Авторитарная Россия. Бегство от свободы, или Почему у нас не приживается демократия

Владимир Гельман (2021)

Демократия не гарантирует гражданам, что они станут жить лучше. Но она позволяет снизить риски того, что в условиях автократии они будут страдать от произвола коррумпированных правителей, нарушающих их права, не имея при этом возможностей для мирной смены власти. Почему и как именно Россия за последние три десятилетия перешла от коммунистического режима не к демократии, а к новому персоналистскому авторитаризму? Посткоммунистическая Россия не справилась с дилеммой одновременности. — необходимостью решать задачи демократизации, проводить рыночные реформы и изменять национально-государственное устройство страны. Низкая вовлеченность граждан в политику помогла российским политическим акторам выстроить авторитарный режим и сосредоточить власть в своих руках. Сможет ли наша страна преодолеть эти тенденции и выйти на путь развития политических и гражданских свобод, или этот путь закрыт для нее на долгие десятилетия?

Глава 2

Российский тупик

Главный вопрос, который задают специалисты, исследующие политические процессы в различных странах и регионах мира, можно свести к одному слову: «Почему?» Применительно к анализу российской политики постсоветского периода этот же вопрос можно развернуть следующим образом: почему страна, которая после падения коммунистической власти в 1991 году провозгласила строительство новой демократии, за три десятилетия прошла путь в сторону авторитаризма, претендуя на его сохранение и упрочение на долгие десятилетия вперед? Ответ на этот вопрос важен для понимания закономерностей не только российской политики, но и современного мира в целом: ученые много спорят о причинах того, почему одни страны становятся демократиями, а другие нет^[62], и анализ опыта современной России может служить аргументом в этих дебатах.

На первый взгляд, Россия объективно имела неплохие шансы для успешной демократизации. И если посткоммунистические страны от Румынии до Монголии, не говоря уже о соседней с Россией Украине, за три десятилетия смогли стать электоральными демократиями, а Россия стала консолидированной автократией, то тем более важно понять, почему Россия — «отклоняющийся случай» на мировой политической карте. Это даст возможность, анализируя российский опыт в сравнительной перспективе, переосмыслить и общие закономерности глобального политического развития.

Прежде, чем мы перейдем к обзору различных подходов, призванных объяснить российскую политическую траекторию, необходимо сделать важную оговорку. Она связана с бытующим среди специалистов и наблюдателей представлением о том, что демократия в современном мире то ли умирает в силу многочисленных внутренних противоречий и дефектов, то ли уже умерла^[63], и говорить о демократизации сегодня попросту не имеет смысла. Такие оценки не являются чем-то новым: демократии переживали различные кризисы и в период между двумя мировыми войнами^[64], и в 1970-е годы^[65], но всякий раз преодолевали их и вновь возрождались. Масштабы антидемократического отката, отмечавшегося в ряде стран в 2010-е годы, все же не настолько велики, чтобы делать далеко идущие выводы о закате демократии в XXI веке^[66]: перефразируя Марка Твена, можно утверждать, что слухи о смерти демократии сильно преувеличены.

Медицинская проблематика вышла на авансцену современной политики (в том числе, как это ни печально, и в связи с летальными исходами) в 2020-е годы, однако следует иметь в виду, что политическая диагностика сродни диагностике медицинской. Специалисты, изучающие «истории болезни» тех или иных политических систем, действуют подобно медикам, которые, выявив те или иные патологии в состоянии человеческого организма, стремятся обнаружить причины болезни, чтобы правильно определить возможности и методы лечения (если таковое вообще возможно). Однако эти причины сильно отличаются друг от друга.

Становление и консолидация новых авторитарных режимов при объективном отсутствии явных оснований для такого развития событий в современном мире рассматриваются многими специалистами как политическая патология. Но в чем причины этих тяжелых недугов? Наши рассуждения (применительно и к России, и к другим странам) отличаются от аргументации медиков, поскольку для политической диагностики применяются разные инструменты анализа, и среди специалистов нет консенсуса в отношении причин заболеваний и методов их лечения. Но хотя политологи и ошибаются с диагностикой куда чаще, чем медики, их ошибки реже приводят к непоправимым последствиям: хорошо ли, плохо ли, но политологи (в отличие от медиков) не лечат своих пациентов сами, а всего лишь рекомендуют те или иные средства элитам и массам, которые к их советам склонны прислушиваться далеко не всегда (и не факт, что эти советы вообще оказываются полезными). У параллелей между политологией и медициной есть и другие недостатки, к которым мы еще вернемся в заключительной главе книги.

В этой главе мы сперва обсудим наиболее распространенные аргументы в политической диагностике России, затем посмотрим на истории болезни других «пациентов» — а именно, на международный опыт строительства демократий и автократий в современном мире, чтобы понять, какие из аргументов более убедительны, чем другие. И лишь затем, в свете анализа этого опыта мы проанализируем логику изменений российского политического режима после 1991 года. Результатом обсуждения станет объяснительная схема процессов постсоветской политической динамики в России, которая будет более подробно развернута в следующих трех главах.

Российская политическая диагностика: Наследственность, травма или отравление?

Во времена холодной войны в Советском Союзе была популярна шутка о том, что всех граждан можно было разделить на три большие группы в зависимости от того, к каким из возможных кризисов они готовились. Согласно этой классификации, «оптимисты» учили английский язык, поскольку ожидали поражения СССР в военном столкновении с США и последующей оккупации американцами. «Пессимисты» учили китайский, предполагая схожий итог военного конфликта между СССР и Китаем. Наконец, «реалисты» учились тому, как пользоваться автоматом Калашникова, готовясь встретить во всеоружии любую войну.

Эта шутка, в известной мере не утратившая актуальности и по сей день, сегодня может быть перефразирована в отношении того, как именно российские и зарубежные специалисты дают ответы на вопрос о причинах и следствиях российской политической динамики после 1991 года. В поисках этих ответов одни эксперты становятся «пессимистами», которые склонны искать объяснения в истории и культуре России, другие — «оптимистами», исследующими процессы экономического роста и развития, ну а третьи — «реалистами», чье внимание концентрируется на политике как таковой: на интересах и политических стратегиях акторов, борющихся за завоевание и/или удержание власти.

Продолжая медицинскую аналогию, стоит отметить, что все эти группы экспертов отмечают у российского «пациента» заболевания, совершенно разные по своей природе: одна группа считает, что они носят наследственный характер, другая уверена, что они вызваны последствиями травм и несчастных случаев, а третья утверждает, что эти заболевания возникли в результате преднамеренных отравлений организма. Более конкретно, «пессимисты» склонны оценивать патологии российской политической системы как хроническое заболевание нашей страны. Из своих интерпретаций прошлого и настоящего России они делают вывод о неустранимости преобладания авторитаризма, как минимум, в обозримом будущем.

«Оптимисты», напротив, рассматривают авторитаризм как временный побочный эффект посттравматического синдрома на фоне комплексных трансформационных процессов постсоветского периода. По их мнению, ускоренный экономический рост и интенсивное включение России в международные процессы позволят со временем преодолеть эти пагубные и сильно затянувшиеся, но все-таки временные болезни.

