Княжна на лесоповале

Владимир Владимирович Ноллетов

О трагической судьбе одной княжеской семьи после Октябрьской революции, в Гражданскую войну и во время репрессий тридцатых годов.

Глава 2

1

Февральскую революцию Марина встретила с восторгом. И первым делом подумала, что теперь Зубов будет освобожден. Если он еще живой. Действительно, вскоре было объявлено об амнистии политических заключенных. Затем ее энтузиазм стал ослабевать. Ни баронессе, ни Ясногорским ничего не удавалось узнать о судьбе фон Ауэ. Во время революции он до последнего призывал своих подчиненных сохранять верность императору. Солдаты его арестовали. Подверглось погрому их имение в Новгородской губернии. Брат писал о начавшемся развале армии после выхода приказа №1. Этот приказ, изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, произвел ошеломляющее впечатление. Военнослужащие теперь должны были подчиняться не офицерам, а солдатским комитетам. В распоряжение этих комитетов переходило и все оружие.

Однако повседневная жизнь Ясногорских не изменилась. Разве что Варвара стала дерзить.

Марина жадно следила за политическими новостями, читала разные газеты. И однажды узнала, что Зубов жив, что он избран в Петроградский совет от партии эсеров. Княжна не сомневалась, что он не рядовой депутат, а влиятельное лицо в совете. Она решила встретиться с ним. Ее гордой натуре претило обращаться к кому-то с просьбой, но она должна была помочь барону, «их немецкому дяде», как они с Настей называли между собой фон Ауэ. И еще одно чувство двигало ею. Ей непреодолимо хотелось просто увидеть Зубова, поговорить с ним. Она отправилась в Таврический дворец. Его делили между собой, как и власть в стране, Временное правительство и Петроградский совет.

Марина никому не сказала о своем решении. Ехала она не в карете Ясногорских, а в извозчичьем экипаже. Из одного переулка донесся громкий смех. Она обернулась. Три здоровых солдата крепко держали за руки молодого офицера, почти юношу. Его фуражка валялась в стороне. Четвертый солдат подбирал на мостовой свежий лошадиный помет, прицеливался и кидал офицеру в лицо. Солдаты хохотали. Первым ее движением было броситься выручать офицера. Она уже повернулась к извозчику, уже хотела попросить остановить экипаж. Но ничего не сказала. Не решилась. Переулок остался позади. Долго еще стояло перед ее глазами пунцовое, заляпанное пометом юношеское лицо, растерянный, смятенный взгляд.

Когда Марина рассчиталась с извозчиком и направилась к дворцовым воротам, она увидела Зубова. Он подходил к воротам с другой стороны. Его сопровождал пожилой унтер-офицер с красным бантом на груди. Вид у Зубова был решительный, энергичный, оживленный. Но когда он увидел княжну, по лицу его промелькнула тень.

У нее сжалось сердце. «Сердится, что я в тот вечер промедлила, и поэтому он не успел скрыться», — подумала она.

Зубов остановился, сдержанно поздоровался.

— Я хотела бы попросить вас об одном одолжении, — сказала, волнуясь, Марина.

— Я сейчас занят, — деловым тоном произнес он. — Приходите в пять часов по этому адресу. — Он достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написан адрес, протянул ей. И продолжил путь.

Не так представляла Марина их встречу.

В пять часов с замирающим сердцем она постучала в обшарпанную дверь. Зубов жил в неказистом доме на окраине города, на втором этаже.

Открыл Зубов. Пригласил войти. Помог снять пальто. Больше в квартире, кажется, никого не было.

Обстановка была очень скромной. Марина не удивилась. Она знала, что Зубов к материальному благополучию равнодушен. И высоко это ценила.

Он пододвинул ей простой стул. Сам остался стоять посередине комнаты. Словно давал понять, что времени у него мало.

— Прежде всего, благодарю за помощь, — сказал Зубов. И усмехнулся. — Впрочем, те деньги жандармы у меня сразу же отобрали… Чем могу служить?

Ясногорская рассказала о бароне.

Зубов нахмурился. Наступило молчание.

Марине стало стыдно. Этот человек занят важными государственными делами, а она досаждает ему своими личными неурядицами. О том, что она, жертвовавшая свои драгоценности на дело революции, имеет полное право просить новую власть о помощи, Марина почему-то не подумала.

