Феномен ДБ

Владимир Алексеевич Колганов, 2020

Книга посвящена исследованию жизни и творчества известного журналиста и писателя Дмитрия Львовича Быкова. В 2014 году издательства отказывались опубликовать эту книгу под разными предлогами, затем она была размещена на американском интернет-ресурсе Амазон, где не было в то время ни политической, ни идеологической цензуры. Теперь доработанный вариант книги представлен на суд российских читателей. Оформление обложки выполнено автором.

Глава 3. Про гиппопотамов

Думаю, все согласятся, что объять творчество Быкова-писателя, Быков-поэта и Быкова-публициста никаких сил не хватит. В подростковом или чуть более зрелом возрасте я бы, наверное, многие из его книг прочитал. И уж наверняка смог бы осилить хоть один роман, если б оказался в скором поезде Москва-Хабаровск. Однако вряд ли кому-то будет интересно мнение не самого усердного читателя, поэтому при анализе достоинств Быкова-романиста попробую довериться мнению профессионалов.

Карьера Быкова-писателя по большому счёту началась с романа «Оправдание», вышедшего в 2001 году. В нём Быков предложил читателям фантастическую версию судьбы людей, которым удалось выжить в сталинских лагерях. Вот с чего это начиналось [30]:

«Когда мне пришла в голову идея"Оправдания"я не знал, что с ней делать: прозу я тогда ещё не писал. Я пытался пристроить этот сюжет друзьям, но все они сказали, что это написать невозможно. Помню, я как раз думал об этом, когда ехал на дачу и проколол колесо. Стал менять колесо — заклинило дверь. Я пришёл в полное отчаяние, решил, что я человек настолько безрукий и никчемный, что мне ничего больше в жизни не остаётся, как взять и написать роман. Так сильно было это отчаяние, что я сел и написал первые тридцать страниц. Оказалось, что хоть это я могу».

Оставим в стороне сетования по поводу колеса и двери, а также не вполне понятный тезис, будто стимулом к написанию романа может стать отчаяние. На мой взгляд, заменой вдохновению может оказаться злость либо желание подзаработать малую толику денег. Тут главное, что Быков смог! Этот вывод с восторгом поддержал один из признанных российских критиков Лев Михайлович Данилкин [31]:

«Дебют Быкова-романиста оказался блистательным. <…> Быков — очень лихой романист: с бесцеремонностью молодого Марадоны он прорывается через всё поле, расшвыривает хавбеков, играет в стенку с защитниками, укладывает вратаря и со всей силы впаивает мяч в абсолютно пустые ворота — в девятку, трибуны ревут, сетка в клочья. Правда, в ворота собственные, но — читайте, читайте. <…> Язык говорит о многом:"Оправдание"написано языком позднесоветской литературы — трифоновским, битовским, нагибинским. <…> По формальным признакам очень западный, на самом деле быковский роман — о ностальгии по советской Империи».

Данилкин безусловно прав. Читаю и будто вижу перед собой временами Трифонова. Ну если не самого Юрия Валентиновича, то строки из его «Старика» или последнего, «закатного» романа. Но дело в том, что книги Трифонова я уже прочёл, и даже не один раз перечитал, — причём, что называется, от корки и до корки — и не хотелось бы всё снова начинать. Да и скрупулёзное выяснение причин, почему язык «Оправдания» где-то трифоновский, а потом опускается почти до битовского, вряд ли представит интерес для большинства читателей. А потому обратимся сразу к важному вопросу: чем отличается Быков от других писателей? Предоставляю слово Илье Марковичу Рейдерману, одесситу, поэту, философу и культурологу [32]:

«Бабель — герой романа Быкова"Оправдание". Писателя, согласно достаточно фантастическому сюжету, не расстреляли, а сослали в особые лагеря, где воспитывались некие"сверхлюди", и вот после смерти Сталина он появляется из небытия… Не стану этого комментировать, но психологическую тайну едва ли не мучительного интереса Быкова к Бабелю объяснить попытаюсь. Когда писатель — твой герой, невольно соизмеряешь себя с ним. И не можешь не признать: ты — не он! Не в несоизмеримости талантов дело. Дмитрий Быков вообще-то способный человек. Но он… беллетрист. А Бабель — писатель».

Сразу хочу предупредить, что роман вовсе не о Бабеле, и это не вина Быкова, а всего лишь нереализованная мечта одессита Рейдермана. Однако собственное мнение о романе и его герое я выскажу в одной из следующих глав. А тут самое время попытаться прояснить, чем беллетрист может отличаться от писателя. Я бы предложил такую формулу. Писатель — это повествователь, философ и психолог, как иногда говорят, «в одном флаконе». Можно было бы ещё добавить — и художник, если припомнить «Зависть» Юрия Олеши или «Царь-рыбу» Виктора Астафьева. Так вот, Быков — талантливый повествователь, или, если хотите, беллетрист. Книги его интересно читать, однако той глубины мысли, тех страстей, которые мы находим, например, в романах Достоевского, у Быкова нет, да и быть не может. Я даже не пытаюсь сравнивать его с Олешей или Виктором Астафьевым. Всё потому, что Быков пишет в другом жанре, рассчитанном на публику, которая не желает слишком уж напрягать свои мозги и не способна оценить яркие художественные образы. Да он и сам это отчасти признавал, рекламируя книгу о Булате Окуджаве [33]:

«Думаю, книга будет очень интересна тем, кому сегодня от пятнадцати до тридцати. Прежде всего, потому что у молодежи на месте советского периода огромное белое пятно. Я сейчас делаю всё, чтобы этот советский опыт актуализировать.<…> Надо понимать, как это было, как началось и почему закончилось».

Вот этой ликвидации белого пятна и посвящены все романы Быкова, начиная с «Оправдания». Причём события в них основаны на историческом материале, ну а реальность обычно вписана в фантастический сюжет. Удачный опыт Михаила Булгакова на примере «Мастера и Маргариты» давно уже не даёт покоя многим авторам. Признаться, и я этого увлечения не избежал, однако речь тут не о моих творениях в жанре прозы.

Главную особенность своей писательской манеры Быков объясняет сам [13]:

«Никакой разницы между хорошей литературой и хорошей журналистикой нет».

