Частные случаи ненависти и любви

Виктория Черножукова, 2022

Неожиданная находка в семейном архиве побуждает петербургскую студентку начать расследование, в котором ей помогает молодой журналист из Латвии. Шаг за шагом им открывается хроника превращения талантливого летчика в кровавого палача, а скромного учителя истории – в одержимого местью охотника за нацистскими головами. Каково это – узнать, что твой прадед, национальный латышский герой, на самом деле лично командовал расстрелами евреев во время войны? Ответ знают наши современники, Лиза и Юрий, чья лирическая история разыгрывается в декорациях современной Латвии, ставшей за годы отчуждения терра инкогнита для жителей России. Книга рассчитана на самый широкий круг читателей, интересующихся отечественной историей в целом и историей Великой Отечественной войны в частности.

Глава 6

Герберт с трудом отлепил голову от подушки: лицо опухло, глаза едва проглядывали из-под нависших век, волосы всклокочены. Да и сама постель — влажная, потная, замятая беспокойными складками, словно он не спал, а всю ночь таился там от опасного врага. В общем, состояние напоминало тяжелое похмелье, однако он давно не употреблял. Даже с пивом соблюдал умеренность. При такой жизни стоит немного ослабить волю, разрешить себе — и ты уже вечно пьяная трясущаяся развалина, жалкий недочеловечишко. Сколько его товарищей пошло по этому пути — не сосчитать! Но Мелдерис никогда не забывал, что он — ариец. Он должен быть безупречным.

Последнее время это давалось ему непросто. Шла война, и хотя в Даугавпилсе не велось боев, здесь проходил другой фронт, неявный, но от того не менее тяжелый. А ведь Герберт уже не молод. Конечно, телом он оставался крепок, но духом… Или возраст ни при чем? Просто совершенно невозможно отдохнуть, отвлечься, посидеть с легким романом у печки, подышать сосновым смолистым ветром по дороге в Стропы. Ночью Мелдериса изматывали проклятые сны, а днем он не мог избавиться от назойливых воспоминаний.

Последние месяцы для кого угодно могли стать кошмаром, а он не стальной. К тому же совершенно неизвестно, сколько понадобится времени, чтобы дочиста отмыть Латвию от жидовского налета и коммунистической ржавчины. Когда кончится война — тоже неясно. Как ему рассчитать запас собственной прочности, душевных сил, чтобы хватило пожить потом?..

Мелдерис поднялся, уцепившись правой рукой за тумбочку у кровати. Под пальцами зашуршала бумага — номер газеты «Курземское слово». Интересно, как долго она там пылится? Пока Герберт зевал и почесывался, он машинально пробежал глазами по строчкам. Передовица гласила: «Латышский народ никогда не освободился бы от жидовского ярма, если бы в Латвию не вошли наши освободители — немецкие вооруженные силы… следует очиститься от жидовских нечистот… расово неполноценного элемента… свободно строить свою жизнь… новый порядок в Европе».

Босые ноги неприятно скользнули по холодному полу. Раньше он сделал бы зарядку, непременно с гантелями, а после окатил бы себя ледяной водой из ведра, а теперь — нет. Крикнул принести горячей воды, намылил кисточку, побрился, косясь глазом в квадратик мутного зеркала, поплескал в горящее после бритья лицо из умывальника, прополоскал рот, сплюнул, пригладил мокрыми руками волосы и сверху смазал бриолином — офицер все-таки.

«Точно — возраст, — подумал Герберт. — Если сейчас уже так, то что же дальше? А дальше наверняка хуже и хуже…» Он представил себя лет через двадцать пять. Ему будет далеко за шестьдесят — старик. Сейчас бы жить… Он одернул себя: весь мир воюет — глупо планировать будущее. Сейчас он здесь, в Даугавпилсе, но кто знает, куда отправят его завтра? Впрочем, большевики отступают, и Мелдерис надеялся, что их полный разгром — вопрос ближайшего времени.

Из-за стены доносились неразборчивые голоса, слышался топот сапог. Это проснулось чертово гетто: зашевелилось, заворошилось жалким бытком, забормотало испуганным шепотом. Герберт старался никогда не думать об этих существах по отдельности. Он относился к гетто как к болоту, которое его отправили осушать. Или как к полю, поросшему сорняками. Землю следовало прополоть и удобрить, чтобы там росли здоровые, благородные культуры.

