Борьба: Путь к власти (книга вторая)

Владимир Андерсон, 2023

Вторая часть саги "Борьба".Гора получает под свой контроль весь сектор "Диза" и теперь является префектом. В его руках сконцентрирована вся власть принимать решения о судьбах людей. Он устанавливает стандарты для вознаграждения и наказания, а его решения не подлежат обсуждению. С властью главного героя возникает несметное количество возможностей и ресурсов для осуществления его замыслов. Он начинает собирать вокруг себя сторонников и союзников, увеличивая свою армию и влияние. Его возможности ограничены только его собственными устремлениями, и он стремится набраться сил перед тем, как нанести свой решающий удар.***Раскрыты сложные моральные дилеммы, которые возникают при обладании неограниченной властью, и показаны, какие последствия могут нести решения, принятые одним человеком за многих.

Живенко

Город Кременчуг. Довольно-таки тепло, и снег почти растаял. Весна почти пришла.

Виктор Хмельницкий и его «Отряд 14» на некоторое время перебрались сюда.

Дом среди домов, такой же деревянный, как и все остальные. Внутри нетопленная печь и Миша Живенко за столом. И глаза его померкли, и голова его поникла, но руки не опустились.

Мысль его медленна и тревожна. Вот уже месяц винит он себя, что отпустил Сашу одного, что лошадь его подвернула ногу, что был ещё шанс всё изменить.

Лично ему написал письмо командир Никопольской группы. Он читал его столько раз, что успел выучить наизусть: «Мой друг! Я не могу писать официально, ведь это неофициальное письмо. Оно не содержит ни секретной информации, ни указаний к действиям. Оно нужно лишь для того, чтобы помочь нам в такое трудное время.

Уверен, что ты, как и я, не раз видел, как погибают наши товарищи, отдают свои жизни ради победы. И ты, и я потеряли много друзей и родных. И мы ничего не можем сделать с этим. Мы можем только терпеть и продолжать то, ради чего погибли они, и ради чего, возможно, придётся погибнуть и нам. Это наша судьба, и нам ничего не остаётся, кроме как следовать ей.

Мы все так думаем и стремимся во что бы то ни стало сделать то, что мы должны. Но существуют такие моменты, которые толкают нас вперёд ещё сильнее, которые заставляют нас верить в победу. Это героизм.

Не раз я видел это на поле боя и вне его, и каждый случай я никогда не забуду.

То утро было необычайно красиво и солнечно. Древние считали, что прекрасные дни Земли должны быть прекрасными и для человека… Я стоял тогда на крыльце и чувствовал, что это и есть тот прекрасный день.

Из дозора возвращались двое, но вскоре я увидел и третьего с ними. Это был Саша. Сначала я подумал, что с ним всё в порядке. Он легко слез с коня и подошёл ко мне. Но тут я заметил, что его пальцы не двигаются, они синие и мёртвые. Я не знаю как, но он достал что-то ими из своей куртки. Это было письмо. А затем он свалился навзничь и больше не приходил в сознание. Я даже не успел услышать его последние слова. Тогда я хорошо запомнил его глаза… Я не сразу понял, что значит их выражение. Они были спокойные и довольные. Я никогда не видел у мёртвых такие глаза.

Только на следующий день мне стало понятно, почему он так смотрел на небо в последний раз. Ему больше ничего не было нужно, он хотел умереть.

Потом мы нашли его следы. По снежной степи. Я не могу описать, что я почувствовал тогда… Эти следы уходили в бесконечность. Я не представляю, чего ему стоило пройти всё это.

Я не мог не написать тебе это письмо, я должен был хотя бы кому-то рассказать о мужестве нашего друга.

Царство ему Небесное!

Твой вечный друг, друг Саши Ручьёва».

После того случая прошло уже достаточно много времени. Миша получил звание капитана и с недавних пор держал под руководством трёх офицеров и взвод: Макса Рожкова, Гришу Листова и Костю Мецова.

