Сегодня – позавчера. Испытание огнем

Виталий Храмов, 2017

Случайная смерть – и ты в теле старшины Кузьмина в 1941 году. Но память говорит – это какой-то неправильный 1941 год. Почти вся Москва захвачена немцами, но Советский Союз сопротивляется изо всех сил. Сталин не сбежал, и его ставка в подземной Москве, в метротуннелях. Подтягивают резервы, и возможно, ход войны удастся переломить. Нужно приложить все силы, знания, чтобы помочь Родине выстоять. Значит, придется идти в бой, и еще раз в бой, и еще раз до полной победы.

Руины столицы (1942 г.) Ставим танк на перо

И почему я в школе учил английский, а не немецкий? Блин, найду Кадета, начну брать уроки. Что-то последние месяцы этот язык стал жизненно необходим. Особенно при моих авантюрных атаках. А авантюрные они от безвыходности. Вот и сейчас я шёл с открытой флягой спирта в левой руке, облившись им, и ножом в правой. Шёл по неглубокому ходу сообщения от позиций врага к танку, решив, что с этой стороны немецкий часовой будет ждать угрозы меньше. Тем более такой открытой и наглой. Тут бы что-нибудь по-немецки лопотать, но не «хенде хох» же и не «Гитлер капут»? И я запел пьяным голосом единственное, что ещё знал из немецкого:

Ду, ду хаст, ду хаст михшт,

Ду, ду хаст, ду хаст михшт, ду хаст михшт гефраг…

Жаль, что я не понимаю, о чем пела группа «Рамштайн». Может, не в тему?

— Хальт! Хатра-бурта! — окликнул меня часовой, нарисовавшись прямо передо мной, и направил на меня винтовку со штыком.

Я же пьяный! Я ему добро, можно сказать душевно, улыбнулся, сделав удивлённое лицо (в темноте хоть видны мои актёрские потуги?), пошатнулся, протягивая флягу, уронил её под ноги озверевающему от охерения часовому.

— О, швайне! Майн шнапс! — захрипел я, дёргаясь за флягой, естественно не удержав равновесия, пролетел мимо штыка. Чтобы не упасть, схватился за винтовку, дёрнул. Часовой тоже дёрнулся, но поздно, парень, метаться — лезвие ножа вошло ему под подбородок. Кровь хлынула потоком, я подхватил падающее тело, кашлянул громко три раза — это сигнал моим бойцам.

Меня затрясло и начало мутить. Ё-моё, будто первого завалил! Я аж зарычал от злости на самого себя — расклеился по госпиталям да по тылам, как барышня!

Юркнул под танк. Там мог быть ещё один дозорный, но обошлось. Если бы был — уже пристрелил бы меня, пока я рефлексировал.

Под танком было темно. Я загрохотал по днищу рукоятью ножа:

— Ду хаст михшт гефраг…

Заскрипев, открылся нижний, аварийный люк, выбросив изнутри полоску света, вылезла голова в нелепой пилотке поверх серого пухового платка. Глаза немца были широко открыты, как у всякого, кто попадает со света во тьму. Он спросил что-то вроде:

— Ватыс лост?

— Сам ты лось, — буркнул я в ответ, сграбастал его за воротник и со всей силы и массы дёрнул вниз. Немец и так был, наверное, в неустойчивом положении, вывалился из танка, как пробка. Мало того что я его уронил на голову, так ещё и рухнул ему на горло коленями, а потом, чтобы уж наверняка, всадил нож в грудь. Это всё заняло долю секунды, потом я метнулся дальше по окопу, уходя из пятна света, чтобы меня не пристрелили, сел на задницу.

Из танка послышались грохот, ругань, крики. Пока я подобрал ноги под себя, пока поднялся — валенки очень тёплая обувь, но вот переход из положения сидя на пятой точке в положение стоя в них производить — целая эквилибристика. В общем, пока я поднялся и опасливо заглянул в танк, оттуда уже нёсся вопль:

— Иваныч! Кота убили!

Я, как тот Винни-Пух, в лаз в днище танка смог просунуть только голову. В танке горела лишь одна лампа за решётчатым плафоном, но её света оказалось достаточно, чтобы увидеть, что внутри филиал скотобойни — столько крови было вокруг. И только две пары глаз — отчаянные от бессилия глаза Ивана и застывшие от боли глаз Кота, голова которого лежала на коленях Ивана, а руки держали торчащий из груди тесак немецкого штык-ножа. Кровь хлестала из Кота ручьём.

— Прохор! — заорал я. А, плевать теперь на маскировку и тишину. Мы под стальной громадиной танка, а Кот истекает кровью на моих глазах. А Прохор спал там как убитый. — Прохор!

Казалось, своим истошным воплем я разбудил не только немцев, наших, но и сами небеса: вокруг загрохотало, засвистело, зазвенело и зажужжало. Глянув в просвет меж бронёй и землёй, увидел пунктиры трассеров, протягивающиеся как с нашей стороны, так и со стороны немцев, свистели и рвались мины, на фоне этой свистопляски бесшумно взлетали осветительные ракеты.

Прохор нырнул в танк через верхний люк рыбкой (не застрял, хотя выше меня на полголовы и обширнее раза в полтора, хотя вру, в ватнике и «доспехе» я такой же объёмный). Сонными глазами осмотрел нас.