Конечно, это была грязная работа — сам себе такую не выберешь! Но кто-то же должен… Часть его существа по-прежнему не могла смириться, привыкнуть. Он невольно вычленял из человеческой массы, которую пускал в расход, отдельные лица. Эти лица потом выскакивали из памяти в самых неожиданных ситуациях. Тогда подкатывала тошнота, и он до изнеможения блевал, пытаясь извергнуть из себя воспоминания вместе с желудочным соком. Лучше бы его послали на фронт! Воевать — честное дело, мужское. Солдат на солдата — равные шансы выжить и умереть.

Как много бы он отдал, чтобы эта служба закончилась поскорее, а лучше всего — вообще оказалась сном. Он же летчик, его место — в небе, в кабине самолета. Что он делает здесь, в аду?! Да то же, что и в Риге! Он занимается этим практически с того дня, как немцы вошли в Латвию. Согласен ли он? Разве кто-то спрашивал самого Мелдериса? Нет конечно. И потом, он уже ни в чем не был уверен. Ему все время казалось, что немецкие методы слишком радикальны. Или даже бессмысленно жестоки. Герберт почти перестал спать… Наверняка в гениальном мозгу фюрера есть разумное и четкое объяснение тому, что происходит сейчас. Наверняка Герберт просто недостаточно умен, плохо образован, слишком увяз в гуманистических предрассудках, чтобы видеть, какое прекрасное будущее ждет человечество после этой кровавой жатвы. Он только скальпель в руках хирурга — великого Адольфа Гитлера. Или не только?

Этим утром Мелдерис слишком пристально посмотрел правде в глаза. То, что он делал, точнее делали они с Виктором, не всегда случалось по приказу. Многое раньше и теперь зависело от их воли, находилось в их власти. Особенно тогда, в начале июля…

Герберт оделся: рубашка, галстук, темно-серый китель, галифе, сапоги, ремень с кобурой, фуражка. Надо заставить мысли умолкнуть, иначе он не сможет работать. Жиды, а за ними и коммунисты, пришли незваными, осели здесь, на его родине, в Латвии, проросли, закрепились, завели свои порядки. Но он, Мелдерис, не зарился на чужое. Он был на своей земле, а они — паразиты, кукушкины дети, что выпихивают из гнезда птенцов и жируют, обманом получая приют и заботу… Вообще, в военное время преступно миндальничать.

Герберт огладил складки на форме и вышел за дверь.

Сегодня никаких особенных дел не намечалось. Последняя операция по сокращению еврейского элемента прошла несколько дней назад в Межциемсе. До следующей — примерно недели две-три.

На глаза попался Биркс, который мгновенно вытянулся во фрунт, вскинул руку в приветствии.

— Вольно, — буркнул Герберт.

Сегодня, пожалуй, ему стоит провести инспекцию гетто, чтобы прикинуть, когда лучше назначить следующую «чистку». «Чистка» — самое неподходящее слово для этого места. Здесь нет ничего чистого. Даже там, где расквартированы служащие, воздух пахнет гнилью, грязью, болезнями, дерьмом. И почему его поселили именно тут: в сырости, при отсутствии даже мизерного уюта?! Мелдерису как начальнику могли бы позволить снять квартиру где-нибудь в городе. Но нет, Заубе и Табберт настояли, чтобы он жил внутри ограды, словно он часть этой клоаки.

Ему вспомнился первый разговор с комендантом Заубе, когда Герберт только приехал в Даугавпилс со своей командой.

— Откровенно говоря, господин капитан, — говорил ему комендант, доверительно подцепив под локоть, — я вами восхищаюсь. Вы настоящий герой, сверхчеловек! На ваши плечи лег труд, который мало кому по силам.

Они оба были латышами, и это как будто располагало к взаимному доверию. Герберт рискнул спросить:

— А что же оберштурмфюрер^[6] Табберт? Неужели здесь столько работы, что потребовалось вызывать нас?