С этим утверждением можно было бы поспорить. К примеру, стоит ли сравнивать «Виноградники в Арле» Винсента Ван Гога с качественно выполненной фотографией того же самого пейзажа? Думаю, что вывод очевиден. Ещё более он очевиден, если вместо оригинала нам предлагают подробное описание картины, сделанное искусствоведом в какой-нибудь статье или на страницах книги. Разница между журналистикой и художественной литературой, конечно, есть, хотя иной раз они пересекаются. Тут всё зависит от субъективного понимания, что же такое хорошая литература. У Быкова своё собственное представление о том, как следует писать романы, и ничего с этим не поделаешь. Бессильны переубедить Быкова и критики, сколько бы ни писали о недостатках его прозы. Павел Басинский вроде бы и хвалит Быкова, однако с существенными оговорками [34]:

«В отличие от многих своих коллег, убеждённых в том, что Дмитрий Быков — замечательный журналист, неплохой поэт и плохой прозаик, я считаю Быкова прозаиком хорошим."Орфография","Эвакуатор"и"Оправдание" — весьма порядочные романы. Особенно"Орфография"с его игрой в культурные знаки эпохи 20-х годов прошлого века, в которых Быков хорошо разбирается и которые хорошо, хотя и по-своему, чувствует. Но"ЖД" — вещь, на мой взгляд, совершенно провальная».

К анализу «ЖД» мы обратимся чуть позднее, а сейчас займёмся «Орфографией». Второй роман из «О-трилогии» вышел в свет в 2003 году. Здесь автор, по его же собственному выражению, предлагает «альтернативную историю», связанную с событиями 1917 года. Плюс к этому — отмена орфографии как таковой, проведённая большевиками, что стало исходной точкой для развития сюжета. Но прежде, чем предоставить слово критику, считаю необходимым разъяснить причину столь пылкого восприятия Данилкиным романов, созданных героем этой книги. Как в Быкове-романисте критик обнаружил нечто «битовское», так и в самом Данилкине можно углядеть нечто похожее на Быкова. Однако речь вовсе не о происхождении и не о стиле самовыражения на страницах журналов и газет. Есть любопытный момент: как я уже упоминал, в молодости Быков редактировал полуэротический «Мулен руж», ну а Данилкин пошёл гораздо дальше — работал шеф-редактором российского издания знаменитого «Плэйбоя». Далеко идущих выводов из этого совпадения я бы делать не решился, но некое родство душ, основанное на общих увлечениях и сходном восприятии реальности — такую «родственную» близость можно было бы предположить. Итак, слово Льву Данилкину [35]:

«"Орфография" — второй, после очень хорошего"Оправдания", его беллетристический опус — русская"Волшебная гора"; сильнейший, сдаётся мне, отечественный роман идей из тех, что случились за последние лет шесть; текст упругий, рассчитанный не только на единовременный взрыв, но и на дальнейшую многолетнюю радиацию; в нём сконцентрирована бешеная воля к трансформации не литературного, но в первую очередь общественного ландшафта. Вещь ширококостная и толстошкурая, гиппопотам в 680 страниц».

Здесь я прерву критика, но вовсе не потому, что потрясли меня эти предсказанные им взрывы с многолетней радиацией. Причина в том, что «гиппопотам» — очень точное сравнение! Поэтому и вынесено в название главы. Я вообще люблю животных, однако не за решёткой зоопарка, а непременно на свободе. Так вот и романы Быкова, и сам автор напоминают, в какой-то степени, стадо бегемотов, гуляющих по просторам африканских джунглей. Гуляют они сами по себе, не обращая на нас ни малейшего внимания. А вокруг толпятся зрители с фотоаппаратами, с кинокамерами, любопытные газетчики, какие-то исследователи с замысловатыми приборами. И все увлечены только этими толстошкурыми и ширококостными, а на прочую фауну им просто наплевать. Естественно, что птичкам и иным зверюшкам немножечко обидно.

Однако прошу прощения, что Льва Данилкина не ко времени прервал:

«Уму непостижимо, как это можно было написать за год (при том, что Быков не вылезает из газет, интернета и телевидения) — такие романы лет по десять возводят. Литература нобелевская: Быков пишет не то что хорошими абзацами — он делает такие сцены, такие массовки, такие крупные планы — караул. По-разному, изобретательно, с ритмическими чередованиями — скандал, затишье, нагнетание, прилив, буря, откат. Он ворочает прозой, будто у него толстовские, может быть, бунинские мускулы. Это очень радостная, стопроцентно настоящая литература».

Про бунинские корни — это мы уже слышали от Рейдермана. Данилкин же пошёл гораздо дальше — тут и «Нобелевка», тут и «караул!». Одно с другим довольно трудно совместить, но почему бы нет, если очень хочется? Кстати, и Толстой тут оказался очень кстати — Быков не раз уже признавался, что Лев Николаевич ему гораздо ближе Достоевского. Я этим обстоятельством, конечно, удручён, однако опять же ничего тут не поделаешь — каждый выбирает кумира по собственному вкусу.

Но хватит о Толстом, пора вернуться к «Орфографии». Продолжу цитату из Данилкина, тем более что речь пошла уже не только о локальном взрыве и его последствиях — тут, то есть там, происходят процессы тектонические:

«"Орфография" — может быть, первый за последние десятилетия роман, который может осуществить внелитературный тектонический сдвиг, сместить систему ценностей не только в литературе, но и в обществе… В орфографических тезисах Быкова чувствуется Голливуд, настоящий Большой Стиль».

Про Голливуд ничего вам не скажу — не имел счастья побывать. Возможно, в текстах Быкова можно обнаружить и голливудский дух, и какой-нибудь ещё, но я, пожалуй, за поиски этого духа не возьмусь. Чуть позже, когда речь пойдёт о «Борисе Пастернаке», любители американского кино смогут вдоволь насладиться оригинальными находками чудо-критика, сделанными при аналитическом разборе этой книги. Ну а пока предоставлю слово другому специалисту — литературоведу Михаилу Назаренко, который, как ни странно, не сумел учуять в обсуждаемом романе духа Голливуда, но смог кое-что другое отыскать [36]:

«Критики легко вычленяют в тексте"Орфографии"отсылки и к другим художественным (не документальным) текстам, определяющим отдельные аспекты романного сюжета: Петербург 1918 года описан по гриновскому"Крысолову", пролог к"действию второму" — пародия на"Хождение по мукам", лавка старьевщика пришла из прозы Вагинова, финал перефразирует начало"Весны в Фиальте"и т.п.»

Опять же, в силу недостаточной осведомлённости, не берусь судить, насколько реальны сделанные критиком отсылки. Мне даже всего Быкова осилить не под силу, а тут снова перечитывай Александра Грина, разбирайся, что такое могло очень не понравиться Дмитрию Львовичу в трилогии Алексея Николаевича. Да всё это их личные разборки, тем более что пора уже перейти к «ЖД». Вот как Быков объяснял происхождение этого названия, предоставляя на выбор множество вариантов, с учётом разнообразных вкусов своих преданных читателей [8]:

«"ЖД": железная дорога, жёсткий диск, жаркие денёчки, жирный Дима, жуй давай, жуткая дрянь, жалко денег, живой дневник, Живаго-доктор. Я придерживаюсь варианта"Живые души"».

