Об пол

Владимир Алексеевич Дивинский (2024)

Маус был обычным студентом медицинского вуза, пусть и не подавал особых надежд. Однако автоавария по пути на занятия перечеркнула всю его жизнь, ведь парень лишился ноги из-за тяжёлой травмы. Из глубокой апатии и депрессии его смог вывести лишь Терапевт — загадочный, огромных размеров человек с неожиданными методами работы. Теперь он готов снова выйти в мир, окружающий родной панельный двенадцатиэтажный дом. Однако новым препятствием на его пути внезапно становится сломанный лифт. Поняв, что путь наружу для него закрыт, Маус решает погрузиться в жизни, текущие за дверями разных квартир, ещё не подозревая, к чему это может привести. Готовьтесь к встрече с поэтом-садистом, призраком модного художника, поднебесными бездомными и гильдией жалостливых старух — всё под крышей одного панельного дома. В книге присутствует нецензурная брань!

Этаж 2

Человек, долгое время обитающий в одном конкретном месте, обрастает ритуалами. Маус, например, ещё не открыв глаз, принимался каждое своё позднее утро взбираться на костыли, чтобы стучать на них по коридору.

Просыпался он уже над почти наполненной, громко шипящей ванной. Оглядывал кафель и повторял вечернее мытьё до мельчайших деталей.

Вылезал. Шершавое полотенце, стираные вещи. Вот теперь — начало дня.

Обнимаясь плечами с растянутой футболкой, двинул на кухню. Упёрся локтями в пару подставок, приваренных к плите, и разбил в сковородку пару яиц. На соседнюю конфорку — маленькую и самую грязную — турку с кофе.

Опустился на стул с колёсиками. Подъехал к окну, что выходило на груду коробок, упакованных в балкон.

Почему нам настолько насрать на хорошие идеи?

То есть мы только их и ждём, а потом пинаем в один из кухонных шкафчиков, которые развешаны во всех типовых домах и у него тоже имеются.

Получается, все хорошие идеи или растворяются в специях, купленных в отпуске двадцать лет назад, или достаются тараканам, строящим утопическое сообщество. А больше в этих шкафчиках, как правило, ничего и не найти.

Серьёзно. Маус следил, как шкворчит глазунья, и понимал, что помнит имена Нобеля, Сахарова и Гиммлера, но не знает, кто придумал мыльные пузыри. Или тапочки. Или первую виниловую пластинку.

Да, эта информация есть, и она, наверное, доступна, но никому не нужна.

Маус оценил риски сгорания яичницы, если он полезет гуглить, и предпочёл не нарушать мировые алгоритмы, а просто поесть.

И абсолютно правильно предпочёл, поскольку успел поймать кофе и не испачкать плиту ещё больше.

Температура из кружки разлилась по щекам и животу.

Он ненадолго отвлёкся, засыпая стол крошками бутерброда с малиновым вареньем, пытаясь попутно вспомнить, откуда оно взялось. Кажется, кто-то безликий, воспользовавшись предлогом родственной связи, стыдливо поставил чуть треснувшую банку под дверь. Ещё и пачку денег на банку положил.

Маус многозначительно крякнул. Даже для самого себя многозначительно.

Еды, в принципе, всегда хватало. О его ноге многие знали. Кто-то действительно подсовывал под дверь «подарки» и быстро убегал. Причём «подарком» было, как правило, что-то бесполезное и безвкусное. Кто-то передавал лично в руки. И вдогонку пытался совать деньги. Да и пенсии хватало, чтобы сходить в магазин. Или можно было попросить сходить за него какую-нибудь старушку-соседку в платье с цветочками летом или вязаной шапочке зимой.

Снова двинулся на балкон, стратегически задержавшись у разобранного и обращённого в хаос дивана.

Кряхтя на колене, он привёл постель в порядок, а затем с наслаждением потянулся, достав макушкой до маленькой полки, которая каждое утро норовила уничтожить его череп. Хрустнул скелетом и достал помятую пачку сигарет вместе с полупрозрачной дешёвой зажигалкой. Возобновил путь до подъезда и лестничной клетки с бетонным балконом.