Наконец, «реалисты» видят политику в России (и не только) как борьбу циничных носителей корыстных интересов в составе политического класса. Они утверждают, что авторитаризм представляет собой результат их преднамеренных действий, подобно тому, как заболевание может стать результатом преднамеренного отравления организма: в данном случае речь идет не только о метафоре, но и о вполне реальной практике использования боевых отравляющих веществ как средства борьбы с политическими противниками российских властей. Поэтому оценки «реалистами» перспектив преодоления авторитаризма в России во многом скептические: найти и успешно применить эффективное «противоядие», способное исправить последствия отравления, весьма непросто не только в медицине, но и в политике. Разумеется, эти три подхода политической диагностики не исключают, а скорее дополняют друг друга: более того, одни и те же эксперты порой сочетают элементы различных объяснений тенденций российской политики.

«Пессимисты»: Страна, непригодная для демократии?

«Пессимисты» исходят из того, что демократии в России просто неоткуда взяться. По их мнению, отсутствие (или, как минимум, слабость) демократических институтов и традиций в прошлом нашей страны и историческое «наследие» режимов разной степени репрессивности настолько укоренено в культуре, что стало непреодолимым барьером на пути демократизации, задав самоподдерживающуюся «колею»^[67], выход из которой невозможен в принципе или сопряжен с колоссальными издержками. А поскольку российское общество исторически лишено иммунитета против авторитаризма в виде «правильной» массовой политической культуры, то оно, полагают «пессимисты», обречено оставаться авторитарным практически навсегда.

Попытки преодоления врожденных наследственных патологий для такой страны наталкиваются на столь сильное сопротивление сформированной веками «матрицы», что они заведомо не имеют шансов на успех^[68]. Да, есть отдельные примеры успешного исцеления от таких патологий под воздействием внешних шоков и длительной социокультурной эволюции общества^[69], но они являются лишь редкими исключениями, подтверждающими общее правило.

Основой представлений об исторической и культурной предопределенности неустранимого господства авторитаризма в России (и в ряде других постсоветских стран) служат мнения о том, что на определенном этапе своего развития под воздействием тех или иных факторов Россия попала в неверную «колею», и все, что происходит в стране сегодня и будет происходить и ныне, и присно, и во веки веков, лишь проецирует прошлое в настоящее и будущее России. Не так важно, стало ли таким «поворотным пунктом» наследие Золотой Орды, правление Ивана Грозного или другие события. Так, влиятельная концепция американского историка Ричарда Пайпса^[70] интерпретирует всю историю России как укорененное господство патримониализма, ключевым проявлением которого стал неправовой произвол государственной власти по отношению к обществу. Неудивительно, что логическим следствием такого подхода стало представление о России и Советском Союзе как об «империи зла», получившее большой резонанс во времена холодной войны. Некоторые специалисты видят большую преемственность этого антидемократического и антимодернизационного «наследия прошлого» и применительно к сегодняшней России^[71].

Схожие аргументы присущи и авторам, склонным рассматривать Россию как базу «силовой» цивилизации, которая основана на насилии и геополитической экспансии (в противовес «правовой» цивилизации, сложившейся на Западе). Такая цивилизация, считают они, в принципе не совместима с ценностями демократии и верховенства права^[72]. Другие специалисты отмечали негативное воздействие «ленинского наследия» коммунистического правления^[73], которое наложило непреодолимый культурный отпечаток на весь постсоветский путь. Это «наследие» сформировало особый социальный тип — агрессивного и озлобленного «советского человека», ориентированного на конформизм и приспособленчество, жаждущего не демократии, а «строгого, но справедливого хозяина».

Среднестатистический россиянин предстает в рамках этой теории явным поклонником «жесткой руки», безразличным к гражданским и политическим правам, нетерпимым к любым меньшинствам, в гробу видавшим частную собственность, стремящимся все «отнять и поделить» и готовым променять свободы на дешевую колбасу и сохранение привычного «порядка»^[74]. Следуя такой логике, можно утверждать, что граждане России сегодня имеют именно то, что они заслуживают, а именно — неправовой авторитарный порядок (ярким литературным персонажем, иллюстрирующим этот социальный тип, служит Шариков из повести Булгакова «Собачье сердце»)^[75]. В целом «наследие прошлого», по мнению «пессимистов», не поддается преодолению в ходе многочисленных попыток модернизации страны и обрекает Россию на заведомо недемократическую, неправовую и неэффективную траекторию своего развития.

Поскольку «наследие прошлого» определяет поведение отдельных граждан и общества в целом, то делается вывод, что авторитаризм в России демонстрирует свою неустранимость, несмотря на любые перемены, и его преобладание неизбежно закрепляется в политическом устройстве нашей страны на всех этапах ее развития. Поэтому все попытки навязать России демократизацию терпят крах.

Нет нужды говорить о том, что антидемократические тенденции в сегодняшней России всячески подпитывают «пессимистические» представления о причинах ее неудач, лишний раз убеждая сторонников этого подхода в собственной правоте. В результате такая точка зрения становится все более устойчивой среди российских интеллектуалов. Но насколько оправданны аргументы тех, кто утверждает: во всех политических бедах России повинно непреодолимое «дурное наследие» ее истории и культуры? Основания для столь безапелляционных суждений выглядят сомнительными. Во-первых, культурные барьеры на пути становления демократии не так уж непреодолимы: за последние десятилетия политические установки и ценности сильно меняются в разных странах и регионах мира.

Во-вторых, не стоит автоматически проецировать прошлые и нынешние образцы в будущее: даже если предположить, что россияне сегодня менее демократичны, нежели жители этих стран, то отсюда не следует, что точно так же будут обстоять дела через десятилетия.

В-третьих, само по себе «наследие прошлого» — это не столько объективно существующее явление, сколько феномен, специально сконструированный элитами для достижения своих политических целей (очень часто они включают в себя стремление сохранить статус-кво и не допустить демократических преобразований)^[76].

В-четвертых, признание неспособности России к демократии может повлечь за собой далеко идущие политические последствия. Если признать, что ту или иную страну невозможно улучшить, поневоле придется прийти к выводу, что единственным решением проблем такой страны может оказаться ее полное уничтожение (подобно судьбе Советского Союза), либо введение на ее территории внешнего управления со стороны других, более эффективных и демократических государств. Нельзя исключить, что рано или поздно именно так и случится с Россией, но пока ни сама Россия, ни другие страны не готовы обсуждать перспективы такого рода.

Неудивительно, что историко-культурный детерминизм ряда «пессимистов» воспринимается критически: так, Сергей Гуриев даже сравнил такое восприятие России с расизмом^[77], а автор этих строк в одном из выступлений охарактеризовал эти подходы как «теории"сраной Рашки"» (намеренно негативное определение, используемое некоторыми комментаторами в отношении России в социальных сетях и на форумах). Историко-культурные обоснования авторитаризма в России (и не только) уязвимы и логически, поскольку они попадают в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают тогда, когда не удается что-либо объяснить. Согласно им, демократия в России не может укорениться вследствие неблагоприятного «наследия», а заданная им траектория развития, в свою очередь, не может быть изменена в отсутствие демократии.

«Оптимисты»: В ожидании устойчивого роста

Если «пессимисты» видят Россию жертвой неизлечимой болезни «наследия» авторитаризма, то «оптимисты» смотрят на ее проблемы через совершенно иную оптику. Они считают, что Россия — «нормальная страна» с более или менее средними по мировым меркам показателями социально-экономического развития. А если так, то не следует и предъявлять к ней завышенных требований по части демократии, да и слишком переживать из-за ее нынешнего авторитаризма^[78]: на свете есть много государств, где дела обстоят много хуже. Если сравнить страны мира с учениками в школьном классе, то в глобальном измерении Россия — явно не «отличница» мировой политики, но и не безнадежная «двоечница». Да, не Дания, но и не Туркменистан, а, скорее, что-то вроде Аргентины, которая в начале ХХ века подавала большие надежды на международное лидерство, но после турбулентного периода с многочисленными сменами режимов от демократий к диктатурам и обратно на нее все более или менее махнули рукой.

