Керосиновый фонарь

Владимир Алексеев

Окончательное редактирование книги завершено 25 февраля 2023 года, собрана же она зимой 2021—2022 из ранее написанного, в том числе ранних стихов. За минувший год добавилось несколько стихотворений, некоторые из них датированы, иные имеют в качестве временной метки узнаваемые персоналии. Итог раздумий о своевременности публикации отражён в четверостишии от 17.02.2023.Автор благодарит всех, пролиставших эту книгу и оставивших себе на память хотя бы несколько освещённых керосиновым фонарём строк.

© Владимир Алексеев, 2023

ISBN 978-5-0059-4766-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Над рекой

«В поздний час затихает округа…»

Audi vidi sili¹

В поздний час затихает округа

От вседневных шумливых забот,

Только речка по знобкому лугу

Торопливо наощупь течёт.

Тропы ночи просты, не лукавы.

То и дело в пути невпопад

Потемневшие в сумерках травы

Пробуждаются звоном цикад.

Там, где просека — леса прореха

Выбегает к опушке на край,

Отзывается гулкое эхо

На собачий рассерженный лай.

У дорог за кривым мелколесьем

Штабелями темнеют дрова.

Под гармонь неумелая песня

Поникает, начавшись едва.

Помнишь, как это было, далёко —

Через чащу к селу напрямик

На рокочущий звук зернотока

Выходил заплутавший грибник?

А теперь обветшалые сваи

Еле держат тот шиферный свод,

Да и песня чужая, другая

Завлекает девчат в хоровод.

Всё, как водится, переменилось.

В дождевой непросохшей грязи

Золотая осенняя гнилость

Под ногами внезапно скользит.

От смартфонов твоих мало проку!

Как о космосе ты ни гутарь,

Надо брать по старинке в дорогу

Керосиновый ветхий фонарь.

«В чулане пахнет керосином…»

В чулане пахнет керосином,

На стёклах влажные мазки.

Такая ветхая Россия

Стоит, всем бедам вопреки.

К чему играть с собою в прятки?

Я здесь бывал, я с ней знаком.

Пылится колесо от прялки

За трёхпудовым сундуком.

Свисают валенки и сети,

И веники — на целый полк,

И твёрже всех основ на свете

Слегка просевший серый пол.

Здесь полки все — в табачных крошках

(Поди, от крыс налёт махры!)

На бурых дедовых гармошках —

Следы отчаянной игры.

Из кипы жёлтых"Крокодилов"

(Стряхни с журналов жухлый сор) —

Какая блажь не выходила

На суд народа и позор!

Здесь всё прочтеньем узнаётся:

Стояла Русь, не меркла, врёшь!

И было, было производство,

Поверишь! — не одних галош!

Здесь столько скоб, что даже странно,

Гвоздей, подковок, ё-моё!

Покажется засохшей раной

За дверцей тумбочки тряпьё.

Ты как хирург, опальный медик,

Вдруг извлечёшь из раны вон

Обложки старых"Арифметик"

И"Логик"сталинских времён.

Найдутся перья, промокашки,

И пупсик, свеж и толстощёк.

А у окошка — неваляшки

Бледнеет выцветший бочок.

Так значит, в доме жили дети,

Прилежные ученики,

И все дома пустые эти

Не столь от жизни далеки.

Подумаешь: она вернётся,

С задорной ясностью в лице,

И звякнут вёдра у колодца,

И ворот отмотает цепь.

И даст испить тебе водицы,

Какой давно ты не пивал,

И песней русской насладиться,

Какой давно ты не певал.

Вот этот серп, вот эта тяпка,

Всему свой срок и свой черёд —

Глядишь, придёт за ними бабка,

И скажет: «Ну-ка, в огород!»

А выйдешь на крыльцо, на воздух,

На золотой вечерний свет,

Покажется — в далёких звёздах

Тебе подмигивает дед.

О, сколько мест, где жили-были,

Делили вместе хлеб и кров,

Где пахнет Родиной и пылью

Давно неведомых домов.

Поэту

Поэт, из тектонических веков

Стремящийся строке добавить ровность,

Всмотрись в себя! Твой жребий не таков,

Чтоб расточать как донор малокровность.

Язык стиха, не острый, а тупой —

Давно не глас небесного воленья.