— Я слышал только, что он хотел направить свой полк против восставших, однако солдаты не подчинились. Больше ничего не могу сказать. Хорошо, я узнаю о нем, — сухо проговорил Зубов.

— Спасибо! — Княжна бросила на него признательный взгляд. Они снова замолчали. Это молчание тяготило ее. Она спросила: — Вы, наверное, теперь счастливы? Ведь ваша мечта сбылась: революция произошла.

— Рано еще торжествовать. Угрозы остаются. Есть угроза справа. Это монархисты. Они мечтают империю восстановить. Ждут лишь подходящего момента. Среди генералов немало монархистов. Еще опаснее угроза слева. Это большевики. Они авантюристы, а не революционеры. Революция дает свободу, а если они власть захватят, свободы не будет.

— Зубов заходил перед ней взад и вперед. Он заговорил увлеченно и горячо. Глаза его загорелись. Очевидно, эта тема очень волновала его. С такими вот горящими глазами, с вдохновенным лицом объяснял он ей когда-то цели революционеров. И завоевал этим ее сердце. — Договариваться с ними невозможно. Им нужна только безграничная власть. Ради нее большевики на все пойдут. — Марина не отводила от него восхищенного и влюбленного взгляда. — Они даже хотят поражения России в войне. Видимо, за это немцы дают большевикам деньги.

Внезапно Зубов остановился перед Мариной: он заметил ее взгляд. Что-то новое промелькнуло в его лице. Он испытующе глядел на нее и молчал. Девушка невольно опустила глаза. Ей было неловко.

— Но в Петроградском совете большевиков мало, — заговорила Марина, чтобы прервать молчание. Она смотрела на трещину между досками в полу. — Почему же совет издал приказ номер один? Папа и брат пишут, что после этого приказа армия разрушается.

Зубов снова заходил по комнате.

— Во-первых, это произошло стихийно. Когда проходило совещание исполкома Петросовета, в соседнем помещении заседала солдатская секция. Там этот приказ и родился. Исполком был поставлен перед свершившимся фактом. Во-вторых, это недоразумение, что приказ распространился в действующей армии. Он предназначался исключительно для петроградского гарнизона. Потом исполком издал разъяснительные приказы.

— Сегодня видела, — вспомнила Марина, — как солдаты на улице безнаказанно глумились над офицером. Почему это происходит?

— Издержки революции, — неохотно ответил Зубов. Вдруг он строго посмотрел на нее и строго спросил: — Как фамилия того поручика? С перевязанной рукой.

Марина хорошо знала этот взгляд и этот тон: Зубов был строгим учителем.

— Мирославлев.

— Имя? — Он словно экзамен принимал.

— Владимир, насколько я помню.

— Давно вы его знаете?

— Видела его один раз, в тот вечер…

— Один раз? Очень хорошо! Как же вы дали такое поручение незнакомому человеку?

Княжна смутилась.

— Он друг моего брата.

— Друг брата? — с сарказмом переспросил Зубов. — Почему вы сами деньги не принесли?

Марина заморгала своими длинными черными ресницами.

— Да, мне надо было сразу, не теряя времени, самой поехать. Я проявила малодушие.

— Кому-нибудь еще адрес называли?

— Нет.

— Этот поручик где служит?

Девушка встрепенулась. Она уловила ход мысли Зубова. И пожалела, что назвала фамилию Мирославлева.

— Вы подозреваете его?

— Больше некого. Только он тогда ушел, и тут же — жандармы!

— В таком случае, почему он деньги отдал?

— Чтобы выглядеть невиновным в моих и ваших глазах. И почему бы не отдать — на пару минут. Не сомневаюсь: ему от этих денег тоже перепало.

— Нет, он не мог донести! Это просто совпадение! — горячо заговорила она. — Он благородный человек. Обещайте, что не причините ему вреда! — Марина вскочила и подошла почти вплотную к Зубову. — Обещайте!

— Обещаю.

Он внезапно обнял ее и поцеловал в губы.

Марина еле слышно ахнула, освободилась из объятий Зубова, даже слегка его оттолкнула. Стояла перед ним с колотящимся сердцем, дрожащими губами и пунцовым лицом.

Как у всех женщин в роду Ясногорских, у нее была склонность краснеть. Марина всегда стеснялась этого. Считала, что девушка благородного происхождения при душевном потрясении должна бледнеть, а не краснеть. Еще она, как и мама, тетя, Настя, была предрасположена к обморокам. Смотря в пол, она тихо произнесла:

— Вы не должны были так поступать.