Раздался лёгкий стук в дверь, и внутрь вошёл майор Серёга Болотников. Вид его вполне довольный, хоть и ни о чём не говорил, но всё же обнадёживал.

«А сегодня хороший денёк…», — бодро сказал он, гремя своими сапогами по скрипящему полу. Это типично советский офицер: опрятный, но не выряженный как на парад, с видимым соблюдением правила «В здоровом теле здоровый дух» и без ненужных форм показухи вроде широченного шага на метр в сторону.

«Да. — Ответил ему капитан, не поднимая головы. — Как раз такая, как тогда, когда погиб Саня».

— Знаешь, твоё неследование субординации когда-нибудь доведёт тебя до края. Мне-то ладно, но ты сам знаешь, какие бывают… У нас ведь не без этого…

«Ты прав», — сейчас Миша просто отмахнулся, не желая закручивать подобный бессмысленный разговор, имеющий в перспективе лишь одно окончание.

— Да брось, я не за этим. У меня для тебя хорошие новости. Не спрашивай, почему так поздно, всё равно не скажу… Месяц назад Саню и тебя отправили с письмом. Ты ведь из-за этой истории всё с ума сходишь. Надеюсь, тебе станет легче. В этом письме был приказ заминировать дорогу Днепропетровск-Донецк у реки Волчья. Благодаря Сане они успели это сделать вовремя. Пять бур попало в засаду. Это больше двухсот чумов.

От этого, действительно, стало легче: «Двести чумов. Молодец Саня».

— В придачу ко всему река затопила тоннель. Когда они починили и починили ли вообще неизвестно, но досталось им по орехам это уж точно.

Оба постанца саркастически улыбнулись.

«Порядок, Миш. Мы идём правильной дорогой к победе. — вывел Болотников и сделал свой любимый приветственный знак — стукнул каблуками, звучно и пристойно. — Будь здоров, дружище».

Этот повстанец весьма воодушевил замявшегося самого в себе человека, и он решил пройтись по лагерю.

Выйдя на улицу, Миша обнаружил, что вокруг полно народу. С чего это все повылезали как на праздник?

Пройдя мимо несколько домиков и поздоровавшись с десятком замечательных и не очень людей, он наткнулся на того, кого никогда бы не хотел видеть, и не подходил бы к нему, но тому чего-то было надо, и она подошёл сам.

Капитан Раньеров. Это сущее трепло. Стоило какому-то делу зайти в разговор, и при его участии начинался пустой спор. Ну вот просто ни о чём. Неизвестно зачем, но он на каком-то генетическом уровне пытался доказать, что его точка зрения верна, а всё остальное ничего не стоит. Мало тго, если никакого дела нигде не было, и его никто не звал, он вояплялся с совершенно бестолковыми вопросами и почти требовал на них ответов, особенно у низших чинов.

Не раз испытав это, Миша готовился открыть рот и послать его куда подальше.

«Ты не видел Костю?» — спросил Раньеров.

Довольно странный вопрос, и ответ на него получился отрицательный кивок головой с продолжением движения вперёд.

— Слышал про Волчью, да?

Может стоит дать ему шанс? Хоть в этот раз скажет что-нибудь хорошее.

«Слышал», — остановившись, ответил Миша.

— Нормально их, да?

— Угу. Наверно, ещё немного и всё…

— Что всё?

— И победим. — голос исходил чуть робко, но из самого сердца.

На это Раньеров усмехнулся: «Победим?! Ха! Да вы тут все фантазёры! Любите думать о своих подвигах. Это максимализм…»

Говорить дальше не было ни сил, ни смысла — Миша отключил свой слух и двинулся дальше. Тот что-то продолжал выкрикивать, но это уже не имело значения: и так хватило. Где-то посередине защемило и заболело. Это боль обиды, она застревает где-то в желудке и давит в глубь. Непонятно, где эта глубь, и куда там можно давить, но это становится всё сильнее и сильнее, и не собирается проходить.