Ни пламенным трибуном над толпой

Не разожжёшь народного волненья,

Ни классиком в учебник не войдёшь,

Склонившись под цветочные гирлянды.

Вокруг тебя — сомнения и ложь,

И ты, поэт, — один из этой банды.

Пойми, коль сам не понял до сих пор:

Ты не пророк, и ты не проповедник.

Увидишь в уголках у жизни сор —

Бери совок, бери суровый веник.

Мети тот сор, дыши его гнильцой,

Пока не станет радостней и чище.

И не ропщи, коль труд унылый твой

Пинком отбросит грязный сапожище.

Гогочущих и наглых посреди

Не нужно прописных моралей басен —

Бесстыжего без гнева устыди

Всего лишь тем, что светел слог и ясен.

Не жди наград. Пиши не для себя,

Пиши не для народа, не для Бога,

Не потому, что графомань — судьба,

И кроме рифмы в жизни нет итога.

Пиши затем, что в тайной глубине

Тобою сохраняемого слова

Вся эта жизнь вмещается вполне,

И жизни нет пристанища иного.

«Пойми, ты обычный парень…»

Пойми, ты обычный парень,

Не с хаером звероящер.

Ты в модную жизнь зашкварен,

А мог бы быть настоящим.

Всё жарят и жарят шкварки

Порывы унылой моды.

Что мёртвому в ночь припарки —

Тебе поля и заводы.

Нет доли, но много долек.

К любви невдомёк влекомым,

Что в крепких руках подойник —

Не губы под силиконом.

Что всё, что из сводок слито —

Потребно как рыбе жабры,

Что"жрать"можно сладко, сытно

Лишь в"битвах за урожаи".

Что"Хаммера"с гордым хамом

Нужнее арба с навозом,

Что модный зелёный хаер —

Не то же, что в поле озимь.

Что лучше, чем рвать на танцы —

К бабуле идти под прутик,

Что гаечный ключ на двадцать

Под возраст тебя подкрутит.

Ломая все карантины,

Азарт потечёт по венам,

И будешь ты не противным,

А самым обыкновенным.

Понять ведь не так и трудно,

По жизни шагая смело,

Что людям даётся утро

Совсем не для опохмела,

Что люди трудом богаты,

Что радость — труду подмога.

Ты рвёшься в иные"страты",

А нужно ведь так немного:

В гнездилище инсталяций,

Перформансов пошлой раме

Из общества выделяться

Не хаером, а делами.

Зерноток

Помню книгу о моём отце, изданную в Советском Союзе, она называлась — "Человеку всё по плечу". Рядовой инструктор райкома, выйдя в поле, растерев колос в ладонях, отец мог безошибочно определить ожидаемую урожайность жита, ржи, овса. Потому не прошедшая даром для здоровья работа на зернотоке в мальчишеские годы и для меня была в радость.

На зернотоке запах кисло-сладкий

От воздухом продутого зерна.

Широкая сушильная площадка

Закатным солнцем вся освещена.

От транспортёра жёсткий хобот двигай,

Разравнивай лопатой влажный слой,

И он стечёт сложившеюся книгой

На новый транспортёр, уже сухой.

Под крышей по трубе поступит в бункер

И в зябнущей темнеющей тиши

Раздастся над лесами отзвук гулкий

Немецких сортировочных машин.

К рабочему размеренному звуку

Прислушается сонная река.

Он словно друг, светло подавший руку,

Выводит на опушку грибника,

Что заплутал во мшагах и чащобах.

Дежурит дядька сумрачный в ночи

И мы, собой довольные, ещё бы:

Нам предстоит зарплату получить!

Фонарный свет сосёнки и берёзки

Раскатывает в тоненькую тень.

Последние советские подростки,

Взрослеющие в гулкой темноте,

Мы дышим не здоровым, не прекрасным —

Летучей терпкой пылью зерновой.

Летит-гудит ближайший путь до астмы

В отверстие над нашей головой.

Но этот гул болезненный полночный

Нам вроде звуков судьбоносных лир.

И как пиджак, что был отцом поношен,

Нам по плечу широкий этот мир.

Всё по плечу — высокий звонкий космос,

И даль полей, и бег туманных рек,

Когда к труду родной сторонкой позван

Пусть небольшой, но честный человек.

Смотрите, звёзды, рой неисчислимый:

Мы вроде взрослых, то-то и оно!