И ушла.

В душе Марины бушевала буря. Она ощущала изумление, стыд, возмущение. И радость!

Марина стала мечтать, что Зубов посватается к ней, родные согласятся, и она навсегда свяжет с ним свою жизнь. Она была девушкой просвещенной, но в этом вопросе нарушать традиции и приличии не хотела. Была не готова выйти замуж против воли родителей, любимых и почитаемых. Но согласятся ли они? Она даже не знала, из дворянской ли он семьи.

Придя домой, она написала и отправила Зубову короткое письмецо: «Михаил Алексеевич! Я объясняю — и частично прощаю — Ваше поведение лишь тем, что нравлюсь Вам. Если это так, то Вы можете попросить моей руки у моих родителей. Надеюсь, что они дадут свое согласие. Княжна Марина Ясногорская».

Все ночь ее мучили сомнения. То она раскаивалась, что написала слово «Надеюсь». Ведь этим она откровенно и беззастенчиво говорила, что хочет выйти за Зубова замуж. То ей казалось, что надо было написать еще яснее. Поощрить. А в следующую минуту Марина уже жалела, что вообще написала это письмо. Она уснула лишь под утро.

Прошел день, другой, третий. Зубов не появлялся и никакой весточки не присылал. Марина находилась в состоянии гнетущего ожидания. Искала разные объяснения. Например, что Зубов сейчас очень занят. Или что он стыдится своего поступка. Или что он не может сразу решиться на такой важный шаг как женитьба, ему нужно время все обдумать.

Через четыре дня вернулся домой барон. Он говорил, что его и еще двух старших офицеров освободил комиссар Временного правительства. Но Марина верила, что без вмешательства Зубова не обошлось. Ей хотелось в это верить.

Она тут же послала Зубову короткое письмо, в котором горячо благодарила за освобождение дяди. Больше она ничего не написала.

На следующий день пришло ответное письмо. С замиранием сердца распечатала Марина конверт. Ее ждал удар. Зубов писал, что рад за барона, однако к его освобождению отношения не имеет. Дальше следовала цитата из «Евгения Онегина»:

Когда бы жизнь домашним кругом

Я ограничить захотел;

Когда б мне быть отцом, супругом

Приятный жребий повелел;

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единый, —

То, верно б, кроме вас одной

Невесты не искал иной.

Зубов знал, что «Евгений Онегин» — любимое литературное произведение Марины.

Он пояснял, что живет для дела революции и в ближайшие годы жениться не собирается.

Марина почувствовала себя глубоко несчастной. Но не оскорбленной. Ведь Зубов отказывался от нее ради великой цели. Он даже еще более вырос в ее глазах.

В отчаянии Марина написала Зубову ответ. В начале письма она выражала недоумение, как революция, которая уже свершилась, может помешать созданию семьи. А затем просто объяснилась Зубову в любви. И обещала ждать столько, сколько ему будет нужно. Марина перечитала письмо, и в ней заговорила гордость. Так навязывать себя она не могла. Письмо она не отправила. Сожгла его.

2

Владимир и Настя писали друг другу каждый день. Письма были наполнены нежными словами, уверениями в любви, мечтами о счастливой совместной супружеской жизни. Они рассказывали о себе. С каждым письмом Насти Мирославлев все больше убеждался в глубине и богатстве ее души. А она восторгалась его обширными познаниями в живописи, литературе, музыке, его тонким художественным вкусом. Они сами удивлялись, как могла вспыхнуть такая сильная взаимная любовь, если они были знакомы лишь несколько часов. Настя даже видела в этом вмешательство высших сил.

Они решили, что он посватается к ней при первой же возможности. Настя писала, что очень хочет получить согласие родителей, но, конечно, будет его женой и без этого согласия.

Когда Мирославлев признался Олегу, что любит Настю и хочет на ней жениться, тот заверил, что лучшего мужа для своей сестры он не желает.

Настю не оставляла идея стать сестрой милосердия. Она рвалась к нему на фронт. Владимир решительно возражал. И Настя подчинилась.

Эта переписка была единственной радостью в его жизни. Все остальное удручало. Мать сообщала об регулярных погромах в их скромном имении. Она всегда проводили там лето. Но в прошлом году впервые не поехала, побоялась. Однако больше всего угнетала обстановка в армии.