«Жирный Дима» и «жуткая дрянь» — это снова эпатаж. Либо попытка предвосхитить мнение недоброжелателей — мол, сам знаю, и ничего нового вы не сумеете сказать, как бы не желали обидеть талантливого автора. Где-то слышал и такую интерпретацию названия — «Жиды». Но это слово неприличное, а потому обсуждать этот вариант не будем.

Гораздо интереснее тот факт, что снова Быков напоминает нам о классике — на сей раз о поэме «Мёртвые души» Николая Гоголя. Что ж, интересно было бы понять, чем в интерпретации писателя «живые» отличаются от «мёртвых» — здесь речь всего лишь о названии [37]:

«Гоголь написал поэму, потому что она предполагает формирование нации. Если у нации нет эпической поэмы, значит, она недоформирована. В России нет эпической поэмы».

Что там у нас «недоформировано», в этом вроде бы стоит покопаться. С другой стороны, если речь идёт не о сути, а о форме, можно этим пренебречь. И вообще, формирование — это слово меня ничуть не возбуждает, то есть не стоило бы даже эту тему обсуждать, если бы не многозначительное заявление Дмитрия Львовича. Нация существует уже много лет вне зависимости от мнения некоторых авторов. И даже отдельные трагические факты не способны нашу историю перечеркнуть или заставить усомниться в перспективах.

Впрочем, более детальный разбор претензий Быкова к российской нации нам предстоит чуть позже, а здесь в качестве предисловия к скрупулёзному анализу могу на выбор предложить два варианта. Либо Быков не сумел в нашей действительности толком разобраться, либо она его не устраивает, притом категорически. Ну не могу поверить — неужели всё так безнадёжно? Неужели мы обречены на прозябание? Но, слава богу, Быков успокаивает — эпическая поэма всё же есть [37]:

«Да, появилась. Плохая, дурная, какая угодно, но это эпическая поэма о России, в которой есть два главных мотива: война и странствие. Это попытка написать русскую"Одиссею"».

Так что же, Гоголь вроде бы тут ни при чём — Быков отсылает нас к древнегреческому эпосу? Помню, помню — в школе когда-то изучали… Пытаюсь объединить в своём воображении Гоголя и Гомера, но ничего не получается. Какое отношение древняя Греция имеет к нынешней России? И можно ли презрение Гоголя к нравам уездного чиновничества и провинциальной знати воспринимать как всероссийский эпос? Поэма — это крик души, а не результат исследования, и потому никак не тянет на эпичность. Ну разве что слова об эпичности «ЖД», как многие другие утверждения Быкова, воспринимать только как пиар, что, в общем-то, понятно и простительно.

Но вот что может возмутить читателя, так это постоянные упрёки в адрес Быкова, будто теоретические рассуждения он загнал «в километровые диалоги, а они утомляют и раздражают». Автор, ничуть не смутившись, отвечает, заодно подтверждая мою версию. А версия такова, что не по силам ему разобраться в том, что в России происходит [37]:

«Хаотическая форма книги очень соответствует хаосу русской действительности. Всё главное у нас проборматывается в разговорах и в них же исчезает».

Интересная мысль! Отдаю должное воображению автора романа. Если главное даже в брежневские времена было сосредоточено на кухнях — речь о кухонных разговорах и дискуссиях под рюмку водки, — куда же отнести произведения того же Трифонова? Или ещё раньше — стихи Бориса Пастернака? Неужели из сознания Быкова они уже исчезли? Либо совсем наоборот — книги классиков остались на века, а невнятное бормотание вечно недовольных рассеялось, как утренняя дымка?

Однако о «проборматывании» в его истинном значении речь пойдёт чуть позже, а здесь приведу лишь краткую цитату из объяснений Быкова, касающихся его права собственности на жанр [37]:

«Жанр"Быков"характеризуется жутким многословием, поскольку приходится проборматывать одно и то же, чтобы оно наконец дошло…»

Неужели проблема в том, что народ у нас настолько туп, что мысль надо силком вбивать в мозги, чтобы наконец-то что-то понял. Перефразируя ленинское изречение: проборматывать, проборматывать и проборматывать! Глядишь, что-нибудь получится. Мне это напоминает агитпроп, от которого ещё в советские времена спасения не было, а тут вот литератор взял на вооружение этот устаревший метод. Хотя кто знает, возможно, до кого-то и дойдёт.

Теперь попробуем поговорить серьёзно, оставив в стороне эпос и поэму. Вот почему Быков написал именно антиутопию, а не что-нибудь другое? Сам же Быков нам даёт подсказку, сославшись на мнение специалиста [37]:

«Есть точка зрения Ирины Роднянской, которая считает, что антиутопия — это всегда отзыв на некоторую некомфортность бытия, когда мы чувствуем, что всё идет не так, но почему — не понимаем».

На мой не слишком просвещённый взгляд, всё очень верно сказано! Однако вернёмся к ситуации в России. Быков и вправду чувствует, что всё идёт не так, что всё устроено как-то некомфортно, но почему — этого не в состоянии понять. Однако причины некомфортности бытия обсудим позже. Здесь же снова предоставлю слово Быкову [37]:

«"ЖД"передаёт ощущение страны, которая движется в неверном направлении… Я пытаюсь делать то, что не получилось у других или получилось в меньшей степени. Что касается желания вырваться из этого круга. Я скажу чудовищную вещь: русский проект закончился. К сожалению, это надо признать. Страна, в которой девяносто процентов населения не имеет собственного мнения ни о чем (в 1990-е годы они бегали на демократические митинги, а в 2006-м стали тотально поддерживать"Единую Россию"), страной в нормальном смысле слова именоваться не может. Этот проект не состоялся».

Способность некоторых деятелей говорить от имени народа меня и прежде удивляла. Скажем, я готов признаться, что до того, как начал писать книгу, не имел собственного мнения о Быкове. И только по мере написания, мне кажется, начинаю понемногу разбираться. Но я бы не стал категорично утверждать, что народ так уж ничего не понимает. На мой взгляд, побегает народ, подумает, а после этого решит, за кого бы стоило голосовать. Вот если голосует «не так», тогда и возникает желание обвинить его в ущербности ума. А что ещё остаётся в этом случае?