И нету нас свободней и счастливей,

Зарывшихся в горячее зерно.

Доломит

Помнишь детство в форменке линялой,

Найденный в карьере доломит.

Как воображение пленяли

Стены замков, камни пирамид.

Всё вокруг казалось неоткрытым,

Близким — только руку протяни —

Выросшим в жеоде² доломитом

У живой истории в тени.

В гулкости пещер, в походе длинном,

Где любой пролив и остров нов,

Нам светили Ферсман или Шлиман,

Нас водили Беринг и Дежнёв.

Думалось: такою будет взрослость,

Радость без сомнений и дилемм,

И для сердца главной будет роскошь

Непрестанных странствий по Земле.

Но осели солнечные взвеси,

Дымные настали времена,

И плутает словно в тёмном лесе

Некогда свободная страна.

На иные роскоши и вкусы

Повернулось жизни колесо,

Захлестнули брокерские курсы,

Словно иностранное лассо.

Мы с тобою прежними остались,

Грубым непокорны временам.

Подступает сумрачная старость

К возрастам позднейшим, но не к нам.

Жизнь свою прожив без сожаленья,

Чувствуем: диктуют нам устав

То же беспокойное стремленье,

Та же заповедная мечта.

Потревожит сердце молодое

Детства неисчерпанный лимит,

Стоит только взвесить на ладони

Найденный в карьере доломит.

Шахтёр

Тот взгляд я помню до сих пор,

Сильнее не задело бы.

Мальчишек вопрошал шахтёр:

«А это что за дерево?»

И сам был как мальчишка рад,

Рукою трогал листики,

Как будто это райский сад,

Как будто это мистика.

Как будто в играх, пьян и туп,

Он изучал локацию:

Осину, клён, берёзу, дуб,

Рябину, вяз, акацию.

Он ликовал, светился весь,

Листочки охорашивал

И о названии древес

Трикратно переспрашивал.

Рассказывал, что всю-то жизнь

Вгрызался в землю штреками,

А в лес сводить — такой режим —

И негде, да и некому.

Со смены выйдешь как хмельной,

Дойдёшь до дома — падаешь.

Попьёшь вечерний чай с женой,

Пироженкой порадуешь.

В посёлке сером горняков

С тоскою заоконною

Десятки лет их быт таков

Промежду терриконами.

И я подумал — наверху

В полях, в садах и рощицах

Считаем мы за чепуху

Любить природу ощупью.

Нам так привычен здешний вид,

Весны и лета весточки,

Что сердце вовсе не болит

О лепестке и веточке.

Ещё подумал я тогда,

Не в силах успокоиться,

Что за"героями труда"

Большое горе кроется.

Народ от правды так далёк,

И век живёт, не ведая,

Насколько дорог уголёк

За"трудовой победою".

Что уходящие в забой

В суровых робах засветло —

Не уходящие в запой,

Но жизнь проходит замертво.

Что будет в седине нелеп

Весенним ветром треплемый

Мальчишка, в землю двадцать лет

Вгрызающийся штреками.

Лампада

В мире, где внутри черно от гнилости

Общество, снаружи белокожее,

Поступай по совести и милости,

Что в итоге выйдет — дело Божие.

Прокалён до цвета побежалости,

Век железный сердцем прохлаждается.

Не забудь о нежности и жалости,

В них сегодня многие нуждаются.

Чёрствость оставляет тех в безвестности,

Кто ослаб, кто роздал силы ближнему.

Памятуй о верности и честности,

Пусть осудят, что живёшь по-книжному.

Пусть смеются в спину громко, массово,

Пусть слова бросают хлёстче выстрела.

Отвечай на грубый голос ласково,

Отвечай на желчный говор мысленно.

Благодарный Богу — в Бога верует.

Мир отпущен в гневное брожение,

Но в твоей греховности и немощи

Просияет свет Преображения.

Храмами, часовнями, погостами

В час закатный лета окаянного

Нет лампады ярче перед Господом,

Чем лампада сердца покаянного.

Сельский поп

У сельского обычного попа,

Что прислан из Епархии намедни,

Наперсный крест висит не до пупа,

Качается у пуговицы средней.

И проповедь его весьма проста:

Погода, да прополка огорода,

Лишь под конец премудрые уста

Вплетают словеса иного рода.

