Жужик. Сборник журнальной прозы

Владимир Анатольевич Пшеничников

Произведения о любви и смерти, о поисках человеком смысла в разное время публиковались в журналах «Новый мир», «Урал», «Нева», «Москва», альманахе «Гостиный двор». Хорошо приняты читателями и критикой. Собранные под одной обложкой, они приобретают новое качество, новую жизнь.

Самовольник

Председатель подрулил на своем «газике» к скотному двору в половине седьмого утра и тут же, в воротах, задержал двух доярок. Шевелилка несла домой трехлитровый бидончик с молоком, а Вера Гостева — с полпуда-пуд концентратов в мешке. Скандалить, отпираться женщины не стали, вернули всё, куда положено было, сильно оконфузив перед начальством учётчицу и зоотехника, а через четверть часа Шевелилка стукнула под окно бригадиру Рыкову:

— Иди, Петрович, в контору, мы на воровстве поймались.

Председатель, в шляпе и тёмной болоньевой куртке с матерчатым воротником, сидел за бригадирским столом, теребил какую-то бумажку и в этот момент сильно походил на себя прежнего — главного инженера райсельхозуправления.

— Пришли? — Он приподнял голову, посмотрев куда-то мимо Рыкова, и тот невольно обернулся: с кем это он мог прийти в такую рань да еще в правление? — Суть дела ясна?

— Да вроде, — Рыков пожал плечами.

— Это ведь не в первый раз, я так понимаю?

«Правильно понимаешь», — мог бы ответить Рыков, но промолчал.

— Надеюсь, не надо напоминать, что по этому поводу в законах, в уставе колхоза сказано? Гостева и Салтанова задержаны с поличным.

— Они же вернули всё, — сорвалось у Рыкова с языка. — Хотя, конечно… Ладно, пригляжу сам ещё. Повторится — спросим по закону.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился председатель. — Это последнее условие. Повторится — спросим.

Рыков эти слова понял правильно и нахмурился.

Не рассиживаясь, председатель уехал на центральную усадьбу. И тут же из-за угла конторы появилась Шевелилка.

— Ну чё, Петрович, под суд?

— Вас, что ли? За то, что обнаглели, надо бы.

— А чё мы?

— Да ничего! Ты бы ещё серединой улицы домой с фермы ходила.

— Ох, и когда ж и правда не таясь домой ходить станем! — переменила тон доярка. — И что только за жизнь проклятущая!

— Ну, это ты… ладно, — потише сказал Рыков. — Но чтобы на глаза больше не попадались, сам проверять стану.

И проверял потом ежедневно, оказываясь на ферме к концу дойки. В осенних потёмках приходилось выискивать короткие дороги, и вскоре бригадир доискался: забыв о разрытом накануне водопроводе, со всего маха ухнул в траншею, хлебнул глинистой жижи, и два ребра у него, как потом оказалось, дали трещину. На молоковозе Рыкова доставили в участковую больницу, но там он позволил лишь осмотреть себя, наложить тугую повязку на грудь и с тем же молоковозом вернулся отлёживаться домой.

Первые дня два сильно надоедали завфермой и агроном, отвыкшие командовать, но потом даже на проулке, где жил Рыков, появляться перестали. А он, наоборот, всё тоньше прислушивался да присматривался, не нагрянет ли кто, и, если жена докучала, сердился и грозил завтра же выйти на работу.

— Три дня дома посидел, и уж тошно ему, — обиделась жена. — Раз я тебе мешаю, отпустил бы к Людке, — и потом ухватилась за эту мысль всерьёз: съезжу да съезжу.

И Рыков разрешил, махнув рукой: езжай.

Обеды приносить и приглядывать за скотиной согласилась неразговорчивая свояченица, и Рыков как бы совсем один остался. Решил было разок выбраться на бригадный двор, к кузнице, но остановила одна ехидная мыслишка: «Рыков вам плохой? Ладно, покрутитесь без него».

И такая объявилась прорва времени, что на второй день своего одиночества Рыков думал, позеленеет от курева и от лежания опухнет. Навалилась опять непогода, и он проводил время, сидя перед окошком, выходившим во двор, слушал радиоприёмник, шёпотом повторяя незнакомые слова и морщась от набивших оскомину, которыми скорее всего одаривали людей ничем не лучших кирюшкинских мужиков и баб, тридцать лет выполнявших его, Рыкова, указания, что в поле, что на ферме.