Теперь о проекте. Мне кажется, что закончился именно «нерусский» проект, который замыслили в лихие 90-е. Возможно или почти наверняка, в этом и состоит причина пессимизма Быкова. Сначала увлечение идеями КПСС, затем восторг, вызванный провозглашением свободы. В чём смысл этого «сладкого слова», похоже, Быков тогда не понимал, да и сейчас не склонен детализировать это понятие. Но вот когда возникло ощущение, что надежды не сбылись, когда вновь обретённых прав оказалось недостаточно, тогда и решил поставить на могиле этого проекта крест. Увы, из «ЖД» даже маленького крестика не получилось.

И снова слово Быкову [37]:

«Некоторые считают, что именно это обстоятельство и позволяет русскому проекту существовать вечно: русская идея — это идея круга, а идея прямолинейного западного развития рано или поздно приведёт к концу. Я пытаюсь доказать, что вечно бегать по кругу невозможно, это приводит к необратимой деградации».

Уже не раз доказано, что развитие идёт по восходящей спирали. Нигде в природе вы не найдёте бесконечного прямолинейного движения, которое декларирует Дмитрий Львович. Поездка по прямолинейному шоссе закончится там же, где вы стартовали — Земля-то круглая, хотя кому-то это, может быть, не нравится. Даже луч света, направленный в космическое пространство, не дойдёт до намеченной вами цели — его либо притянет «чёрная дыра», либо он упрётся в какую-то планету, либо же сойдёт с маршрута под влиянием притяжения звезды. Прямолинеен лишь патологический дурак или человек, преследующий своекорыстные, ему одному ведомые цели.

Однако пора бы поближе познакомиться с содержанием «ЖД». По мнению Быкова, коренное население России стало жертвой нашествия варягов и хазар. В основе фантастического сюжета — борьба этих захватчиков, которые, по моему разумению, не имеют ничего общего с известными нам племенами, хотя некоторые критики предполагают, что речь идёт о русских и евреях. Сражения противоборствующих сторон происходят в наше время, что, видимо, означает существование некоего параллельного, строго засекреченного мира, доступ в который получил только автор книги о ЖД. Судя по всему, мы опять столкнулись с проблемой двойников — один Быков собирает информацию в потустороннем мире, а другой на её основе создаёт роман, сидя за столом в своей квартире [13]:

«"ЖД"я придумывал лет десять, писал шесть, переписывал и правил несколько раз, заботясь не о политкорректности, а исключительно о точности и полноте высказывания. Меня не очень заботило, насколько это"правильный"роман. Это вообще скорее эпическая поэма по формальным признакам. Я её писал, чтобы, так сказать, оставить за себя. И я знаю, что она действительно получилась, — потому что у меня не было задачи написать"хорошую"в обычном смысле книгу. У меня была задача написать то, что хочется».

Конечно, Быков слегка перемудрил, сообщив, что собирается «ЖД» оставить за себя. Довольно опрометчивое заявление для беллетриста — куда же он уйдёт от своего читателя? Вряд ли направится в дальний скит, где вдали от столичный суеты будет писать поэмы, анализировать события быстротекущей жизни и замаливать свои грехи.

Однако «то, что хочется» — это дорогого стоит! Не каждому удаётся опубликовать такой роман, приходится подстраиваться под конъюнктуру. У Быкова это получилось: видимо, удалось убедить издателя, что роман вовсе не о вражде варягов и хазар, но исключительно и только посвящён любовной лирике [38]:

«"ЖД"ведь <…> главным образом о любви. Это история одной пары, но в четырёх разных вариациях. Каждый ведь на протяжении любовного романа бывает то стариком, то ребёнком, то отцом, то разведчиком, то солдатом-отпускником».

Увы, солдатом-отпускником мне так и не случилось побывать — хватило месяца подготовки в лагерях под Псковом перед сдачей госэкзамена на вузовской военной кафедре. Быков в этом вопросе гораздо компетентнее, ему и карты в руки. Вот и ребёнком он относительно недавно побывал, успел и стать отцом, не исключено даже, что иногда чувствует себя разведчиком во вражеском тылу — надеюсь, воображения на это хватит. Возможно, компетентен он и в том, что касается любви варягов и хазар. То ли любви, то ли вражды — это уж как кому понравится.

Но вот совершенно неожиданное для меня признание автора в интервью для «Собеседника» [39]:

«Это антисемитско–русофобский роман. Его главная концепция сводится к тому, что два племени — русское и еврейское — по очереди покоряют Россию, и ни те, ни другие не являются коренным населением. А коренное население — это несчастные люди, умеющие только работать. <…> Довольно грустное произведение. В итоге коренное население умирает, а после большой войны остаются лишь два человека — русский и еврей, с них-то и начинается новая Россия».

И снова возникает мысль о двойниках. Двое выживших в войне — уж не осколки ли это самого Быкова? Сгорел в огне войны Быков-публицист, умер от ран незадачливый поэт-сатирик. Даже если всё не так, у нас остаётся слабая надежда, что в авторской интерпретации романа обнаружим некий смысл. Однако анализ суждений Дмитрия Быкова по «национальному вопросу» оставлю для другой главы. Здесь же снова предоставлю слово критику, на этот раз Марку Фомичу Амусину — возможно, он что-то разъяснит по этой теме [40]:

«“ЖД”, похоже, писался с сознательным расчетом на скандал, на мощную пиар-волну, которая подняла бы это сочинение на вершину читательского спроса. <…> Проза Быкова здесь обладает полузабытой прелестью повествовательной и изобразительной нормальности — без капканов и лабиринтов. При всей фантасмагоричности содержания, картины рельефны и живы, мысли и поступки персонажей достоверны (хотя перед нами отнюдь не психологический роман), метафоры и прочие тропы — на местах и при деле, чернушность, даже в показательно гротескных эпизодах, не зашкаливает».

Здесь обращают на себя два утверждения, содержащихся в рецензии. Во-первых, предположение, что Быков рассчитывал на мощную пиар-волну — однако волны, насколько я могу судить, не получилось. А во-вторых, сделанный критиком вывод, будто «ЖД» — отнюдь не психологический роман, но в то же время обладает некой прелестью. В сущности, два этих утверждения следует свести к одному: талантливый журналист вполне способен разобраться кое в чём, затем не менее талантливо это описать, всё в совокупности обозвав романом. А всякие там прибамбасы вроде психологии — этим пусть занимаются другие, если по наивности считают, что современному читателю всё это «в кайф».