О горько тяготеющем грехе,

О сорняке в сердечной почве нашей,

О ласточке, что лепится к стрехе,

Не ищет гнёзд просторнее и краше.

И у него — не знатное гнездо,

Церковный флигель старой царской кладки.

Но пастырь знает службу от и до,

Есть антиминс, а значит, всё в порядке.

А значит, наказуем будет грех

За сорняком охваченные межи,

И на церковном куполе прорех

Трудами доброхотов станет меньше.

Горит свеча. Кадило зажжено.

Чистейший отзвук — ангелы, наверно.

И ласточка, влетевшая в окно,

Трепещет у окна благоговейно.

Здесь служба на красивости скупа,

Партесов нет, куда от правды деться.

Но с сельского обычного попа

Повсюду начиналось наше земство.

Вот — церковка стоит, попробуй, спрячь!

Народ прибудет, был бы светоч светел.

А там, глядишь, придут учитель, врач

И все, кого на подвиг Бог отметил.

Они не умолчат, они придут,

Так Авраам спешил из Ханаана,

И лептою внесут посильный труд

У церковки Космы и Дамиана.

Они придут оттуда для труда,

Где высоко, а всё же приземлённо

Врастают в небо чудо-города

Могучими ростками Вавилона.

«Никому и ни в чём не завидуй…»

Никому и ни в чём не завидуй,

Неталанливый мой человек.

Оприходуешь душу обидой —

Не распутаешь путы вовек.

Суету наживную мирскую,

Суемудрие здешних дорог

Словно буйную пену морскую

Угашает простой ветерок.

Он повеет прохладой утешной,

И, почти невесомый на вид,

Кто б ты ни был, святой или грешный —

Укрепит, исцелит, оживит,

Кто б ты ни был, смиренный ли, дерзкий,

Скуповат, иль ко всем тороват —

В независтливом радостном детстве

Вновь позволит тебе побывать.

В этом — жизни вседневная завязь

И цветения духа итог.

Всё возможно, минуй только зависть

Ко всему, что присвоить не смог.

«Не в ладах моё сердце со мной…»

Не в ладах моё сердце со мной.

Так холодное дерзкое море,

Поступаясь своей глубиной,

Поспешает с надеждой во взоре

Накатить водяные бугры

И разбиться о берег скалистый.

Нет, не больше счастливых в любви,

Чем рискнувших любить бескорыстно.

Разметается пеной волна,

Рассыпается в радужный танец,

Будто завистью дышит она,

Навсегда оторваться пытаясь

От Земли, от сплетений корней,

От несчётных камней и песчинок,

Ведь не меньше счастливых на ней,

Чем сумевших любить беспричинно.

Точно так же отрадно для нас,

Завершая не бывшую повесть,

От земного к морскому стремясь

Чтобы сердце своё успокоить,

Выходить на высокий обрыв,

Закрываясь ладонью от ветра.

Нет счастливее в долгой любви

Всех, привыкших любить безответно.

«Когда дерево умирает…»

Когда дерево умирает —

Рассеивает семена,

Как будто оно понимает:

Последняя эта весна!

Когда поэт умирает —

Рассеивает стихи.

Никто их не собирает,

Разве что дураки.

На сердце уронят дурни

Поэта словесный сброд.

Никто не проснётся умным.

Но что-нибудь да взойдёт.

Старая ветла

Omnia fert aetas animum quoque³

Песня сиротливая

Вечером светла.

Дремлет некрасивая

Старая ветла.

Снится ей и видится:

Будто дождь и снег

Близ неё, счастливицы,

Пролетает век.

Пролетает, помнится

Каждым светлым днём:

Из царёвой горницы —

Да в колхозный дом.

Из кипрея-марева —

Выше, к небесам,

Все, от часа раннего,

Помнит чудеса.

Зимы люльку ладили

В мёрзлом серебре,

Вёсны ветром гладили

По сухой коре.

Сколько зорь ей кроснами

В летний зной ткалось,

Сколько кличей осени

Небом пронеслось.

Сколько помнит радостей —

Век не перечесть,

Память давней младости —

Солнца горячей.

Сколько горя чёрного —

Век не отбелить.

А вчера ей молвили:

«Надо бы спилить!

Вишь, засохла, старая,

Только на дрова!» —

Речь простая, стало быть,

Простотой права!

Подступиться сразу ли

К ёмкому стволу?

