Записки Черного охотника

Виктор Точинов, 2019

Охотники сидят у костра и рассказывают странные истории, случавшиеся с ними на охоте. И одновременно с ними происходит история новая: загадочный Черный Охотник бродит где-то рядом…

II. Охота на диких коз

У этого костра компания даже на вид побогаче, чем те, кто коротает ночь с отставным майором Стасовым и те, кто обсуждал «измену» Виталика, променявшего утиную охоту на стрельбу зайцев из-под гончей…

Оружие, все аксессуары, все элементы снаряжения не просто импортные, а брендовые, статусные, — неудивительно, что эти птички сбились в одну стайку. Многие из бежинских завсегдатаев не готовы платить за нож или фонарик вдвое дороже из-за того лишь, что он украшен клеймом известной фирмы.

(Ружье — иное дело. Если охотник — не из молодняка, а стрелок со стажем, из самых разных стволов пострелявший — берет в руки и прикладывает к плечу ружье, и понимает: твое, именно для тебя сделано, именно тебя дожидалось, — купит, сколько бы ни запросили, в долги влезет, но купит.)

Разумеется, здесь говорят про Африку. Давно заметил: богатых охотников, едва они толком научатся стрелять, непременно тянет в Африку. А иногда и до того, как научатся… Тенденция.

Молодой охотник, в минувшем году впервые причастившийся экзотики Черного континента, взахлеб рассказывает о своем сафари, о диковинах животного мира Намибии и о проблемах, создаваемых паршивым намибийским сервисом. Остальные слушают без любопытства, они и сами навидались достаточно в саваннах и джунглях.

Сергей Леонидович, здешний гуру, утешает: он, дескать побывал в Намибии двадцать с лишком лет назад, чуть ли не первым среди российских охотников. Вот тогда был экстрим, так уж экстрим: по стране бродили банды вчерашних борцов за независимость, норовя свести счеты с белыми фермерами, не пожелавшими уехать. Фермы, превращенные в натуральные укрепрайоны, регулярно устраивали перекличку по рации: все ли целы? — а обвешанные самодельной броней внедорожники всегда были готовы без промедления покатить на помощь соседям. Нынешний намибийский сервис в сравнении с теми былинными годами можно смело считать пятизвездочным.

Эти воспоминания Сергея Леонидовича я слышал не раз и собираюсь уходить. Но разговор принимает новый оборот, и я задерживаюсь.

— Ты-то, Антоха, когда в Африку наконец соберешься? — спрашивает намибийский неофит у коллеги, на вид своего ровесника.

Тот экипирован не хуже прочих, не выглядит бедным родственником, случайно затесавшимся в их компанию. Надо полагать, в Африке он пока не побывал отнюдь не по причине нехватки финансов.

— Я в Африку добираюсь методом последовательной аппроксимации, — изрекает Антоха нечто, мне не понятное; большой учености, видать, парень. — Почти уже добрался. В этом году охотился на островах Ильяш-Дезерташ — это как бы уже почти Африка. Хоть и числятся за португалами, но к африканскому берегу гораздо ближе, чем к Европе.

— Не слыхал о таких… Ильяш… как там дальше? — спрашивает Сергей Леонидович, и по тону чувствуется: об африканской охоте он знает все, и в африканских странах, куда охотникам стоит ездить, побывал во всех, а этот Ильяш-как-его-там — ерунда какая-то непонятная, никому не интересная…

— Ильяш-Дезерташ — это три маленьких необитаемых островка не так далеко от Мадейры: в хорошую погоду видны с вершины тамошней горы точками на горизонте. Я-то на Мадейре безвылазно на несколько месяцев застрял: консалтинговый центр в оффшоре с нуля организовать, это вам… ну, неважно. В общем, пострелять хотелось, а на самой Мадейре негде, да и некого: остров хоть и большой, и всякие реликты и эндемики водятся, да не те: бабочка какая-то уникальная, улитки, каких больше нигде нет, ящерки опять же… Не для охоты живность. А на Ильяш-Дезерташ и дикие козы, и дикие кролики, да и птиц куда больше, чем на самой Мадейре. Там заповедник, но охотиться можно, даже выпрашивать допуск не пришлось, — сами пригласили меня пострелять, как узнали, что любитель этого дела…

— Странные там у них заповедники… — протянул кто-то сомневающимся тоном.

— Да не странные, нормальные. Охраняют там какого-то тюленя вымирающего, не помню название… А сухопутных хищников крупнее ласки на островках нет, и если коз и кроликов не прореживать, всю растительность истребят и дохнуть начнут с голоду. Так что все по уму: к тюленьему лежбищу не пускают, а вдали от него стреляйте вволю. Не львы с носорогами, понятно, но душу отвести можно. Да и вообще интересное место: европейцы появились на архипелаге в пятнадцатом веке, а до того никто не жил… Но иногда корабли прибивало штормами: и арабские, и европейские, а в древности даже античные. Некоторые суденышки возвращались, другие там и гибли… А возле Ильяш-Дезерташ интересные пески в прибрежной зоне: затягивают, что в них попадает, а потом, неожиданно, века спустя, что-то выбрасывают после сильных штормов. У работников заповедника даже есть небольшой музей исторических находок… И своя версия легенды, которую на Мадейре всем приезжим рассказывают… Очень оригинальная версия, как раз на тех находках основанная. Значит, так…

— Погоди, погоди… — перебивает тот же, что подивился странному устройству мадейрских заповедников. — Мы-то, уж извини, на Мадейре побывать не сподобились. Мы и классическую-то легенду не слышали, а ты нам сразу альтернативную впаривать собрался…

— Легенда как легенда, — пренебрежительно машет рукой Антон. — Четырнадцатый век, Англия, влюбленные парень с девушкой, побег на корабле из дома, от родителей, не желающих их брака, крушение у берегов необитаемой тогда Мадейры… В общем, все умерли. Альтернативка гораздо круче. Слушайте же…

Остаюсь послушать и я. Легенды затерянных в Атлантике островов — нечто новенькое для Бежинки.