С этой точки зрения, Россия — своего рода твердая «троечница», которая худо-бедно справляется с текущими заданиями, но шансов в обозримом будущем кардинально улучшить (как и ухудшить) свою «успеваемость» у нее немного. Такие страны очень чувствительны к негативному воздействию неожиданных внешних шоков, которые могут нанести им травмы, способные надолго ослабить организм. И если для иных стран внешние шоки могут создать стимулы для модернизации, то в других они иногда способствуют упадку, надолго консервируя существующее положение дел.

Если исходить из этих соображений, Россия в процессе распада Советского Союза и после его завершения пережила своего рода посттравматический синдром в ходе «революционной» трансформации^[79]. Эти перемены сопровождались очень резким упадком административного потенциала государства и его институтов и даже ставили под вопрос само существование страны как таковой. Независимо от оценок распада СССР и его последствий, невозможно не учитывать, что развитие событий оказалось далеко не худшим из возможных — Россия в 1990-е годы обошлась без войн со своими соседями, и масштаб насильственных конфликтов внутри страны оказался меньше, чем можно было бы опасаться^[80].

Авторитарные тенденции в России служили в 1990-е годы своего рода обезболивающим средством, которое предохраняло страну от полного краха, когда слабое российское государство на фоне очень длительного и глубокого трансформационного спада оказалось неспособно обеспечить устойчивое функционирование экономики и поддержание элементарного правопорядка^[81]. С этой точки зрения российский авторитаризм был подобен швам или гипсовой повязке, которые на время позволяли срастись разорванным тканям и давали тем самым травмированному организму время и шансы на то, чтобы укрепить свой потенциал для «выращивания» новых «правил игры», условия для которых возникали в процессе послереволюционной стабилизации. В этом свете авторитаризм в России предстает временным и преходящим явлением, аналогом «болезни роста», которая может надолго затянуться, но в среднесрочной перспективе при умелом лечении преодолима.

Такая интерпретация траектории развития российского государства в постсоветский период имеет под собой немалые основания. Крушение коммунистического режима и распад СССР повлекли за собой фрагментацию государственного устройства и «по горизонтали», и «по вертикали». Многочисленные исследовательские работы отмечали и «захват государства» «олигархами», и спонтанную узурпацию полномочий федерального центра регионами. Ряд регионов тогда представлял собой вотчины субнациональных лидеров. Были и другие патологии — например, вытеснение денежного обращения бартерными суррогатами и поддержание правопорядка с помощью криминальных группировок^[82].

В 2000-е годы, по мере того как российская экономика преодолела трансформационный спад, картина резко изменилась. Российское государство восстановило утраченный административный потенциал, и перечисленные выше явления оказались вытеснены на периферию или встроены в новую институциональную среду. Те же «олигархи» утратили контроль над «повесткой дня» и вынужденно заняли сугубо подчиненное положение в рамках новой системы отношений государства и бизнеса^[83], региональные лидеры лишились многих рычагов власти при принятии решений и оказались в сильной зависимости от федерального центра^[84], многие криминальные группировки были легализованы либо маргинализованы. На этом фоне реализованный в 2000-е годы консервативный сценарий постреволюционной стабилизации^[85], предполагавший усиление авторитарных тенденций, рассматривался как неизбежное временное отклонение от общих тенденций демократизации.

Казалось, он раздвигал для акторов временной горизонт, столь необходимый для успешного «выращивания» новых демократических институтов. Однако на деле усиление российского государства привело прежде всего к усилению чиновников, неподконтрольных обществу и использовавших власть как средство борьбы с политическими противниками и конкурентами в экономике. Многочисленные сопутствующие заболевания российской политики и экономики — способствующие авторитарным тенденциям эффекты ресурсного проклятия (для России — зависимость от экспорта нефти и газа)^[86] и чрезвычайно высокий уровень коррупции — лишь усугубляли и затягивали посттравматический синдром, отодвигая перспективы консервативного лечения болезни.

В этих условиях «оптимисты» возлагали надежду на то, что устойчивый экономический рост в условиях авторитаризма может заложить основы для успешной демократизации в процессе смены поколений. Так произошло, к примеру, в Испании в последние десятилетия правления Франко^[87]. В 2000-е годы предположения о поэтапной демократизации страны по мере дальнейшего экономического роста казались вполне убедительными^[88]. Однако в 2010-е годы эти перспективы оказались исчерпаны, эффекты авторитаризма становились все заметнее, и казались уже не временными «отклонениями» России от магистрального пути перехода к демократии, а фундаментальными основаниями ее политического устройства. На этом фоне сами «оптимисты» меняли свои оценки, со временем становясь все большими «скептиками». Тот же Дэниел Трейсман, в первой половине 2000-х годов характеризовавший Россию как «нормальную страну», в конце 2010-х анализировал ее политическое развитие как случай «нового авторитаризма» в рамках разработанной им и Сергеем Гуриевым концепции «информационной автократии»^[89].

Основаниями для нарастающего скептицизма служит тот факт, что ожидать нового ускоренного роста и развития в 2020-е годы России, по мнению большинства специалистов, заведомо не приходится. Поэтому рассчитывать на естественное преодоление авторитаризма в России в обозримом будущем нет никаких оснований. И даже если в перспективе многих десятилетий, если даже не веков, этот осторожный оптимизм в отношении воздействия экономического роста на политические перемены в России окажется оправданным, сегодня он скорее вызывает в памяти известные стихотворные строки Николая Некрасова: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную / Уж не придется — ни мне, ни тебе».

Слабое звено в рассуждениях «оптимистов» — некритическое восприятие механизмов, посредством которых экономическое развитие и государственное строительство влияют на политические преобразования. Хотя авторитарные тенденции подчас являются атрибутами слабых государств и кризисных экономик, само по себе восстановление административного потенциала государства и экономический рост не ведут «по умолчанию» к становлению демократии. Наоборот, есть основания полагать, что сильное государство и устойчивая экономика (пусть и медленно растущая, но не подверженная катастрофическим спадам, подобным тем, что Россия пережила в 1990-е годы) могут оказаться ничуть не менее опасны для демократии, нежели слабые государства и экономики: в этом случае речь идет о становлении препятствующего успешному развитию государства-хищника (predatory state)^[90]. Иначе говоря, российский опыт дает основания предположить, что лекарство от посттравматического синдрома переходного периода в форме сильного, но не подотчетного гражданам авторитарного государства может оказаться гораздо опаснее недугов: при таком лечении «болезни роста» могут быстро и подчас необратимо перерасти в глубокие патологии.

«Реалисты»: Кому выгодно?