Чай, не сказку сказывать —

Наточить пилу.

Отложили долгое

Дело до утра:

Спи до зорьки, добрая

Старая ветла.

И под песню дальнюю,

Что тоской полна,

Ей родное, давнее

Видится с холма.

Дремлет, некрасивая,

Памятью своей

Память не насилуя

Ей чужих людей.

Керосиновый фонарь

Homo res sacra⁴

Где мы живём? Деревня и деревня.

Река. Мосток обваленный над ней.

За речкою погост и жальник древний,

С тринадцатого века, из камней.

Вблизи пейзаж печальнейшего вида —

Завал ветвей оборванных в леске.

Вчера была погода — что коррида

На кровью перепачканном песке.

Ветра лупили мощно, круторого

В оконца безо всякого стыда.

И снова на подстанции тревога,

И снова оборвало провода.

Пошёл к соседу тропкою окольной.

Скосить бурьян — не хватит косарей.

А он стоял, задумчиво-спокойный,

И ладил лапой петли у дверей.

Поговорили, прежде — о погоде,

Как жив покос, в порядке ль огород,

Затем о том, что деется в народе,

И где он есть, великий наш народ.

О том, что нету прошлого блаженней,

Хоть всё там было: драки и ножи.

И о международном положеньи,

Что всё не кругло, как ни положи.

Мы выпили слегка, такое дело,

Плеснуть — не грех, когда в груди огонь.

А после до вечерней зорьки пела

О ямщике и девушке гармонь.

Он провожал меня, уже в потёмках,

Мы шли качаясь слаженно вдвоём.

Светил сосед на стены и на стёкла

Доставшимся от деда фонарём.

Дверь отыскалась, не был ключ потерян,

Да я замок не вешаю на дверь!

И день наш завершился без истерик,

Без сетований, грустей и потерь.

Вошёл я в дом. Сосед ушёл обратно.

В ночи невидим был его порог.

Он мог бы заблудиться, вероятно,

Но я молился Богу так, как мог.

Как будто мне подсказывал посредник,

Вливая блажь небесную в уста —

Молил о том, чтоб был я не последним,

И чтобы он последним здесь не стал.

Он шёл и шёл. Над абрисом фигуры

Качался света зыбкий ореол,

Как будто святость молнией мигнула,

Как будто ангел в рай далёкий шёл.

Хотя взошла луна, перенимая

Скупые пряди солнечных седин,

Фонарь горел в ночи, напоминая,

Что я во всей деревне не один.

Фонарь горел, остатки керосина

Вгоняя в жар больного фитиля.

И думал я: божественно красива

Стихией посещённая земля.

Где мы живём? Жилища нет прекрасней!

Всё оттого, что там, вдали, как встарь,

Стоит на подоконнике, не гаснет

Соседский керосиновый фонарь.

«Помню, в кузне деревенской мы играли…»

Помню, в кузне деревенской мы играли.

Сомневаюсь, вспоминать такое мне ли:

Были щепочки снарядами и гравий —

Чем-то вроде победительной шрапнели.

Мы стреляли, за углом укрывшись ловко,

По крапиве как лазутчики пластались.

У меня была военная пилотка,

Без звезды, но всё же дырочки остались.

Мы на ворогов проклятья восклицали,

Представляя, как грохочут те на танках.

И когда нас убивали — воскресали,

Чтобы снова подниматься всем в атаку.

Много позже за деревней у опушки

Я нашёл те неприметные окопы,

Где коротким кукованием кукушки

Не утешился солдатик незнакомый,

Где от мины земляничная воронка,

Где шрапнели заросли в коре сосновой,

Где и ходится, и дышится неровно

Оттого, что ты живой в эпохе новой,

Той эпохе, что без мысли"или-или"

Люди в порохе, в невыбритой щетине,

От летящей вражьей пули заслонили,

От глумливой вражьей плётки защитили.

Белорусы, псковитяне, ленинградцы —

С не прославленными, в общем, именами.

И совсем в войну не хочется играться,

И былое по-иному вспоминаю.

Примечания

1

Audi, vidi, sili — латинское: «Слушай, смотри, молчи»

2

жеода — полость внутри камня, сплошь покрытая кристаллами природных минералов

3

«Годы уносят всё, даже память» (латынь)

4

«Человек — вещь священная» (латынь)