Дисциплина резко упала. Солдаты не отдавали офицерам честь, обращались к ним не по уставу. Или просто грубили. Не выполняли приказы. Чаще стали брататься с неприятелем. Дезертировали. И поодиночке, и целыми подразделениями. Требовали отставки не понравившихся командиров. Устраивали самосуды над офицерами.

Как-то Мирославлев шел, задумавшись, по второму окопу. Вдруг перед ним вырос рядовой Чарочкин. Его немолодое честное глупое лицо было встревожено.

Чарочкин, один из немногих, оставался дисциплинированным, исполнительным солдатом.

— Казнь сейчас будет, господин поручик, — взволновано произнес он. — Комитетчики немца казнят, подпоручика… В переднем окопе, у второго бруствера…

Гриммельсхаузена солдаты не любили. Не нравилась им и его немецкая фамилия, и — еще больше — его строгость и требовательность.

Владимир бросился вперед. Свернул, пробежал по ходу сообщения, выскочил в передовой окоп, выхватил револьвер и помчался к брустверу. Солдаты в окопе оглядывались на него с недоумением.

За поворотом окопа послышалось лязганье затворов. Он добежал до поворота и увидел Гриммельсхаузена и четырех солдат. Подпоручик стоял у окопной земляной стены. Оружия у него не было. Четыре солдата навели на него винтовки. Двое из них, унтер-офицер Лбов и ефрейтор Марчук, состояли в солдатском комитете.

— Отставить! — крикнул Мирославлев.

Лбов и Марчук направили винтовки на него.

— Солдатский комитет, — медленно и веско пробасил унтер-офицер, — приговорил подпоручика как враждебного шпиона к смерти. — Его широкое мясистое лицо с крупным носом выражало решимость и самоуверенность.

Гриммельсхаузен наблюдал за происходящим с бесстрастным лицом. Словно он был здесь самым незаинтересованным человеком.

— Отставить! — повторил властным, не терпящим возражения тоном Владимир.

Не отводя от него тяжелого взгляда, Лбов приказал:

— Исполнить приговор!

Мирославлев навел револьвер на его мясистый нос, взвел курок.

— Отставить! — скомандовал он в третий раз. Глаза его горели. — Или буду стрелять!

— Уходим, Егор, — сказал Марчук. — Выстрелит ведь поручик. Он отчаянный.

— Так и быть, уговорили, — сказал с мрачной ухмылкой Лбов. — Отмена! Пошли!

Все четверо опустили винтовки. Мирославлев опустил револьвер. Марчук отстегнул кобуру с револьвером Гриммельсхаузена, бросил на землю. Солдаты ушли. Подпоручик отделился от стены, подобрал револьвер. Усмехнулся.

— А я радовался революции. — Он повернулся к Владимиру. — Я обязан вам жизнью.

— Как же они вас обезоружили, Август?

— Сзади неожиданно набросились. Как бандиты. — Гриммельсхаузен немного помолчал. — Не решились они в вас стрелять. Взвод бы им это не простил. Большинство солдат по-прежнему высокого о вас мнения. — Он говорил спокойным, размеренным тоном. Как будто никто не собирался его убивать минуту назад.

Подошел Чарочкин. Перекрестился.

— Слава тебе, господи!

В этот вечер в блиндаже Мирославлев и Гриммельсхаузен были молчаливы. Говорил в основном Ясногорский. Возмущался:

— Когда, наконец, власти наведут порядок? Мы собственных солдат опасаемся больше, чем австрийцев! Нельзя же так потакать несознательной массе, нельзя давать ей почувствовать свою безнаказанность! Это губит армию. Россию губит!

3

Что-то для укрепления дисциплины в армии все же делалось. Верховный главнокомандующий Брусилов — это он совершил в 1915 знаменитый прорыв австро-венгерского фронта — всячески поддерживал создание так называемых ударных частей или частей смерти. В них добровольно вступали наиболее дисциплинированные, патриотически настроенные военнослужащие. Эти части должны были служить примером.

По инициативе унтер-офицера Бочкаревой возник и женский батальон смерти. Настя загорелась желанием в него записаться. Но узнав, что поступающим бреют головы, и, главное, что командир батальона Бочкарева очень груба, она отказалась от своего намерения.