В отличие от «пессимистов» и «оптимистов», которые исходят из того, что политическая динамика зависит исключительно от структурных ограничений, «реалисты», не отрицая их роль, видят мир политики прежде всего как арену борьбы акторов — коварных и циничных политиков, стремящихся к завоеванию и удержанию власти любыми доступными им средствами. Такой взгляд на внутреннюю политику государств отчасти пересекается с «реалистическим» подходом в изучении международных отношений, связанным с анализом борьбы государств в сфере внешней политики^[91], но отличается от него во многих отношениях. Структурные ограничения, по мнению «реалистов», влияют на политическую борьбу акторов, но не служат единственным фактором, определяющим ее исход. В свою очередь, результат этой борьбы в конечном итоге определяет изменения политических режимов (или отсутствие таковых). Сами политические акторы далеко не всегда идейные сторонники диктатур. Они просто вынуждены бороться за политическое (а иногда и физическое) выживание в условиях, когда лишь один из участников конкуренции (в политике, бизнесе или на войне) выигрывает (по принципу «победитель получает все»). Остальные игроки проигрывают и несут те или иные потери (специалисты называют такие исходы «игрой с нулевой суммой»).

В такой ситуации с точки зрения интересов политических акторов идеальным политическим режимом оказывается диктатура (при условии, если они сами выступают в роли диктаторов или хотя бы участвуют в составе правящей «выигрышной коалиции»), а демократия, напротив, явное препятствие для достижения этих целей. Как отмечал Адам Пшеворский, «демократия — это система, при которой партии (как и любые политики. — В. Г.) проигрывают выборы»^[92]. Поэтому многие рациональные политики заинтересованы в том, чтобы создать такие «правила игры», которые максимально облегчат им монополизацию власти и максимально затруднят обретение власти для их конкурентов. Эту логику институционального строительства кратко сформулировал нобелевский лауреат Дуглас Норт: «институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»^[93]. Однако одним рациональным акторам удается монополизировать власть всерьез и надолго, а другим нет.

В результате становление авторитаризма предстает результатом преднамеренных действий, которые можно уподобить отравлению политического организма. Странам, в которых давно сложились демократические «правила игры», порой удается если не выработать иммунитет к такого рода «отравлениям», то хотя бы минимизировать их негативные эффекты. Даже если в консолидированных демократиях к власти на выборах приходят весьма одиозные и авторитарные политики (подобные тому же Трампу), превратить демократические режимы в авторитарные им, как правило, не удается^[94]. Но странам, которые вынуждены создавать свои политические институты «с нуля» (как произошло после краха коммунизма), оказывается куда сложнее выработать эффективное «противоядие» самостоятельно.

В таких случаях авторитарное «отравление» может повлечь за собой устойчивые и длительные негативные побочные эффекты. Со временем в таких странах возникает своего рода «порочный круг»: по мере укоренения авторитаризма снижаются шансы на эффективность «противоядия», выработать иммунитет к «отравлениям» становится все труднее, и в итоге болезнь авторитаризма может так и остаться неизлечимой. В ходе посткоммунистических преобразований в России (и не только) заинтересованные акторы сознательно и целенаправленно выстраивали выгодные для себя «правила игры», сплошь и рядом пытаясь максимизировать собственную власть и создать для своих конкурентов непреодолимые препятствия. В трех следующих главах книги мы разберем такие примеры несколько подробнее.

Представления «реалистов» о политическом процессе как о борьбе акторов за максимизацию власти опираются на давнюю традицию политической мысли от Никколо Макиавелли до Владимира Ленина (многие его тексты, а уж тем более практика деятельности могут служить учебным пособием по успешному захвату и удержанию власти). А наши современники Брюс Буэно де Мескита и Алистер Смит опубликовали «Руководство для диктаторов», написанное в духе «вредных советов» авторитарным политикам или в стиле рецептов из кулинарной книги (а говоря в духе «отравлений» — в стиле «всемирной истории ядов»)^[95]. На сходных основаниях будет построен и наш дальнейший анализ на страницах этой книги.

Мы не будем отрицать ни аргументов «пессимистов» о роли «наследия» российской истории и культуры, ни точки зрения «оптимистов» о влиянии экономического роста и государственного строительства на динамику политического режима в России. Но рассматривать эти аспекты мы будем как сопутствующие и в целом второстепенные факторы политического развития России, а не как главные причины, определившие постсоветскую политическую траекторию нашей страны с ее развилками, «зигзагами» и тупиками.

«Реалистический» подход не означает апологетики авторитаризма в России и в мире в целом с нормативной точки зрения (с точки зрения того, как должно быть). Эта книга написана с позиций позитивного анализа российского политического режима (с точки зрения того, как обстоят дела на самом деле). Не оправдывая и уж тем более не поддерживая «отравителей», нам необходимо понять их мотивацию и логику поведения. Это позволит нам более грамотно объяснить, почему в разных ситуациях попытки «отравления» политических институтов приводят к различным исходам, каковы природа и механизмы действия «ядов» в мире политики и в целом, и в случае России. Такие объяснения позволят более обоснованно судить о том, есть ли у нашей страны шансы на эффективное «противоядие», и если да, то какими средствами необходимо исправлять последствия «отравления» страны постсоветским авторитаризмом? Однако такая постановка вопроса наталкивается на другие проблемы, которые необходимо разрешить прежде, чем мы перейдем к анализу российской политической динамики.

Механизмы демократизации

Логика анализа, которой руководствуются «реалисты», также уязвима, поскольку она не позволяет объяснить, почему современный мир состоит не только из автократий той или иной степени репрессивности, но и из демократий. Хотя мировая политическая история по большей части представляет собой историю диктатур, современная мировая политическая карта все же выглядит совершенно иначе. С XIX века происходило постепенное (хотя и нелинейное) распространение электоральной демократии, а к концу ХХ века электоральные демократии стали наиболее распространенным типом политического режима в мире^[96]. Поэтому необходимо понять, почему в самых разных странах, несмотря на многочисленные препятствия со стороны автократов, происходила и сейчас происходит демократизация и почему она потерпела неудачу в постсоветской России.

У демократизации не существует одной-единственной причины. Можно лишь определить шансы той или иной страны быть демократией «в общем и целом», но нельзя предугадать, станет ли она демократией «здесь и теперь», а уж тем более спрогнозировать конкретные механизмы и временные рамки процесса демократизации. Поэтому не приходится удивляться тому, что внезапные падения некоторых авторитарных режимов, создающие условия для демократизации, могут застать экспертов врасплох, как произошло и с «осенью народов» 1989 года (когда в течение нескольких месяцев один за другим рушились коммунистические режимы стран Восточной Европы), и с «арабской весной» 2011 года, когда пали авторитарные режимы в Тунисе, Египте и Ливии. Конечно, само по себе свержение диктатур отнюдь не гарантирует перехода к демократии, и Россия далеко не единственная страна, где на смену одному авторитарному режиму пришел другой. Поэтому имеет смысл говорить не о конкретных причинах и сценариях демократизации в каждой стране, а об общих механизмах и о факторах, способствующих или препятствующих успеху демократизации.

Хотя список факторов, способствующих демократизации тех или иных стран, довольно велик, лишь два из них считаются бесспорными. Прежде всего, это высокий уровень экономического развития (который обычно измеряется показателем валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения) в сочетании с высокими показателями человеческого развития (включая уровень образования и здравоохранения) и сравнительно низким социально-экономическим неравенством^[97]. Политологи считают, что «чем богаче нация, тем больше у нее шансов быть демократией»^[98]. Кроме того, демократизация чаще всего более успешна в странах относительно гомогенных — однородных в этническом, религиозном или языковом отношении, не разделенных неразрешимыми конфликтами и не подверженных крайне пагубному воздействию сепаратизма^[99]. Да, в мире есть страны, демонстрирующие успешную демократизацию на фоне острых этнических и религиозных конфликтов и относительно низкого уровня социально-экономического развития (например, Индия), но они чаще всего служат лишь исключениями, подтверждающими правило.