Иное мнение высказал Павел Басинский [34]:

«"ЖД" — вещь, на мой взгляд, совершенно провальная. Псевдощедринская фантасмагория на тему борьбы «евреев» и «русопятов» (будем называть вещи своими именами, хотя у Быкова они на скорую нитку зашифрованы) лично мне ничего нового не сказала об этой известной культурной парадигме, зато много не самого лестного сказала о самом авторе. Во-первых. Дурновкусием несёт от жанра — поэма. Если это шутка, то не смешно. Если это всерьёз — то по́шло. Во-вторых. Провокационность названия романа остаётся на совести автора. В чём провокация — понятно. Зачем она нужна — непонятно. Кого Быков хочет этим разозлить (напугать, рассмешить и т.д.)? В-третьих. Быкова, очевидно, сильно обидели во время службы в рядах Советской армии. По-человечески можно ему посочувствовать. Но читать садомазохистские страницы о внутриармейских неуставных отношениях — неприятно, потому что в них нет ни боли, ни весёлой злости, а есть лишь какая-то запоздалая тоскливая ярость».

Как я уже писал, в армии мне не довелось служить. Поэтому, и впрямь, надо Быкову как-то посочувствовать. Хотя убеждён, в моём сочувствии он нисколько не нуждается — своими романами и стихами Быков уже отомстил всем своим врагам. Если же не всем, то времени у него ещё достаточно. Снова повторю ранее высказанную мысль: если нет вдохновения, на помощь писателю приходит злость. Проблема в том, что злость нужна лишь для того, чтобы дать новые силы вдохновению творца. Когда же злость остаётся чуть ли не в единственном числе, из этого вряд ли что-нибудь хорошее получится.

Вот и тележурналист Владимир Соловьёв как-то, под настроение, довольно резко заявил [41]:

«Дима Быков блистательно начинал, а с годами превратился в графоманствующего мизантропа».

Это конечно перебор — нельзя же все последние романы Быкова объяснять только мизантропией. Вот, скажем, «Икс», — это вполне корректная по отношению к автору «Тихого Дона» версия создания романа. Суть её в том, что контуженный белогвардеец всё начисто забыл. Забыл и то, что написал замечательный роман. И если бы не психиатр Владимир Бехтерев — в романе он назван как-то по-другому — писатель так бы и остался при своём неведении. Но вот оказывается, что лучше бы не знал…

Кстати, и тут в некотором роде раздвоение личности, два осколка, каждому из которых удобнее существовать отдельно от другого — бывший белогвардеец и удачливый писатель. Пожалуй, Быкову я тоже пожелал бы разобраться со своими ипостасями — выбросить ненужное и сосредоточиться на самом главном. Но вот на чём, это самому ему решать.

Не исключено, что главное для Быкова — забота о культуре. Помнится, как-то он сказал, что если пригласят в правительство, не прочь занять пост министра всей нашей культуры. Само собой, не для того, чтобы тиражировать свои романы — тиражей и без того хватает, — но чтобы поспособствовать духовному возрождению отечества. Впрочем, уточню — возможно, министром Быков согласится быть, но только не при этой власти. В чём причина? Похоже, виноваты люди, и в частности, автор «Околоноля» (по мнению сведущих людей, это Владислав Сурков, тогдашний замглавы администрации президента), позволивший себе заимствовать что-то, в частности, из наследия Пелевина [42]:

«Не скажу, чтобы мне было обидно за Пелевина. <…> Но товарищи дорогие! Про хазар, контролирующих весь юг России, мне даже напоминать неловко. Всё из той же книги под названием «ЖД», следы знакомства с которой щедро раскиданы по пространству «Околоноля». Как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре. От снобизма, оказывается, не так далеко и до фашизма!»

Вот это подвижничество вызывает восхищение — по должности либо по велению души Быков осилил весь роман, что называется, проштудировал с карандашом в руке от корки и до корки. И не стерпел! Да и как можно было промолчать, когда примазываются к твоей «ЖД», когда воруют у тебя хазар, по сути, самое светлое и дорогое, что ещё осталось в прошлой жизни. А в этой что? Лишь плагиат и суета бездарностей, а там рукой подать и до фашизма.

Тут следует ради справедливости отметить, что сам Быков слегка заимствовал только у тех авторов, которых с нами уже нет. Им по большому счёту всё равно, а публике — удовольствие от нового романа. Вполне уместно привести мнение Кирилла Решетникова, который всё-таки нашёл, за что автора можно похвалить, даже несмотря на чрезмерные длинноты и невнятную идеологию [43]:

«"ЖД" — очень ценная книга; это, несомненно, лучшее, что написано Быковым. Но ценность"ЖД" — отнюдь не в основных его содержательных"пунктах". Они, надо ли говорить, крайне сомнительны. Разделение людей на идеологов-захватчиков и"настоящий"народ искусственно, концепция цикличности — скорее броская метафора и риторический ход, чем серьезный тезис. <…> Главный дар, продемонстрированный автором, — это, несомненно, дар памфлетиста. За гротескные описания московской художественной и политической тусовки <…> автору можно простить любые длинноты».

Увы, с упомянутой критиком тусовкой я не общался, но если бы имел желание и возможность тусоваться, уж я бы оценил дар Быкова! Не стану утверждать наверняка, но мог бы простить и прошлые грехи вроде «матерной газеты» и пристрастия к портвейну. А всё потому, что считаю сатиру самым актуальным жанром для последних сорока или пятидесяти лет. Скольких бы несчастий удалось нам избежать с помощью иронии или убийственного смеха, если такой термин здесь употребим. К сожалению, почти всё, что в этом жанре слышал и читал — где-то на уровне школьной стенгазеты.

Итак, поверю знающему человеку на слово в том, что касается политтусовки и дара памфлетиста. Поверю и Александру Гавроссу, прочитавшему полностью роман и убеждённого, несмотря на обнаруженные им признаки скорой катастрофы, в прочности его конструкции [44]:

«Конструкция"ЖД", невзирая на все уловки отменно владеющего разными прозаическими техниками автора, то и дело трещит, раскачивается, грозит обрушиться — и пару раз кажется, что обрушивается-таки: ну нельзя впихнуть столько всего даже в очень большой роман (и даже в очень большую поэму). Но окончательного обрушения не происходит — и это удивительно для текста, написанного во всех жанрах сразу и призванного окончательно выяснить все отношения Быкова с Россией».

Думаю, что критик не совсем прав. Дело автора запихнуть как можно больше в свой роман, а остальное зависит от читателя. Если хватит усердия дочитать, если сумеет разобраться — честь и хвала обоим, и читателю и автору. Прочим остаётся лишь признать, что оказались недостойны.

Вызывает сомнение и применимость слова «окончательно» в контексте обсуждения этого романа, то есть не думаю, что уже финал. Быков в самом подходящем возрасте, чтобы продолжить выяснение отношений и варягов, и хазар. Может даже подключить к процессу коренное население. А дальше — уж кому как повезёт.

