Беглая княжна Мышецкая

Владимир Буртовой, 2019

Дочь русского воеводы города Вильны Данилы Мышецкого, казненного польским королем Казимиром, испытала на своем веку не только гибель отца, но и монашеский постриг, и персидский плен. Освобожденная разинцами, она вместе с храбрым сотником Михаилом Хомутовым и его ратными товарищами отправляется на быстрых стругах по матушке-Волге… Вторая часть дилогии о народном восстании под предводительством Степана Разина описывает период сокрушительных поражений бунтовщиков под Симбирском и отчаянного сопротивления разрозненных казачьих отрядов.

Глава 2. Еще не крах, казаки

1

Михаил Хомутов после удачного приступа к синбирскому острогу и взятия города Синбирска пользовался особым доверием у атамана, и по его просьбе подыскать ему доброго человека для отправки и приема нарочных от походных атаманов посоветовал взять к себе Никиту Кузнецова.

— Это который в Синбирске у Милославского в гостях был? — улыбнувшись, уточнил Степан Тимофеевич.

— Он, батюшка атаман, — ответил Михаил. — Не глуп, да и храбрости ему не занимать.

— Добро, быть ему за старшего над командой нарочных при моей походной канцелярии. Пущай десяток коней отберет и казаков добрых. Можно из твоих конных стрельцов. Да к ним еще казаков с засечной черты до Уреня. Они тутошние места куда как добре знают, не будут блукать сутками по лесу, как слепые кроты. В паре можно будет и спосылать за вестями о воеводе Борятинском и с нашими указами к походным атаманам.

Степан Тимофеевич, а разговор шел в горнице приказной избы, где обосновался атаман со своей походной канцелярией, прошел к окну, через верхнее толстое стекло посмотрел в сторону кремля: туда по его приказу из соседних сел и деревень шли телеги с дровами, старым сеном для предстоящего штурма.

— Тебе, Мишка, покудова со своими стрельцами в кашу не кидаться, а пахотных мужиков, которые в наш стан прибывают, верстать бы в казаки. И по возможности скорей обучать ратному делу. Через малое время кинемся на кремль. — Степан Тимофеевич задумался, взъерошил волнистые волосы со лба к темени, размысливая о предстоящем сражении, предвидя немалые потери. — Полезут на стены худо обученные, куда как больше поляжет. А коль научатся копьем да саблей пристойно владеть, ино дело будет. Всех тебе, вестимо, не охватить. Тогда отбирай кто помоложе да на коне верхом скакать сноровист. Будут в подспорье донским да запорожским казакам в сражении с конными рейтарами. Уразумел, сотник?

— Уразумел, Степан Тимофеевич, — ответил Михаил Хомутов, в известной доле гордый добрым к себе расположением атамана. — Мешкать в таком деле негоже, иду я к своим стрельцам и ныне же начну отбор в конные ратники из новоприбывающих.

И Михаил Хомутов взялся помогать походному атаману Лазарке Тимофееву пополнить войско способными к сражению людьми. По прибытии новичков их перво-наперво опрашивали, кто он да откуда, да с кем пришел, да каким оружием доводилось владеть? И если оказывалось, что человек этот с засечной стороны, да ежели поселялся на жительство из стрельцов, из пушкарей, из казаков, то таких Михаил Хомутов отбирал отдельно и ставил на смотр Лазарке Тимофееву. И особенно радовался Степан Тимофеевич, когда Лазарка приводил к нему поселенцев с Дона или с Днепра, самолично расспрашивал, кто и из каких мест, и отсылал к Роману Тимофееву в конное войско, которого набиралось уже и за две тысячи. Новичков из черносошенных^[18] или из монастырских крестьян, посадских или гулящих, или из бурлаков Михаил, поделив на десятки, день-деньской обучал за городом в поле, как из пищали стрелять, да как строй держать, и как конных рейтар встречать плотно, бердышами отбиваясь и голову свою сберегая от длинного копья.

Помогали своему сотнику и его товарищи, особенно Еремей Потапов, Гришка Суханов, Федор Перемыслов, братья Василий да Иван Пастуховы, сыновья самарского стрелецкого сотника Михаила Пастухова, погибшего от рук майора Циттеля при восстании в городе накануне прихода в Самару передового отряда разинцев во главе с атаманом Романом Тимофеевым.

Стояли самаряне за городом со своими малооружными и не обученными еще новобранцами и смотрели, как вел Степан Тимофеевич первый штурм кремля. Под гром пушек с обеих сторон казаки запустили в ров сотни телег, обмотанных и нагруженных сеном, соломой, хворостом, затем забросали ров факелами. Черными клубами взвился едкий дым, нестерпимо горячее пламя метнулось вдоль бревенчатых прясел вверх, где наизготовку стояли московские стрельцы да лучшие поместные дворяне. Затрещали бревна кремлевской стены. Но обидно мало оказалось растопки, фукнуло пламя столбом да и быстро угасло, а когда прогорело, казаки кинулись в ров с лестницами. Умолкли пушки воеводы Милославского — враг во рву, ядрами его уже не достать. Пушки атамана бьют из острога, да незадача — ядра не могут разбить толстых бревен. Зато московские стрельцы почти беспомешно сшибали штурмующих новоизбранных казаков с лестниц, а те лезут вверх не так сноровисто, как хотелось бы атаману.

— Быстрее, быстрее, братцы! — кричал Степан Тимофеевич со стены острога, словно за громом пушек и пищалей его могли услышать там, в адовом преддверии, во рву и у стен. — Эх, зацепились бы только за стену в одном месте, а там матерые казаки возьмутся за дело, как надобно!

К Степану Разину подбежал есаул донских казаков Левка Горшков. Усы дергались от злости и ярости, черные раскосые глаза, словно грозовая туча, метали молнии.

— Дозволь, батько, мне со своей сотней казаков метнуться на стену! Дорвемся до сабельной драки, там легче дело пойдет! Дозволь. Жаль мужиков, перебьют всех.

И не хотелось Степану Тимофеевичу, видел это Михаил Хомутов, кидать в пекло лучших своих казаков-донцов, да понял: новоизбранным не одолеть высоты по шатким лестницам, должного навыка нет, а тут еще сверху летят камни, бревна, хлопают пищали…

— Иди, есаул! Ухватись за стену и пробивайся к воротной башне, вот к той, что воротами к острогу! А мы постараемся к воротам пробиться снизу!

С яростным криком «Неча-ай!» сотня донских казаков скатилась в ров, к тысячам тех, кто уже там был, мигом проскочила к лестницам, оттеснила на время вчерашних посадских да черносошенных. С ловкостью кошек устремились казаки вверх, зажав в зубах обнаженные сверкающие сабли.

— Донцы-ы, донцы лезут! — пронеслось по верху стен. Догадались стрельцы, что теперь дело придется иметь с бывалыми воинами, кинулись встать поплотнее к тем пряслам, где лезли на штурм казаки с их бесстрашным есаулом Левкой Горшковым.

Казаки не просто лезли наобум, до первого удачного со стены выстрела, а подстраховывали огнем из пистолей переднего, передавая заряженные пистоли вверх, а незаряженные вниз, и делали это на ходу, быстро. Вот уже наиболее сноровистые достигли верха, осталось уже еще три-четыре ступеньки… Но падают на землю храбрейшие, стрельцы отталкивают баграми лестницы от стены, опрокидывают в ров. Мелькнул почти с самого верха голубой кафтан бесстрашного есаула… и Степан Тимофеевич дал команду отойти в острог и в город, подобрав всех своих, кто поранен или убит…

Отыскался и есаул Горшков. С простреленной ногой он ухнул вниз вместе с падающей лестницей, да, к счастью, угодил на воз с сырым сеном, которое не успело догореть. Оттуда его в затлевшем кафтане вынули свои казаки, перевязали рану белой холстиной и принесли к атаману Разину.

— Жив, Левка? — нервное лицо с дергающимися губами атамана склонилось над есаулом. — Каково тебе, больно?

— Жив, батька! А что больно, так сердце болит! Эх, кабы не стрелецкая пуля, был бы я на стене! Веришь?

— Верю, Левка! Ты молодцом лез на эту треклятую стену! Ништо-о, погодь трохи, воевода. Пойдут еще гулять избы по горницам, а сенцы по полатям! Не весь наш разум изошел этим днем! Добудем мы тебя из-за стены! Свинья не боится креста, а боится кнута! Не миновать тебе, Милославский, казачьей плети по жирной заднице! Поправляйся, Левка, не последняя у нас с воеводой сеча!

И верно, второй приступ повел атаман Разин в ночное время. И на этот раз осаждавшие несли с собой дрова и вязанки хвороста, чтобы завалить ров, а навалив, зажечь, используя для этого порох, паклю.

Но и второй приступ московские стрельцы отбили с немалым для штурмующих уроном.