Механизмы демократизации выглядят намного более разнообразно. Прежде всего, в истории Европы, а позднее и Латинской Америки наиболее важной движущей силой демократизации выступала классовая борьба, подымавшая широкие массы граждан (прежде всего индустриальных рабочих, хотя и не только их) на активную борьбу за свои политические права. Логика классовой борьбы как важного инструмента демократизации обусловлена тем, что демократия экономически более выгодна народным массам, чем авторитаризм. Причины этого отчасти схожи с теми, по которым конкуренция производителей на рынке куда выгоднее для рядовых потребителей, чем монополия. Различные сегменты элит, борющиеся за голоса избирателей, вынуждены предлагать им различные блага по образцу конкурирующих сетей супермаркетов, привлекающих клиентов более низкими ценами и скидками на свои товары и услуги. Именно поэтому, как правило, демократические режимы перераспределяют намного бо́льшую долю ресурсов и благ в пользу экономически непривилегированных слоев общества, чем многие автократии^[100].

Поэтому демократизация в странах Западной Европы в XIX и в начале ХХ века представляла собой борьбу за поэтапное расширение доступа к избирательным правам для все новых слоев граждан. Изначально запредельно высокие имущественные и социальные цензы участия в выборах постепенно снижались и к окончанию Второй мировой войны были сняты почти повсеместно. Но эти изменения происходили не сами собой, они стали результатом весьма жесткого давления со стороны массовых общественных движений — прежде всего рабочего движения, возглавляемого профсоюзами, а в некоторых странах и женского движения (суфражисток).

Элиты вынуждены были идти на уступки этим движениям под угрозой массовых протестов, забастовок и революций. В известной мере демократизация ряда стран Западной Европы оказалась побочным продуктом классового конфликта, который в итоге был разрешен через политические компромиссы и перераспределение общественного богатства. Протесты со стороны массовых общественных движений стали мощной движущей силой демократизации и в Латинской Америке в 1970–1980-е годы, они сыграли очень важную роль и в крушении коммунистических режимов в некоторых странах Восточной Европы, прежде всего в Польше. Хотя лозунги, организационная основа и массовая база поддержки этих движений различались в разные эпохи во многих странах, у них есть общее. Массовый общественный активизм в поддержку демократии служит важнейшим инструментом демократизации, однако далеко не всегда гарантирует ее успех.

Как бы ни была значима для демократизации классовая борьба, стоит иметь в виду, что ключевым участником политических процессов являются элиты. Динамика политических режимов зависит от их конфигурации и от механизмов взаимодействия различных сегментов элит между собой и с обществом. Правящим группам в авторитарных режимах не всегда удается кооптировать сегменты элит, не согласные с проводимой ими политикой, в состав «выигрышных коалиций» или подавить их сопротивление силой. Поэтому зачастую, хотя и не всегда, конфликты элит приобретают неустранимый характер, иногда выливаясь в затяжные и кровопролитные противостояния с применением насилия, вплоть до революций и гражданских войн.

Однако такие конфликты не могут длиться вечно, и зачастую элиты, имея немного шансов победить в борьбе по принципу «игры с нулевой суммой» и осознавая риски своего поражения, приходят к соглашению о «правилах игры», задающих рамки политической конкуренции. Тем самым они фактически договариваются об установлении демократии. Такие договоренности могут оказаться неудачными: у сторон конфликта велик соблазн их нарушить. Поэтому соглашения элит, или «пакты», относительно редко приводят к устойчивой демократизации. Джон Хигли и Майкл Бартон насчитали всего лишь пару десятков успешных примеров «соглашений элит» в мире за всю историю Нового времени^[101].

Каноническим примером успешного «соглашения элит» служит «славная революция» в конце XVII века в Англии, механизм и последствия которой проанализировали Дуглас Норт и Барри Уэйнгаст. Правление монархии в Англии вплоть до середины XVII века представляло собой хищническую политику короны, которая поочередно меняла своих младших партнеров по «выигрышной коалиции», вступая в альянсы то с землевладельцами (тори), то с торговцами (виги), и по очереди облагая то одних, то других грабительскими налогами. Но когда английское государство столкнулось с фискальным кризисом, и король Карл I вынужден был одновременно обложить высокими налогами оба ключевых сегмента элит, в ответ возникла мощная коалиция негативного консенсуса, включавшая и тори, и вигов, которая общими усилиями свергла монархию.

После этого страна погрузилась в глубокий хаос, который Томас Гоббс обозначил как «войну всех против всех». На протяжении последующих десятилетий попытки и установления диктатуры, и реставрации монархии не смогли разрешить конфликт элит. Ни тори, ни виги не хотели восстановления прежних порядков, но при этом и не доверяли друг другу. Никто из них не был заинтересован и в продолжении конфликта, и в бесконтрольном насилии. Лишь спустя почти полвека после начала противостояния им удалось прийти к компромиссу, который предполагал ограничение фискальной политики короны со стороны парламента и введение представительного правления посредством конкурентных выборов (с поправкой на то, что избирательные права тогда были предоставлены лишь тонкой прослойке зажиточных англичан).

Так начался долгий, но в целом относительно мирный процесс демократизации Англии, способствовавший ее успешному экономическому развитию^[102]. Сходная логика лежала в основе «пакта Монклоа» в Испании, который в 1977 году после смерти Франко заключили между собой наследники прежних сторонников и противников авторитарного режима, оказавшихся по разные стороны линии фронта в кровавом противостоянии гражданской войны 1930-х годов: Испания довольно быстро и вполне успешно освоила демократические «правила игры»^[103].

Не всякие пакты и соглашения элит способствуют демократизации. Очень часто речь идет о тактическом альянсе различных сегментов элит, призванном исключить из состава «выигрышных коалиций» аутсайдеров и сохранить статус-кво: по сути, речь идет о своего рода картельных соглашениях по разделу политического рынка. В этом отношении значимость «пактов» не стоит преувеличивать. Но если и когда за участниками этих соглашений стоят акторы, опирающиеся на поддержку массовых движений, и если их участники понимают, что добиться одностороннего перевеса им все равно не удается, то «пакты» могут становиться действенными механизмами демократизации.

Так, «Круглый стол» в Польше в 1989 году завершился официальным соглашением между представителями коммунистического режима, с одной стороны, и оппозицией во главе с движением «Солидарность», с другой. Оно открыло дорогу к проведению конкурентных выборов и стало важнейшим шагом на пути демократизации Польши. Но этому соглашению предшествовали девять лет тяжелого противостояния между властями и «Солидарностью», включавшего в себя введение военного положения, арест лидеров оппозиции, острый кризис в экономике и управлении страной, справиться с которым коммунистические лидеры были не в состоянии^[104].

В ряде случаев важную роль в демократизации отдельных стран может сыграть влияние со стороны иностранных государств и международных организаций. Международное воздействие на внутриполитические процессы может осуществляться с позиции силы (демократизация Западной Германии и Японии после Второй мировой войны была фактически навязана США и их союзниками). Но часто навязанная демократизация не приводит к успеху: опыт Ирака после американского вторжения и свержения режима Саддама Хусейна в 2003 году повлек за собой дискредитацию идей «продвижения демократии». Более того, в период холодной войны глобальное противостояние США и СССР препятствовало демократизации многих стран Третьего мира: обе мировые сверхдержавы выступали в роли своего рода «черных рыцарей», которые покровительствовали одиозным авторитарным лидерам, присягавшим на верность своим зарубежным патронам в обмен на поддержку с их стороны.