Итог обсуждению достоинств и недостатков «ЖД» предоставим подвести Андрею Немзеру, известному и уважаемому критику, в прежние времена отличавшемуся удивительной точностью суждений [45]:

«Я не сомневаюсь в добрых намерениях Быкова (не сомневался и читая"Орфографию"или"Эвакуатора", в которых неряшливости и балабольства, на мой вкус, больше, чем в"ЖД"). Я не хочу корить его за демонстративную"неполиткорректность"(ослом надо быть, чтобы всерьёз считать Быкова антисемитом или русофобом), за композиционные перекосы, за всегдашнюю избыточность, даже за схематизм при конструировании"живых"персонажей и упоение собственной маневренностью в духе Колобка. <…> Быков действиельно хочет"как лучше". Тем обиднее, что получается"как всегда"».

Последним, краеугольным камнем «О-трилогии» Быкова стал роман «Остромов, или Ученик чародея». Книга снова построена на реальных фактах — в частности, речь идёт о событиях, связанных с делом ленинградских масонов в 1926 году. Пересказаны также обстоятельства гибели молоденькой балерины, о чём писали в прессе, и ещё массу узнаваемого обнаружат эрудиты, которым хорошо знакома история тех лет. Прочим, невежественным, но страждущим, эта книга наверняка может открыть на многое глаза, если уже не помогла.

Вот как сам Быков рассказывал о своей трилогии [46]:

«Я её про себя называю"Историческая трилогия", — в отличие от современной, которую пишу сейчас. <…> В издательстве"Прозаик", где вышла книга, принят термин"О-трилогия". Идеи написать нечто цельное сначала не было — просто в процессе работы над"Остромовым"оказалось, что эта вещь вроде купола, который соединяет и замыкает революционную"Орфографию"и послевоенное"Оправдание". О том, что это будет цельный текст, я догадался в году 2007-м. <…> Но если в самом общем виде — это получилась книга о трёх вариантах поведения в тоталитарном мире — советском в частности. Можно сыграть в игры этого мира и утонуть, раствориться в нем, как Рогов. Можно сбежать, как Ять. А можно попытаться оттолкнуться, использовать эту среду как трамплин и улететь, как Даня, — но за это придётся платить расчеловечиванием, пусть и со знаком плюс. <…>"Бывшим"надо было чем-то жить и во что-то верить».

Честно говоря, меня такая мысль не вдохновляет. Масонство, так же как и увлечение мистикой, были распространены задолго до возникновения Советского Союза. Николай Иванович Новиков, просветительская деятельность которого приходится на 70-80-е годы XVIII века, видел в масонстве возможность «просвещения ума и сердца» — это главная цель, которую провозглашали тогдашние масоны. В то время среди них было немало влиятельных людей, на поддержку которых опирался Новиков — князья Трубецкие, Одоевские, Долгорукие, Щербатовы… Не думаю, что в обыденной жизни им не хватало веры, поэтому и примкнули к мартинистам. Гораздо позже, и в 20-х годах прошлого столетия, и особенно в нынешнее время, масонство стало формой, лишённой содержания. Членство в закрытом обществе, причастность к некой тайне возвышает человека в собственных глазах, тем оно и привлекательно. А тоталитарный мир тут совершенно ни при чём, поскольку духовный дискомфорт я могу ощутить в любом, самом либеральном обществе, если оно отвергает близкие мне идеи. Что же до возможности создания масонских лож по инициативе НКВД, то «компетентные органы» для выявления неблагонадёжных могли использовать самые разнообразные формы общения людей — от шахматных кружков до поминок по усопшему.

Однако масонство — это всего лишь фон для основной конструкции романа. Куда интереснее сверхзадача, которую перед собой поставил автор [46]:

«Интеллигенция вообще не влияет на ход вещей — она выносит ему моральную оценку. <…> Любой герой любого произведения решает вопросы, волнующие автора. С трудом представляю, как может быть иначе. Правда, вопросы, стоявшие перед той интеллигенцией, нам близки и понятны: например, что делать человеку, воспитанному в сложных и богатых временах, когда наступили простые и плоские».

По поводу интеллигенции, не влияющей на ход вещей, мы ещё поговорим. Но в приведенной цитате привлекает противопоставление «богатого и сложного», с одной стороны, «простого» и «плоского» с другой. Что бы это значило? Вряд ли речь идёт о сравнении времени благоденствия царской знати с безвременьем всеобщей разрухи, наступившей в России после братоубийственной войны. Скорее всего, Быков пытается противопоставить «богатые» 90-е и нынешнюю «упрощённость». Кому на Руси было жить хорошо в лихие 90-е, это всем известно, но вот почему Дмитрия Львовича не устраивает нынешняя «простота»? Живёт он не бедно, успел объездить много стран, вполне может быть доволен тиражами своих книг. Ну разве что пост министра — чем дальше, тем всё призрачней. Однако негоже известному литератору по пустяковому поводу так горевать.

Весной в связи с событиями в Крыму слышал по телевизору мнение известной защитницы наших прав, фамилию называть не стану. Смысл её слов был таков: «зачем мне нужно присоединение Крыма к России, если я и без этого имею возможность отдыхать в Крыму?» То есть на первом месте «богатая и сложная» жизнь интеллигентной женщины, ну а требования крымчан — «простые и плоские» до невозможности, и даме на них просто наплевать. Дмитрий Львович ничего подобного не говорит, он гораздо осторожнее — не следует огорчать своих читателей, хотя кому-то из них подобные слова наверняка доставят удовольствие.

А вот что Быков говорил на презентации «Остромова» [47]:

«Я до сих пор не принял такого решения — стать писателем. Я всегда хотел быть учителем русского языка и немного — журналистом. Этим я и занимаюсь. Когда я гляжу на писательские нравы, писательские обычаи, писательские премии, то очень радуюсь, что я не писатель. Писатель — это позорная кличка. А журналист — это почётная должность. Так мне кажется».

Это было сказано в 2010 году, после опубликования нескольких романов, после получения литературных премий. Как только язык у признанного литератора повернулся? Решил с нами пококетничать, поиграть в слова? Конечно, тут не обошлось без элементов эпатажа — Быков-журналист ещё в начале 90-х «прославился» своими неожиданными заявлениями. Возможен и другой вариант: Дмитрий Львович честно признаёт себя не столько писателем, сколько беллетристом, что недалеко от истины. Ещё ближе к истине мнение Майи Кучерской о последнем романе «О-трилогии» [48]:

«Перед нами беллетризированная публицистика. Журналистика в одеждах большого романа. Газетная колонка, обвитая неплотным плющом литературных образов. Искренности, азарта, любви, горечи и тоски, ощущения бесприютности и собственной историософии для создания прозы, увы, мало. <…> Дмитрий Быков оказался заложником собственного журналистского таланта и вовлечённости в сегодняшнюю политическую реальность, а ещё — пленником жажды высказаться, объяснить им всем, наконец…»

Многие рецензенты это признаю́т — Быков пытается нам что-то втолковать и объяснить. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что одним из его осколков-двойников является Быков-учитель, потомственный педагог. Наставничество у него в крови — даже если и хотел бы промолчать, даже если сознаёт, что недостаточно в каком-то вопросе компетентен, всё равно и говорит, и пишет. И этому его красноречию не будет конца, если он сам себя не остановит. Можно предположить, что Быков преследует всё ту же цель — «просвещения ума и сердца», хотя версию о принадлежности его к масонам я напрочь отвергаю.