— Кой черт нам кидаться и далее снизу вверх! — почти кричал Степан Тимофеевич, тяжело вышагивая по скрипучим половицам приказной избы. Собравшиеся к нему на совет походные атаманы, словно чувствуя за собой тяжкую вину, в молчании поопускали головы.

— Как же его достать-то, треклятого воеводу? — в недоумении пожал плечами Василий Серебряков. — В поле он выходить не хочет. И на вылазку опасается, что от ворот можем его отсечь!

Степан Тимофеевич за тяжкими раздумьями, казалось, впервые увидел Серебрякова, долго смотрел на него, что-то решая, и вдруг твердо произнес, всем на удивление:

— Вот что, Васька! Максимка Осипов днем гонца пригнал с известием, что поворотил с Корсунской черты на Нижний Новгород, побрав у воевод перед этим ряд городков. Войско его велико становится, а атаманов добрых нет. Тебя просит к себе в подмогу. Пойдешь под его руку? — и, словно испытуя верного походного атамана, с прищуром глянул ему в лицо: пойдет из-под его начала или останется здесь, где гораздо труднее?

Василий Серебряков от радости даже ладонями хлопнул о колени.

— Пойду, батько! Это дело по мне — добрый конь да вольный простор! А тут эти чертовы стены… хоть головой о бревна бейся, а только голодом можно выманить клятого Милославского. Да дюже долго ждать того дня!

Атаман Разин поджал губы, стараясь скрыть невольную досаду — сам же предложил, теперь на попятную идти неудобно, негромко напомнил походному атаману, что и там есть города, и немалые: Алатарь, Курмыш, Мурашкино да Арзамас. Но Серебряков не без резона возразил на такие опасения:

— Так-то так, батько, да в тех городах сидят не сквозь московские стрельцы, а свои с посадскими людишками. Глядишь, отворят ворота, как синбиряне.

— Добро, ныне же выедешь, — решил-таки отпустить Серебрякова Степан Тимофеевич. — Знамо дело — кошку бьют, а невестке намеки дают! Бей и ты поместных дворян, чтоб московские бояре от страха тряслись в своих каменных палатах! От Максимки прибыл гонцом казак Васька Семенов, с ним и воротитесь к Осипову. — И к остальным с прерванным разговором: — Ну, давайте думать, казаки, как нам руку дотянуть до верхушки кремлевской стены да воеводу крепко за бороду ухватить…

И наутро, к великому удивлению осажденных, с казанской стороны под кремлем начались твориться странные дела. Несколько сот работных на телегах под стрелецкими со стен пулями подвозили землю, бревна, доски, колья. Другие принялись что-то сооружать. Атаман Разин, средь иных забот о пополнении войска, часто наезжал в это место и поторапливал работающих, иной раз здесь его и находил Никита Кузнецов с новыми нарочными, которые день ото дня привозили добрые вести с засечной черты: Михаил Харитонов к середине сентября занял всю засечную черту с конечным городом Корсунь, Максим Осипов и Василий Серебряков до 20 сентября взяли Алатырь, двинулись на Арзамас. Через несколько дней ими взяты города Атемары, Саранск и Инсарский острог. Ходили боем на город Курмыш и, как доносили атаманы в своих рапортах, «курмышеня жилецкие всяких чинов люди город им здали, пошли на Мурашкино…»

Читал атаман Разин эти победные реляции походных атаманов, радовался, что супротив ненавистного боярства поднялось столько черного люда! И огорчался заодно своим принужденным сидением под синбирским кремлем с воеводой Милославским!

— Эх, Никита! — вздыхал иной раз Степан Тимофеевич, выслушав очередное послание. — Тяжким камнем на ногах у всего войска сей кремль с упрямым воеводой! Ну да ништо, сколь яблоку ни висеть, а людских зубов не миновать!

— Твоя правда, Степан Тимофеевич, — соглашался Никита Кузнецов, видя переживания атамана из-за принужденной задержки под Синбирском. — Ежели яблоко само не упадет, казаки, озлясь, на дерево влезут и тряхнут ветки как следует. А зубы у нас давно уже наточены, чтоб вгрызться! — Никита видел, что ратные заботы гнетут атамана Разина до головной боли, потому и говорил эти слова в утешение предводителю, а сам с неменьшей тревогой думал о своей печали: «Удастся ли нам живу домой воротиться? Мне — к Паране с детишками, а куму Мише — к княжне Луше… Убиваются теперь, наверное, по нас, истины не зная — живы ли?»

Шли дни, и поначалу несуразное строение под стенами кремля стало приобретать нечто рельефное, а когда воевода Милославский со страхом узрел — да воры строят кусок вала под стать кремлевской стене! — забеспокоился не на шутку. Вот и две башни по бокам строения обозначились — крепчайшие, с бойницами для пушек. А вот поутру и пушки с криками втащили, и из двух башен, расстоянием одна от другой на сорок сажень, в упор по кремлю ударили пушки осаждавших под ликующие крики всего разинского войска.

И тут к атаману Разину пришло тревожное послание из-под Пензы, от Михаила Харитонова: взятые в плен дети боярские в один голос показали, что государь Алексей Михайлович, сам сделав смотр войскам, спешно отправил из Москвы большое войско под командование давнего казацкого недруга Юрия Долгорукого. Тот воевода захватил Арзамас, сделал его своим центром и гоняется теперь за отрядами, которые действуют в ближней округе. Выслана подмога и в Тетюши к воеводе Юрию Борятинскому. Зато воевода Петр Урусов крепко сидит под Казанью, отбиваясь от войска Максима Осипова. Осипову с его пятнадцатитысячным войском, в котором было всего до сотни донских казаков, сдался город Темников, откуда едва успел сбежать тамошний воевода Челищев. В городе Курмыше казаки стояли недолго и выступили на Ядрин, где жители всем миром «одобрили» своего воеводу и ему сохранили жизнь. Затем взяли Васильев, Козьмодемьянск, вступили в Лысков и вышли к Волге — на том берегу стоял притягательный для казаков богатый Макарьевский Желтоводский монастырь. Под угрозой был и Нижний Новгород, что и заставляло воеводу Петра Урусова задерживаться со спешным походом под Синбирск.

Но атаман Разин знал — рано или поздно и Долгорукий, и Урусов с Борятинским пробьются-таки сюда, на помощь осажденному Милославскому, а потому и поторопился начинать третий приступ кремля, хотя не все еще и было готово к таковому.

— Упредили бы нас в нужное время атаманы о движении тех воевод, — беспокоился Степан Тимофеевич, внимательно присматриваясь к окутанному пороховым дымом кремлю — палят стрельцы из пушек и пищалей, не берегут зелье, знать, запасено его вдоволь. А он должен считать едва ли не каждый выстрел!

К вечеру того же дня Никита Кузнецов привел к атаману Разину черного вестника. Донской казак есаул Оброська Кондак примчал с изустным донесением. Проводив Оброську до горницы атамана, Никита хотел было выйти, но Степан Тимофеевич удержал его:

— Подожди здеся, может, сразу сгодишься…. Вижу, Оброська, худые вести привез, — атаман Разин прошел к столу, за которым сидел усердный Алешки Холдеев и сочинял какое-то новое послание. — Садись, сказывай. Алешка, принеси есаулу кружку кваса.

Оброська снял шапку, пригладил длиннющие с сединой усы, перекрестился на образа, прошел к лавке, одним махом выпил квас, поданный Алешкой. Прежде чем начать разговор, помялся в нерешительности, искоса глянул на уставшее лицо атамана, с хрипотой поведал:

— Побили нас, батько. И побил воевода Борятинский. Умножился он изрядной ратной силой, пушками и пехотой. Да и рейтар у него более чем вдвое против прежнего.

— Где ты его встретил? — уточнил атаман Разин, чтобы знать, далеко ли тот Борятинский и сколько времени его ждать под Синбирском?

— В день двадцатого сентября напал он на наш отряд, а в нем мало было наших казаков, все более татаровя, чюваши, черемисы и мордва. Все худо вооруженные, а числом более трех тысяч, конных и пеших. Встали мы на речке Свияге под сельцом Куланчи, дожидаясь того воеводы, он и явился. Перво-наперво начал нас пушками от берега отбивать, пехоту пустил. Мы тех солдат атаковали пеши и конно, а он, перейдя Свиягу выше нас, рейтаров погнал, чтобы нас к реке придавить да всех и перетопить.

— Сумели счастливо уйти? — с беспокойством спросил Степан Тимофеевич, озаботясь, чтобы не было в людях большого урона.

— Отбежали, огрызаясь, как та собака, которой в пасть палкой тычут, — горестно усмехнулся Оброська Кондак. — Стрелец Ефимка Проваторхов со своей сотней прикрыл. Нас прикрыл, а сам в руки Борятинского попал. Да с ним более шестидесяти человек наших, — и умолк, закомкал промокшую под дождем суконную шапку, опустив взгляд к ногам, словно то была его вина, что малой силой не смог одолеть войско воеводы Борятинского.