«Надо дело делать, а не языком молоть», — бормотал, приглушая радио. Сам он всегда говорил только дело и о делах. Не всем приходились по нраву его распоряжения, ну, да он ведь не сватался. Строгость требовалась после войны, когда легко было среди стольких баб свободных скурвиться, а потом это стало привычкой. Да и распоряжений он никогда с бухты-барахты не отдавал, потому что, объезжая поля и ферму на тарантасе, в который неизменно был впряжен неторопкий мерин Лихой, успевал обо всём и так и эдак передумать, не то что агроном или механик Володин, мелькавшие на своих мотоциклах. А ещё чаще Рыков обходился вообще без всякого транспорта. Ходил он ссутулясь, косолапил вдобавок и знал, что многим при взгляде на него со стороны казалось, будто он ещё позавчера командовал конным эскадроном. По селу им стращали маленьких ребятишек: «Играй на дворе, Андрюшка, а то Рык придёт и в колхоз заберёт». Обо всех разговорах он или догадывался, или знал доподлинно.

Особенно Рыков не любил, когда кто-нибудь заговаривал о намерении податься из Кирюшкина по столбовой дороге с домочадцами и пожитками. Но вида никогда не показывал, а подыскивал какой-нибудь рычажок, струнку даже, сыграв на которой, придерживал говоруна на месте до весны, до осени — до скольки хватало. Потом ещё что-нибудь находилось.

«Да куда же вы прётесь-то? — хотелось иной раз высказаться ему напрямую. — Зашиваетесь тут, что ли? Ведь бабы хлеб начисто печь разучились, каждый день вам магазинный кирпич подавай! Кизяк трактор делает. Вместо скворешен — антенны над крышами. На огородах — водопроводная вода! На легковушках картошку полоть ездите».

Но ничего этого не говорил Рыков, понимая, что на все его речи, чем длиннее они будут, тем короче ответ найдется. «А вот потому мне и всё равно, где жить», — скажет какой-нибудь и уж, если с характером, от своего не отступит, хоть ты ему лоб озолоти.

И народ в Кирюшкине редел. Крепкие хозяева, правда, с места не снимались, но потихоньку переходили на лёгкие работы, становились на баланс в райсобес. Но и эти настрой своим наследникам делали: уезжай, мол, сынок, и не думай, пока ноги таскаем, поможем, а тебе тут делать нечего. То же самое пела когда-то его дочерям и жена, а он только закипал бессильно, зная, что выплывает всё на народ, но помалкивал и не мешал «женскому персоналу».

Бригада его пока ещё держалась и в колхозе погоду делала. Рыков видел, что у других бригадиров вообще плохи дела — в погонял каких-то превратились, а то и рассыльного, и скотника замещают. У него всё же порядка побольше, только вот новому председателю этого не видать.

На разные размышления сбивался Рыков, пока его рёбра срастались. И всё-таки беспокоило, что совсем забыли про него помощники. Пробовал он расспросить о том о сём свояченицу, но та была домоседкой, а, управляясь сейчас на два двора, вообще интерес к сплетням потеряла.

И решил Рыков прервать свою отсидку.

Погода с вечера испортилась, ветер подул, потащил низкие тучи, но это не изменило решения. Лёг Рыков пораньше, без привычки долго ворочался, наконец, уснул и вроде бы тут же проснулся. Но нет, часов пять продрыхнул. Ветер тем временем заметно ослаб, посмирнел и не так громыхал железным листом на крыше веранды. Не было слышно и шелестящего шума клёнов в палисаднике.

«Дождик, что ли, пробрызнул?» — подумал Рыков, приподнялся над изголовьем постели, стараясь не обращать на легкую боль и свербёж под повязкой никакого внимания, включил приёмник. Пёстрый, красноватый свет шкалы осветил край стола, пачку папирос и спички.

Добравшись на ощупь до выключателей, Рыков щёлкнул тем, от которого загоралась лампочка во дворе, и подошёл к окну. Ослепительно белые, во дворе мельтешили крупные снежные хлопья, успевшие устелить двор, налипнуть на столбы и перила крыльца.

«Семнадцатого октября-то?» — с сомнением качнул головой Рыков, не отрывая глаз от прерывистого из-за ветра свечения снежинок.

