как-то на вопрос о самом запоминающемся дне в его жизни Валентин Саввич ответил: «Самый запоминающийся — тот день, когда из гроба высовывался острый ястребиный нос Суслова. После этого многое изменилось…»

То были слова измученного Советской властью человека. Сталин готовил члена ЦК Михаила Суслова наследником после себя. Не успел, умер. Но Суслов не растерялся и четверть века в качестве «серого кардинала» правил балом в ЦК, являясь главным партийным идеологом. Высылки за границу и психлечебницы для инакомыслящих, запрет свободы слова, наконец, ввод советских войск в Афганистан — всё это он, тов. Суслов. Как уже говорил, Пикуля при жизни сильно гнобили. Сначала свои же «друзья-коллеги» из писательской среды, обвинявшие талантливого «конкурента» в отсутствии соответствующего образования и чуть ли не в том, что он якобы «примазался» к их писательскому ремеслу. Потом — этот самый Суслов, долгие годы не дававший «добро» на издание самобытных и не «идеологизированных» романов. Писатель защищался как мог. Спасением были стол, пишущая машинка и… ночь.

Я часто вспоминаю, с какой жадностью мы, студенты, зачитывали до дыр номера журнала «Наш современник», напечатавшего на своих страницах знаменитый роман о Распутине. И уже тогда понимали: вот у кого следовало поучиться, как нужно писать, чтобы дарить читателям истинное удовольствие.

«Перестройка» явилась своеобразным ренессансом пикулевской прозы (продолжающемся, впрочем, и поныне). Но годы борьбы давали о себе знать. Ночной «светлячок» в рижском доме на улице Весетас горел всё реже и реже. Один инфаркт, другой… Летом 1990-го «светлячок» погас.

* * *

Сегодня о «старце» Распутине известно столько, что уже почти невозможно отделить действительное от вымышленного. По крайней мере, имя убийцы «святого чёрта» — князя Феликса Юсупова — в течение целого века никто не оспаривал. Однако всё течёт, всё изменяется. Последние архивные находки указывают на то, что Григория Распутина убили совсем не те люди, которые в этом давно признались. И убедить читателя в обратном, думаю, будет не так легко.

Впрочем, не будем торопиться…

Примечания

1

Кошко, Аркадий Францевич (1867–1928), — известный русский сыщик и криминалист. Начальник Московской сыскной полиции, позднее — делопроизводитель 8-го делопроизводства Департамента полиции Российской империи; в эмиграции писатель-мемуарист. Статский советник. Закончил Казанское пехотное юнкерское училище. После службы в армии поступил рядовым инспектором в Рижскую полицию, где сделал блестящую карьеру сыщика. Был помощником начальника столичной сыскной полиции, а в 1908 году — назначен начальником Московского сыска. Создатель в органах криминального сыска фотографической картотеки и антропометрического бюро; впервые ввёл в практику новейший метод дактилоскопии. С января 1915 года А. Кошко был назначен делопроизводителем 8-го делопроизводства (сыск) Департамента полиции Российской империи. Когда после революции статский советник Кошко был вынужден эмигрировать, британцы предложили ему возглавить в Скотланд-Ярде исследовательский отдел. Автор блистательных воспоминаний. Скончался в Париже 24 декабря 1928 года; похоронен на кладбище Сент-Уэн.

2

Уголовный элемент тут же отреагировал на это новшество, и в дальнейшем за оперативниками надолго закрепилось презрительное «мусора». Лучшие сотрудники сыска поощрялись номерными значками с изображением собаки породы легавая, что послужило основанием для другого прозвища — «легавые».

3

На самом деле нужная мне квартира располагалась на четвёртом этаже. Секрет в том, что отчёт этажей во Франции отличается от нашего: считаются только жилые, а нижний, где, как правило, находятся офисные заведения, лавки и магазины, во внимание не берётся.

4

Пикуль, Валентин Саввич (1928–1990), — самый читаемый советский писатель второй половины XX века. Уже при жизни Пикуля общий тираж его книг (исключая зарубежные издания) составил примерно 20 млн. экземпляров! В 1941 году приехал с матерью в Ленинград к бабушке, где и провёл первую блокадную зиму. Весной 1942 года больной цингой и дистрофией, малыш по «Дороге жизни» был эвакуирован в Архангельск. Там, окрепнув, бежал в школу юнг на Соловках (был юнгой первого набора). С 1943 года служил рулевым-сигнальщиком на эскадренном миноносце «Грозный» Северного флота. С 1962 года жил в Риге, где и умер от приступа повторного инфаркта миокарда (16 июля 1990 года). Похоронен на рижском Лесном кладбище.

5

Государственные выпускные экзамены в вузе.