— Что с ними… с нашими казаками стало? — уточнил атаман Разин, хотя и сам отлично понимал, что ждало его ратников, попадись они в руки воеводы.

— Посек их всех воевода да перевешал, батько! — тихо ответил есаул, — Тут же, на месте, где ухватил… А Ефимку расчетвертовал и на колья рассажал, чтоб все село видело… Люди в страхе в погреба забились: нешто можно такое видеть и не содрогнуться!

Атаман Разин ахнул кулаком по столу так, что Алешка Холдеев подскокнул на лавке и едва ухватил чернильницу, чтобы она не слетела на пол.

— Как в воду глядел Ивашка Чикмаз, говоря, что упьется Борятинский нашей кровью, ежели мы ему в руки дадимся! — Атаман нервно прошелся по горнице, заложив руки за спину, потискал хрустнувшие пальцы в суставах, встал около есаула. Тот хотел было подняться на ноги, но атаман положил на плечо руку. — Сиди. Мишка Ярославец цел остался при войске?

— Бог сберег походного атамана, хотя кафтан пробила солдатская пуля по левому боку, малость кожу ожгла.

— Добрый походный атаман из него будет! Пущай бережет себя, от меня так скажи ему. Да и сам голову свою паси, зря не губите себя. Сколь возможно, окорачивайте того воеводу, чтоб не шибко широко шагал сюда. Ну а мы днями на приступ пойдем, должны взять треклятого Милославского… А опосля всей силой кинемся на Борятинского. Он умножился, да и мы теперь в числе не менее двадцати тысяч! Ну, давай обнимемся, есаул, да езжай к Ярославцеву, ему одному там трудновато приходится, знаю, а теперь вот и Ефимку потерял… Ступай. — И, когда Оброська Кондак был уже у порога, еще раз напутствовал: — Людишек сберегайте, вот так головой не кидайтесь в огонь под пушки, словно пьяный мужик очертя кидается в темный омут. Наскоком, из засады, рубите засеки из деревьев, чтоб побольше хитрости у вас было. Уразумел, есаул?

— Уразумел, батько, прощай! — ответил есаул и тихо прикрыл за собой дверь.

— Никита, покличь ко мне мурзу Ахпердю, где-то на приступках крыльца сидит, — так же тихо попросил атаман Разин, отошел к окну глянуть, что делается в кремле.

И вновь тоска даванула атаманово сердце — жаль, мало зелья у него припасено для войска! Прорыть бы подкоп под угловую башню, закатить пяток бочек да и рвануть бы! И пусть воевода Милославский летел бы прямиком, без соборования, к черту в ад! Опрашивал он, да не сыскалось в войске людей, знающих, как такие подкопы делать, да как в них кровлю возводить, чтобы не рухнула земля на землекопов… Но, ежели и новый приступ не удастся, да если воевода Борятинский не помешает своим скорым прибытием, придется как-то думать и о подкопе под кремль, только бы тот кремль не оказался построенным на скалистом месте…

Никита быстро воротился с мурзой Кильдибяком, лет сорока, смуглолицым, с живыми черными глазами и с усищами ниже подбородка, будто два конских хвоста висят по обе стороны рта. Пришел, смело протянул руку атаману, раздвинул усы в улыбке.

— Звал, бачка атаман? Дела давай, на драка давай, воевода воевать давай!

Степан Тимофеевич улыбнулся, у глаз собрались мелкие морщинки, которых Никита еще неделю назад вовсе не замечал.

— Сколько молодцев привел с собой, Ахпердя?

— Три ста батыр привел и еще мала-мала больше, — ответил мурза. — Мала тебе, бачка атаман, да?

— Мало, друг мурза, мало! Воевода Борятинский уже у Куланчи два дня назад был, теперь еще ближе. Скоро драка будет самая трудная, у него много рейтар собралось, да детей боярских на конях. Надо еще добрых конников, и тысячу надо, и две, и три! За Борятинским и Долгорукий воевода идет на нас. И его побить надо, мурза. Без конницы нам и мечтать нечего на Москву идти!

— Будем собирать, бачка атаман! В наша Цывыльска уезда много батыр к тебе айда-айда хотят. Поехал моя сюда тащить всех!

Атаман Разин скупо улыбнулся на эту горячность непоседливого мурзы, повернулся к Алешке Холдееву, спросил:

— Вы сочинили письмо с отцом Павлом, как я просил по прибытии мурзы в наш стан?

— Да, батюшка атаман, сочинили. Вот, пущай берет. Надобно только войсковую печать тиснуть.

Степан Тимофеевич под концом письма тиснул печать, протянул грамоту мурзе Ахперде.

Мурза покачал головой и для большей убедительности руками перед собой замахал.

— Не понимая я, бачка атаман, эти буквы! Ты мне читай, я слова в голову складывай, как дрова, а дома я этими словами говорить буду, без всякий помешка!

Атаман Разин, а за ним и Никита Кузнецов с Алешкой расхохотались, причем походный атаманов дьяк смеялся до слез, так что и на лавку завалился боком. Степан Тимофеевич протянул грамоту Алешке, сквозь смех приказал:

— Сам писал, сам и вгоняй слова ему в голову, поленце к поленцу, да ровненько, чтоб дрова от тряски не рассыпались!

Отсмеявшись, причем и мурза Ахпердя с ними посмеялся вволю, Алешка поднес грамоту к лицу поближе — на улице наступали вечерние сумерки — и неспешно, чтобы мурза успевал собрать слова себе в голову, начал читать:

— «От донских и от яицких атаманов молодцов, от Степана Тимофеевича и от всего великого войска Донского и Яицкого память Цывильского уезду разных сел и деревень черне русским людям и татарам и чюваша, за дом пресвятой богородицы и за всех святых, и за великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, и за благоверных царевичев, и за веру православных христиан. А как из Цывильска к вам, к черне, русские люди и татаровя и чюваша и мордва, высыльщики в Цывильский уезд по селам и по деревням будут и станут загонять в осад стоять в Цывильску, и вам бы, черне, в осад в Цывильск не ходить, потому что над вами учинет обманом, всех в осаде вас перерубят. А тех бы вам цывильских высыльщиков ловить и привозить в войске под Синбирск. А которые цывиленя дворяня и дети боярские и мурзы и татаровя, похотев заодно тоже стоять за дом Пресвятой Богородицы и за всех святых и за великого государя и за благоверных царевичей, и за веру православных крестьян, и вам бы, чернь, тех дворян и детей боярских и мурз и татар ничем не тронуть и домов их не разорять. А в войсковой памяти вам, чернь, списывать давать списки по селам церковным причетникам дьячкам слово в слово. И, списывая, отдавать их по разным волостем и по селам и по деревням сотцким и старостам и десяцким, чтоб они, уездные люди, все в сию высокую память знали. К сей памяти войсковую печать атаман Степан Тимофеевич приложил».

Окончив читать, Алешка Холдеев с улыбкой посмотрел на мурзу, словно бы спрашивая, все ли он уяснил с первого раза?

— Все понимал моя, бачка атаман, будет воевода людей в Цывильск собирать сидеть осада, как медведя в берлога зимой, тех посыльщиков не слушать, палками бить! Так, да? Нада всем идти к бачка атаман к этот город, да? А меня спросил кто — где этот бамашка брал, я что скажу? Лесу нашел, да? Не поверят! Ты, батыр Алешка, пиши — атаман давал мне сам! Вот так, в руку давал!

Атаман Разин согласно кивнул несколько раз головой, похлопал мурзу по широкому крепкому плечу, повелел Алешке:

— Он прав, походный дьяк! Допиши ниже моей печати тако: «А с сею войсковою памятью послан наш войсковой казак Ахпердя мурза Килдибяков, и вам бы, чернь, ево во всем слушать и спору не держать. А буде ево слушать ни в чем не станете, и вам бы на себя не пенять». Приписал? Вот так-то оно вернее будет. Бери, брат Ахпердя, грамоту, бери десять своих батыров и езжай в свой уезд собирать большое войско нам в подмогу!

— Еду, бачка атаман. Коня мала-мала кормил и еду.

Проводив мурзу, атаман Разин, поразмыслив малость, повелел Никите сыскать синбирянина Федьку Тюменева и сказать, чтоб в ночь навезли скрытно от воеводского глаза к острогу и к новому насыпному валу возможно больше бревен и хвороста вязанками. Да чтобы приготовили длинные плахи — настелить потом поверх дров и по тем плахам, как по мостам, с насыпного вала перебежать на кремлевскую стену и наконец-то грудь в грудь сойтись с засевшими там московскими стрельцами на сабельную сечу… Близок уже был решающий час.

* * *

— Пусти, Лазарка, срублю-ю!