Устроился. Музыку включил через наушники, в трёх местах перемотанные изолентой. Один из последних альбомов Lana Del Rey принёс с собой копну пахучих листьев, слегка царапающих лицо. Брызги воды вокруг сделанного кем-то рукастым пирса из широких, тяжёлых и серых досок. И ещё кирпичную пыль на руках после того, как забрался в какие-то брошенные всеми развалины сельскохозяйственного назначения. По утрам мозги Мауса преобразовывали музыку в воспоминания, вполне возможно, даже не в его воспоминания.

А по вечерам Маус просто пускался в пляс внутри своего тела, на кончике сигареты.

Внезапно в музыку втиснулась его тощая учительница ОБЖ. Вспомнил пыльный класс, душную зиму за окном, которое было вечно покрыто ледяной пылью, даже в мае, и капающий умывальник.

— Сигареты — это факелы, которые освещают путь в ад!

Ещё из умывальника шла жидкость, похожая на традиционный американский кисель, который сектанты мешали с цианидом калия на том самом выступлении Джима Джонса, считавшего себя реинкарнацией Иисуса, Будды и Ленина.

Ну… Факелы и факелы. Хоть какой-то источник освещения, знаете ли.

Маус вытащил из гиперболически огромного кармана шорт пепельницу и водрузил её на бетонную плиту, которая служила границей балкона и атмосферы Земли.

А то просто вниз кидать, когда докуришь, — совестно.

Последний раз затянулся.

Подумал о том, сможет ли перетащить кресло с шестого этажа на свой, двенадцатый. Нет, не сможет. Но хотелось бы, поскольку сейчас нога устала только сильнее.

А ещё стояла липкая и тёплая погода, выматывающая из людей на улице всю душу и способность соображать.

Он подумал, что может проведать Лину и её маму. Просто посидеть у них, впитывая вечную прохладу бетона, или вежливо выкурить ещё одну сигарету на балконе. Поговорить. Извиниться за что-нибудь.

Так вроде бы принято у приличных, привычных глазу людей. Они заходят в твоё поле зрения, расшаркиваются на пороге — долго так, старательно, чтобы комья грязи долетели до самых твоих сакральных фантазий. А потом начинается:

— Я хочу извиниться… Я был не прав… Прошу меня простить изо всех моих душевных сил.

И собеседник, преисполняясь жалости, благородства и снисходительности в одной закатанной банке, рассыпается в ответ хорошими пожеланиями и дельными мыслями.

Поскольку Маус разволновался не на шутку, то стучал по клеткам кафельного подъезда что-то тягуче-джазовое, в духе The Ink Spots.

Потом аккуратно развернулся на половине шага, нырнул в свою квартиру и вернулся оттуда с купленной вчера вместо вина шоколадкой.

Наконец-то постучался в дверь.

И ещё раз.

Открыла та самая вчерашняя женщина с лестницы. До последнего момента Маус почему-то немного сомневался в её родственных связях с Линой.

Женщина была в лёгком платье в цветочек и поправляла тонкими пальцами каштановую шишку на голове. Пальцы эти периодически ещё складывались вместе, а руки крестились на груди — буквально на пару секунд. Затем снова взлетали наверх, будто искали горы потерянных внезапно вещей.

Так рассеянные школьники идут поздно вечером с секции карате. В постоянных и нервных поисках проверяют, не вывалились ли из куртки телефон и связка ключей со смешным брелоком.

Покрасневшие карие глаза женщины без всяких обходных путей осматривали пустую штанину Мауса.

Бледное лицо и тонкие губы. На лбу остался небольшой след от муки.

— Давайте без вступительных речей. В чём нуждаетесь, что продаёте? Или, может, на гармошке будете играть песни про Афган? — спросила женщина.

— Я… в соседней квартире живу. Мы на лестнице виделись.

— Мне показалось, что именно на лестнице вы и живёте. Ну что же, я очень рада, что у вас всё-таки есть квартира. Этаж вы себе под стать выбрали.

— Хм.

