Дедушкин компот

Виктория Горнина (2024)

Это эссе, зарисовка памяти — для людей, которым есть что вспомнить. Приятного чтения.

1. Золотые туфельки

Мне все чаще хотелось вернуться в то далекое прошлое, где на исходе осеннего дня, будучи совсем маленькой девочкой, я украдкой примеряю мамины туфли. Вот бы и правда — вернуться. Жаль, что это совсем невозможно. Хотя почему нет? Повернем время вспять — туда, где все впереди и ничего не известно — что будет дальше. И будет ли? Впрочем, иногда счастье состоит именно в неведении относительно того, что нас ждет.

Итак, пусть вновь будет теплый осенний вечер, и полумрак душной прихожей, и маленькая девочка, что втихарца примеряет мамины туфли. Черные, с бантиком, на высоком каблуке. Ах, что за прелесть этот каблук — тоненький, изящный — настоящая шпилька. Только я пока не знаю такого слова. Не знаю, что женщина на шпильке давит на землю тяжестью слона. Не имею понятия, как отекают и устают за целый день от этой самой шпильки ноги. А знаю только, что это очень красиво и у меня таких туфелек нет. Но так хочется быть повыше, стать взрослой — ну куда ты? Куда? Не спеши взрослеть — это не очень срочно. Впрочем, спросить совершенно некому. Взрослые отвлеклись. Я один на один с молчаливыми свидетелями — плащами, зонтиками, ботинками, босоножками — а среди них, как запретный плод — красивые и торжественные мамины туфли. Они высокомерно блестят черным лаком, они просто смеются надо мной — ну куда тебе — от горшка два вершка.

— Не задавайтесь. Вы — всего лишь туфли. Захочу — надену.

— Тебе влетит. — издеваются они.

— Я потихоньку.

И оглядываюсь по сторонам — нет ли кого поблизости. Вроде бы нет. Правда, из кухни доносятся голоса. Но это не страшно. Они там заняты. Ужин готовят.

— Эй, погоди. Тебе влетит. — предупреждает зонтик.

— Вы что, сговорились? Влетит, влетит. Мне влетит — не вам.

— Хочешь, я закрою тебя? — предлагает зонт.

Но мне не нужен лишний шум, и совершенно некогда возиться с зонтом, когда вот они — мамины туфли. Рука сама тянется снять их с полки. Только аккуратно. А то сейчас как стукнут об пол каблуки… От усердия девочка морщит лоб. Собирает бантиком губы. Так, а теперь засовываем туда ножку — и чтобы пятка пришлась как раз на каблук. Но почему я съезжаю вниз, упираюсь в узкий носок — как обидно, мне ведь нужно непременно стать повыше. И так неудобно — каблучки где-то совсем позади меня. Подожди, возьмись за дверной косяк — сейчас поправим. Я делаю шаг, опять ножка съезжает вниз. Большое зеркало с недоумением смотрит на меня — что за недотепа? В сморщенных колготках — и на каблуках. И вообще, кто так ставит ноги? Ты про третью позицию что-нибудь слышала? Ну, а это что? Эх, ты, тоже мне — барышня нашлась.

— Не смейся. Лучше скажи — я похожа на маму?

Но зеркало молчит. Я растерянно смотрю вниз на утонувшие в туфельках ноги. Мне так хотелось повображать, так хотелось…

— Надя, ты что делаешь? Прекрати сейчас же.

Ну вот. Бабушка застала меня в самый неподходящий момент — еще немного и я бы превратилась из гадкого утенка в настоящего лебедя. Ты ничего, совсем ничего не понимаешь — эх, бабушка, бабушка…

— Немедленно снимай — я кому говорю?

Она отражается в зеркале — полная, в цветастом халате, с вечным зубастым ободком в волосах. Я смотрю снизу вверх испуганными глазами. Не решаясь даже пошевелиться. Физиономия кукситься по мере того, как бабушка, взяв меня за подмышки, решительно начинает вытряхивать внучку из маминых туфлей. Я так и повисла в воздухе — одной ногой стараясь удержать лакированное великолепие — самым носочком… эх, туфелька падает на пол вместе с оглушительным ревом — уже моим.

— а-а-а — размазываю я слезы по лицу. — а-а-а — не в силах сказать и слова. Ведь только что я была принцессой из сказки, белым лебедем, доброй феей — а-а-а…

— Надюша, ну что ты, что? — почти пугается бабушка. — Господи, да что ты так плачешь?

Она даже не догадывается, что разрушила целый мир — мир детских грез.

— Не плач, — приговаривает она, пока убирает туфли на полку — не плач. Когда ты вырастешь — вы все будете носить золотые туфельки.

Эта фраза стоит того, чтобы осушить слезы. Вот так буквально — я иду, а от моих ног исходит сияние — золотое, волшебное. И все смотрят мне в след. А туфельки ослепительно сверкают на солнце. Это, правда, будет?

Ее руки гладят мою кудрявую голову.

— Конечно. У вас все будет совсем по-другому. — отчего-то бабушкин голос звучит грустно, как-то отстраненно — не для маленькой девочки, а скорее для нее самой.

Притихшая внучка растерянно слушает ее — где уж мне постичь, отчего вдруг бабушка сменила тон. Я ведь совершенно убежденно считаю, что до меня ничего не было. Совсем ничего. Даже слов таких — война, эвакуация — я еще не знаю. Не знаю, как запускать при 40-коградусном морозе завод — это после теплой, почти тропической Украины. Как довольствоваться скромным пайком и ходить в телогрейке. Не представляю, как можно жить в бараке, с колонкой и прочими удобствами во дворе. А сам барак представляется мне сродни избушки бабы Яги — я видела бараки на той стороне улицы, через дорогу — куда мне нельзя. Когда шла в садик. Мама в разговоре с какой-то тетей обмолвилась:

— Они живут там, в бараках — и махнула рукой в ту сторону.

Так вот они какие — бараки. Деревянные, двухэтажные. Почерневшие от времени. Со скрипучими крашеными лестницами. И подоконники там густо заставлены цветами. А весь двор непременно завешан бельем. Настанет день — я обязательно пройдусь теми дворами в своих золотых туфельках, поражая воображение местных обитателей. И флегматичные бабульки побросают свое вязанье и станут смотреть, прищурив глаза, на столь невиданное великолепие. И тот мальчик на велосипеде раскроет от изумления рот. Все это будет, будет…

Конец ознакомительного фрагмента.