* * *

На каменистой осыпи он потерял след. И понял, что охота завершилась. Завершилась ничем…

Стрела — кривоватая, с наконечником из обломка расколотой кости — вошла под кожу козы неглубоко, рана почти не кровоточила, и на камнях он не мог преследовать дичь по кровавым пятнышкам, слишком те малы и слишком далеко падали капли крови друг от друга…

Коза ушла и унесла в себе стрелу.

Причем лучшую из оставшихся у него стрел, остальные еще хуже…

Он не чувствовал в себе сил затевать все снова: отыскать группу коз, самца и несколько самок с козлятами, и подобраться к ним на расстояние верного выстрела, — для его примитивного лука это расстояние было совсем не велико, десятка полтора шагов… И все равно выстрел не всегда становился верным.

Час утренней кормежки прошел, козы сейчас отдыхают, — и старые матерые козлы чутко и зорко следят за безопасностью подопечных коз и козлят.

Он давно убедился, что своим первобытным оружием может поразить лишь голодную и кормящуюся козу, потерявшую часть своей обычной осторожности. Вот были бы нормальные стрелы… Или хотя бы несколько гвоздей, или других кусков железа, пригодных для изготовления прочных и острых наконечников.

Нередко он жалел, что не забрал с корабля — пока мог, пока волны не разбили тот о скалы и не унесли прочь обломки, — не взял с корабля что-то действительно нужное… Что-то, способное помочь выжить на безлюдном клочке суши. Но он первым делом схватился за мешок с золотом.

Он тогда не знал, что здесь нет людей, и что никто не продаст — даже за все золото мира — хотя бы кружку эля или зачерствелую краюху хлеба. Не знал, что сам кожаный мешок пригодится здесь ему больше, чем все хранившиеся в нем монеты, кольца и цепи.

А если бы знал…

Если бы знал — все равно, наверное, первым делом взялся бы за мешок. Он слишком долго гонялся за богатством, чтобы бросить его. Если случится чудо, и его спасут отсюда, — он не желал вновь стать тем же нищим голодранцем, каким в юности ушел из дома. Он мечтал когда-нибудь вернуться — богатым и успешным человеком — и всем доказать: его, именно его путь оказался правильным, а не их сытое прозябание в теплом и спокойном болотце… Сначала мечтал доказать отцу, позже, узнав о его смерти, — родственникам, знакомым, соседям.

Все так. Но добрую пригоршню золота из кучи, лежавшей теперь в углу шалаша, он бы отдал за несколько длинных и острых гвоздей…

Даже, наверное, две пригоршни.

* * *

Охота с луком на коз не задалась. Оставалась надежда на силки и ямы…

Слабая надежда — сраженный лихорадкой, он пролежал две недели, не имея сил надолго подняться. Подъел все невеликие запасы съестного, и на охоту, разумеется, не выходил… Угодившую в силки добычу, скорее всего, расклевали птицы и обглодали мелкие хищные зверьки, здесь встречались такие.

И коз, если попали в ловчие ямы, наверняка там уже нет. Они выбираются, стоит предоставить им достаточно времени.

Но все же надежда оставалась. Пернатая дичь редко попадались в силки, развешанные по ветвям, — петли слишком грубы, не имелось конского волоса, чтобы сплести петлю прочную и незаметную. Однако порой и там добыча случалась, и если какая-то птица угодила в силок недавно, и не успела протухнуть либо стать поживой для крылатых или четвероногих нахлебников, тогда… Тогда у него будет обед. И появятся силы, чтобы раздобыть ужин.

…В ловчих ямах козы побывали. И ушли, оставив осыпавшиеся стенки, почва здесь была мягкая. Он перестал втыкать в дно заостренные колья, надеясь при удачной охоте часть козлят оставлять на подрост, создать со временем небольшое стадо… Не успел, да и удачные охоты выдавались все реже, козы становились со временем пугливее, осторожнее.

Силки тоже не порадовали. Те, что были насторожены у земли на ушастых зверьков, напоминавших зайцев, — те оказались пусты и большей частью сбиты, а две петли оборваны, в них влетели козы, слишком крупные для такой снасти. В одну петлю угодил «заяц», но осталось от него немногое: клочки шерсти и зачищенные от мяса косточки, причем многих костей не хватало… Птиц в верховые силки попалось две, и обе тоже давно не годились в пищу.

Убедившись, что добычи нет, он старательно расправил и насторожил сбитые петли. С ямами не стал возиться. Не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выровнять стенки, тем более своей примитивной деревянной лопаткой — вырезал ее ножом очень долго, а копала она… чуть лучше, конечно, чем голая ладонь. Но совсем чуть.