«Зачем я снова заговорил с этим человек. Ну каждый раз одно и тоже. И каждый раз всё тяжелее. Мы говорит, «Фантазёры». Мы мечтаем? «Максимализм». Эта дурацкая психоаналитика; навыдумывали слов, чтобы объяснять неизвестно что и неизвестно зачем, а теперь вот этим пользуются всякие… Мы тут из кожи вон лезем, а они ноги об нас вытирают. Нашли бы место, где ещё чисто, а то ж ведь целиком запачкали… Неужели у таких, как он, никто не погиб на войне, неужели ему не хочется продолжить и довести до конца то, за что головы сложили целые поколения? Неужели больше нравится других сбивать с толку, вместо того, чтобы делать то, что жизнь обязывает делать. Мы ведь все здесь только это и делаем — учимся. Любить, воевать, преодолевать… ну вот для нас выпало воевать, ну и что мы не справимся что ли? Да мы обязаны справиться. Мы должны победить!» — это волнами ходило в его мозгу, и несмотря на все убеждения боль не стихала.

На лавочке возле своего крыльца сидел Гриша, один из подчинённых, и ел хлеб. Почерствевший и засохший, но всё же настоящий хлеб.

Увидев командира, он вскочил и по-воински приветствовал по фуражке: «Здравия желаю, товарищ капитан».

«Да садись уже, чё там», — Миша не любил всех этих почестей, хоть и прекрасно понимал, как важны все эти формально. Но особенно он ненавидел строевую подготовку. Когда дело касалось элементарных приёмов строевого шага, вопросов целесообразности их отработки у него не возникало, но он как-то читал, что древние отдавали этому некое щепетильное значение: создавали специальные подразделения, занимавшиеся только этим, устраивали особые представления. Ну что это за глупость? Это же армия. Пусть учатся стрелять и прятаться. А ещё лежать недвижно, смотря во все глаза. Это спасёт жизнь… Не будут же они врагов побеждать своими выкрутасами с доисторическими винтовками.

«Гриш, скажи мне, что мы здесь делаем?» — спросил Миша, сев рядом на ступеньки.

Тот, очевидно, подумал, что его проверяют на предмет пригодности в идеологическом плане, и ответил в соответствии с этим: «Мы сражаемся за свободу, своё культурное наследие, и мы…»

— Да брось ты эту пропаганду. Мы 14-й отряд, а не КПМ (Комитет Пропаганды Маки; в его задачу входило агитировать работающих на чумов людей, в том числе призывая к восстанию). Ты мне скажи, что ты думаешь».

«Я?… Извините, я не знаю, товарищ капитан. — во время данного ответа Миша изобразил такую физиономию, что можно было подумать, что он разговаривал с совершенно далёким от всего происходящего человеком. — Честно, я убежал с завода, потому что боялся, что в следующий раз не выдержу, когда чумы начнут подкидывать объём выплавки, и закричу. Мы ведь редко выполняли норму. Ещё пару ударов я бы не выдержал».

Продолжать откровения было опасно для такого, как он — чуть ли ни все его жесты показывали, что ему стыдно за что-то, что он хотел бы рассказать, но не может. Миша прервал, потому что видел это не в первый раз. Он знал, что так хочет раскрыть его подчинённый, и то, что лучше будет, если он сделает это без принуждения.

Повстанец снова побрёл по лагерю, не переставая прокручивать в голове сказанное ему Раньеровым — словно это никогда не вылезет наружу и не забудется.

Навстречу ему попалась Наталья Кошкина, старший лейтенант из санотделения. Лет ей было всего двадцать пять, но в людях она разбиралась что называется «будь здоров». Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, что здесь нужна помощь: «Миш, ты чего такой хмурый?»

Когда она говорила подобные фразы, прибавляя своё изумительное выражение лица, настроение поднималось само собой. В группе её далеко не все любили, но она не держала ни на кого зла, а в нужный момент всегда пыталась поддержать. Ей вообще казалось чуждым не помогать по причине несложившихся отношений. «Даже, если бы сейчас и не было войны, — говорила она тем, кто не совсем понимал её. — мы бы всё равно друг без друга не выжили бы. Мы здесь для того, чтобы помогать другим».