После окончания холодной войны политический климат в мире кардинально изменился. Многие репрессивные авторитарные режимы утрачивали поддержку, в то время как демократические «правила игры» со временем становились общепризнанной нормой. Отчасти это было связано с тем, что «гегемонный» авторитаризм утратил привлекательность. В современных условиях глобализирующегося мира сохранять неизменными диктаторские режимы в течение очень долгого периода удается странам, обладающим большими запасами природных ресурсов (например, страны Персидского залива), и странам, способным опираться на поддержку нынешних «черных рыцарей» (в этой роли все чаще выступает Китай, а на постсоветском пространстве и Россия). Авторитарным лидерам приходится приспосабливаться к меняющейся международной среде и прилагать немало усилий для создания и поддержания «фасада», который напоминает демократические институты и призван замаскировать суть диктатур, то есть создавать и поддерживать электоральный авторитаризм^[105].

Главный фактор международного влияния на демократизацию в современном мире — привлекательность развитых демократий. Они сочетают высокий уровень социально-экономического развития и верховенства права, что делает их нормативными образцами для подражания для многих стран. Далеко не все авторитарные режимы могут противопоставить им альтернативы, столь же привлекательные в глазах как элит, так и общества в целом. Принято считать, что чем более развиты и устойчивы экономические, торговые, информационные, миграционные и образовательные взаимосвязи (linkages) между теми или иными авторитарными странами, с одной стороны, и США и Европейским союзом, с другой, тем меньше шансов у авторитарных режимов на выживание в среднесрочной перспективе. В свою очередь, США и ЕС также оказывают на эти страны целенаправленное воздействие, используя различные рычаги влияния (leverages) в форме финансовой помощи, консультаций, программ содействия развитию и т. д.^[106]

Не стоит видеть эти взаимодействия сквозь призму «теории заговора» и полагать, что «демократическое влияние Запада» состоит в том, что коварные американцы и европейцы руками своих наймитов свергают легитимные режимы в неугодных им странах, приводя к власти своих послушных марионеток. Международное воздействие может выступать важным дополнением к внутриполитическим условиям демократизации, но неспособно их заменить.

Успешным примером международного воздействия на процессы демократизации стала политическая эволюция стран Восточной Европы после краха коммунизма. Стремление стать частью «Большой Европы» было присуще и гражданам этих стран, и значительной части элит. В то же время Европейский союз обуславливал перспективы последующего вступления стран Восточной Европы в свои ряды выполнением целого ряда условий, предполагавших демократизацию и движение в сторону верховенства права. Эта практика оказалось успешной. Под воздействием европейцев произошла демократизация, к примеру, в Хорватии, вступившей в ЕС, а несколько позже Сербия, развязавшая серию кровопролитных войн на территории бывшей Югославии, свергла режим автократа Слободана Милошевича, сдала бывшего лидера в международный суд в Гааге и приняла многие европейские «правила игры». В сходном ключе можно рассматривать и смену режимов в Грузии (2003) и в Украине (2004 и 2014), хотя здесь взаимное влияние внутриполитических и международных факторов оказалось более сложным.

Наконец, начало процессам демократизации вольно или невольно могут положить сами авторитарные лидеры, если они принимают решения под воздействием идеологии — системы убеждений, верований и ценностей, определяющих представления о должном и сущем. Такие шаги порой приводят их к непреднамеренным и даже нежелательным для них самих, но неустранимым последствиям. Ярким примером такого сценария может служить советский лидер Михаил Горбачев.

В 1985 году, придя на пост генерального секретаря ЦК КПСС, он избрал курс на построение в стране «гуманного демократического социализма», за несколько лет полностью переформатировал «выигрышную коалицию» в своем окружении, начал непродуманные и непоследовательные экономические преобразования и либерализацию общественной жизни и ослабил цензуру в СМИ, опираясь на изначально высокую массовую поддержку своих начинаний. Но уже в ходе первых частично конкурентных парламентских выборов, которые прошли весной 1989 года, случилось непредвиденное: вместо того чтобы способствовать плавному обновлению коммунистического режима, граждане начали требовать его полного демонтажа, и процесс политических реформ в стране вышел из-под контроля правящих групп (специалисты назвали эти выборы «опрокидывающими»)^[107].

Процесс демократизации пошел дальше, оставив Горбачева на обочине политического развития, а сам он, искренне веривший в свои идеи (и сохранивший эту веру по сей день), потерпел сокрушительное поражение. Лидер советской сверхдержавы лишился власти, а страна, которую он возглавлял, прекратила существование всего через шесть с небольшим лет после начала реформ. Как бы ни расценивался опыт реформ Горбачева, он говорит о том, что идеология может иметь значение для демократизации, хотя сама по себе она отнюдь не обеспечивает ее успех.

Демократизация: Почему у России не получилось?

Если проанализировать траекторию политической динамики посткоммунистической России с точки зрения влияния различных факторов и механизмов демократизации, перед нами предстанет более чем противоречивая картина. Казалось бы, в России налицо все факторы успешной демократизации. Россия по мировым критериям относится к числу экономически развитых стран, с относительно высоким уровнем валового внутреннего продукта на душу населения^[108] и потенциалом человеческого развития, да и уровень социально-экономического неравенства, хотя и заметно вырос в постсоветский период^[109], не сравним с тем разрывом в доходах и социальных возможностях, который отмечается во многих демократических странах Латинской Америки, где (за редкими исключениями) демократия за последние десятилетия вполне укоренилась.

Далее, Россия — достаточно гомогенная страна в этническом и религиозном отношении: примерно 80 % ее населения — русские, потенциал для конфликтов на национальной и религиозной почве относительно невысок (за исключением Северного Кавказа), да и сепаратистские тенденции нигде, кроме того же Северного Кавказа, не создавали неустранимых вызовов единству страны. В России нет оснований для таких конфликтов в масштабах страны, которые могли бы поставить непреодолимый барьер на пути ее демократизации. Более того, нельзя утверждать, что российские граждане явно отвергают демократические институты (конкурентные выборы и свободу медиа): результаты массовых опросов не дают оснований для суждений такого рода^[110]. Но при этом ни один из механизмов демократизации в постсоветский период российской истории так и не сработал, и на практике в стране наблюдались совершенно иные политические тенденции. Есть несколько факторов, объясняющих эту нехарактерную политическую динамику.

Первый фактор: массовое общественное участие после распада СССР не играло первостепенной роли в российской политике, за исключением отдельных всплесков протестной мобилизации (как в ходе выборов 2011–2012 годов). И хотя период 1989–1991 годов в нашей стране был отмечен крупномасштабной массовой мобилизацией населения против власти КПСС и довольно мощной волной протестных движений^[111], после распада СССР она быстро сошла на нет, не оставив заметного следа. Даже очень глубокий и длительный трансформационный спад в российской экономике 1990-х годов не вызвал значительных по масштабу проявлений массовой протестной мобилизации против политики правительства России. Более того, Грэм Робертсон, проанализировав данные ведомственной статистики МВД России о масштабах забастовок в различных регионах страны во второй половине 1990-х годов, сделал вывод, что наибольшее влияние на размах протестов тогда оказал не спад жизненного уровня россиян и не задержки с выплатой зарплат и пенсий, а конфликты между федеральным центром и главами регионов России. Немалая часть забастовок была инспирирована и поддержана региональными властями в качестве средства «выбивания» из Москвы выплат по многочисленным долгам, а массовое участие служило не более чем инструментом в конфликте элит^[112].