В теплушке он поставил на электроплитку чайник, достал из эмалированной кастрюли три последних сухаря, килограмм которых покупала перед отъездом жена.

Снег завихривался, мягко касался чистого стекла. Поглядывая за окно, Рыков не суетился, не спешил и, как редко у него бывало, перед завтраком не закурил.

Его отвлёк закипевший чайник, и он лишь почувствовал, что во дворе кто-то появился, на секунду промелькнул тенью. Снаружи в незапертую дверь стукнули три раза, и Рыков торопливо вышел в сени.

— Кто? — окликнул потемки.

— Ты живой, Петрович? — глуховато донёсся голос Генки Воробьёва.

Рыков приоткрыл дверь.

— Живой, — обронил нестрого. — Ты чего?

— Да это, — Генка мотнул головой и ударил себя по плечу, сбивая снег, — курево кончилось.

Рыков отворил дверь пошире.

— Выдели с полпачки, — попросил Генка.

— Заходи.

Генка начал отряхиваться, стучать сапогами, и Рыков позвал его уже из теплушки.

— К столу проходи, не стой под порогом. Так. Закуривай!

Генка зябко передернулся, потрогал малиновые от морозца уши, взял папиросы.

— А теперь говори, почему тут очутился? — тоже подсев к столу, спросил Рыков.

— Не хотел ведь заходить — и вляпался, — ухмыльнулся Генка. — Я думал, бригадир, ты на отсидке помякше стал.

— Ты почему тут оказался? — настойчиво повторил Рыков. — Твой дом до сих пор на другом конце был. Пятый час ночи…

— Дома у меня, Александр Петрович, нету, — вздохнул Генка.

— Та-ак, — Рыков тоже взялся за спички. — Значит, снова — здорово? Когда ушел? Рассказывай!

— Было бы что, — качнул головой Генка.

— Ты же месяц, считай, не пил! Опять?

— Да не в том дело. Надоело всё, понимаешь.

— Жена где? — перебил его Рыков.

— Жена на месте, — усмехнулся Генка. — А я как последний барбос.

— Барбос и есть! — повысил Рыков голос. — У Шевелилки ночевал?

— Шевелилка, Петрович, челове-ек, — блаженно протянул Генка. — Сейчас вот говорит: снег прочен, когда упал ночью!

— Так, — Рыков потёр висок. — Она на дойку вовремя ушла? А, ну да, не ушла — ты бы по улице не слонялся. Значит, так, счас к твоей пойдем.

Он прихлебнул горячего ещё чая и отодвинул сухари, показывая, что решение принял.

— Не горячись, Петрович, — попросил Генка, — я все законно сделал. И депутат был, и понятые. Мне, короче, костюм достался, мотоцикл и поперёшная пила.

— Ты что мелешь? — не поверил Рыков. — Какой депутат? Почему я не знал?

— И хорошо, что не узнал, — твердо проговорил Генка. — Я и постарался, чтобы без тебя обошлось.

— Зачем?

— Так ведь ты бы опять налетел: «Вы что, сукины коты, вам чего не хватает? Пейте при мне мировую, и чтоб завтра на работу!» Сколько мы таких мировых попили? А теперь суд скоро, разведут.

— Н-ну, ладно, — выдавил из себя Рыков, сцепив на столе ладони. — Ты же видный парень был, — сказал с сожалением. — Может, все-таки сходим?

Генка взял вторую папиросу и внимательно посмотрел на бригадира.

— Я не пойму, Петрович, зачем тебе всё это надо? Ничего ведь у нас не изменишь. Зачем тебе вообще и сельсовет, и прокуратуру заменять? Ты глянь, в кого ты людей превратил.

— В кого, интересно? — с усмешкой переспросил Рыков.

— Ну, я не знаю… Соседи ведь из-за тебя друг друга боятся.

— Что ты говоришь! А почему боятся, ты подумал? Если ты честно, открыто живёшь, чего тебе бояться-то?

— Я не про то.

— А я — про то! — Рыков возвысил голос. — Не делай дурного и живи открыто! Работай! Вот что я говорю, а вы из меня пугало делаете.