Хоть Мише целиком и не нравилась её позиция — «В самом деле, как вот можно помогать, например Раньерову?». Он уважал её и никогда даже не мог позволить себе спорить с ней.

— Да так, ерунда…

— Небось, не обедал, да?

— Да нет, не обедал…

— Тогда я…

— Не-не, Наташ, не надо. Тебе и самой нечего есть.

— Ну мне что, тебя уговаривать? — искренне и немного обидчиво спросила она.

— Наташ, я правда не хочу — Миша ничего не ел почти сутки, но «отбирать» еду у кого бы то ни было, а тем более у неё, было бы преступлением.

— Перестань. Я знаю, ты ничего не ел.

— Ой, да ладно. Ничего страшного…

— Вот ты не ел, а у меня целая кастрюля супа пропадает. Пойдём!

— Да я…

После этого ей надоело спорить и убеждать этого альтруиста, и она, взяв, его за руку, потащила к себе в дом.

Маки меняли место дислокации минимум раз в неделю, и она время пребывания в каком бы то ни было районе редко кто обустраивал своё жильё. Это ни коей мере не относилось к Кошкиной.

Зайдя в её домик Миша не понял, что происходит: всё так ухожено и уютно. И самое интересное, что нельзя сказать из-за чего так. Может из-за полотенца с изображением тигра, повешенного на стене, может, из-за скатерти с розочками и здоровенными, величиной с кулак, божьими коровками на столе, а, может, и всего лишь тряпки для обуви у входа. Множество этих чудесных мелочей нельзя назвать роскошью ни с какой стороны — это, скорее, человечность души, вот и всё.

Наташа прошла к глиняной плитке, находящейся в дальнем углу комнаты. Её движения поразительно притягивали к себе глаза. Она ступала мягко и вместе с тем очень уверенно. И казалось, что всё вокруг словно начинает оживать.

Военная форма её ничуть не портила: чёрные сапоги на всю голень, тёмные колготки, видные только в коленях, а дальше зелёная юбка и такой же китель. Чёрные волосы сзади в тонкой косичке.

Видя всё красоту вокруг себя, Миша стоял только и до бесконечности чистил обувь, не отходя ни на шаг от двери.

Обернувшись хозяйка улыбнулась: «Ну что там застрял?»

— Да я ведь это…

— Да проходи ты уже.

И было ради чего: ко всему прочему суп оказался непомерно вкусным. Щи, с капустой, картошкой и всем остальным. Прям настоящие. Как когда-то делали.

Наташа сидела рядом и чего-то ждала. Может, комплимент. Может, чего-то бОльшего. Она словно не показывала это, но было видно, что ей это нужно. Тепло человека, который рядом. Именно его ей хотелось сейчас больше всего.

И обязательно надо было прежде всего прибавить тепла её сердцу. И тут он обратил внимание, что ест он не из обычной тарелки, не из алюминиевой, как у всех, а из деревянной расписанной красной росписью, словно откуда ни возьмись воскресли старославянские традиции.

— Наташ, я что-то не сразу заметил… Это настолько красивые тарелки.

Её рот расплылся в улыбке, правда, стало очевидно, что ожидала она вовсе не этого: «Правда? Тебе нравится? Это хохлома».

«Очень красиво. А ты что, с собой это носишь?» — Миша в тот же момент понял, что задал катастрофически дурацкий и неуместный вопрос: во время переходов маки разрешалось брать только необходимое, но это всего лишь указание — сможешь, бери, сколько хочешь, только не вздумай отстать; это превращалось в упрёк.

«Да нет, я здесь нашла», — Наташа настолько дружелюбно отреагировала на вопрос, что напряжением спало само собой. Теперь ему не придётся чувствовать себя чёрствым цензором.