Он двинулся к берегу, не особенно надеясь на удачу, но желая перебрать все возможности раздобыть съестное, не упустив ни одну.

Берега здесь были большей частью крутые, скалы отвесно вздымались из воды, и о них почти всегда с шумом и плеском ударялись волны. Иногда, выбрав тихие дни, он пытался удить рыбу с береговых утесов. Получалось плохо, редкий и скудный улов не окупал потраченные время и силы. Возможно, рыба держалась в стороне от линии прибоя. Возможно, он слишком мало смыслил в рыболовном искусстве и изготовил слишком грубую снасть.

В любом случае он шел не к обрывистым утесам — к небольшому участку пологого песчаного берега, единственному на острове. Скалы здесь какой-то прихотью Создателя были отодвинуты в море, торчали из него, как зубы щербатого, прореженного кулаком рта, — и получилась небольшая, прикрытая от волн бухточка. Там можно было добывать съестное: и рыбу, и разную морскую живность.

Шагал к морю неторопливо, сберегая силы. По дороге нашел куст со съедобными ягодами. (Здешних растений он поначалу не знал совсем, и съедобность всего, что росло на ветвях, пришлось определить опытным путем, порою ценой рвоты и жесточайших желудочных конвульсий. Ладно хоть не подвернулись под руку смертельно ядовитые плоды или ягоды.)

Ягоды были далеки от спелости. Он все-таки съел две или три, морщась от горечи. Но понял, что если не остановится, то извергнет все обратно. Пошел дальше, запомнив место, — кусты этого вида встречались не часто и росли поодиночке.

Рыбу он увидел сразу — еще сверху, еще не спустившись к воде. Рыба была велика — локтя два, а то и два с половиной в длину, и лежала на песке возле самого уреза воды. Наверное, штормом ее ударило о скалу, затем выбросило на берег.

Он торопливо спустился, от рыбины вспорхнули две чайки, обе из той их породы, что размером поменьше. Крупные же чайки — размахом крыльев не уступавшие расставленным человечьим рукам — здесь не жили, залетали иногда откуда-то, и, наверное, назывались не чайками, а как-то иначе, но он не знал, как.

Малые же чайки почти ничем не отличались от тех, что кружили над озерами и реками его родины, но жили из-за безрыбья в небольшом числе. Да и он приложил руку к их вымиранию, разорив в поисках яиц все гнезда в расщелинах скал, к которым смог подобраться.

Получается, что истреблял он не родившиеся поколения чаек не зря — налетели бы во множестве, и остался бы от рыбины лишь скелет… А так эта парочка много склевать не успела.

Он подошел, увязая ногами в песке, и понял: безраздельное владение рыбой никак и ничему не поможет, та лежала давно, стухла, омерзительно воняла, и ее поедали черви.

Стараясь дышать через раз, он смотрел на червей, копошащихся в тухлятине — на мясистых и белых, с фалангу пальца размером. Подумал, каковы будут на вкус, если запечь их в костре. Желудок от вида червей начал нехорошо сокращаться, намекая хозяину, что до того, чтобы счесть приемлемой такую трапезу, еще не дошел…

Но он решил ни от чего не зарекаться, и оттащил рыбину подальше от воды, взяв за самый кончик хвоста, чтоб не измараться тухлятиной. Пусть полежит тут, в безопасности от прилива. Еще пара дней без еды, и желудок может изменить свое мнение.

Потом он разделся, и ходил по колено в воде и чуть глубже, пытаясь разыскать крабов и моллюсков. Крабы здесь водились некрупные, но были вкусны. Однако ни одного сегодня найти не удалось, бухточка невелика, а посещал он ее часто. И моллюсков много найти не сумел по тем же причинам, но все же отыскал пять раковин, спирально загнутых, с кулак ребенка размером.

Потянулся за шестой, другого вида и крупной, похожей на две сложенных вместе неглубоких миски, — и тут из-под ног метнулась тень. Рыба, и большая, не меньше той, что валялась на берегу… Отплыла недалеко и замерла, застыла, расцветкой удивительно напоминая скальные обломки, торчавшие из песчаного дна. От поверхности верхний плавник рыбы отделял слой воды в ладонь, не более.

Он быстро, но стараясь не плескать, сходил на берег, за луком и стрелами… Вернулся, долго всматривался, но рыбу так и не увидел. Прошелся туда-сюда, медленно и бесшумно ступая в воде и положив стрелу на тетиву… Но так и не увидел горбатую спину с плавником. Рыбина уплыла на глубину… Хуже того, и большую плоскую раковину не удалось отыскать, возможно, сам присыпал ее невзначай донным песком.

Вернувшись на берег, он с сомнением посмотрел на скалы, отгородившие бухточку от моря. Там тоже мелко, и можно бы сплавать, поискать съедобного… Поразмыслил и не рискнул, — выросший вдали от морей, он и в лучшие свои дни плавал не очень уверенно, а сейчас совсем ослаб от голода и болезни…

Хотя на остров он попал, как раз переплыв бухту, — туда, на скалы, штормовые волны выбросили корабль, когда на борту оставались лишь он да Мэриан…

Добрался, и доставил ее, и свой бесценный тяжеленный мешок, — но тогда делу помогли две или три доски, связанные на манер плотика, — он плыл, держась за него и толкая перед собой…

Он отогнал воспоминания, посмотрел на скудную добычу. Моллюски чуть приоткрыли дверцы, прикрывающие вход в раковины, показали нежную плоть… Желудок от такого зрелища немедленно взвыл и зашелся в приступе резкой боли.