— Ах, дорогой господин Мелдерис! Ни у Табберта, ни у меня в распоряжении нет профессионалов. — Заубе картинно развел руками. — А подразделение майора Арайса так хорошо зарекомендовало себя в Риге, что, конечно же, мы ходатайствовали, чтобы вас с вашими молодцами отправили сюда.

Герберт чуть заметно пожал плечами — этот жест можно было истолковать как угодно.

Интонация, полная взаимных реверансов, сменилась, как только комендант показал комнату и предложил Мелдерису «располагаться».

— Воля ваша, но жить в таких условиях мне, офицеру, просто невозможно. Вы на самом деле собираетесь поселить меня здесь?!

— Я понимаю вас. Поверьте. Понимаю и разделяю отчасти ваше… недоумение. Но выбор квартиры связан с известной… ммм… конфиденциальностью вашей работы. Поймите: чем меньше людей будет знать о вашем пребывании здесь, тем лучше!

— Не хотите привлекать лишнее внимание к операциям по устранению?

— Разумеется. Не то чтобы в городе было много сочувствующих евреям, но все же…

Этот аргумент тогда показался Мелдерису достаточным, и он остался жить при гетто. Табберт настаивал, чтобы всеми расстрелами Герберт руководил лично, и эти «операции» были единственной причиной, по которой он покидал еврейскую территорию.

Здесь, в даугавпилсском гетто, он уже бывал раньше — в сентябре. Сразу стало понятно, что местное подразделение не справляется — нужна помощь. Герберт приехал один, без своих людей. Он получил приказ просто «ознакомиться с ситуацией».

Однако Мелдериса немедленно взяли в оборот — попросили найти подходящее место для ликвидации. Как будто здесь, в Даугавпилсе, не было своего знающего человека! Требовалось подыскать площадку за городской чертой, но не в самом гетто — это могло бы спровоцировать нежелательные волнения контингента и разные издержки санитарного характера. Герберт сразу понял, что местному начальству просто было лень приподнять задницы с кожаных кресел и прокатиться по окрестностям, но мнение свое оставил при себе. Ему-то найти подходящий участок было нетрудно. Еще в досоветские времена он объезжал предместья Даугавпилса, когда искал поле под аэродром — исколесил все вдоль и поперек.

В общем, лучше места, чем Погулянка, для массовых расстрелов было не придумать: полчаса ходьбы от города, лес, железнодорожная станция рядом. Станция удобна тем, что можно привозить евреев не только из Даугавпилса, но и из других мест. Неподалеку, правда, находилась деревенька Визбули, но несколько крестьянских дворов вряд ли помешают. На всякий случай Герберт прикинул запасные варианты: около городского льнозавода и в Старофорштадтском лесу. Он предусмотрительно велел подготовить ямы заранее во всех трех местах. Заубе и Табберт руководили первыми акциями, а Мелдерис вернулся обратно в Ригу. Тогда все прошло спокойно, в городе ничего не узнали.

Герберт стал настоящим профессионалом. Мог действовать как машина, без лишних сантиментов. Что-то непоправимо надорвалось в нем еще во время первых «акций». После того как они с Виктором сожгли хоральную синагогу, он жил будто не по-настоящему — словно смотрел кино, где сам был актером.

С Виктором Мелдерис познакомился за пару месяцев до войны.

В пивной на Дзирнаву было тесновато, и он оказался за одним столиком с мужчиной лет тридцати — высоким, широкоплечим, крепким, с хорошим открытым лицом. Герберт невольно почувствовал расположение: на таких, подумал он, заглядываются не только женщины, но и мужчины. Тогда большевики хозяйничали вовсю, и бывший летчик предпочитал молчать даже с хорошими знакомыми. Но с этим человеком Герберт почему-то разговорился. Тем более что собеседник выказал подробное знакомство с его биографией и восхищался его прежними подвигами. Больше всего Мелдериса подкупило то, что Виктор был, судя по всему, доверчив как младенец — выложил ему про себя все в первые же пятнадцать минут. Родился в Балдоне в семье кузнеца, отец — латыш, мать — немка, после войны какое-то время болтался в беспризорниках, потом удалось устроиться батраком на хутор. Пятнадцати лет от роду впервые сел за парту: сначала школа, затем гимназия. Учиться старался превосходно, так как страстно желал вырваться из нищеты. Пошел в армию, дослужился до капрала, демобилизовался, чтобы поступить на юридический в Латвийский университет, а окончив, устроился на работу в полицию.