Миша решил целиком сгладить свою несдержанность: «А зря, что не носишь. Чудесные тарелки». Стоило произнести это вслух, как он понял, что сказал вообще какой-то бред. И ему настолько стал непонятен ход собственной мысли, что он даже покраснел.

Похоже это ей понравилось. Она так игриво отвернула глазки, развернула голову чуть к боку и слегка приоткрыла рот: «А больше ты ничего не заметил?» Она так и хотела добавить «Как я на тебя смотрю», но женщина всегда ждёт, что такое не придётся говорить самой, что такое должен заметить мужчина сам.

До Миши не дошло: «Похоже, что нет…»

— Миш, а что ты будешь делать, когда закончится война?

Присутствие войны никак не отражалось на взаимоотношениях между сильной и красивой половинами человечества: так же любили, женились, растили детей… Наташа была весьма красивой девушкой, и многие пытались за ней ухаживать, но серьёзных отношений не получалось, потому что она хотела прежде всего понимания со стороны мужчины, и даже как-то верила в судьбу. Она присматривалась ко всем и понимала, что ещё не нашла именно того. Время не стояло на месте, в её возрасте многие уже рожали и давно растили уже даже не первого ребёнка, а она всё в девках.

И весь смысл заключался в том, что она сама не понимала, что вообще хочет. С одной стороны она, понятное дело, не хотела с кем попало, но с другой — и не знала сама для себя, а что вообще для неё значит «не кто попало». С чем вообще ей сравнивать? У неё же никого толком не было, так чтобы серьёзно. Ну было несколько парней, с которыми она переспала, не получив толком никакой особенной радости, но а дальше-то что? Вот это самое «дальше» было ей совсем непонятно. Вроде у всех парней в голове «одно», но должен же быть такой, который её поймёт. Хотя при этом опять надо понимать, что «все мужики сволочи»… Но это же тоже глупость: не все они сволочи… То есть, ну должен же быть тот единственный, который… который… который что? Вот здесь этот самый дурацкий круг снова замыкался: парень-то её идеальный должен быть каким? Ведь для того, чтобы понять, каким он должен быть, ей надо быть с ним ближе. А как быть ближе, если не уверена?… Над всем этим она ломала голову уже столько лет, как только у неё начались месячные. А во время самих месячных она вообще не понимала, что с ней такое происходит. В этот период одновременно возрастали её желания и вместе с тем непонимания. Вроде чего-то хочется и очень сильно хочется, а чего именно непонятно. Это такое сильное ощущение, что ей казалось иногда, что ей вообще никто не нужен. Но как раз в тот момент, как она начинала думать таким образом, её желанием снова резко менялось, и она снова хотела найти своего единственного. И всё это постоянное кидание в крайности привело её к тому, что она стала считать, что это вообще никогда не закончится. И если бы на этом можно было поставить точку, то этом было бы ещё полбеды, потому что, когда она видела Мишу, её голова начинала думать совсем по-другому. Он ей нравился, но она сама не знала, чего с этим делать дальше. Вроде она хотела быть с ним, но, возможно, это продлится всего пару месяцев, а потом закончится. И расставаний она прям боялась. Боялась как огня. И потому и не хотела ничего начинать. Вот и ходила она вечно вокруг да около, пытаясь дождаться чего-то от него, сама не понимая, что это должно быть. И вместе с тем, когда она начинала о нём думать, ей периодически, то хотелось увидеть в нём что-то «сволочное», то хотелось принять что-то уникальное и любимое.