Пришлось найти два камня и расколоть три раковины из пяти. Мясо моллюсков лишь на вид было нежным, но разжевать его удавалось с большим трудом… Он справился, а на мерзкий вкус водяной живности давно отвык обращать внимание. Безумно хотелось заесть все хлебом, свежим, теплым, недавно покинувшим печь хлебом…

Он дожевал и проглотил последнего моллюска, и сразу стало лучше.

Вернее…

Не совсем…

Совсем не лучше…

Его скрутила судорога, согнула пополам, он изо всех сил старался удержать съеденное внутри — и все же изблевал на песок.

Смотрел на мерзкое пятно, на полужидкую кашицу из разжеванных моллюсков и ягод. Обидно… И странно… Ему казалось, что съел совсем немного ягод, пять или шесть, а тут… несколько горстей, самое малое… С памятью творилось неладное, он давно это заметил.

Натянул куртку — обветшавшую до последней крайности, грозящую вот-вот развалиться. Подобрал лук, стрелы, оставшиеся две раковины. И пошагал к шалашу.

Он сделал все, что мог. И осталась лишь одна возможность наесться… Иначе получится замкнутый круг: для охоты нужны силы, для сил нужна еда, а у него ни того, ни другого.

До шалаша оставалась примерно половина пути, когда он услышал голос, окликавший его по имени.

* * *

— Иди сюда, Гай, иди сюда, мой мальчик, — говорил он ласково, протянув вперед руку; пальцы слегка согнул, так, чтобы не было видно, что в ладони нет ничего.

— Р-р-робин! Р-р-робин! — откликнулся Гай и перепрыгнул с ветки на ветку, оставшись на прежнем, недосягаемом для руки расстоянии.

— Иди сюда, мальчик, — продолжил он уговоры.

Честно говоря, он не был уверен, что Гай именно мальчик, а не девочка. Ему и раньше было все равно, и уж тем более теперь, когда он постановил съесть говорливую птицу.

Раньше мальчик-девочка подлетал и садился на протянутую руку, но несколько одичал за недели вольной жизни и на уговоры не поддавался.

А он не имел терпения ждать. Ноздри уже ласкал воображаемый аромат жарящегося над углями Гая.

Он потянул с плеча лук, надеясь, что у птицы не хватит разумения понять, чем ей грозит этот предмет.

Но либо хватило, либо так сложилось случайно, — но Гай вспорхнул на пару веток выше.

Не страшно… Гай не коза, и даже плохая стрела на таком расстоянии сразит его наповал.

Увы, к плохой стреле добавилось и никудышное состояние стрелка… Пальцы не удержали стрелу, отпустили чуть раньше, чем был взят верный прицел… Стрела безвредно ушла стороной и канула в зеленой листве.

Гай захлопал крыльями, взлетел вверх и тоже пропал меж ветвей. Он был еще где-то здесь, сверху раздался возмущенный голос:

— Р-р-робин! Р-р-робин!

Но теперь помочь не смог бы и самый лучший лук с самыми лучшими стрелами…

Он потратил еще несколько времени, пытаясь вновь подманить птицу. Но Гай не соблазнялся пустой рукой, а потом и вовсе перестал откликаться. Очевидно, улетел.

Теперь он сделал точно все, что мог. Большего не сделать никому на свете…

* * *

— Я не смог ничего добыть… — сказал он тихо и печально. — Прости меня…

Их взгляды встретились, у Мэриан были изумительные глаза — глубокие, бездонные, в них можно было погружаться всю жизнь и не достигнуть дна…

— Прости… — повторил он и протянул руку к ее голове.

Пальцы коснулись шелковистого и мягкого, он понял, что и голод, и усталость куда-то ушли, исчезли, растаяли без следа, и на смену им пришло совсем иное чувство и становится все сильнее и сильнее.

Он любил Мэриан и желал ее, прямо сейчас… Даже сейчас.

И чувствовал ее ответное желание.

…Он входил в нее сильными размашистыми толчками и ощущал — так у них бывало всегда — как ее тело, поначалу скованное и напряженное, все более расслабляется, принимает его все охотнее, как там, в ее сокровенных глубинах, начинаются первые пароксизмы ответной страсти, и становятся все сильнее и сильнее.

Он ускорился, сопровождая каждое движение легким негромким стоном, а потом, когда их тела слились окончательно, став единым целым, — застонал во весь голос, громко, облегченно и торжествующе, чувствуя, что взлетает куда-то высоко-высоко, в предгорние выси, и она взлетает вместе с ним…

Потом он дышал глубоко и шумно, хватая воздух широко раскрытым ртом, не в силах сразу опуститься с небес на землю.

Потом все же опустился.

И сразу же, чтобы не успеть передумать, перерезал Мэриан горло.

* * *

Он свежевал ее, с трудом удерживаясь от рыданий, на глаза наворачивались слезы, и кровь на руках мешала их отереть.

Потом, когда отделял голову, не выдержал и слезы потекли по щекам. Стало легче, сразу стало легче, боль утраты постепенно сменялась чистой и светлой печалью.