Российским властям в целом успешно удается справляться с различными проявлениями общественного недовольства^[113] (например, с экологическими движениями в разных регионах страны) — они локализуют протесты на местном уровне и не допускают их разрастания в масштабах страны, тем самым блокируя переход отдельных требований общественных движений на уровень массовых призывов к реформе политической системы (как было в СССР в 1989–1991 годах). За исключением событий 2011–2012 годов, о которых будет сказано в главе 5, политический протест в России долгое время оставался уделом лишь тонкого слоя «несогласных» активистов, не оказывавших заметного воздействия на политический процесс в стране.

Второй фактор: в постсоветской России не возникло никаких условий для «соглашений элит» по образцу «пакта Монклоа» или польского «Круглого стола». В 1990–1991 годах идеи таких соглашений, которые высказывали представители нарождавшейся оппозиции, были отвергнуты правящей группой во главе с Горбачевым^[114]. После краха коммунистического режима и распада СССР у новых российских лидеров, как показано в главе 3, стимулы к компромиссам тоже не возникли. Когда в 1992–1993 годах в России разгорелся конфликт между президентом Ельциным и Съездом народных депутатов (так назывался в 1990–1993 высший орган государственной власти РСФСР, а затем РФ) и Верховным Советом России, обе стороны конфликта не стремились к тому, чтобы разрешить его путем соглашения о новых демократических «правилах игры». Они боролись за свою победу по принципу «игры с нулевой суммой».

В конечном итоге конфликт именно так и закончился в октябре 1993 года, когда Ельцину удалось подавить своих противников с применением силы. Позднее о каких-либо «соглашениях элит» как о механизме демократизации страны речи уже не шло. Напротив, различные неформальные (а порой и формальные) компромиссы различных сегментов элит представляли собой тактические сделки, «картельные соглашения» по разделу политического рынка, предполагавшие включение части их участников в состав «выигрышных коалиций» на второстепенных ролях. Эти механизмы играли довольно важную роль в поддержании статус-кво российского политического режима, но не имели отношения к демократизации и во многом препятствовали ей.

Третий фактор: независимо от того, нравится ли это кому-либо или нет, международное влияние на политические процессы в России на протяжении всего постсоветского периода было, да и остается весьма незначительным и, скорее всего, останется таковым и в будущем. Во многом это связано с тем, что страну с очень крупной территорией, большой численностью населения, высоким экономическим и военным потенциалом трудно представить в качестве государства, которое проводит внутриполитический курс под сильным внешним давлением. Тем более что даже в 1990-е годы, когда страна остро нуждалась в международной финансовой и экономической помощи, политика западных стран и международных организаций (таких как Международный валютный фонд) в отношении России была достаточно противоречивой и непоследовательной^[115], а начиная с 2000-х годов российские власти взяли курс на изоляцию страны от внешнего влияния в политике.

Проблема международного влияния на российскую политику не ограничивается слабостью рычагов воздействия Запада. На нормативном уровне образ многих стран Западной Европы как пример высокого уровня экономического развития и социальных гарантий остается привлекательным и для значительной части российских элит, и для российского общества в целом. Но если в период перестройки многим россиянам казалось, что для того, чтобы жить «как на Западе», им достаточно будет пройти через краткосрочный, пусть и тяжелый период реформ, то со временем стало понятно, что преодоление этого разрыва невозможно при жизни нынешнего поколения. Разрыв в уровне развития посткоммунистических стран Европы и их западных соседей оказался слишком велик^[116]. Неоправданные иллюзии сменились глубоким разочарованием, сочетавшимся с многочисленными постимперскими комплексами, которые ярко проявили себя в России после распада СССР и усилились в 2010-е годы после аннексии Крыма.

Хотя привлекательной альтернативы Западу как нормативному образцу в России за три десятилетия выстроить так и не удалось, мысль о том, что альтернативы будущего развития России сводятся к ее превращению либо в восточную провинцию Европы, либо в западную провинцию Китая^[117], в нашей стране воспринимается с большим трудом. В результате отношение к привнесенным с Запада «правилам игры» в России напоминает «бунт на коленях». Российские власти, особенно в 2000-е годы, по большей части осуществляли имитацию западных «правил игры», пытаясь закамуфлировать признаками внешнего сходства авторитарную природу парламента, избирательной и партийной систем, федерализма и других институтов. Такая стратегия, которая отчасти носила вынужденный характер, наряду с довольно эффективной пропагандой успешно поддерживает российский электоральный авторитаризм, несмотря на ее многочисленные сбои.

На этом фоне правительства США и стран ЕС вели и продолжают себя вести по отношению к России достаточно сдержанно, не имея ни возможностей, ни стимулов для более активной политики. Что бы ни говорили многочисленные критики, влияние Запада на внутриполитические процессы в России в 1990-е годы было не слишком велико. С одной стороны, о крупномасштабной международной помощи для России, которая даже отдаленно напоминала бы американский «план Маршалла» для Западной Европы после Второй мировой войны, речи не шло. С другой стороны, вопреки разговорам о длинной руке «вашингтонского обкома», страны Запада предоставили внутриполитическим процессам в России идти своим чередом.

В 2000-е годы, когда потребность России в помощи Запада утратила актуальность, а стремление изолировать страну от чуждого влияния возросло, правительства США и стран ЕС сосредоточились почти исключительно на экономических вопросах (поставки газа в Европу) и военно-политических проблемах (ядерные вооружения), сведя к минимуму свою поддержку в России демократических институтов и прав человека, а затем и образовательных программ. А после 2014 года, когда Россия вступила в затяжной конфликт со странами Запада, сопровождавшийся санкциями и контрсанкциями, шансы для целенаправленного воздействия на российскую внутреннюю политику снизились почти до нуля. Подытоживая, можно утверждать, что внутриполитические процессы в России зависят по преимуществу от внутренних факторов, хотя и международный контекст не стоит полностью списывать со счетов.

Наконец, четвертый фактор: идеологические мотивы и связанные с ними ценности, верования и представления не оказали значимого воздействия на политические стратегии и шаги ключевых российских политических фигур после распада СССР. Многие специалисты и аналитики в своем воображении склонны наделять россиян некими особыми «духовными» чертами, противостоящими постылой западной рациональности. Но на практике российские политики после распада СССР гораздо чаще вели себя, рационально калькулируя издержки и выгоды своего поведения и минимизируя риски в условиях неопределенности. Стивен Хэнсон, который сравнивал роль идеологии в становлении партийных систем в постимперских государствах, пришел к выводу, что российские политики постсоветского периода были мало привержены декларируемым ими идеологическим предпочтениям, что пагубно отразилось и на партийном строительстве в стране^[118].

Немалую роль в упадке идеологической политики сыграло не только «наследие» позднесоветской эпохи, глубоко дискредитировавшей само слово «идеология», но и опыт периода перестройки, когда инициированные Горбачевым под воздействием идеологии попытки обновления советской политической системы в итоге привели к ее полному коллапсу. Над постсоветскими политиками в России словно витало «проклятие Горбачева»: пережив распад СССР, они извлекли для себя уроки: верить во что-либо опасно для карьеры; искреннее следование своим убеждениям ведет к потере власти, а наиболее важные ценности могут быть выражены лишь в долларах или евро. Идеология призвана расширять временные горизонты своих сторонников, но политические акторы в постсоветской России главным образом мыслили краткосрочными категориями, ставя перед собой (и подчас успешно решая) текущие тактические задачи. Об идеологии демократизации в этих условиях всерьез могли рассуждать лишь политические аутсайдеры, не обладавшие властью и не имевшие никаких шансов к ней прийти.