Взвизгнула вылетевшая из ножен атаманова сабля, вспыхнули неистовой злобой потемневшие глаза.

— Секи, Степан! — Лазарка Тимофеев, дергая покривившимися от гнева губами, рванул на груди кафтан. — Секи! И тебя там ссекут на третьем шагу! А на кого их оставишь? Гляди — их тысячи за твоей спиной! Погибнешь, и им погибель неминучая! Зачем мужиков поднял, чтоб в первой сече самому лечь?

Взлетевшая над головой Лазарки сабля свистнула мимо, рубанула бревно и, погудев чуть, замерла.

— Что же делать, Лазарка? И на сей раз чертов воевода неуязвимым от нас выскочил! Доколь такое терпеть можно?..

С вечера по приказу атамана Разина войска колонной выстроились за насыпным валом, где с противоположной от кремля стороны были сооружены удобные ступеньки из досок. Когда был дан сигнал, с боковых рубленых башен ударили по кремлю казацкие пушки и тысячи казаков, недавно набранных в атаманово войско, по центру насыпного вала устремились вверх. Каждый на себе тащил вязанку хвороста или наколотых дров. Поднявшись, они под пулями московских стрельцов бросали свои дрова за вал, заполняя ров и пространство между валом и кремлевской стеной. Освободившись, сбегали боковыми проходами вниз, за новой вязанкой. Сбегали, да не все, иных московским стрельцам удавалось подбить, и тогда мертвого или раненого подхватывали и спешно, чтобы не останавливать движения, сносили вниз, где местные лекарки принимались их лечить, делая перво-наперво перевязки, чтобы остановить кровь.

— Растет, растет наш мост! — ликовал атаман Разин, сидя в седле впереди конных казаков. Сотник Михаил Хомутов был со своими стрельцами за спиной походного атамана Лазарки Тимофеева и очень хорошо видел все происходящее.

— Еще валите, казаки! Побольше валите! По мосту мы живо доберемся до треклятого воеводы! Всех посечем псов воеводских! Молодец, Ромашка! Славно тузит воеводу из башни пушками!

Вот уже ров завален, гора дров растет и растет…

И тут, видимо, воевода Милославский наконец-то понял, что задумал Степан Разин! Спохватившись, он распорядился зажечь и кидать на дрова все, что может гореть. Вниз полетели пучки соломы, пуховики, бочки с жиром. Раскачав, швырнули вниз бочонок пороха, сбив с него почти все обручи. Ударившись, порох рассыпался между дровами, огонь лизнул — ахнуло вверх столбом пламя!

— Да что же он, гад замогильный, творит, а? — взъярился атаман Разин, видя, что огонь сводит на нет все усилия и жертвы армии. — Неужто опять его верх выйдет? — И возвысил голос, стараясь заглушить пушечную пальбу и пищальный треск. — Казаки-и! Вали гуще, чтоб не поспевал воевода наши дрова палить! Заваливай огонь землею! Мочите бревна в воде!

Выбиваясь из сил, рвались казаки вверх по ступенькам, а иные не в силах уже были подниматься, останавливались с разинутыми ртами и дышали, словно рыбы на горячем песке. Роман Тимофеев выскочил из левой башни без кафтана, в белой рубашке, закричал с насыпного вала вниз:

— Не бегать более! Становись цепью, передавай бревна друг дружке с рук на руки! Жива-а!

Быстро разобрались в десяток цепочек, и дрова сплошной вереницей потекли вверх, а наиболее крепкие казаки, приняв на валу, с уханьем швыряли связки вниз, как можно ближе к кремлевской стене. Один ухал, а иной с оханьем, а то и безмолвно, с простреленной головой, валился на насыпную землю.

— Давай, давай, казаки! Наша берет! Не успевает воевода наши дровишки палить, не успевает! — ревел с натугой Роман Тимофеев, который возглавил казаков на насыпном валу и которому атаман Разин повелел первым кинуться на кремль.

И вот вроде бы дело пошло на лад! Гора дров заметно пошла вверх, атаман Разин распорядился послать бывших в подспорье у казаков посадских в острог ломать не до конца погоревшие дома и амбары побитых или бежавших к воеводе его служилых людишек да детей боярских, чтобы было больше бревен, досок, всякого хлама.

— Вона-а, пошло, пошло! Не поспевает воеводский огонь жрать казацкое угощение! Уже наполовину дело сделано, братцы! Еще пару амбаров разберем, и тогда можно будет за сабли браться! — Атаман Разин повернулся в седле, чтобы отдать еще какое-то приказание Федору Тюменеву, который был старшим над командой посадских…

И тут вдруг вновь ухнуло столбом пламя раз, другой! Рвануло так, что походный атаман Роман Тимофеев, хорошо видимый из-за белой рубашки, кувыркнулся с вала, его едва успели ухватить ближние казаки и поднять на ноги, оглушенного, мотающего головой.

— Дьявол! Что он творит! — вскрикнул в неистовой ярости атаман Разин, а Михаил Хомутов с содроганием подумал, что бы мог сейчас натворить этот страшный в гневе человек, ворвись он с саблей к воеводе в кремль…

— Лампадное масло, не иначе, в бочках бросил на дрова! Да вдогон два бочонка с порохом! Вот оно и бабахнуло пламенем до небес! — Это сказал на выкрик атамана Разина походный атаман Лазарка Тимофеев, начав сознавать, что и этот штурм, похоже, будет неудачен, как и два предыдущих. Стало быть, надо что-то еще думать!

И тут-то Степана Тимофеевича словно самого взорвало изнутри:

— За мной! Казаки, хватай лестницы! На штурм! — Он спрыгнул с коня на землю…

— Куда, Степан? — сначала не поверил своим ушам Лазарка. — Ты что? Смотри, что там творится! Люди же погорят, не успев и лестниц к стене поставить!

— Пусти-и! Срублю-ю!..

Пелена дурманной ярости медленно сходила с глаз Степана Тимофеевича, он снова осмысленно кинул взор на ненавистные черные стены кремля и вновь оживился.

— Добро, казаки! Валите дрова, покудова тот толстый боров сам не загорится! Ай да славно воевода придумал! Видел я дураков всяких, но таких, чтоб сами себя поджаривали, попервой вижу! Валите, братцы, не жалейте! Половину синбирского острога спалим в кострище, а жареного воеводу на завтрак себе добудем!

— Только бы успеть до прихода воеводы Борятинского! — эта тревожная мысль постоянно билась в голове Михаила Хомутова, который переживал и за казаков на валу под стрелецкими пулями, и за своих стрельцов-самарян, которым с часу на час предстоит биться с рейтарскими полками настырного князя Борятинского.

Казаки взбодрились словами любимого атамана — коль так не получается, батько решил взять воеводу по-иному! И снова потекли вверх вереницы бревен, досок, связки разного хлама, который может гореть. Пламя в промежутке между валом и кремлем вздыбилось настолько, что стало лизать сосновые стены, задымились нижние комли, еще малое время — и полыхнет кремль, как полыхает в лесу костер, сложенный опытной рукой промысловика пушниной.

На стене кремля забегали. Стрельцы кричали что-то, свешиваясь глянуть вниз, а казаки тут же стали ловить их на прицел и бить из пищалей. Вновь заработали пушки в боковых башнях, две из них, перекалившись, рванули и покалечили пушкарей. Роман Тимофеев, с опаленными на голове кудрями, чудом остался жив.

— Ага-а! Запахло жареным! — не сдерживая радости, выкрикивал атаман Разин, горячил коня, словно настал уже миг пустить в сражение отборную казацкую конницу, в которой, к сожалению, тоже было так много новоизбранных ратников.

Со стен на бревна стали лить воду, а потом, притащив невесть откуда добытые огромные парусиновые куски, свесили их со стены и принялись беспрестанно поливать, чтобы не затлелись бревна. Степан Тимофеевич поднял глаза к небу, потом обернулся — на востоке уже алело, еще малость — и наступит светлый день. Ну, что же, и день не помеха поджаривать воеводу в его кремле!..

С правой стороны показались три верхоконных. Они гнали по темной дороге, не жалеючи ни себя, ни лошадей.

«Неужто?» — нехорошая догадка резанула сердце Михаила Хомутова и он тихо шепнул Никите:

— Позри, вона от Свияги скачут.

— Вижу! Ты думаешь, от атамана Мишки Ярославцева?

— Не иначе. Вона, Степан Тимофеевич навстречу Лазарку послал.

Действительно, гонцов уже заприметили и тут же к ним поскакал не кто иной, как ближайший помощник атамана Разина Лазарка Тимофеев. Съехались, поговорили, не слезая с запаленных коней, потом все вместе приблизились к Степану Тимофеевичу.

— Борятинский к Свияге подходит, батько, — негромко сообщил Лазарка. — Он уже в десяти верстах от нас. Что делать будем? Как бы рейтарскими полками не ударил по стану прямо с ходу.