Голову он поставил в шалаше, чтобы еще хоть какое-то время Мэриан побыла рядом с ним, чтобы можно было в последний раз окунуться в бездонные колодцы ее глаз…

Но глаза быстро стали мертвыми и мутными, он понял, что Мэриан уже не здесь, а где-то далеко, и незачем приманивать в шалаш мух разлагающейся плотью.

Он зашвырнул голову в кусты, насколько хватило сил, — из нее можно было бы сварить неплохую похлебку, но не имелось ни горшка, ни котла.

Как разводил костер, как запекал мясо, он потом не мог вспомнить, — опять случился провал в памяти, как с поеданием ягод.

Потом был пир. Пир души и тела. Тело наполнялось блаженной истомой, расходящейся от наконец-то удовлетворенного желудка. А душу преисполняла мысль о том, что Мэриан все же не покинула его окончательно, что какая-то ее часть останется в нем навсегда. Даже когда тело справит позже свои телесные надобности — все равно останется в нем, но не мясо, а частичка души Мэриан…

Он надеялся, что у Мэриан имелась душа, всего лишь надеялся, — вопрос сей был не прост, а он не имел достаточно знаний, чтобы решить его однозначно.

Но в другом сомнений не было — мясо у Мэриан оказалось превосходнейшего вкуса, никакого сравнения с козами, добываемыми стрелами и ловушками. За его двухнедельную болезнь Мэриан сглодала всю траву в своем загоне, и объела почти всю листву и молодые побеги с ветвей, клонящихся в загон сверху, но начать голодать не успела. Крошечный же ручеек, струящийся сквозь загон, вволю давал воды. Мясо сохранило свою мягкость и сочность…

Печаль, сменившая страдание, тоже постепенно рассеивалась… Все подошло к логическому концу и завершению — все месяцы, что Мэриан дарила ему часть себя, он подсознательно знал, что придет день, когда она подарит себя всю и без остатка…

Стать же Евой задуманного стада Мэриан все равно бы не смогла… Он никогда бы не подпустил к ней вонючего похотливого козла.

* * *

Потом был сон, блаженный сытый сон.

Во сне к нему пришла Мэриан.

Не та, что спасла его от голодной смерти.

Другая.

Первая.

Настоящая.

Она часто раньше приходила во сне, и когда он спал на сытый желудок, и когда ложился натощак. Почти каждую ночь.

Он не любил ее визиты, и поначалу думал, что их причина в том, что Мэриан не погребена как следует. Он решил исправить ошибку и потратил много времени и сил, чтобы обустроить ее посмертное бытие. Смастерить гроб одним лишь ножом он не смог, но обрядил откопанное тело в саван из лучших козьих шкур, тогда козы еще попадались ему часто.

Обрядил и закопал в новой могиле, теперь глубокой и удобной, но перед тем произнес молитву, единственную, что помнил с детства. Возможно, спутал два или три слова, но посчитал ошибки неважными, ведь главное, чтобы молитва шла от чистого сердца…

Могилу он выбрал в месте, что наверняка бы понравилось Мэриан, — под сенью огромного дерева, слегка напоминавшего дуб.

Она любила дубы, и встретились они впервые под дубом, и вся их жизнь, ставшая общей с того часа, прошла среди дубрав. Почти вся, если не брать в расчет путь сюда, на остров.

Но здесь дубы не росли, и он выбрал дерево, немного похожее. Копать могилу возле самого ствола было адски трудно, однако он не отступился от задуманного, он подсекал ножом переплетение корней и пережег самые толстые из них, но сделал все так, чтобы Мэриан понравилось.

Погребальные работы заняли немалый срок, одна возня с корнями чего стоила… Мэриан приходила почти каждую ночь, и он рассказывал ей, как идут дела, и обещал, что ей будет хорошо на новом месте.

Рассказывал, хотя она ничего не спрашивала. Она вообще всегда молчала, садилась у его ложа и молча смотрела на него. Ее глазницы были забиты землей, но она умела смотреть.

Потом он снова закопал ее, и даже не пожалел двух монет из мешка, — положить ей на глаза. И вырезал на как бы дубе крест — старательно вырезал, так, чтобы тот не заплыл долгие годы, — не просто срезал кору, но и далеко углубился в твердую древесину.

Он сделал все, что мог, и все, что помнил о похоронных обрядах, и даже поставил заупокойную свечу. Плохонькую и коптящую, из козьего жира, какая уж была, — он долго отыскивал здесь дупло диких пчел, но так и не нашел, и не мог сделать свечу правильную, восковую.

Он сделал все.

Мэриан продолжила приходить. Он не мог прогнать ее, бесплотную, он не был властен над своим телом в том сне…

Тогда он попробовал не обращать внимания. Сидишь, ну и сиди, а я сплю и вижу сон, что лежу рядом с тобой…

Мэриан ничем не докучала, но… Но выспаться с ней рядом не удавалось, он просыпался поутру разбитым и не отдохнувшим, не восстановившим сил, и все чаще допускал промахи на охоте.

* * *

Тогда он решил, что она винит в своей смерти его. Он знал, что Мэриан ошибается, и попробовал оправдаться.

Она ни в чем не обвиняла, но он оправдывался каждую ночь.