Всё это обдумывание прокатывалось у неё в голове сотни, если не тысячи раз. В итоге она хотела снова его увидеть, чтоб опять дождаться от него чего-то того, что сама не знала. Но она точно знала, что при этом он должен просто с ума от неё сходить. Она сама не понимала, что неё это за отношение к любимому человеку, когда его надо буквально «захватить», но без этого она просто не могла. И она прекрасно понимала, что это какое-то издевательство над ним, когда и она с ним хочет быть, и она с ней хочет быть, и они оба знают об этом, но она себя ведёт так, как будто не совсем его понимает, как будто не понимает, что на самом деле между ними, а он при этом делает вил, что так и надо. Чуть ли ни амазонский подход: «Я тебя люблю, но помучаю», и при этом снова непонятно зачем. С одной стороны ей хотелось как бы «проверить»: если он будет это терпеть, то значит любит; а с другой стороны — а сколько он должен терпеть, чтоб это действительно считалось той самой проверкой, ведь всегда кажется, что «этого мало» и «надо посмотреть ещё». Но и этого было недостаточно для её размышлений, потому что, когда она снова начинала думать о тм, что «как бы вообще» хочет, то снова ещё больше понимала, чего хочет, и тогда снова начинала думать о Мише, и о том, что любит его на самом деле. Вообще слово «люблю» она стремилась не использовать в своих мыслях, ей казалось, что это будет неправильное выражение её состояния, но тем не менее онон иногда проскальзывало, и именно тогда, когда она думала о нём. И с одной стороны ей очень нравилось, что оно проскальзывает, ей даже становилось легче, но с другой… с другой… её снова начинало тянуть в эту бестолковую «другую» сторону… но чем дальше, тем слово «люблю» звучало всё чаще, и она стала понимать, что в один прекрасны момент она сама себе скажет ответ на вопрос «С ним?» слово «Да».

С Мишей ситуация обстояла схожим образом. Он в последнее время и сам знал, чего хочет. У него было достаточно девушек, и каждая его не понимала, не хотела его понять, и не могла это сделать. Это до бешенства выводило его, оттого и все расставания.

Так что в данный момент его наибольшим желанием было действовать поосторожнее, хотя бы, чтобы не доводить дело до скандала.

Наташу задеть и вовсе не хотелось, но отвечать на этот вопрос язык не поворачивался: победа не за горами, а за целым океаном.

«Ну, не знаю. — здесь выдумывать не пришлось. — Ушёл бы в запой. Уехал бы в отпуск… Женился что ли…»

— Это всё у тебя всё взаимосвязано? Прям по очереди идёт? Или надо что-то одно выбрать?

Если раньше в образном выражении Миша стоял в болоте по щиколотку, то теперь по самые плечи: сейчас, что отвечать. В запой уйти ещё как захочется после всего этого. Да и сейчас не против такого — было бы чем.

— Блин, Наташ, ну откуда я знаю! С чего ты взяла, что я вообще доживу?

— Да я так. Просто спросила… В запой, так в запой…

По комнате как улитка проползла секунда молчания.

— Извини, Наташ, я не хотел…

— Да ничего… Я просто спросила…

— Я… Прости, Наташ… Правда, прости. — Миша начал думать, что пора бы уже основательно извиняться, потому что, по крайней мере, пока он это делает, он хот бы отсрочит ту неловкость, которая за последнюю минуту основательно засела в его горле и стала придавать хриплость всем словам, кроме тех, что о чём-то просят.

И Наташа это хорошо заметила. Теперь она видела, что этого парня она добила почти окончательно и что, если и чуть дальше дело пойдёт так же, то он на неё просто забьёт — уж слишком тяжело ему давались «такие» игры. Теперь уж пора передвинуть отношения на другой уровень.

На столе между ними стояла опустевшая от щей тарелка — хороший незаметный повод «подкрасться» к милому незаметно. Со словами «я уберу тарелку» Наташа встала из-за стола, обошла его со стороны и, протянув руку к тарелке, остановилась, а затем медленно двинулась губами к его губам. Вообще есть какая-то разница между теми действиями, что делаешь «просто для чего-то» и тем, что делаешь, потому что «тянет их делать» или, может, «плохо ждать, пока их не сделаешь». Такие действия как-то по-другому делаются: и мозг как-то вроде не совсем контролирует их, и в глазах меняются краски, и даже воздух становится другим. Всё это было сейчас с Наташей, когда её губы двигались к его губам, и ей казалось, что кроме губ она вообще больше ничего не чувствует.