На мой взгляд, это желание Дмитрия Львовича нас осчастливить следует понять и даже по возможности простить излишнее многословие мудрого наставника. Но следующее заявление Быкова просто потрясает [49]:

«Я-то знаю, что делаю позорно мало. По сравнению с тем, что надо было бы».

Тут остаётся только развести руками — куда уж больше-то? Нет, Дмитрий Львович, так шутить нельзя! Подобным «плодородием» не могли бы сравниться с вами ни Олеша, ни Булгаков, ни Трифонов с Платоновым. Однако Быков и не пытается с кем-нибудь себя сравнивать — у него собственный, неповторимый жанр, примерно то же, что собственный финансовый директор. Я уже упоминал об этом жанре, но тут есть возможность разобраться доскональнее [37]:

«Жанр"Быков"характеризуется жутким многословием, поскольку приходится проборматывать одно и то же, чтобы оно наконец дошло, определенным пафосом, большим количеством реминисценций, болезненным интересом к национальному вопросу, истории и религии. В поэзии этот жанр выражается в многословных балладах и поэмах, в прозе — в «романах-кирпичах» <…> в журналистике — в огромных «подвалах» на абстрактные темы и очерках. Жанр «Быков» может нравиться или не нравиться. Чаще всего не нравится, и это хорошо! Потому что когда вещь не нравится всем, она консолидирует аудиторию».

И снова недоумеваю: неужели народ такой тупой, что с первого раза не доходит? Или у Быкова весьма своеобразная читательская аудитория? Что толку от его романов и лекций, если дело просвещения ума стоит на месте? Ну не могу же я предположить, что Быков намеренно читателей оглупляет в погоне за многотысячными тиражами.

И опять Дмитрий Львович пытается нас удивить — не столько собственным, индивидуальным жанром, сколько не вполне ясно выраженной надеждой на некую консолидацию. Что он имел в виду? Что бабы с косами станут осаждать издательства, требуя запретить «ЖД» и снять с продажи «Икс» за то, что его пытались всучить покупателю даже в супермаркетах? Не думаю, что такие требования уместны по отношению к упомянутой мною «О-трилогии» — если уж консолидировались члены жюри литературных премий и немалая часть критиков, против этого не попрёшь ни с косами, ни с вилами, ни с топорами.

Объяснив причины многословия, Быков переходит к разбору причин своего «быстрописания» [37]:

«Традиционный русский писатель пишет очень медленно, это его большая беда. Я — традиционный американский писатель».

Вот уж никак не ожидал! Особенно в этом сомневаюсь, припоминая произведения Фолкнера, Хемингуэя, Сэлинджера и Стейнбека. Думаю, и классики американской литературы не предполагали, что окажутся в одной компании с романистом Быковым. Я уж не говорю про Фолкнера с его весьма своеобразным стилем, но стоило бы Хемингуэю хоть одним глазком взглянуть на диалоги из «Остромова», даже не читая, — он тут же должен был признать свою ущербность и приближение неотвратимого конца. Речь о конце литературы.

Но дальше больше — Быков связывает многословие, быстрописание и плодовитость в один тугой узел, так что ни косой не срежешь, и даже не разрубишь топором [37]:

«К вопросу о плодовитости. У нас она считается чем-то подозрительным, а для американского писателя двадцать романов за пять лет — норма».

Ну, против нынешней Америки не попрёшь — это аргумент из самых сильных и весомых. Однако неужели только в этом дело? Быков уже не раз признавался в своей любви к Америке — ну, если сам не является американофилом, то уж общаться, в основном, предпочитает с ними. Тогда зачем нужно напяливать на себя тогу, или же кафтан, русского писателя?

Закончив с анализом увлечений и традиций, попробую кое-что прояснить для самого себя, притом на полном серьёзе, без иронии. Есть мнение, что в многословии писателя теряется смысл, то есть смыслов может оказаться много, но нужно приложить невероятные усилия, чтобы отделить то главное, ради чего автор это написал. Ну разве что написано как раз ради многословия. Большая книга известного литератора предполагает приличный гонорар, а при удачном стечении обстоятельств, возможно, удастся отхватить и большую премию.

А вот мнение критика Марка Амусина, которое имеет непосредственное отношение к нашим поискам смысла в произведениях героя этой книги [50]:

«Отношение Быкова к “советской цивилизации” легко прочитывается и в “Оправдании”, и в “Орфографии”, и в “Остромове”. Но откуда же свалилась эта напасть на несчастную Россию? Согласимся, такой вопрос напрашивается. И вот тут приходится признать, что Быков в своей исторической рефлексии не занимается анализом — даже мифопоэтическим. Вопросы “почему”, “по каким причинам”, “в силу каких условий” в его книгах не ставятся. Большевистская революция уподобляется нашествию варваров, саранчи, чумы».

Итак, получается, что Быков обходит стороной, игнорирует самый важный смысл: почему произошёл большевистский переворот и в чём причины того, что затем случилось. Ну взять хотя бы период с момента создания ВЧК и до конца известной всем «ежовщины». Нашествие варваров, «чернь», вылезшая из подвалов — это ничего не объясняет. Увы, с сожалением приходится признать, что среди многочисленных ипостасей Быкова осколка под названием Быков-аналитик я не обнаружил, есть только Быков-резонёр.

Однако снова предоставим слово критику — вот что пишет Никита Львович Елисеев [51]:

«Среди всех книг Дмитрия Быкова “Остромов, или Ученик чародея” занимает особое, особенное место. Во-первых, это — завершение трилогии. <…> “Остромов” — гимн социальной нереализованности, умело, грамотно сделанный человеком, социально реализовавшимся на все сто процентов. <…> Он самый “быковский” роман. Самый стилизаторский, самый литературный».

Ну, гимн, так гимн. Я в принципе не возражаю, а критик продолжает славословие:

«Самое важное здесь — быстрота и странная точность его работы. Он делает, покуда другие рассуждают и не решаются делать, может — из лени, может — из повышенного чувства ответственности. Причем делает так, что с ходу попадает в нерв времени».