Он разбирал по шагу весь путь, приведший их сюда, на остров, — его в шалаш, ее в могилу под деревом, слегка похожим на дуб.

И доказывал, что ни в чем не виноват, что каждый шаг его был единственно верен — любой иной привел бы назавтра в темницу, через день-другой — в пыточную, через неделю или две — на виселицу.

Причем для него — после смерти шерифа и отряда посланных короной солдат — виселицей дело бы не закончилось, напротив, лишь началось бы…

Это серьезно, это не убить мытарей епископа, что грозило лишь заурядным повешением, — королевское знамя есть королевское знамя, и его, поднявшего оружие против короля, подвесили бы аккуратнейшим образом, чтобы не сломать невзначай позвонки. Потом, дав вволю подергать ногами в танце с Пеньковой Мэри, вынули бы живого из петли, и привели бы в чувство, и ободрали бы кожу, и оскопили бы, и выпотрошили, и сожгли бы потроха и мужское достоинство в жаровне, у него на глазах. И лишь потом бы рассекли на куски, начав с рук и ног, чтоб подольше мучился…

Она, как соучастница, могла бы отделаться всего лишь колесованием. Если бы повезло и день бы выдался жаркий, к вечеру могла бы умереть. Но это только если бы повезло…

Земля горела у них под ногами, а он не хотел умирать в муках, и не хотел, чтоб в муках умерла она.

Им не было места на земле короля, и они ушли на воду, и захватили судно, стоявшее на Тренте — небольшое, но мореходное: одномачтовый когг, плававший через Канал, в Кале и другие порты.

Земли за Каналом тоже принадлежали королю Эдди, и там их тоже ждала лютая казнь, и Волчий Сын предложил плыть на веселый зеленый Эрин, куда не дотянутся лапы короны.

У них не было выбора. На земле старой доброй Англии их травили, как волков, не давая ни дня покоя. На любой другой досягаемой для короны земле их ждала такая же охота, и в конце ее страшная смерть.

Они — все, кто уцелел к тому дню, — поплыли на Эрин, в вольный Коннахт, подальше от Дублина, подвластного королю, — Волчий Сын был родом из тех мест, из Коннахта.

Поплыли вчетвером, принудив оружием пятерых из команды когга, кто случился в ту ночь на борту. Волчонок, именуемый в розыскных листах Аланом из Дейла, а на деле звавшийся Аллен Мак Кеннион, знал толк в морском деле и не дозволил бы мореходам свернуть не туда…

Они плыли. Плыли по единственно возможному пути, ведущему в неизвестность, но уводящему от смерти.

Разве он виноват, что путь был лишь один?

Он любил ее, и спасал от смерти, и повинен лишь этим.

Ну а в том, что налетел ураган, и сломал в щепки мачту, и погнал когг неведомо куда, не виноват никто.

Людям не дано управлять ветрами и ураганами.

* * *

Он оправдывался почти каждую ночь, длилось это долго, — и он дошел в своих оправданиях до того дня, когда к острову прибило когг, где уже неделю оставались лишь двое живых — он и она.

Он и тогда сделал все, чтобы она осталась жить. Он сумел доставить Мэриан сквозь волны на берег, хоть никогда не умел толком плавать. Он смастерил ножом лук и застрелил первую козу, он мог убить ее и камнем, козы в тот день впервые увидели человека и совсем не пугались его…

Он изжарил мясо, но Мэриан уже не сумела жевать, не сумела есть твердого, а он не мог сварить бульон, не имея котла… Он пытался вновь добраться до когга, но тот сорвало со скал и унесло неведомо куда…

И она умерла.

Он делал все, что мог, но судьба оказалась сильнее.

Так зачем же Мэриан приходит каждую ночь?!

Зачем выпивает его силы и душу?!

Она не отвечала. Смотрела своими мертвыми земляными глазами и молчала.

Он не знал, что еще ей сказать…

Стал пробовать всякое… Ложился спать в ином месте, вне шалаша. Она приходила и туда. Он пробовал одурманить себя хоть чем-нибудь, ел на ночь неизвестные ему ягоды и грибы, чаще все кончалось лишь рвотой, но иногда случались сны-видения и сны-кошмары, но Мэриан проникала и в них.

Он пробовал многое…

Не помогало ничто.

А потом помогло… Вернее, помогла… Молодая козочка, назначенная стать Евой его будущих стад и по какому-то наитию названная Мэриан…

Но дело было не в козьем имени, или не только в нем. Поначалу ночные визиты продолжались… Пока он не заметил, что глаза у двух Мэриан удивительно схожие, и еще подумал… Ну да, да, он подумал глупость, женщина не может вернуться в облике козы, но… Но он так подумал. И произошло то, что произошло.

Ночные визиты прекратились. Сразу же… И он решил, что своей нелепой догадкой угодил точно в цель. Он умел изрядно стрелять… Как выяснилось, не только стрелами.

Сегодня вторая Мэриан умерла, чтобы спасти его.

И тут же, не промешкав и лишней ночи, вернулась Мэриан первая.

* * *

Визит Мэриан его не расстроил и не разгневал, как случалось когда-то.

Странное дело, он даже немного заскучал по этой, по первой, — пусть и по такой, по молчаливой и с земляными глазами.

Ему было, что ей рассказать, — и он рассказывал до самого пробуждения, все, что произошло за месяцы после последнего ее визита. Много ли увидишь из загона?

