Толсты́е: безвестные и знаменитые

Владимир Алексеевич Колганов, 2020

Предметом исследования стали биографии некоторых представителей рода Толсты́х. Понятно, что наибольшее внимание уделено личности Льва Николаевича и его многочисленному семейству. Автор попытался разобраться в причинах тех или иных поступков классика и его детей. Выводы основаны на анализе содержания дневниковых записей и свидетельствах современников. С помощью интернета читатель сможет убедиться в подлинности использованных цитат – достаточно поместить часть фразы в строку поиска и заключить в кавычки. Оформление обложки выполнено автором.

Глава 4. Женская логика, или издержки воспитания

Из воспоминаний Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой, старшей дочери Льва Николаевича:

«Трём людям я особенно благодарна за своё детство. Отцу, руководившему нашей жизнью и поставившему нас в те условия, в которых мы выросли. Матери, в этих условиях украсившей нам жизнь всеми теми способами, которые были ей доступны, и — Ханне, нашей английской воспитательнице».

Насколько обоснована благодарность отцу — в этом придётся разбираться, поскольку в тексте воспоминаний и в дневниках Татьяны Львовны есть противоречивые признания на этот счёт. Надо сказать, что первая книга воспоминаний, посвящённая детским годам, малосодержательна — длиннющий текст с массой ничего не значащих деталей. Но это вполне естественно, поскольку свои впечатления дочь Толстого стала записывать с четырнадцати лет, когда трудно ожидать от автора глубокомысленных выводов и скрупулёзного анализа собственных поступков, не говоря уже о справедливой оценке поведения окружающих людей. Работая над мемуарами, она оставила ранние записи без изменений, что вполне понятно: жизнь взрослого человека не легка, а детство было такое ясное и светлое…

Особый интерес представляют воспоминания Татьяны Львовны о том, как отец готовил своих детей к тому, чтобы противостоять превратностям судьбы:

«Нам, детям, было дано самое тщательное воспитание и образование. В доме жило не менее пяти воспитателей и преподавателей и столько же приезжало на уроки (в том числе и священник). Мы учились: мальчики — шести, а я — пяти языкам, музыке, рисованию, истории, географии, математике, закону божьему. Отец был против поступления в среднюю школу не только дочерей, но и сыновей. В семье чуть ли не с самого рождения первых детей было решено, что когда старший сын — Серёжа — достигнет восемнадцати лет, то мы переедем в Москву, а там Серёжа поступит в университет, а меня, старшую дочь — на полтора года моложе Серёжи — будут вывозить в свет. Всё шло как по писаному».

Пять языков — это уже явный перебор! Знания двух европейских языков, помимо русского, вполне достаточно, чтобы поддержать разговор в приличном обществе или прочитать в оригинале произведения наиболее популярных зарубежных авторов. Если есть намерение сделать карьеру в министерстве иностранных дел, можно было бы расширить список. Сам Лев Николаевич, как говорят, был изрядным полиглотом, однако о карьере дипломата для своих детей вроде бы не помышлял. И тем не менее, им приходилось очень нелегко:

«В то время весь день у нас бывал заполнен уроками. Мы вставали в восемь часов и после утреннего чая садились за уроки. От девяти до двенадцати с перерывом в четверть часа между каждым часом мы занимались с Фёдором Фёдоровичем, с англичанкой и играли на фортепиано. В двенадцать мы завтракали и были свободны до двух часов дня. После этого от двух до пяти опять были уроки с мамá по-французски, по-русски, истории и географии и с папá — по арифметике. В пять часов мы обедали и вечером, от семи до девяти, готовили уроки».

Итого — восьмичасовой «рабочий» день. Не много ли для дворянских недорослей? Разумнее было бы оставить больше времени для чтения книг и спортивных занятий — при тогдашнем уровне медицины закалка и физическая подготовка могли бы уберечь детей от многих бед. Но нет — Льву Николаевичу этого показалось мало, и ко всему прочему добавилась новая «напасть»:

«Вот мы все сидим и пишем дневники: т. е. Илья, я, и мама послала Лёлю [так дома звали Лёву] принести свой. Лёля начал, но у него не идёт, и он бросил».

Толстой считал, что ведение дневников весьма полезно для развития умственных способностей и умения ясно выражать свои мысли — поначалу это был обязательный элемент в его системе образования, но со временем дети к такому занятию явно охладели. Только у Татьяны сохранилась потребность делать записи в дневнике, чтобы хоть как-то привести свои мысли и ощущения в порядок.

В 1888 году Татьяне уже двадцать три года — в этом возрасте многие ровесницы заняты обустройством семейного очага, воспитанием детей, но у неё жизнь складывается по-другому:

«Никогда не надо давать никому читать своего дневника, не перечитывать его самой и никакого значения ему не придавать, потому что пишешь его всегда в самые дурные, грустные минуты, когда чувствуешь себя одинокой и некому пожаловаться. Тогда хоть на бумагу, но надо облегчить себя от своего гнусного настроения, и это удаётся, — сейчас же успокаиваешься».

Примерно то же произошло с её отцом в то время, когда он оказался в клинике Казанского университета, но там было всё куда серьёзнее. Толстой пытался анализировать своё состояние, строил планы, надеясь изменить характер и побороть вредные привычки — его увлекла идея «совершенствования». Однако у женщин всё не так. Как многие девушки, Татьяна мечтала о любви, и вот что она писала за восемь лет до того, как призналась в том, что «одинока и некому пожаловаться»:

«К несчастью, теперь ни в кого не влюблена. Мне этого ужасно не хватает и как-то пусто от этого».