Когда в июне русские войска перешли в наступление, командование возлагало на эти части смерти большие надежды. Действительно, они сражались храбро, их не останавливали огромные потери. Но слишком мало было таких подразделений. Наступление закончилось полным провалом. Прежде всего, из-за низкой дисциплины в других частях. Солдаты просто-напросто отказывались идти в атаку!

Россию лихорадило. В июле, сразу после этого неудачного наступления, большевики и анархисты подняли восстание в Петрограде. Оно было подавлено. Страна качнулась вправо. Сотни большевиков были арестованы. Ленин, объявленный немецким шпионом, скрылся, чудом избежав ареста. РСДРП (б) перешла на нелегальное положение. Временное правительство оттеснило Советы на второй план. Брусилова на посту Верховного главнокомандующего сменил Корнилов, сторонник жестких мер. На фронте была восстановлена смертная казнь. Были случаи расстрела дезертиров. Популярность и влияние Корнилова росли. В августе он направил в столицу для установления полного порядка казачий корпус. Временное правительство увидело в этом угрозу своей власти и распорядилось остановить казаков. Корнилов не послушался. Тогда глава правительства Керенский объявил его мятежником. Корнилов был арестован вместе со своими сподвижниками. Теперь страна качнулась влево. Вновь усилились Советы. Большевиков, заключенных в тюрьму за попытку июльского переворота, Временное правительство освободило. Это решение стало для него в итоге самоубийственным. Петроградский совет возглавил Троцкий. Началась большевизация Советов, в том числе армейских. Призыв РСДРП (б) к немедленному миру без аннексий и контрибуций встречал в солдатской массе горячую поддержку.

Почва для большевистского захвата власти созревала…

4

Митинг был в самом разгаре. Он проходил метрах в тридцати от госпиталя. Присутствовали только нижние чины. Офицеров не пустили. На трибуне, широко расставив ноги, стоял крепкий невысокий унтер-офицер с широким безбровым лицом. Трибуной служили ящики из-под снарядов. Серые глазки унтер-офицера глядели решительно и злобно. Это был Трофим Сысолятин, новый председатель полкового солдатского комитета, петроградский рабочий, большевик. Перед ящиками, лицом к толпе, стояли три безоружных офицера — командир полка Елагин, Гриммельсхаузен и Мирославлев. Если подпоручик и Владимир сохраняли внешнее спокойствие, то Елагин, худой высокий седовласый старик с тонкими чертами лица, заметно волновался. Даже угол рта подрагивал.

Где-то вдали строчил пулемет. Упало несколько тяжелых капель. Сысолятин посмотрел на серое сентябрьское небо, на низкие темные тучи. Провел рукой сверху вниз по плотно сжатому рту, словно размыкая его. Заговорил громко и резко:

— Итак, что мы порешили… Подпоручик… Как его?.. Гримзельхазин. Пребывал в австрийских шпионах. Подлежит расстрелу.

Митингующие одобрительно зашумели.

— Всегда был верен воинскому долгу, — твердо и хладнокровно произнес Гриммельсхаузен. Его светло-голубые глаза смотрели на толпу бесстрашно и высокомерно.

— Молчи, немчура! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Идем дальше, — продолжил Сысолятин. — Поручик Мирославлев. Покрывал вышеозначенного шпиона… э-э… Гринзель… тьфу ты!.. Гримзельхазина. Коего заслуженной казни помешал с угрозой оружия. Подлежит расстрелу.

— Нет! — раздался неожиданно звонкий женский голос.

Из толпы быстрыми шагами вышла Щелкалова и стала рядом с офицерами. Такой взволнованной ее еще не видели.

— Три года хранил их господь от вражеских пуль, — горячо заговорила она. — Неужели только для того, чтобы они получили пулю от своих?

— Неужто бабу будем слухать? — раздался бас Лбова. Он стоял в первом ряду.

— Пусть говорит, — сказал ефрейтор с забинтованной головой. Его многие поддержали.

Все в полку рушилось, но уважение солдат к Щелкаловой сохранилось. Хотя ей все чаще приходилось слышать скабрезные шутки и намеки. После года на фронте она по-прежнему была чистой девушкой, и подобные остроты смущали и расстраивали ее. Из сестер милосердия дворянского происхождения осталась лишь она, остальные давно уехали.

— Они ведь такие же русские воины, как и вы! — продолжала Щелкалова.

— Особливо подпоручик, — пробасил Лбов.