Потом, когда почувствовал, что сон развеивается и Мэриан вот-вот исчезнет, он успел пообещать, что восстановит ловчие ямы, и непременно поймает козочку, Мэриан-третью, непременно, так что можешь больше не приходить, скоро встретимся…

Он проснулся.

И понял, что ловчие ямы не восстановит, и никого в них уже не поймает.

Болезнь вернулась. Наверное, она не уходила далеко, а он счел короткую передышку исцелением, потому что очень хотел так считать.

Его бил озноб. Его бросало то в жар, то в холод, он утопал в своем поту, а после стучал зубами так, что с них откалывались мелкие крошки. Он смертельно томился жаждой, но не имел сил доползти до ручейка, струившегося в пяти шагах от шалаша.

Он потерял счет дням.

Он умирал.

А потом подумал, что умер, но пришла Мэриан, и он догадался, что еще жив.

Он обрадовался ей. И решил, что хорошо бы умереть во сне, когда она рядом.

Плохо остаться последним и умирать одному. Он ошибся, выпустив в лес Гая и зарезав вторую Мэриан, хотя мог умереть в их компании… Он не продлил свою жизнь, но остался один на один со смертью. Последней его надеждой стала первая Мэриан, а может и единственная, у него все спуталось в голове и он не был уверен ни в чем.

Скажи что-нибудь, попросил он тихонько, даже во сне ему стало трудно говорить, и она, конечно же, не ответила, наверное, ее рот был забит землей, как и глазницы, он опечалился, он очень надеялся, что теперь, напоследок, вновь услышит ее голос; он сам бы не объяснил, откуда взялась такая надежда, надеялся и все. Он закрыл глаза в своем сне, чувствуя, что засыпает, опять же во сне, и понял, что сон, пришедший во сне, и есть смерть, но не расстроился от понимания.

Он не умер, он очнулся в шалаше, на ложе из козьих шкур, ему было плохо, в разы хуже, чем до того, хотя казалось, что хуже быть не может, но оказалось, что может, — пока он спал, кто-то подкрался и влил в ухо расплавленный свинец, не просто расплавленный, а доведенный до кипения, и свинец заполнил весь череп, и выжег весь мозг, и побулькивал там, сводя с ума кипящей болью, он раскрыл рот, уверенный, что наружу хлынет раскаленная струя, и почувствовал, как горячее сбегает по подбородку, но то оказалась лишь струйка крови, свинец и боль остались внутри…

Кровь надоумила его, как избавиться от страданий, способ был прост, но грозил адскими муками. Он не смутился: больнее не станет, в худшем случае там, в аду, его муки останутся теми же, так что стоит рискнуть…

Он решил рискнуть, но не смог дотянуться до ножа, хотя тот лежал под рукой…

Впал в забытье, там была Мэриан, но и свинец никуда не делся из черепа, и он не мог с ней говорить от боли, и лишь плакал беззвучно от тоски и бессилия.

Потом он очнулся. Боль ослабла, похоже, свинец остывал. Но мыслить стало очень трудно. Мысли с трудом ворочались в остывающем свинце, с каждым мигом все более вязком и густом. Он забыл свое имя. И все свои многие прозвища тоже забыл, пытался вспомнить и не смог, потом подумал: не важно, он помнит имя Мэриан, и этого достаточно.

К нему явно пришло облегчение, он даже смог дотянуться до ножа, но уже передумал резать свое горло.

Он занялся другим. Вернул мешку, служившему хранилищем воды, его изначальное назначение: сгребал в него и монеты, и кольца, и все золото, что тусклой грудой мерцало у его ложа. Он взял в голову, что проклятый мешок не пускает его умереть. Основания для такой мысли казались вескими: Мэриан в свои визиты занимала разные места, но не разу и близко не села от золота.

Она не любит золото, не любит, не любит, не любит, твердил он как заведенный, чтоб не пустить в голову другою мысль, но та все равно проскользнула и оказалась гнусна: оставь он мешок на когге или швырни за борт, Мэриан можно было б спасти. Достаточно было прихватить с судна хоть глиняный горшок, хоть железный котел, неважно что, лишь бы годилось для варки мяса…

Он ошибся, и решил исправить ошибку хотя бы наполовину.

* * *

Ближайший утес, нависший над морем, был шагах в двадцати от шалаша и загона. Он специально так разместил жилье: чтобы мимо протекал единственный на острове ручеек и чтобы всегда видеть море. Он надеялся, что если вдали появится судно, он за несколько мгновений добежит до кучи хвороста, прикрытой шкурами, — и немедленно запалит ее.

Он полз туда три часа, волоча тяжеленный мешок. А может не три, он научился неплохо определять время по положению теней, падающих на его поляну, но с тенями случилось странное, и двигались они вразнобой.

Дополз.

Хотел перевалить мешок через край, но передумал и распустил завязку.

Он убеждал себя, что мешок сможет как-то зацепиться за край расщелины, и не канет в глубинах, и жертва ему не зачтется.

Он лгал себе, и знал, что лжет, — он просто хотел еще раз подержать золото в руках.

Он бросал монеты по одной, зачем-то считая, потом сбился и прекратил счет. Он бросал перстни, и кресты, и цепи, и другие украшения, каким-то капризом своей умирающей памяти припоминая каждого былого владельца каждой золотой вещи, — не имя, лишь обличье, с именами приключилась беда, свое он так и не вспомнил.