— Эх, черти его принесли опять не к часу! Чтоб ему на день задержаться! — и к вестникам повернулся, а на их лицах пыль залепила все морщины, так что и распознать трудно, кто какого возраста. — Всей силой подходит?

— Атаман Ярославцев велел сказать, что впереди идут конные рейтары, пешие в телегах едут, весьма поспешно, должно, прознал воевода Борятинский о приступе к кремлю.

— Старая лиса! Он словно чует, где ему быть надобно! — Степан Тимофеевич поискал глазами, нашел Михаила Хомутова. — Сотник, пошли Никиту на насыпной вал передать Ромашке Тимофееву, чтоб бросал того Милославского и людей бы укрыл в острог. Надобно спешно идти встречь Борятинскому. Скверно получится, ежели он к кремлю проскочит. Московские стрельцы за месяц, поди, крепко поизъелись и припасами потратились, долго не устояли бы супротив войска нашего! — Проследив немного за побежавшим на вал Никитой Кузнецовым, подал знак казакам отойти от кремля и накормить овсом коней.

Дождавшись возвращения с вала Никиты, Михаил Хомутов поспешил со своей полусотней конных стрельцов на постоянное место в полевом стане, поближе к круче над Волгой, чтобы должным образом изготовиться к решающей битве.

Наступило утро субботы 1 октября 1670 года.

2

Из отписки полкового воеводы П. Урусова в приказ Казанского Дворца о действиях войск под командой князя Ю. Борятинского:

«…И сентября ж де в 23 день пришел он к реке Карле, и у реки собрався встретили ево воровские казаки и татаровя, и чюваши, и черемисы, и мордва, учинили с ним бой. И на том бою тех воровских казаков побил и языков взял 18 человек, и тех языков велел посечь и перевешать.

Да сентября ж в 24 день, перешед Карлу речку под татарскою деревнею Крысадаки, воровские казаки и татаровя, и чюваши, и черемисы, и мордва, учинили с ним бой. И он тех воров побил и языков взял 18 человек.

Сентября ж в 27 день под мордовскою деревней Поклоуш, собрався, воры учинили с ним бой. И на том бою тех воровских людей и казаков побил, и языков взято 38 человек, и велел их посечь.

Да сентября в 29 день пришол он к черте в городок Тогаев, и из Тогаева де все люди выбежали к вору Стеньке Разину в Синбирск. И из того городка пошел он во Мшанск, а изо Мшанску пошел к Синбирску по Крымской стороне октября в 1 день, и пришол к Свияге реке до Синбирска за 2 версты. И вор Стенька Разин, собрався с ворами с донскими казаками, и с астраханцы, и с царицинскими и с саратовскими, и с самарскими ворами, и с изменники с синбирскими, и по черте изо всех городов с ворами из разных городов, с татары, и с чувашею, и с черемисою, и с мордвою, с великими силами почел на него наступать. И он де со всеми ратными людьми разобрався и устроясь против вора Стеньки Разина пошел и с ним сшелся сажень в 20-ти, и учинили бой…»

Нервный спазм скрутил спину Михаилу Хомутову, когда он увидел, как по знаку атамана Разина походный атаман Лазарка Тимофеев выхватил саблю, крутнул ею над головой и с криком «Неча-ай!» кинул коня на стену вражеской конницы.

— Неча-ай! — тут же подхватил боевой клич донцов Михаил Хомутов, взмахнул несколько раз саблей над головой, словно разминая мышцы тела, и, не оглядываясь на своих конных стрельцов, следом погнал жеребца, набирая скорость. И сшиблись! Заискрилась от звонких ударов сталь о сталь, захлопали торопливые пистолетные выстрелы почти в упор, когда каждый старается опередить своей пулей пулю врага, и кони, словно озверевшие псы, вставали на дыбы и грызлись, настолько ярость людей передавалась их верным боевым товарищам — коням. Почти в упор бабахнул пистоль, около щеки жикнула пуля, в лицо ударило пороховой гарью, Михаил, не успев охнуть, отбил саблю молодого драгуна, и по этому полуробкому удару понял — новичок в седле, быть может из московских посадских, а может, из даточных черносошенных крестьян по прибору послан в войско.

— Куда лезешь, зелень огородная! — закипая злобой сечи, выкрикнул Михаил — и все же пощадил незнакомого ему человека, сдержал смертельный удар, плашмя огрел по голове, отчего вчерашний малолеток кулем свалился из седла.

Слева и справа, прикрывая своего сотника, секлись Никита Кузнецов, рядом с Никитой сущим бесом в седле вертыхался побратим Ибрагим.

— Та-ак-сяк! Т-а-ак-сяк! — непонятно к чему выкрикивал во всю глотку смуглолицый и горбоносый кавказец и сек тяжелой адамашкой направо и налево. Рейтары норовили уклониться от встречи с его длинной замашистой адамашкой, но не всякому удавалось проскочить мимо страшного в сече горца.

— Миша, смотри! Лазарку обходят! — подал знак беды Никита, а сам так некстати схлестнулся с усатым рейтаром в железной шапке. Никита в седле черту подобен, но и поединщик ему достался бывалый, хлещет саблей с бока на бок, не дает Никите перехватить инициативу. Тут и подоспел Еремей Потапов, скакнув на полконя вперед Кузнецова, он сбоку жиганул усатого по незащищенной шее. Слетела голова в медной шапке, а туловище осталось какое-то время в седле, потом рухнуло под конские копыта.

— Лазарка, держись! — во всю мочь горла закричал Михаил Хомутов, опасаясь, как бы походный атаман, не видя близкой помощи, не дрогнул под натиском насевших трех рейтар.

— Держусь! Не взять им запросто донского казака! — отбиваясь саблей и стреляя левой рукой из пистолей, откликнулся Лазарка, не обращая внимания на кровь, — пулей, кем-то выпущенной справа, ему сорвало кожу на подбородке. — Руби боярских прихвостней!

Михаил Хомутов поддал коню в бока, догнал Лазарку Тимофеева и за пять шагов, опасаясь опоздать, из пистоля жахнул в высокого ростом, ловко управляющего конем ротмистра, который уже обходил походного атамана с правого бока — еще бы несколько секунд…

— Нечай! — ревел за спиной сотника всегда сдержанный и молчаливый Гришка Суханов. У него с головы кто-то ухитрился сбить шапку, и он своими рыжими волосами так резко выделялся среди всадников, которые в невероятной сутолоке вертелись друг около друга, выискивая удобный случай нанести роковой удар саблей.

— Секи-и воеводских псов!

— Бей воров! Бей изменщиков!

Яростная конная сеча шла не более десяти минут, а Михаилу Хомутову казалось, что день уже клонится к вечеру, столь давно носилась смерть над его головой. И вдруг тупой удар в левый бок едва не оказался роковым — только отбил саблю спереди, а тут чья-то прицельная пуля, намеченная ему в живот, ударила в пистоль, сунутый за пояс, срикошетила и ожгла тело.

— Сядь на землю! — медведем рявкнул наскочившему на сотника рейтару Никита Кузнецов и саблей, уже обагренной кровью, наискось полоснул по мундиру. И к Михаилу с тревогой: — Ранен? Тяжело?

— Пустяк, кожу рвануло! Смотри, что это рейтары растекаются надвое? Задумали какую хитрость?

И в самом деле, рейтары, должно быть, не выдержали удара конницы разинцев, подались назад, подставив беззащитные спины разгоряченным сечей казакам. Казаки с радостными криками погнались, но через полверсты рейтары резко отвернули в обе стороны.

— Сто-ой! Сто-ой! — как можно громче закричал Лазарка Тимофеев, таким образом пытаясь остановить разогнавших коней казаков.

— Сто-ой! — заорал не своим голосом Михаил Хомутов, ранее других заметив, как из густых зарослей приречного кустарника плотными рядами начали выходить пешие солдаты иноземного строя — новое войско, для обучения которого царь Алексей Михайлович пригласил иностранцев. Вслед за солдатами на открытое место выкатили пушки.

— Назад! Отходи быстрее! — командовал Лазарка, и сотники конных казаков поспешно поворачивали своих людей прочь от опасности.

Казачья лава начала осаживать коней, поворачивать назад, от реки Свияги… И здесь грянул адский по силе залп пушек и пищалей. Михаил Хомутов непроизвольно вскинул к лицу правую руку с саблей, словно так можно было защититься от смертоносного свинца. Вокруг него повалились на землю несколько всадников, кто именно, он разглядеть не успел, не до того было, другие крутили коней на месте, как бы раздумывая, слушать команду походного атамана или кинуться на железную, казалось, стену солдат в колонтарях^[19] и с железными шапками. И десятка три отчаянных казаков, видя, что при развороте конной лавы они все равно окажутся сзади всех и новый залп из пушек сметет их на землю, кинулись к пушкам, чтобы постараться изрубить пушкарей или хотя бы помешать им спешно зарядить орудия, да каких-то двадцати саженей не хватало — ударил повторный залп пищалей, и полегли казаки на землю, почти все вместе с боевыми конями, только три коня, высоко вскидывая головы, помчались прочь вдоль приречных зарослей тальника…

Вымчались из леса свежие рейтары, кинулись на смешавшиеся казацкие ряды, и попятились казаки, оставив под пушечными ядрами и пищальными пулями многих своих товарищей.