Мелдерис пил пиво и сочувственно кивал: история тронула его, отозвалась собственными юношескими мечтами о небе, о славе, о достатке.

Виктор был моложе на целых десять лет — может быть, поэтому власть большевиков он вначале принял довольно лояльно. Снова поступил в университет, успешно сдав экзамен по марксизму-ленинизму, и получил диплом юриста советского образца.

Однако к моменту встречи с Гербертом Виктор не просто разочаровался в новом социальном укладе. Он открыто фрондировал:

— Сначала я думал: вот власть, при которой всем будет хорошо. Да, я простой парень. Я верил тому, что коммунисты говорили. И не я один. Я, словно идиот, ждал светлого будущего, а они начали арестовывать!.. Господин Мелдерис, красные метут не разбирая, словно они — метла, а люди — мусор. Недавно схватили адвоката, у которого я работал… А он был славный, честный парень.

Виктор обвел взглядом пивную, нервно сглотнул и наклонился к самому Гербертову уху:

— Я уверен, вы меня понимаете. При Ульманисе вы были национальным героем, кумиром — и заслуженно! А сейчас?! Я заметил, как вы заволновались, когда я вас узнал. Подумайте: если даже вам, герою, приходится прятаться и опасаться, то значит, никто не в безопасности. Никто! Ничего хорошего при большевиках не будет… Провались они к черту!

Мелдерис неопределенно покачал головой. Это движение можно было истолковать как угодно. Виктор принял его за согласие и продолжил:

— Вы когда-нибудь слышали об организации «Стражи отечества»?

Он по-прежнему шептал, но теперь его горячее дыхание нервировало Герберта. Мелькнула мысль: не агент ли НКВД этот славный малый? Специально подослали, чтобы спровоцировать его, Мелдериса, на неосторожные, нелояльные высказывания? Он собрался было уйти, но почему-то передумал. В конце концов, если и агент — прежде чем съесть рыбку, надо ее поймать. Он пожал плечами и безмятежно посмотрел на Виктора.

— Нет, не слышал. И, честно говоря, не вижу смысла обсуждать нынешнюю власть: как бы то ни было — нам с ней жить.

— Вы мне не доверяете. — Виктор нахохлился, как мокрый воробей. — Что ж, имеете право. Сейчас никто никому не доверяет. Не могу вас осуждать. Искренне надеюсь, что у вас все будет хорошо. Будет жаль, если красные шлепнут вас как сторонника прежнего режима. А я лично уезжаю в деревню. Хватит с меня Риги!

Тогда, попрощавшись с Виктором, Герберт и думать о нем забыл. Его странный недороман с Магдой занимал все свободные вечера и свободные мысли. Интересно, что с ней теперь? Не так уж много времени прошло — если, конечно, по мирному счету. В войну дни считаешь иначе. В общем, уже вечность, как он ничего о ней не слышал.

Герберт зашел в столовую для охранников. Взял себе овсянку, творог, мармелад и чай. Едва он успел съесть пару ложек каши, принесло Табберта.

— Хайль Гитлер!

— Доброе утро, герр Мелдерис! — Он уселся напротив. — Пожалуйста, продолжайте свой завтрак. Я к вам с новостями.

Герберт посмотрел на Отто Табберта — скучное продолговатое лицо оберштурмфюрера, как обычно, ничего не выражало. Покачал головой:

— И какую новость вы принесли? Хорошую или плохую?

— Ну это как посмотреть… Приказано ликвидировать наше учреждение. Там, — Отто выставил указательный палец вверх, — решили, что нет надобности содержать здесь евреев в таком количестве. Экономически неоправданно. Ну вы же понимаете, у нас сейчас экономия превыше прочих мотивов.

— И как предписано поступить с контингентом? Развезти по другим лагерям или здесь утилизировать? Сразу скажу: если второе, то мне понадобятся дополнительные люди. Моих не хватит, чтобы выполнить приказ в короткие сроки. Одна подготовка на местности отнимает кучу времени и рабочих рук.