И, бросая, он просил прощения у каждого, кого вспоминал. У тех, кто умер из-за золота от его руки. У тех, кого убили другие, просил прощения тоже. Он не думал, что его услышат, и не верил, что простят, но считал, что делает правильно.

Золото кончилось. Он закрыл глаза. Ничего не происходило. Он пошарил в мешке, но незамеченных монет не нашел. Из шалаша он тоже собрал все тщательно, опасаясь, что вернуться туда не сможет, не хватит сил.

Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.

Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.

* * *

Тогда он стал вспоминать — то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.

Последние дни, проведенные на когге перед тем, как тот налетел на скалы у острова. Дни, когда Мэриан отказалась принимать пищу и начала угасать — на острове все лишь завершилось.

Вспоминать было трудно. Он терзал и мучил свою свинцовую память, но многое так и не вспомнил. Например, не вспомнил, как звали третьего человека, оставшегося с ними на когге, — после того, как и мореходов, и Волчьего Сына, приглядывающего за их стараниями спасти судно, буквально смело с палубы рухнувшей мачтой.

Он помнил лицо третьего человека, и фигуру, и все остальное обличье, и даже прозвище.

Того прозвали Малышом, или Малюткой, хотя размеров он был недюжинных, — а вот имя, прибавляемое обычно к прозвищу, никак не хотело всплыть из свинцовых глубин.

Помаявшись, он решил: пусть остается просто Малышом, не это главное.

Главнее другое: куда он дел кошель Малыша?

Поначалу, на когге, сунул в свой мешок, и позабыл, как позабыл все о тех днях.

Натолкнулся на кошель позже, когда придумывал, какой бы сосуд использовать для хранения воды, и решил ссыпать свое богатство из прочного кожаного мешка.

Золото к тому времени потеряло для него значение, а кошель напоминал о запретном, он взял его брезгливо, как дохлую жабу, и откинул в сторону…

Куда?

Куда именно?

Он помнил, что приметил мысленно место… На всякий случай. Вдруг над морем покажется парус, и золото обретет свою цену?

Но память выкинула сейчас странный трюк: он помнил, что запомнил место, а какое именно — забыл.

Он пытал свою память, как инквизитор еретика. Еретик попался упорный, но все же его одолел не то «испанский сапог», не то «Нюрнбергская дева»…

Тогда он пополз, далеко, — до цели было шагов семь или восемь. Затем долго шарил в расселине, раздвигая стебли травы. Нашел. Кошель сейчас и впрямь напоминал на ощупь давно сдохшую жабу, свиная кожа размокла и стала осклизлой от многих дождей.

Он понял, что надо снова ползти, теперь к краю обрыва.

— Бедный Р-р-робин! — сказал хриплый голос наверху и чуть сзади.

Он сообразил, что прилетел Гай, хотел повернуться в ту сторону, но не сумел.

Он пополз, сил совсем уж не оставалось, и Гай сказал очень к месту:

— Бедный, бедный Р-р-робин!

Потом он хотел отпустить кошель над бездной, не в силах метнуть его хоть на полшага, но вспомнил, что не испросил у Малыша прощения, а тот не хуже других. Нет, конечно хуже, и много хуже, но…

Прости меня, Малыш, ты был редкостным гадом даже среди тех исчадий болот, среди коих провел всю жизнь, ты обворовывал своих, и предавал их, а одного из своих даже пытался убить и сожрать, и не твоя заслуга, что у тебя не получилось. Но все же прости меня, мне стоило спровадить тебя за борт, а не пытаться спасти твоим мясом себя и Мэриан, тем более что оно было столь же отвратительным, как твоя душа, и твои мысли, и твои намерения, и Мэриан правильно отказалась. Прости меня, и покойся с миром, костями на дне, а остальным — там, где сейчас все твое остальное, а если частичка тебя живет до сих пор во мне, так она скоро умрет, и за это прости меня тоже.

Кошель полетел вниз.

А он понял, что теперь угадал и сделал все правильно.

* * *

Стояла черная ночь, полная звезд, хотя только что был солнечный день. Он не удивился, он обрадовался, потому что пришла Мэриан, и глаза ее стали чисты — два колодца, бездонные два колодца, куда можно падать всю жизнь; она вновь не сказала ни слова, но протянула руку, и он взялся за нее, и шагнул к обрыву, легко и свободно, и понял, что после краткого мига падения все закончится.

Не закончилось ничего.

Море было как стекло, и отражались в нем все звезды неба, и они вдвоем шагали по морю, как посуху, уходя к горизонту, где звезды морские сливались с небесными; он шагал легко, лишь досадовал, что давно не придумал такой простой способ уйти с проклятого острова, но досада была пуста и мимолетна, потому что рядом шла Мэриан, а в большем он не нуждался.

Он и вправду всю жизнь любил золото. Золото высшей пробы. Он просто перепутал мешки.

* * *

Тело его лежало все там же, на утесе над морем. И раздавался над ним, словно странная заупокойная молитва, хриплый нечеловеческий крик:

— Р-р-робин! Р-р-робин! Р-р-робин Локсли! Бедный Р-р-робин Локсли! Где ты был, Р-р-робин Локсли? Куда ты попал?