— Может быть, и допускали они ошибки, но не убивать же их за это! А поручик Мирославлев и вовсе ни в чем не виноват. Он защитил своего подчиненного. Так обязан поступать каждый командир. Оказался бы рядовой на месте подпоручика, Мирославлев бы и его точно так же защитил. Он своих подчиненных никогда в беде не оставлял!

— Истинная правда! — крикнул солдат из взвода Владимира.

— Вспомните: зимой при неудачной атаке три раненых остались на позиции неприятеля, — продолжала сестра, все более воодушевляясь. — Мирославлев их не бросил, снова повел взвод в атаку. Отбил раненых. Его тогда самого в руку ранило.

— Было такое! Он в первом ряду шел! — зазвучали возгласы. — Освободить его! Командир подходящий! Освободить!

Сысолятин скривил тонкие длинные губы, бросил на Мирославлева ненавидящий взгляд и произнес, почему-то с угрозой:

— Поручик Мирославлев свободен!

Щелкалова взяла Владимира за руку и повела сквозь толпу. Она словно боялась, что Сысолятин передумает. Мирославлев подумал со страхом, что это выглядит комично. Но никто не смеялся. Они отошли к госпиталю. Он поблагодарил ее за вмешательство. Стали отсюда наблюдать за происходящим. К ним присоединился Ясногорский. С начала митинга он стоял в отдалении.

— Как тут Пушкина не вспомнить: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — мрачно произнес он.

— Так… Теперь полковник Елагин, — говорил председатель солдатского комитета.

— Мешал отправкам на побывку…

— Это не побывки, а дезертирство, — прервал его, не оборачиваясь, командир полка.

— Какое дезертирство, если срок возвращения обговорен? — возразил Сысолятин.

— Никто никогда не возвращался.

— А если и так? — повысил голос председатель, с ненавистью глядя на затылок полковника. — Почему солдаты домой уходят? На земле им сейчас надо работать. Народу в войне нужды нет. Это буржуйская затея! Вот сами и воюйте! — Гул одобрения пронесся по рядам. — Еще… В июне месяце полковник принуждал идти в наступление. Ругал солдат трусами. А зачем им под пули подставляться? Ради какой пользы?..

Из рядов послышалось:

— В пятнадцатом году он мне вовсе в рожу стукнул.

— И мне. Зачем, мол, самовольно с позиции бежал?

Послышались возмущенные возгласы, ропот.

— А в четырнадцатом он Петрова и Тряпишко, из второй роты, арестовал, — суровым тоном произнес Сысолятин. — Дескать, выявил, что они революцию пятого года делали. Суду передал…

— Что касается рукоприкладства, признаю: был неправ. Погорячился, — торопливо проговорил Елагин, — В остальном я поступал правильно.

— Стрелять его! Порешить! — закричали солдаты, потрясая винтовками.

Начинался дождь.

— В мордобое он покаялся, — заметил кто-то с сомнением в голосе.

— Жизни не лишать, а лишить звания! — выкрикнул ефрейтор с забинтованной головой.

Это предложение понравилось. Видимо, расстрел был слишком прост и неинтересен. Разжаловать было забавнее.

— Звания лишить! Разжаловать его! Рядовым определить! — раздались голоса. — Пусть другого командира пришлют, понимающего!

— Так тому и быть, — согласился Сысолятин. — Разжаловать в рядовые! — Он спустился с трибуны, подошел сзади к Елагину и сорвал с него погоны. Лицо командира полка стало пунцовым. Сысолятин скомандовал: — Свободен, рядовой Елагин! — Солдаты засмеялись. Председатель комитета толкнул полковника в спину. — Ступай, ваше благородие!

Тот, наклонив голову, пошел в сторону штаба. Солдаты, не особенно торопясь, расступались перед ним. Со всех сторон слышались едкие замечания.

Сысолятин подозвал двух солдат. Движением головы показал на Гриммельсхаузена.

— Расстрелять шпиона!

Он вытянул руку в сторону насыпи. Она находилась неподалеку. Неизвестно было, когда, зачем и кто ее насыпал. Скифы, может быть. Солдаты, с винтовками наперевес, отвели подпоручика за насыпь. Прозвучали два выстрела.

Люди стали расходиться.

Вдруг со стороны штаба донесся еще один выстрел, пистолетный.

Это полковник покончил с собой.