И через два года:

«Мамá мне сказала, что мы зимой поедем в Петербург на неделю… Ведь я там его увижу, но чем это кончится? Самое лучшее было бы, если я его нашла бы по уши влюблённым в кого-нибудь другого: я думаю, это меня бы вылечило».

И ещё чуть позже:

«Вообще нынче такой день, что просто можно с ума сойти от уныния и отчаяния. Мне ещё он так нынче живо вспомнился, и так показалось невероятно, чтобы я его когда-нибудь увидела. Странно, я всегда уверена, что если я только его увижу, то сумею заставить его полюбить меня, даже если он и разлюбил. <…> На меня такое уныние нашло, такое моё положение безвыходное, что просто жить не хочется».

А между тем, выйдя в свет, восемнадцатилетняя Татьяна оказалась в обществе весьма привлекательных молодых мужчин, где пользовалась заслуженным успехом — умна, образованна, общительна и довольно привлекательна. Что ещё требуется, чтобы вскружить голову мужчине? Среди её поклонников были князья Урусов и Мещерский, граф Олсуфьев, граф Капнист. Но вот проходит ещё девять лет, и появляется такая запись в дневнике:

«Меня странная преследует мысль — как кошмар — что я наверное выйду замуж за Стаховича. <…> Я себе постоянно представляю это, и когда думаю об этом, мне это кажется желательным, меня всю захватывает это чувство, сердце колотится и мне стыдно и страшно этого чувства. Но когда я хладнокровно представляю себя женой его, то я прихожу в ужас. Одна церемония свадьбы в его семье чего стоит. Благословения, поздравления и т. д. А потом воспитание детей, различные взгляды на жизнь, на религию, на всё на свете, и, главное, никогда я не могла бы ему вполне верить. Меня последнее время эта мысль мучила чуть ли не до сумасшествия».

Странные мысли! То ли Татьяна боится неизвестности, которая ожидает её за пределами привычного семейного круга. То ли придумывает отговорки, не решаясь кардинально изменить свою жизнь. Пожалуй, основная причина в том, что не смогла полюбить. Молодость уходит и потому следует поторопиться, но если нет любви, нужна хотя бы вера. А что делать, если веры нет?

Лев Николаевич предвидел подобную ситуацию, когда писал письмо своей двоюродной тётке Александре Андреевне Толстой, камер-фрейлине русского императорского двора:

«Таня — 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю потому, что это очевидно. <…> Она не очень умна. Она не любит работать умом, но механизм головы хороший. Она будет женщина прекрасная, если бог даст мужа. И вот, готов дать премию огромную тому, кто из неё сделает новую женщину».

Ждать пришлось довольно долго — старшая дочь Толстого вышла замуж, когда ей исполнилось тридцать пять лет. Но почему так поздно? Возможно, всему виной неразделённая любовь ещё в ранней юности, однако не исключено, что были куда более веские причины.

Видимо, и сама Татьяна Львовна была не в состоянии этого понять:

«Я всю жизнь была кокеткой и всю жизнь боролась с этим. <…> Иногда я жалею о том, что я так боролась с этим. Зачем? Но как только простое кокетство начинает переходить в более серьёзное чувство, то я опять это беспощадно ломаю и прекращаю. <…> Мне жаль того, что я совсем потеряла то страстное желание остаться девушкой, которое было последние года и особенно было сильно после"Крейцеровой сонаты"».

Так вот, оказывается, в чём дело! Авторитет знаменитого отца, его наставления и проповеди, его идеи, выраженные в литературной форме — всё это привело к тому, что жизнь Татьяны была сломана. Она всё время шла за своим отцом, как заворожённая, не понимая, зачем и почему. Прозрение наступит у неё гораздо позже.

А между тем, прежние поклонники уже остепенились, и будущего мужа пришлось искать среди женатых мужчин. Сначала возникла взаимная симпатия с одним из сподвижников отца, Евгением Ивановичем Поповым. Но что это за жизнь, если у мужа ни кола, ни двора, а в голове только мысль о всеобщей справедливости? В итоге Татьяна Львовна решила, что «лучше жить свободно и врозь». С Сухотиным так не получилось.

Потомственный дворянин, землевладелец Михаил Сергеевич Сухотин первым браком был женат на фрейлине императорского двора Марии Михайловне Боде-Колычевой. Ко времени знакомства с Татьяной Львовной у него было шестеро детей, ещё не достигших совершеннолетия, так что разрушение такой семьи никак нельзя было оправдать — даже какой-то «неземной» любовью. Объяснение можно найти в дневнике Татьяны Львовны. Вот характерное признание, сделанное в 1890 году:

«Сколько морали я пишу для себя, и как мало она меня совершенствует».

Ну а когда началось серьёзное увлечение Сухотиным, Татьяна Львовна пишет:

«Вчера Маня [сестра] бранила меня за Сухотина. Говорила, что в Москве о нас сплетничают. Мне всё равно. Маня предупреждала меня против него, но и это бесполезно».

Бесполезно ещё и потому, что всё началось гораздо раньше, чем возникли эти сплетни:

«Я влюбилась в Сухотина, и так остро, как, пожалуй, никогда ещё не влюблялась. Я всегда чувствовала эту возможность с того дня, как я его видела у Дьяковых почти мальчиком, а я была почти ребенком. С тех пор всякий раз, как он был ко мне особенно ласков или когда другие говорили мне, что он любит меня, — меня это волновало и радовало. Но не было <…> ревности, не было потребности его присутствия или писем. И вдруг <…> всё это выползло наружу во всем своём безобразии».

Конец ознакомительного фрагмента.