— Вы не ответили на вопрос. Ни на один.

— Да я в гости…

— Слушайте, не заставляйте меня нервничать.

— Просто мы никогда плотно не пересекались, вот я и подумал, что стоит, наверное, чаю вместе выпить.

— Я всё сказала.

— Я шоколадку принёс! Для Лины. Мы с ней болтали вчера. А если она захочет, я ей Вуйчича принесу, у меня все его книги есть.

— При чём тут Вуйчич?

— Он крутой, — пожал плечами Маус.

— Мне плевать… Заходите. Только недолго, я готовлю пюре для Лины.

Он перешагнул порог, с громыханием опустился на тумбочку и сдёрнул пыльный кроссовок.

— Вам помочь?

— Да я уж привык, спасибо большое.

И правда. Разного рода незнакомцы часто даже не подозревали, с каким гением эквилибристики имели дело. И уж тем более не имели понятия о том количестве абсолютно безумных ситуаций, в которые он попадал в гордой позе горной ласточки и с оттопыренной задницей.

Мауса окружала просто очередная тесная прихожая, заваленная жизнью. «От той помойки во дворе наши квартиры ведь мало что отличает», — задумался он внезапно, но отложил эту мысль до следующей сигареты.

Маус хотел бы понимать человека по тому, какой именно хлам этот человек вываливает. Но не умел.

Он решил не мешать маме Лины на кухне, а помогать его не позвали. Поэтому аккуратно прошёлся по двум закатанным в пастель комнатам.

В комнате Лины стояла милая детская кроватка, какие каждое утро под окнами Мауса покупали онемевшие от счастья отцы с дёргающимися глазами, когда тот был совсем пацаном. И ещё голубые или розовые коляски.

Сама девочка сидела на зелёном коврике с динозаврами и лечила зайцу большое пушистое ухо. Маус притулился рядом, помог как умел, попросил зайца надевать шапочку, прежде чем идти гулять.

— Хочешь почитать Ника Вуйчича? — смеясь, спрашивал Маус.

— Нет. Я мультики буду смотреть.

— А когда подрастёшь?

— А я тогда у мамы спрошу. Ты когда будешь с ногой, дядя?

— Не знаю, милая. Правда не знаю.

На подоконнике сушились детские ботиночки. Ношеные, не как у Хемингуэя. Но Маус всё же поискал глазами ружьё, когда женщина позвала его на кухню. Оно было на месте, в комнате. Торчало из приоткрытого сейфа, нелепо вставленного между тяжёлой советской шторой и кроватью. Чистой, не отлёжанной чьими-то тяжёлыми чреслами, белым пятном бьющей Мауса в глаз, кроватью.

— Она не капризничала? — спросила женщина.

— Она замечательная.

— Вы какой чай будете… Простите, не помню имя доброго соседа, жрущего за мой счёт.

— Маус. Подлый объедала Маус. Чай буду зелёный, некрепкий и с двумя ложками сахара. А вы?

— Я буду коньяк.

Она сердито насадила дохлую дольку лимона на край стакана и пила маленькими глотками. Некоторое время они пытались зацепить какую-нибудь отвлечённую тему, потом Маус смотрел, как женщина, ища пальцами одной руки потерянную мелочёвку в карманах, выключает другой рукой верещащий чайник.

И только потом понял, что все его мысли старательно, изо всех сил глушат.

Телевизор визуально казался в разы больше, чем был на самом деле. Тяжело опёршись на холодильник, он транслировал какой-то российский музыкальный канал.

— От чего вы пытаетесь меня отвлечь? — Маус ткнул в телевизор указательным пальцем.

— От тупых вопросов? — спросила женщина.

— Тогда не получится.

Женщина вытащила сигарету и подлила ещё чаю. Маус засуетился, вынимая из кармана шорт зажигалку, но её взгляд положил его руку обратно на стол, к чашке с зелёным слоником.

Он несколько раз вздохнул и всё же вытащил зажигалку. Закурил.

— А чья кровать в той комнате?

— Действительно, без вопросов не получится. Вам правда это интересно?

— Да.