Это суждение кое в чём пересекается с мнением критика Амусина. Действительно, создаётся впечатление, что в то время, как другие рассуждают, ищут ответы на краеугольные вопросы, Быков пишет. Не исключено, что даже попадает в нерв. В конце концов, это же его работа. Вот если бы перед ним поставили задачу не рассказать, а доказать… Однако предвижу возражение: мы же с вами не в суде, чтобы докапываться до самой сути. И правда, если читатель голосует кошельком за Быкова, это доказательство ничем уже не перешибёшь. Либо надо сдаться на милость победителя, либо другого читателя где-то поискать.

Однако чувствую, что пора более детально разобраться в этой остромовской истории. Вот как разъясняет её Быков [52]:

«Левитация как образ жизни — это, кажется, действительно вовремя, потому что больше сейчас по большому счету заниматься нечем. <…> Представляете — история. Входит мальчик в этот розенкрейцерский кружок. Он верит тому, чему там учат. Он полюбил Остромова. Остромов — Бендер такой, жулик. <…> И вот их всех взяли, а он остался один. И, представляете, мне кажется, что он должен полететь».

Считается, что все мы в детстве по ночам летали — как правило, во сне, не считая тех случаев, когда пришлось воспользоваться услугами «Аэрофлота». Я тоже не без греха — признаю́сь, летал. В основном, над хорошо знакомым переулком поблизости от Патриаршего пруда. Правда, я тогда ещё не знал про полёты Маргариты. А вот Дмитрий Львович всё учёл — всё то, что в «закатном» романе Михаила Булнакова так понравилось читателю. И встречу со странным незнакомцем — правда, в вагоне поезда, а не у пруда. И чёрную засаленную шапочку Мастера, которая почему-то стала синей. Ну а полёты Быков и вовсе поставил на поток. Мало нам Маргариты и Наташи с боровом, так нет — сначала воспарила Ирочка, затем он мальчика заставил полететь. А там и вовсе — провозгласил левитацию образом всей жизни.

Так в чём же дело? Неужели Быков не в силах создать ничего оригинального? Не могу в это поверить! Мне-то казалось, что в телеэфире из него прямо-таки потоками изливается фантазия. И вот оказывается, что нет. Неужели, это всего лишь перепевы того, что книжный эрудит когда-то прочитал и хорошо запомнил? И в самом деле, по мнению Быкова, заимствования и повторы неизбежны [53]:

«Грин, в общем, открыл гениальную вещь: он понял, что писать о русской действительности уже скучно, эта действительность исчерпана, мы сейчас пилим опилки. Хотим мы того или нет, но Россия так долго ходит по кругу, что всё, что в ней было, уже описано. Мы сейчас можем только повторяться. Надо писать о том, чего не бывает. И Грин выдумал вот этот прекрасный мир. <…> Давайте писать про мир, в котором мы были бы счастливы. А описывать вот эту реальность, которая ничем абсолютно не отличается от щедринского города Глупова, мне кажется, хватит. Мы пилим опилки. Нужно выдумывать. Нужно начинать творить».

Тут вроде бы противоречие. С одной стороны, мы «можем только повторяться», с другой — «нужно выдумывать». Если не можем, как же тут выдумывать? Впрочем, Быков имеет в виду неспособность современных авторов, не исключая и себя, разобраться в том, что происходит, представить своё видение истории, создать оригинальный художественный образ, который бы покорил читателя. В итоге оказывается доступен единственно возможный вариант: берём известные исторические факты, ту самую скучную действительность, вставляем туда известных персонажей, к примеру, из «Мастера и Маргариты», или выуживаем их из старых газет, ну а затем и впрямь остаётся лишь «выдумывать». Да я не возражаю, тем более что жители города Глупова вполне этим довольны!

Особенно радуют горожан объёмы предлагаемой им литературы. У Быкова что ни книга, то семьсот страниц, за редким исключением. Такая внушающая уважение «весомость» достигается благодаря невиданному многословию не поддающихся учёту персонажей. Правда, самого Дмитрия Львовича им всё равно не переплюнуть и не перешибить, что, в общем-то, вполне естественно: все эти склонные к пространным рассуждениям Остромовы, Поленовы, Морбусы и многие другие являются всего лишь осколками личности создателя романа, которые разлетелись по страницам книги. Однако даже маленький осколок способен потрясти воображение, если начинает говорить.

В принципе, это малопочтенное занятие — доказывать то, что довольно очевидно. Андрей Немзер дал ещё в 1999 году очень точную характеристику увлечению некоторых романистов многословием [54]:

«Мне это кажется застольной болтовней, по-простому говоря. Кстати, допустимой и необходимой в газетах — и губящей книги. <…> Как всегда в нормальной болтовне: одну вещь человек говорит здравую, вторую полуздравую, потом полную ахинею — и это сходит, потому что говорит более-менее легко, остро, и чувство своего круга, приятельского локтя здесь срабатывает».

Теперь представьте, что Воланд, Берлиоз, Бездомный, Мастер и даже Понтий Пилат с Иешуа Га-Ноцри были бы столь же многословны, как персонажи из «Остромова». Ну получился бы толстенный роман: без малого полторы тысячи страниц московских глав и чуть поменьше — про события в Ершалаиме. И в результате бедному читателю пришлось бы разбираться, о чём все эти персонажи так долго и нудно говорят, в чём смысл этого словесного их недержания, и почему невозможно обойтись без слов, которые не имеют никакого отношения к событиям, описанным в романе.

Так почему же Михаил Булгаков, рассказывая весьма занимательную и поучительную историю про опыты профессора Преображенского, про Борменталя, Швондера и Полиграфа Шарикова, решил ограничиться всего какой-то сотней страниц? Таланта не хватило? Теряюсь в догадках, анализирую доступные мне варианты, но объяснения не нахожу. Ну разве что причина в том, что Михаил Булгаков не рассчитывал на премию «Большая книга». Впрочем, о премиях и премиальных речь пойдёт в одной из следующих глав.

Ещё одно замечание Быкова по поводу литературы [55]:

«Сегодня литература боится объективно взглянуть на вещи, ибо то, что она увидит, будет неприглядно. Это потребует конкретных действий. Писатели — и читатели — к ним пока не готовы. Отсюда разговор о чём угодно, кроме главного».

Пожалуй, можно согласиться, но только с тем, что писатель не готов. То есть далеко не каждый может образно, талантливо написать о нашей жизни. Пытается найти ответы в прошлом, однако ничего подходящего и вразумительного не находит, а потому вынужден обратиться к мистике и прочим «чудесам». Примерно так наши далёкие предки, напуганные молнией и громом, искали объяснение в существовании языческого божества.