— Кот! — заревел я. — Спаси его! Сделай что-нибудь!

В броню как будто сыпанули горохом — то ли пули, то ли осколки. Прохор быстро скинул рукавицы, стянул через голову ватник, расстегнул и распахнул, насколько смог, одежду на груди Кота, вздохнул несколько раз, будто перед прыжком в прорубь. Резко выхватил тесак из груди Кота (блин, какой же он длинный!) и накрыл хлынувшую фонтаном рану ладонью, вторую подвел под спину Кота, зажмурился, зашептал что-то.

Мы с Иваном, завороженные, смотрели на его лицо. После очередного перестука по броне я опомнился.

— Блин, а если они в контратаку пойдут? — вслух подумал я. — Ваня, оставь Кота, это Прохора дело. К пулемётам!

Сам я, откинув сапог, вернее ногу немца, потянул вниз пулемёт с толстым «блином» наверху, лежащий в танке. Видно, в суматохе его спихнули в угол. Вытащив пулемёт наружу, заглянул в поисках ещё нескольких таких толстых дисков.

Так вот ты какой, дегтярёв-танковый! Он был не легче пехотного собрата, но короче, рукоятка пистолетная, приклад складывается. Пулемёт мне сразу понравился. Ещё бы работал надёжно. Судя по отсутствию здесь МГ, немцев надёжность трофейных ДТ устраивала. А если их, привередливых, устраивала, то меня и подавно.

Разложил сошки, передёрнул затвор, выпустил короткую очередь в сторону немцев. Хреново — пламегаситель отсутствовал, вспышка слепила меня и демаскировала позицию. Опустил пулемёт, пытался вглядываться в мельтешение теней и вспышек перед собой. Потом решил, что пока немец долбит из миномётов, в атаку не пойдут. Сел на землю. О, провод! К хренам! Перерезал его ножом, заглянул в танк. Прямо надо мной висели пропитанные кровью валенки Ивана — это он через перископ главной башни оглядывал окрестности, сидя в командирском кресле. Прохор, всё в такой же медитации, что-то шептал одними губами. Кот был без сознания, бледен, даже чёрен, но кровь меж пальцев Прохора больше не бежала.

Только теперь заметил, что в танке теплее, чем снаружи, и увидел маленькую железную печку, задвинутую теперь в самый нос танка, слева от сиденья механика-водителя.

В танке тепло, но больно уж кроваво. Схватил за штанину одного из немцев, потащил его вниз, сгребая его телом заодно целый водопад густой крови. Облился. Твою-то дивизию!

— Иван! Давай выталкивай этих недоносков сюда, пока не закоченели!

Он выталкивал тела из танка, я оттаскивал, обыскивал, раздевал. Трофеи в одну кучу, одежда — в другую, тела — наружу, в ход сообщения. Из тел построил баррикаду, их шмотками убрали кровь. Пока возились, стрельба притихла, что не могло меня не насторожить. Прохор уже закончил с Котом, правда выглядел теперь не лучше Кота — почернел, лицо осунулось, глаза ввалились. Они оба теперь спали в танкистских креслах.

Глядя на них, и я понял, что устал смертельно. Ого, в танке были часы — 5:45. Уже утро. Сунутся немцы проверять нас или нет?

— Иваныч, залазь, вздремни тоже, — прошептал Иван.

— А ты?

— Так я поспал в той воронке. Пока тебя не нашёл. Это Прохор так сделал. Ты, говорит, много крови потерял. Ткнул меня пальцем в лоб, я и уснул мигом. Проснулся, как тебя услышал. Так что я нормальный, выспался.

— Ладно, задраим все люки, и хрен на них всех!

Я засунул в танк пулемёт, запасные диски, залез через главную башню, сел в кресло заряжающего, показавшееся мне очень-очень удобным, пробурчал:

— Жаль, что снарядов нет. Мы бы им навели шороха… Снаряды… Хоть патроны есть… Четыре пулемёта…

Я уже не видел, что Иван насмешливо смотрел на меня. Потом он стал перебирать рычагами, вручную поворачивая башню на врага. У этого танка была пулемётная точка и в корме башни, но спереди обзор всё-таки лучше. Так же решили и немцы, кормовой пулемёт сняли, заменив заглушкой.

— Ух, немчура! — радостно прошептал Иван. — Вот удивитесь вы утром, когда мы вам из трёх пулемётов всыпем!

Развернув башню, он стал набивать патронами из брезентового ведра, любезно припасённого немцами, диски. Именно за этим занятием, снаряжением дисков, мы и застали их врасплох. Жаль только, Кот так нелепо нарвался на штык. Иван озабоченно посмотрел на лицо Кота. Тот спокойно спал.

— Ничего, глядишь, оклемается. Этот Прохор шаман, наверное. Он же сибиряк. Ага, они сибиряки все такие. Здоровые, что быки племенные, да странные. И шаманы в ихнем лесу живут. Тайга их лес называется.

Так он сам с собой и разговаривал, хотя раньше за ним подобного не замечалось. Верно говорят, что война как домна — в неё вошёл кусок, а вот что выйдет? Таким, каким был, не выйдет. Изменится форма, состав, плотность. Лишнее выгорит, ценное — останется. А если нет в человеке ничего ценного, ничего и не останется. Из ценной руды — слиток металла получится, из пустой породы — так шлак и пепел и будет. А пепел в трубу вылетит.