Герберт разозлился. Так всегда: прикажут — вынь да положь. А как это сделать, и возможно ли это вообще — не подумают разобраться.

Табберт заметил его недовольную мину и покровительственно похлопал по плечу.

— Самых ценных — мастеров с высокой квалификацией — решено оставить. Остальных — в расход. Но вы не беспокойтесь. В вашем распоряжении еще целый месяц. Учреждение должно быть полностью расформировано к началу мая. За это время управимся?

— Да. Месяца хватит, — мгновенно остыл Мелдерис. — За месяц даже без спешки управимся.

Если гетто закроют, больше не будет смысла торчать в этом осточертевшем Даугавпилсе, он сможет вернуться в Ригу. Что ж, новость Табберта — хорошая новость.

Он подумал о своих рижских знакомых, о превосходном пиве в ресторанчике на набережной, о Магде. Несколько месяцев он даже не вспоминал о ее существовании, а сегодня — уже второй раз за утро. Что-то сладко кольнуло внутри. Неужели он еще способен на чувства?

Оберштурмфюрер попрощался, а Герберт продолжил ковырять остывшую кашу.

На этот раз потревоженная память вместо воспоминаний о приятных вечерах в кругу семьи Медемс извлекла на свет историю совсем иного свойства. Мелдерису вспомнился день первого июля сорок первого, когда Рига праздновала освобождение от Советов. День, когда его, национального героя Латвии, летчика с мировым именем, чистокровного арийца Герберта Мелдериса, едва не казнили свои же. Безвластие, разгоряченная толпа и абсурдное обвинение — самое опасное сочетание.

«Большевистский шпион!» — он немедленно вспомнил бьющие в уши вопли, даже почувствовал песье дыхание парней, крутивших ему руки за спиной. Мелькнуло сожаление о совсем новой недавно купленной шляпе, растоптанной и сгинувшей в потасовке. Чудо, что его тогда не прикончили на месте, а отвели в полицейскую префектуру, в Угловой дом. Как раз туда, где по иронии судьбы за полгода до этого он уже однажды ожидал расправы, но от НКВД.

Пока в сопровождении четверых дюжих парней и коротышки-дворника Герберт шагал к углу улиц Бривибас и Стабу, он молился от страха. И сейчас ему не стыдно вспоминать об этом: есть такие минуты, когда любой храбрец имеет право испугаться. Вокруг то и дело вспыхивали драки с поножовщиной и стрельбой, пьяное мужичье громило и грабило магазины — чернь спешила воспользоваться безнаказанностью. Конвоиры Мелдериса откровенно сожалели, что не могут принять участие в общей вакханалии. Он чувствовал: любой повод — и они тут же порешат его, не дожидаясь никакого разбирательства.

Когда наконец дошли до Углового дома, Герберт испытал такой прилив нежности к помпезному шестиэтажному зданию в духе неоклассицизма, словно встретил старого друга. Он почему-то рассчитывал, что здесь сохранился порядок, и немецкие власти во всем быстро разберутся. Однако восстанавливать справедливость никто не спешил — он оказался в подвале, в крошечной душной камере, где уже изнемогали от неизвестности трое бедолаг в вылинявших мятых пиджаках, засаленных поддевках и растянутых на коленях штанах, заправленных в сапоги. Мелдерис просидел там почти сутки. Их не кормили и не выводили. Один раз принесли воды, и на том спасибо. Ночью никто не сомкнул глаз: сидели молча, каждый в своем углу, скованные страхом. Было логично предположить, что в суматохе немцы не станут разбираться, кто действительно большевик, а кто случайно попал под раздачу. Наутро выведут во двор и — «Лицом к стене!».

Неизвестность тяготила Мелдериса гораздо больше, чем голод, бессонница или гнилостная вонь отхожего места и отсыревшей штукатурки. Даже поделиться тревогой ему было не с кем: соседи по камере, как он понял из их редких реплик, были сторонниками коммунистов. К утру Герберт так устал от своих страхов, что задремал, скрючившись на краю железной шконки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Оберштурмфюрер (нем. Obersturmführer) — звание в СС и СД, соответствовало званию обер-лейтенанта вермахта.