— Батька! Батька-а идет! — возликовали конные разинцы, когда увидели, казалось, несметное казацкое войско, идущее под звон литавр с пушками, со знаменами. Это пешее войско, не останавливая шага, осадило воеводских конников плотным залпом, дало возможность конным казакам отойти на фланги, привести себя в порядок и перестроиться для новой атаки лавой.

Бабахнули пушки с той и с другой стороны, ударили пищали, били почти в упор, а потом в яростном остервенении, словно потеряв присущее человеку чувство страха, сошлись в неистовую рукопашную схватку. Сошлись так, как еще ни разу не сходились, положив все без остатка в эту последнюю, казалось бы, резню. Будто не будет не то что дня, но и часа на роздых, на раздумье. Били прикладами, бердышами, били кулаками, секли саблями, полосовали друг другу грудь и живот кинжалами и засапожными ножами, рвали в нечеловеческой злобе горла и глаза, за что удавалось схватить словно закаменевшими от напряжения пальцами. Дрались наверху конные, дрались посередине пешие, добивали друг друга внизу упавшие, и над огромным полем боя стоял неописуемый, как при конце света, должно быть, будет, гул из выстрелов, ржания коней, человеческих криков, проклятий и предсмертных стонов.

Если бы небеса могли не только слышать, но и чувствовать!

И вот, когда чаша весов стала уже клониться на сторону более многочисленного и более яростного в драке войска атамана Разина, случилось то, чего никто не мог даже и предположить. Чей-то душераздирающий крик, словно кнутом не по телу, а по обнаженному сердцу полоснул:

— Батьку уби-и-ли!

И этот крик враз, будто злой рок, вырвал неминуемую победу из рук казацкого войска^[20].

Михаил Хомутов, услыхав этот вырвавшийся из чьей-то пронзенной болью души вопль, ударил коня и сквозь дрогнувшие свои же ряды стрельцов кинулся в ту сторону. А там, где с коня упал Степан Тимофеевич, во всю силу кипела резня, ибо то, что здесь творилось, трудно было даже боем назвать. На выручку нежданно сраженного атамана кинулись донские казаки, запорожцы атамана Бобы, Лазарка Тимофеев с ближними к нему казаками, конные татары с Мишкой Ярославцевым и Оброськой Кондаком. Туда же со своей полусотней конных стрельцов врезался и Михаил Хомутов, отбивая рейтар в сторону, давя взбешенными, как и люди, конями пеших солдат и стрельцов воеводы Борятинского: каждому хотелось лично ухватить казачьего атамана и тем получить от государя невиданную для ратника награду.

И пронесся над войском повторный, радостный теперь крик:

— Жив батька! Жив! Сбрехали гады, что батьку убили! Неча-ай!

Но дальние, не зная самой истины, уже дрогнули и начали отходить к острогу, а едва только оторвались от противника, тут сказалось его преимущество в огненном бое: на каждое ружье у казаков воевода имел втрое больше. И пушки, захваченные рейтарами, уже не сдерживали напора воспрянувших духом солдат.

Огрызаясь, раненное в самое сердце несчастьем с любимым атаманом, которого, думалось, и сабля не рубит и пуля не берет, войско частью укрылось в остроге, а частью в обозе, который был заранее, по казацкому обычаю, обнесен неглубоким рвом и валом с частоколом поверху. Не много казаков попали в руки воеводы Борятинского, всего сто двадцать человек, большинство из них раненые или контуженные пушечной стрельбой. И почти всех, оставив только стрельцов из понизовых городов, воевода тут же, на виду товарищей, приказал посечь саблями…

Атаманов есаул Оброська Кондак сыскал Михаила Хомутова среди самарских конных стрельцов, негромко обсуждавших перипетии минувшего сражения, взял за руку и отвел подальше от посторонних ушей — а стояли они теперь на верхней стене против кремля, недалеко от все еще тлеющей и дымящей груды дров под стенами.

— Лазарка Тимофеев мне на тебя указал, сотник, как на человека, готового за атамана голову положить, — а сам смотрит испытующе острым взглядом и будто в раздумье шевелит длинными черными усищами: не исключено теперь, когда атаман тяжело ранен, кому-то от страха захочется и в сторону отбежать, пока жареным не запахло!

— Не только я, но и вся полусотня… — начал было уверять есаула Михаил Хомутов, готовый на любое дело ради атамана.

— За всех не ручайся, сотник. Предают не чужие, свои же, — довольно резко прервал его Оброська Кондак. — Атаману худо от ран, он то и дело теряет сознание, а очнувшись, саблю ищет и в сечу норовит кинуться сызнова… Крестная его матушка Матрена Говоруха теперь хлопочет около него, а ей в подмогу сын ее Яшка да зять Ивашка Москаль, чужих никого и близко не подпускают. Так вот, порешили походные атаманы Лазарка да Ромашка с Ярославцевым отнести Степана Тимофеевича на его струг, там же продолжить лечение.

— Уходим из Синбирска? — удивился Михаил Хомутов. Несмотря на неудачу минувшего дня, он чувствовал, что сражение еще можно выиграть, сил для того достаточно. Да если, к тому же прослышав о приходе к Синбирску воеводы Борятинского, сюда днями подойдет со свежими отрядами с засеки Василий Серебряков или и от походного атамана Харитонова помощь грянет тысяч в десять казаков, то быть воеводе опять битому!

— Не уходим, сотник, а в ночь сызнова запалим дрова и будем жечь кремль. Перебежчики сказывали, что не много у воеводы Милославского в городе воды припасено, там один всего худой колодец, скоро нечем будет на стену поливать. Тут мы и кинемся на кремль. Ну а случись какая негаданная неудача? В сутолоке сражения не просто будет Степана Тимофеевича на носилках из острога на берег выносить. Казаки увидят и вовсе духом упадут, подумают, что атамана спасают донцы, а их хотят бросить на волю воеводам.

— Что мне делать? — нетерпеливо спросил Михаил, готовый выполнить любое поручение, лишь бы облегчить участь войска и атамана, а сам с тоской на сердце успел подумать: «Только бы выжил Степан Тимофеевич, иначе войско и в самом деле страхом наполнится, робость в души войдет».

— Тебе и твоим стрельцам выстроиться цепочкой вдоль волжской кручи и стеречь, чтобы никто не лез к речному спуску до стругов. И чтобы никто не прознал о переносе атамана. Начнут толковать по-всякому, а дурной и вовсе заорет, что атаман войско кинул!

— Когда идти в охрану? — уточнил Михаил Хомутов, в уме прикидывая, хватит ли его полусотни стрельцов закрыть нужное место?

— А как кинутся казаки на приступ кремля или учнут хорошенько поджаривать воеводу, так и понесем атамана в закрытых носилках. С ним в охране будут верные донцы с Мишкой Ярославцевым. Походные атаманы будут с войском кремль добывать и воеводу Борятинского к городу не допускать, чтоб приступу не мешал.

— Уразумел. Сей же час выведу своих стрельцов конно из острога к берегу. Когда изготовитесь переносить Степана Тимофеевича, дайте знак людей выстроить.

На том и разошлись. Созвав своих стрельцов, Михаил Хомутов вышел с ними из острога и расположился недалече, так что виден был и острог, и насыпной вал с башнями, и горы вновь заготовленных дров для примета к кремлю, и струги, ткнувшиеся носами в песок, под стать несчетной гусиной стае, подплывшей к берегу подкормиться. Быстро сгущались сумерки, из острога пошли к насыпному валу и встали за ним тысячи казаков, готовые к последнему — это уже все понимали — приступу. На башни подняли оставшиеся в войске пушки. Ударили первые залпы, и по знаку Лазарки Тимофеева по цепочкам потекли приметные туры — тугие пучки соломы, в которые были заложены порох и сухие щепки для лучшего воспламенения. Теперь уже сами казаки, пометав часть дров в туры, кинули вслед за турами зажженные факелы, вызвав под стенами новое пожарище. Со стены кремля вниз плескали ведрами воду, какие-то мокрые полотнища, стараясь притушить все растущее и растущее пламя, — шла борьба не на жизнь, а на смерть, это понимали обе стороны.

Близилась полночь, когда дозорные казаки вывели из мрака к острогу какого-то человека. Михаил Хомутов тут же подъехал узнать, кто и зачем явился средь стана — казаки держали рейтара, и тот, признав в Хомутове сотника стрельцов, огорошил его:

— Доставьте меня к Степану Тимофеевичу! Государево, то бишь, атаманово слово и дело!