— Вы отвратительный.

— С чего вдруг?

— Очень просто: для меня всё ненормальное — отвратительно. А нормальные соседи домогаются, визжат или вызывают полицию. В крайнем случае они призывают вступить в сообщество очередных идолопоклонников. А вы! Пьёте чай и, видите ли, интересуетесь, чем я, нахрен, живу. Ну не дерьмо ли чистой воды?

— Для визгов у меня голос неподходящий. В Бога я не верю, в полицию тоже, а чтобы домогаться, нужно прочно стоять… — Маус сделал грозную паузу. — На ногах.

— Мне вас вовсе не жаль, кстати говоря.

— Мне себя тоже… — задумался на полуфразе Маус и покрепче затянулся. Какую-то мысль хотел для этой сигареты оставить. Какую?

Значит, вечером придётся обязательно вспомнить.

— Это кровать такого же отвратительного человека, как вы… Маус.

— Мне… нужно вам соболезновать?

— Соболезнуйте ему. И всем тем необычным, артистичным, творческим и романтичным, что вились вокруг него.

Он хотел сказать что-то деловое и саркастичное, в стиле допросов в «Твин Пиксе», но она продолжила сама, некоторые слова жуя зубами, сжимавшими сигаретный фильтр.

— Вы меня не поймёте. Он студент, и я студент: вместе мы — почти здоровая ячейка общества. Он рисует, я готовлю тирамису на остатки зарплаты. В квартире воняет пастелью, — рассказывала женщина. — Потом родилась Лина… Вы знаете, в честь кого названа моя дочь? В честь Дэвида Линча. Он прокрался в паспортный отдел и всё изменил, сука… На нём ещё была рубашка, как у этих усатых художников в детских книжках. Которые я одна покупала для дочери вместе с питанием, лекарствами и этой чёртовой ванночкой, которая свалилась с девятого этажа. А он рисовал. Проводил время. Вдохновлялся дочерью. В общем… он ушёл сам. Я только дала понять, что ему здесь не место.

Маус украдкой потушил сигарету об облупленную плиту. Дым окружал женщину, как в бездарных триллерах, пахло серединой летнего дня.

«Зачем вы с ним так? А как же дочь… Она же должна понять, что такое счастье!» — обязательно сказал бы он.

Но сколько людей уже ей это сказали? Сразу, понимая суть ситуаций и людей из этой истории.

Маус не хотел переворачивать то, что в него самого вдалбливали… Но, может быть, некоторые пары имеют право на несчастье?

Они молчали, снова курили, потом женщина поднялась, чтобы наполнить ещё один стакан. В этот момент Маус неловко вскарабкался на костыли. Сквозь зубы спросил:

— Можно?

И аккуратно обнял её, старательно балансируя, а потом вовсе упёршись в холодильник спиной.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Это неважно. Я просрочила паспорт, чтобы у меня не спрашивали имя и возраст.

Он ослабил руки, она продолжала тихо дышать ему в плечо.

— Спасибо, Маус. Только зачем? То есть, конечно, вы хотели меня подбодрить, и мне впервые спокойно за последние два года, но всё-таки… Зачем?

— Потому что я хочу чего-то хорошего, наверное… Для себя и для всех людей. Мой Терапевт сказал мне, что я достоин. И вы достойны… Наверняка просто этого никто не понимает. Пока что.

— Вы из-за ноги так плохо излагаете мысли?

— Мне казалось, что неплохо.

— И всё-таки вам нужно подтянуть навык. Так что заглядывайте. А сейчас пошёл прочь, Маус.

— Как вас всё-таки зовут?

— Алиса.

— Богиня утренней зари?

— Ну и идиот же вы.

Она вымученно улыбнулась, пока он подбирал свою конечность и ломился на выход. Спиной он услышал, как мама Лины прерывисто зарыдала, стуча кулаком по кухонному столу.

И ещё в квартире было чисто, и свет проникал через сияющие, идеально вымытые окна.

* * *

И зачем он мучился с покрывалом?