— Ну, а ты что, хочешь удержать, что ли, всех? — спросил резковато Генка. — Воруй, тащи, только работай, оставайся там, куда тебя поставили. Так, что ли? Ты же, когда и отказываешь в чём-нибудь, думаешь: ничего, мол, сами проживёте, скотину прокормите…

У Рыкова дёрнулась щека.

— Вон ты про что: «прокормите». Ты же шофер, пшеничку получаешь каждую осень. Съездил на мельницу, раздробил, смолол…

— «Раздробил, смолол», — живо подхватил Генка, — и скормил всё за два месяца! А это… антимонии разводить… Какой же ты бригадир, если про людей как про лошадей думаешь?

Рыков поднялся на ноги.

— Так, значит, не дождётесь никак, когда Рыкова от вас уберут? — спросил с нажимом. — Не видите, что через Рыкова вы до сих пор и живёте по-человечески? Прижали вас? Дыхнуть вам не дают? Рыков плохой стал, ишь! Чего вот ты расселся тут? Из семьи ушёл, гуляешь с…

— Стоп-са! — Генка вскочил. — Остепенись, бригадир! Забыл, кто Шевелилку овдовил? Командир! У самого двор — не двор, а сам…

— У меня?! Забулдыга чёртов! Ты зачем сюда пришел? Стой! Сядь!

— Сам сядь! — Генка надвинул кепку и пошёл к двери.

— Стой! — приказал Рыков. — Ты почему так разговариваешь?

— Как? — удивился Генка.

— Ну… орёшь. Я тебе кто? — Рыков силой ужимал себя, голос его сел. — Я тебе в отцы гожусь… Проходи назад, сядь.

Генка остановился у двери, яростно взглянул на стол, где лежали папиросы, ударил зачем-то себя по карману и ухмыльнулся.

— Ладно, спасибо этому дому, — проговорил нервно и, ударив плечом в дверь, скрылся в сенях.

— Стой, говорю, — запоздало окликнул его Рыков и услышал, как хлопнула наружная дверь.

«Гость, мать его», — подумал раздражённо, вернулся к столу и сел. «Самовольник чертов, — продолжали крутиться вокруг Генки мысли, — на семью ему наплевать, на всё ему наплевать. С Шевелилкой спутался… „Кто её овдовил“. Герой!» Обидно было. Да ещё один тут как сыч.

Снег за окном не редел, не кончался, и Рыков подумал, какие неприятности принесёт он. Улежать всё одно не улежит, хоть эта «Тамара» и сказала там… «снег прочен…» Одной с двумя ребятишками, пожалуй, захочется прочности. «Двор — не двор…» Дурак! Хотя покойный Шевелилкин муж тоже грозился дом его поджечь.

Да, давно не ходили разговоры, что Рыков виноват ещё и в смерти Николая Салтанова. Всё правильно по-ихнему: он отдал Салтанова под суд, после «химии» тот запил, в город к дружкам новым стал отлучаться, да там и сгинул. Да если бы остепенился, сам Рыков и посадил бы его на любую ходячую технику. Шевелилке с тех пор многое приходится прощать: молоко с фермы подтаскивает — ладно, мужиков за дрова, за солому подпаивает — ладно… Сколько можно ладить-то?

Что-то спуталось в голове у Рыкова. Зачем вот он поднялся ни свет ни заря? Опять идти распоряжения отдавать? Да там их теперь столько надавали, что неделю только отменять придётся. И председателю, поди, накапали уже: он, мол, так, а мы, значит, вот эдак, как вы, товарищ председатель, учите…

Обычная ярость накапливалась в Рыкове, но не чувствовал он прежней силы, чтобы истратить её в каком-нибудь деле. Главное, в каком?

Белые хлопья за окном прекратили бестолковое мельтешенье и валили теперь ровным бесконечным потоком. «Снег прочен, если упал ночью». Да, от своей законной Воробьихи Генка не то что лишнего — доброго слова сто лет не слышал, да и никто, пожалуй, из всего села.

«Дур-рак!» — припечатал, наконец, Рыков самого себя. Не орать надо было, а просто сказать, чтобы сходились поскорей по-людски. Ни одна химура за Воробьиху не вступится, а он что, как всегда, особенный?

И никуда в это утро Александр Петрович Рыков не тронулся со своего двора. Навестившая его свояченица проложила два петлистых стежка следов во дворе, но снег валил до самого вечера, и укрыл, постирал их все до последнего.