Обыскав рейтара, Михаил Хомутов усадил его на коня и с Никитой Кузнецовым быстро доставил к приказной избе. Степан Разин был еще здесь в окружении казаков, присланных к нему для охраны и посылок. При атамане безотлучно был Левка Горшков с костылем, Ивашка Чикмаз, Мишка Суздалец и Алешка Холдеев для письменных дел. У изголовья, словно две степные каменные бабы древних скифов, стояли с саблями наголо Яков Говоруха и Иван Москаль, а в уголке, около небольшого столика, чем-то занималась сама Матрена Говоруха.

— Кого, сотник, привел? — Степан Тимофеевич лежал на широкой лавке на подушках, чтоб видно было людей. На бледном от потери крови лице лихорадочно горели темно-карие глаза, кудрявые волосы — в легкой испарине. Видно было, что атаману сильно недужилось, хотя Матрена Говоруха и старалась всеми силами травами помочь раненому, подавая разные снадобья.

— Похоже, перебежчик, атаман, — ответил Михаил Хомутов и провел рейтара поближе к постели, следя за каждым его движением: кто знает, вдруг кинется на Степана Тимофеевича? Теперь и доброго удара кулаком по рубленой голове будет достаточно для казацкого предводителя…

— Батюшка атаман, из московских посадских я! Ждем мы тебя, батюшка, на Москве как избавителя от боярской неволи! Многим из нас памятны и восстание во Пскове двадцать лет тому назад, и еще недавние московские бунты «соляной» да «медный»! Не все тогда бунтовавшие повымерли^[21]. Но здесь я прибежал упредить тебя, батюшка атаман, что воевода Борятинский выслал полковника Андрея Чюбарова с полком и велел ему, обойдя твой стан, выйти к монастырю и оттуда грянуть на струги. Без струг, дескать, воровскому войску придет погибель, так ругался воевода. А я с поводом полковничьего коня стоял неподалеку, слышал.

— Вышел уже тот полковник?

— С полчаса минуло, как двинулся тот полковник вдоль Свияги. Я в темноте поотстал, да и своротил к вашему стану.

Степан Разин пытался было шевельнуться, но нареченная матушка Матрена, сверкнув на рейтара гневным взглядом, тут же шикнула на атамана тихим, но строгим голосом:

— Не моги ворошиться! Кровища опять хлынет! Пущай хоть малость затянется битое место!

— Мишка, — Степан Тимофеевич подозвал к себе Ярославцева, — не мешкая, собери донских казаков, кои в моем резерве стоят, и мечись к стругам! Буде тот полковник кинется от Свияги к монастырю, секите нещадно… Кто там еще? — забеспокоился атаман, прослышав чьи-то поспешные шаги в сенцах.

В комнату почти вбежал Лазарка Тимофеев, сорвал с головы шапку, глотнул из ковша холодной воды, выпалил одним махом:

— Батька! Воевода Борятинский лезет к городу с Крымской стороны! Там его солдаты иноземного строя! А конных рейтар целит в обход кремля, где наш насыпной вал! — увидел перебежчика, с удивлением двинул только что нахлобученную измятую шапку от вспотевшего лба к темени. — А сей рейтар что здесь делает? Подослан?

Узнав, что перебежчик известил о марше полковника Чюбарова к монастырю, Лазарка шагнул к постели и строгим тоном заявил:

— Тебе, батька, более здесь быть не мочно! Солдаты и рейтары с московскими стрельцами могут ворваться в острог, — и к Михаилу Ярославцеву: — Положите атамана на носилки и живо на струг! Сотник Хомутов, ты знаешь, что тебе делать?

— Да, иду! — коротко ответил Михаил Хомутов, где-то в душе начиная сознавать, что наступил роковой час если не всего похода казацкого войска, то теперешнего сражения за Синбирск. В таком смятении он и вышел на подворье. Под кремлем, будто из адского зева, полыхало пожарище, с южной стороны города уже шла перестрелка с солдатами воеводы Борятинского и с московскими стрельцами, которые вышли из кремля и соединились с пришедшими им на помощь полками. По самому острогу, теперь уже не жалея пороха, били пушки осажденного воеводы Милославского.

— Идемте, други, — созвал Михаил Хомутов Никиту и Еремея, который не выдержал ожидания и приехал тоже к своему сотнику. — Похоже, теперь мы со всех сторон в осаде, так усилился войском воевода Борятинский? И теперь нам не до сдобных калачей, и черному ржаному сухарику будем рады-радешеньки!

— Эко у нас вдруг получилось! — сокрушенно вздохнул Никита, одним махом взлетая в седло. — Как у того упрямого воеводы в присказке, который кричит своему дьяку: «Не делай своего хорошего, а делай мое худое!» Тако и мы — не делаем своего боя, а как воевода нам навяжет. А это чертовски плохо, братцы!

— Вот-вот, — в тон Никите невесело пошутил и Еремей, во тьме чертыхаясь из-за неровной дороги, отчего конь то и дело спотыкался. — Разверстали, да на прежнем и стали! Будто и не бились целый месяц под клятым кремлем!

Михаил, стараясь ободрить друзей, высказал свое соображение:

— Не совсем здесь по-прежнему, дружище Ерема! Месяц назад мы одни подошли к Синбирску с немногими силами, а теперь наши походные атаманы вона куда залетели! Мало не под Москвой бьются!

— То так, — согласно поддакнул Никита, а в голосе чувствовалось сильное разочарование теперешним состоянием войска. — Да кабы они в эту ночь сюда слетелись атаману в подмогу! Эх и настрогали бы мы из здешних воевод тонких лучинок!

Быстро расставив своих конных стрельцов так, чтобы перекрыть голое место от острога до спуска к Волге, Михаил ждал, когда на носилках пронесут атамана. Через десять минут прошла с корзинами снадобий сгорбленная, вся в черном Матрена Говоруха, ей помогал нести корзинки сын Яшка, затем прошли десятка два самых доверенных атамановых донцов, которые были с ним еще в знаменитом персидском походе, за ними четверо казаков пронесли носилки — атамана укрыли рядном, так что со стороны и не приметишь, кого несут. За атаманом пронесли еще десятка два пораненных, в том числе и Левку Горшкова. Правда, этих рядном не укрывали. Спустя малое время несколько сот конных казаков наметом ушли к монастырю и пропали в темноте.

К Михаилу Хомутову подъехал Оброська Кондак, нервно осмотрелся по сторонам, задержав взгляд на насыпном валу, где шла яростная пальба из пищалей с обеих сторон, и передал повеление от Лазарки Тимофеева:

— Спускайтесь к монастырю. Чу — там пальба началась, похоже, полковник Чубаров и в самом деле уже на подходе к стругам! Будем всем войском отводом отходить к стругам. Поспешайте!

— За мной! — негромко сказал Михаил Никите и Еремею и поскакал вдоль цепочки своих стрельцов, забирая их с собой, чтобы уже пеши спуститься по круче к волжскому берегу.

А за спиной в зареве пожарища под кремлевской стеной разгорелось кровавое сражение. Солдаты воеводы Борятинского штурмом ворвались через частокол в острог, били залпами из пищалей по плохо вооруженным казакам, не давая им возможности приблизиться большим числом и ввязаться в рукопашную драку. Воспрянули духом и обозленные голодным сидением в осаде стрельцы воеводы Милославского. Не заботясь теперь более об удержании Синбирского кремля, они отворили ворота и хлынули через ров к острогу, забросав его зажигательными бомбами. А со стороны Казанской дороги по казакам, изготовившимся к приступу кремля от насыпного вала, ударили конные рейтарские полки. И всякий раз, когда во главе своих походных атаманов казаки кидались в рукопашную сшибку, рейтары тут же отходили, стрельцы Милославского били залпами, не допуская до себя близко. Вдобавок ко всему за спиной войска у монастыря тоже вспыхнула жестокая перестрелка — это полк Чубарова наступал на казацкие струги.

И дрогнуло малооружное, почти не обученное казацкое войско. Поначалу организованно, а потом разрозненными группами потекли в разные стороны — из острога стали пробиваться на запад, к засечной черте, от насыпного вала хлынули к берегу, а кто оставался в остроге, те, охваченные со всех сторон огнем, гибли в драке со стрельцами; горел частокол, горели подожженные стрельцами дома и дворовые постройки.

Видя, что рейтары густо бегут от темного в ночи монастыря, сбивая слабые казацкие заслоны, и вот-вот достигнут берега, и тогда им всем погибель, Михаил Хомутов громко крикнул своим стрельцам:

— Всем в струги! Быстро! Хватай весла! Никита, все, кто с пищалями, на корму живо! Пали по рейтарам, чтоб не вязались!