Маус как раз выправлял последний из четырёх пушистых уголков, лежавших на диване, когда девушка постучала, а собака положила лапы на дверь.

Ещё он вымыл пол, разъезжая по линолеуму на всё том же стуле, и, согнувшись, вымылся сам, долго фырча над умывальником. Скривившись, осмотрел кухню и принялся брызгать из крана на тарелки, а потом стал протирать пыль мокрой тряпкой.

В общем, было много воды.

Теперь Мария — так звали девушку, как оказалось, — лежала на всклокоченном одеяле и аккуратно объедала ветку винограда. Принесла с собой вместе с другими продуктами, от которых Маус попытался вежливо отказаться.

Он валялся рядом, проигрыватель тихонько играл Морриконе.

Кажется, у него появилась идея, к кому пойти завтра.

— Только в моей квартире Святая Мария может есть виноград лёжа.

— Какие сложные отсылки. Не для свидания.

— А у нас оно было?

— Вот как, значит. Хам по имени Маус.

Он улыбнулся, тихонько разглядывая её и солнечный свет. Да. Угол освещения в его квартире действительно меняет слишком многое. Сейчас, например, они с Марией по очереди ловят оранжевые блики, отбрасываемые обычным вечером на серых людей, и им хорошо. Только от винограда ещё сильнее хочется воды, и нужно будет сходить на кухню.

Мимо вихрящейся в солнце пыли. В детстве Маус думал, что именно так и выглядят молекулы.

Мимо букета из пшеницы, торчащего из советской вазы. Ещё один артефакт, вежливо оставленный под дверью после поездки на дачу, где он провёл даже слишком много времени — с разбитыми коленками и красной шеей.

И мимо нагромождения советских шкафов со странными полосами и нелепой подделкой под каштан.

Шкафы готовили тщательные засады — в квартирах, до которых не дошли хозяйские руки. В подъездах, под картинами депрессивных импрессионистов и иконами. И особенно — на чернеющих под дождём дачах.

Огромные системы, олицетворяющие стабильность. Когда-нибудь они объединятся, вознесутся к небесам и образуют маленький город с типичным советским названием. Шкафец. Шкафыть. Шкафск.

Маус ужаснулся тому, куда могут привести мысли о красоте Марии и солнечном свете. И, кряхтя, отправился на кухню за графином. Тот отбрасывал на клеёнку кухонного стола радужный блик, в который Маус некоторое время тыкал подушечкой пальца.

Вдруг почувствовал, что Мария тоже здесь, рядом. Аккуратно обняла его за плечи.

— Солнце заходит.

— Тогда давай смотреть на него.

И собака задумчиво обнюхивает костыль. До этого она спала в прихожей после прогулки.

Долго стояли. Потом Маус опустился на табуретку, не выпуская рук Марии и нежно проводя пальцами по прожилкам на кистях её рук.

— Ты доволен, Маус?

— Да… Ты точно не можешь остаться?

— Я завтра уеду на пару дней. Но обязательно навещу тебя, когда вернусь. Снова сходим в магазин за кефиром.

— Конечно. Я буду ждать.

— Давай.

Она, пригнувшись, нырнула в темноту подъезда. Как Терапевт.

Его тоже придётся ждать. Долго. Чувствовал Маус, что гораздо дольше, чем девушку с бескрайним лесом в глазах вместе с собакой.

Нырнул от тревог подальше, чтобы не поймали. Растёр по телу новое мыло, пахнувшее на этот раз летним лагерем на берегу моря, в котором ему не удалось побывать. Потом долго массировал ногу и нижнюю часть спины, выгнувшись улиткой и плюясь холодной водой.

Захватив с собой варенье и батон, доковылял на балкон и курил — последний раз за день. Под заранее приготовленную, чтобы смотреть с девушкой на солнце, но оказавшуюся ненужной, чтобы смотреть с девушкой на солнце, полупрозрачную пластинку Chris de Burgh.

И танцевал плечами, кистями рук и кончиком сигареты. Как обычно.

Через некоторое время очнулся и спешно перетащил туловище в кровать. Если уснуть в кресле — утром всё будет отваливаться.