Самаряне вскочили в ближний струг, к ним уже успели впрыгнуть с десяток чужих казаков, разобрали весла и ударили ими по воде. Кто-то охнул и с пулей в голове ткнулся лицом в палубу, кто-то в ответ пустил в освещенных луной рейтар ответные пули… Оторвавшись от береговой кромки, погнали вслед другим стругам, подстегиваемые частой и уже не опасной на расстоянии стрельбой вослед.

Лукавил против истины в своей отписке полковой воевода Петр Урусов, лукавил, конечно, со слов воеводы князя Юрия Никитича Борятинского, что, прознав о движении полка Чубарова к монастырю, близ которого у берега стояли струги, Степан Разин «в память не пришел и за 5 часов до свету побежал в суды с одними донскими казаками. И астраханцев, и царицынцев, и саратовцев, и самарцев покинул у города и их обманул, а велел де им стоять у города и сказал им, будто пошел на твоих, великого государя, ратных людей, которые были с князем Юрием Никитичем Борятинским. И как он, вор Стенька, побежал от Синбирска в судах, и он де князь Юрий Никитич, с конными людьми вышел на поле и стал около города, а пехоту пустил на обоз вора Стеньки Разина и в острог. А окольничий и воевода Иван Богданович Милославский со всеми твоими великого государя ратными людьми вошел в острог же, и воров и изменников, которые под городом были в остроге, побил наголову да языков взял более 500 человек. А которые де пробивались к судам, и тех в Волге всех потопил. А было де с вором Стенькою воровских людей и казаков с черты и из уездов с 20 000…».

Лукавство воевод объяснимо желанием очернить атамана предательством, чтобы впредь ему на слово веры не было среди простого люда. В своем показании очевидец и участник этих боев Г. Трофимов, сообщивший сведения о перебежчике рейтаре в канун решающего сражения, на спросе сказал: «И вор де Стенька пометался в струги с лехкими людьми. А остальные шли к стругам отводом…»

Другой свидетель показал, что на Самаре Степан Разин оставил «пристальных людей», стало быть, не одни донские казаки ушли из-под Синбирска, но и те, кто к нему «пристал», т. е. те же самарские, саратовские, царицынские и других городов стрельцы и посадские. А иные ушли со Степаном Тимофеевичем и дальше, до Царицына и до Астрахани.

3

— На атамановом струге вздыбили парус! — крикнул с кички синбирянин Федька Тюменев, который, сам того не ведая, вместе с Тимошкой Лосевым и Герасимом Константиновым ночью вскочили в один струг с самарянами и немало тому порадовались — все же знакомцы, не совсем чужие.

— Сотворить тако же! — тотчас повелел Михаил Хомутов, и стрельцы, свободные от весел, сноровисто подняли парус, который поймал не сильный, но все же попутный ветер, и струг пошел быстрее.

Пока была ночь и мрак густо укрывал землю и Волгу, струги плыли, как придется, иной раз обгоняя друг друга, даже не окликая: боялись воеводской погони — на берегу у Синбирска, около монастыря, было в спешке оставлено не менее ста стругов, в том числе и струг якобы бывшего с ними патриарха Никона. Но к рассвету уразумели, что погони за казаками нет. Должно быть, воевода и князь был настолько увязшим в продолжавшемся сражении, что ему было не до бежавшего вниз по Волге атамана Разина и его немногочисленного теперь воинства. Так оно вскоре и оказалось — из-под Синбирска ушли немалые сила повстанцев, и воевода уже 9 октября кинулся усмирять их по Синбирско-Корсунской линии крепостей. И князь воевода Милославский не отважился оставить кремля, пока вся округа еще полыхала огнем восстания…

С восходом солнца казаки огляделись и без какой-либо команды выстроились за атамановым стругом, выказывая этим, что они готовы следовать за ним по его воле. Рядом со стругом атамана Разина плыл струг царевича Алексея. Только песен и смеха не слышно, всяк думал о недавнем ночном сражении, тревожились за жизнь атамана. И у всех была одна и та же печаль — неужто крах всему? Неужто это конец великого дела и не найдут они больше силы собраться на новый поход против злоехидного боярства?

Плыли за атаманом, не зная, каков он, кто из верных сподвижников с ним. А может быть, и вовсе в живых уже нет верных атамановых есаулов? Как расправляется воевода Борятинский с попавшими в его руки казаками, воочию видели после боя на реке Свияге под Синбирском!

Ближе к полудню с атаманского струга передали по цепочке команду — сообщить, кто в струге за начального и сколько людей, да сколько оружных и раненых? Впереди идущие струги прокричали о себе, а потом и Михаил Хомутов подал весть:

— Струг самарского сотника Хомутова! А людей самарян тридцать восемь, да саратовских пятеро, да синбирян трое! Все оружны, а раненых несильно четверо!

Потом кричали с идущих позади стругов и узнавали понемногу, что не совсем пустые струги плывут за ними, а с силой — не с такой, конечно, как вверх по Волге шли, но и не совсем порожние.

— Ништо-о! — стараясь приободрить друзей, проговорил веселым голосом Никита и подмигнул хмурому Еремею Потапову. Чудом выбравшийся из темницы синбирского кремля и теперь уверовавший во всесильные заговоры княжны Лукерьи, Никита осторожно потрогал под кафтаном вскользь задетое пулей рейтара левое плечо. — Ежели перекликает атаман свое войско, знать, о новых сражениях думает! — И криво усмехнулся, вспомнил от стариков прежде слышанное: — Пообедав да перекрестившись, теперь не сунемся вторично к столу — научены крепко!^[22]

— Только бы Степан Тимофеевич побыстрее оклемался! — сокрушенно выговорил Еремей Потапов, словно и в этом, как и в побеге воеводы Борятинского, была и его существенная доля вины. — Надо же такому случиться — совсем наш верх выходил, а не уберегли казаки атамана…

— Далеко вперед вымчал на коне, неуемный! — буркнул за спиной сотника Хомутова старый Перемыслов, осуждая атамана. И тоже вздохнул сокрушенно, с тоской в голосе. — Сколь добрых людей посечено да в лапы воеводы ухвачено! Возликует теперь жадная к крови человеческой душа воеводская!

— Правда твоя, Федор. И наши вот не все здесь. Может, на другие струги, которые впереди плывут, вскочили, — согласился Еремей Потапов, не видя рядом дружка Гришку Суханова.

Федор Перемыслов держал подле себя одного сына, Ивашку, а второй, Васька, невесть где, потому и хмурился старый стрелец, поглядывая вперед. Да со струга на струг не перескочишь, чтобы отыскать сына. Зато оба брата Пастуховы, сыновья в Самаре убитого майором Циттелем стрелецкого сотника Михаила Пастухова, рядом, гребут веслами вместе с иными самарянами, помогая парусу. Истинное положение прояснилось, когда через двое суток беспрестанного хода приблизились к устью реки Ахтушки, свернули в протоку, которая на расстоянии двух верст проходила от реки Усы около Усолья. Атаманов струг, убрав парус, повернул к берегу. Иные струги ткнулись рядом, по правому берегу протоки. С головного струга приметили конный дозор из пяти всадников, дали знак приблизиться.

И какова была радость самарян, когда в начальнике дозора они признали сотника Ивашку Балаку! Уверовав, что в Усолье пришли струги атамана Разина, а не воеводы Борятинского, Балака тут же подъехал к атаманову стругу и по сходням взбежал на палубу. Степан Тимофеевич лежал на переносном топчане, обложенный подушками, и по тугим желвакам на скулах видно было, что терзают его сердце не только муки от сознания поражения под Синбирском, но и боли телесные — на белой повязке с виска и до щеки просачивалась кровь, правда, уже не таким широким пятном, как днем раньше, и это вселило веру, что снадобья матушки Говорухи скоро вовсе поправят атаманово здоровье.

— Ты, сотник, дюже не кричи, — предупредил Ивана Балаку походный атаман Лазарка Тимофеев. — Говори ровным голосом. У батьки голова и без того звенит внутри, видишь, рублен он саблей. Сказывай, как у вас тут, в Усолье? Крепко стоите? И нет ли поблизости воеводских рейтар альбо солдат, в угон за атаманом посланных? Что слышно о конфузе под Синбирском?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

18

Черносошенные — крестьяне, казенные, жившие на свободных землях, не крепостные, а платившие подушные подати от сохи.

19

Колонтарь — доспехи из блях и колец, среднее между латами и кольчугой.

20

Из отписки полкового воеводы П. Урусова: «А ево, вора Стеньку, самово было жива взяли, и рублен саблею, и застрелен из пищали в ногу, и едва ушел. А изымал де было ево алатарец Семен Силин сын Степанов, и тот де Семен над ним, вором Стенькою, убит…»

21

«Соляной бунт» был в 1648-м, «Медный» — в 1662 году.

22

Кто пообедав и перекрестясь, вторично сядет есть, у того крестники умирают (народная примета).