Итак, хотя многие объективные факторы способствовали демократизации посткоммунистической России, политические механизмы препятствовали этому процессу, задавая соответствующие стимулы для акторов. Низкая вовлеченность масс в политику, отсутствие условий для договоренностей элит о демократизации, слабое международное влияние и невысокая приверженность российских политиков декларируемым идеологиям воздвигали высокие барьеры на пути движения России к демократии, в то время как барьеры на пути строительства авторитаризма оказались крайне низкими. Такие условия увеличивали шансы на безнаказанное «отравление» российской политической системы, создание «правил игры» под себя и в интересах коварных и циничных политиков, которые стремились к максимизации собственной власти.

Этими возможностями, что называется, было грех не воспользоваться. И если после падения коммунистического режима и краха СССР демократия в России на время стихийно сложилась «по умолчанию», то вскоре авторитарные тенденции в стране стали нарастать в результате вполне сознательных, последовательных и целенаправленных усилий со стороны политических лидеров и участников «выигрышных коалиций». Именно эти усилия и ограничения, на которые они наталкивались, и обусловили ту траекторию политического развития, которую демонстрировала Россия в последние три десятилетия.

Российская политика: Путь в тупик

Успешное строительство авторитарных режимов и обеспечение их выживания — задача куда более сложная, чем успешное строительство демократий. Потенциальные автократы, стремящиеся захватить и длительное время удерживать собственную монополию на власть, вынуждены одновременно решать три взаимосвязанные задачи. Во-первых, они должны если не полностью избавиться от вызовов со стороны политических конкурентов и сограждан, то минимизировать эти риски. Во-вторых, они должны предотвратить угрозы, исходящие от тех сегментов элит, которые стремятся захватить господство разными способами (начиная от военных или «дворцовых» переворотов и заканчивая присоединением к оппозиции, которая выступает против режима).

Эти задачи решаются с помощью двух ключевых инструментов в руках автократов — «кнута» и «пряника». Важнейшими механизмами, посредством которых поддерживается авторитарное господство, служат силовое подавление (репрессии), с одной стороны, и кооптация (включение части потенциальных конкурентов в состав «выигрышной коалиции»), с другой. Наконец, в-третьих, для обеспечения устойчивости режима автократы должны эффективно использовать инструменты управления, опираясь в разных сочетаниях на государственный аппарат (бюрократию), армию («силовиков») или доминирующую партию. Многие авторитарные режимы сталкиваются с вызовами как в случае, если они управляют своей страной крайне неэффективно и доводят ситуацию до полного упадка, так и в случае, если в результате успешного развития и роста экономики в стране усиливаются требования ее демократизации^[119]. Постсоветскому авторитарному режиму пока удается успешно решать эти задачи.

Российский авторитаризм, основания которого сложились в 1990-е годы и оформились в 2000-е, смог достичь консолидации в 2010-е, используя несколько механизмов. Прежде всего, он смог адаптировать к своим нуждам весь набор созданных в 1990-е годы демократических институтов (выборы, парламент, партийная система, конкурентные выборы), поддерживая их форму, но всячески выхолащивая или извращая их содержание. Такая практика «потемкинской демократии»^[120] призвана обеспечить не только внешнеполитическую мимикрию, но и кооптацию реальной или потенциальной оппозиции, да и общества в целом.

Российский политический режим не был, да и сегодня (пока что) не является высокорепрессивным: он обеспечивает большинству своих граждан немалый набор индивидуальных, да и гражданских, свобод, но при этом серьезно ограничивает их политические свободы. Политические преследования противников режима по большей части имеют «точечный» характер и применяются скорее в отношении конкретных лиц и организаций, а не широкого неопределенного круга лиц. Такой подход, как мы обсудим в главе 5, отчасти служил репликой нормативных идеалов позднего СССР, но он использовался и прагматически, позволяя минимизировать риски внутриполитических конфликтов и решать задачи «мимикрии» и кооптации.

Еще одной важной чертой российского политического режима стало весьма низкое качество государственного управления, которое я ранее охарактеризовал как «недостойное правление»^[121]. Детальное обсуждение этих аспектов могло бы увести нас далеко в сторону от основного сюжета книги, но важно подчеркнуть, что извлечение ренты и высокий уровень коррупции на фоне низкого качества государственного регулирования — не просто «дефекты» российского политико-экономического порядка, а его ключевые и фундаментальные основания. Грубо говоря, можно утверждать: российские правящие группы управляют страной для того, чтобы расхищать ее как можно дольше и как можно больше.

В силу этого лояльность авторитарному режиму оказывается выгодна с точки зрения доступа к извлечению ренты, а правящие группы успешно используют этот «пряник» для вознаграждения своих сторонников. Напротив, нелояльность может стать основой для жестких селективных репрессий в отношении как противников режима, так и представителей правящих групп^[122]. Электоральный авторитаризм в России создает питательную среду для «недостойного правления» в гораздо большей мере, чем многие другие типы авторитарных режимов, включая советский. Хотя политико-экономический порядок «недостойного правления» — большое препятствие для экономического роста и развития страны, в политическом плане он выступает важным инструментом поддержания статус-кво.

Почему и как был создан авторитарный режим в посткоммунистической России? Почему и как он менялся со временем, почему и как он может измениться в будущем? Развернутый ответ на этот вопрос будет представлен в последующих главах книги, однако в самом общем виде он выглядит так.

Когда в 1991 году произошли крушение коммунистического режима и распад СССР, это не означало, что в России сама собой установилась демократия. Демократические институты (конкурентные выборы, формировавшиеся новые политические партии) возникли в стране еще в последние годы СССР, на волне демократических преобразований, которые были инициированы Михаилом Горбачевым. Они сохранились после смены режима «по умолчанию», но от этого не стали «правилами игры», признанными российскими элитами и массами в качестве единственно возможных и неустранимых. В этот период Россия столкнулась с другими проблемами, которые воспринимались куда острее, чем строительство демократии.

Страна оказалась в крайне тяжелом экономическом кризисе, который был вызван непродуманной и непоследовательной политикой советского руководства в предшествующие годы^[123]. Помимо этого, российское федеративное устройство, сложившееся во времена СССР, находилось в «подвешенном» состоянии; угроза сепаратизма и этнополитических конфликтов на территории России была велика, и риски распада страны рассматривались как вполне реальные^[124]. Неудивительно, что в такой ситуации российские лидеры не имели сильных стимулов к дальнейшей демократизации страны. Строительство новых демократических институтов как минимум не было их приоритетом. Более того, придя к власти в ходе распада советской системы, они отнюдь не были заинтересованы в том, чтобы по доброй воле создавать условия для конкуренции за голоса избирателей.

Сложившаяся в России в ходе распада Советского Союза в 1991 году «выигрышная коалиция» оказалась непрочной. Вскоре на фоне глубокого экономического спада и высокой инфляции возник острый конфликт российских элит, которые группировались вокруг Бориса Ельцина, с одной стороны, и вокруг Съезда народных депутатов и Верховного Совета России, с другой. Их разногласия по экономическим вопросам быстро переросли в жесткую борьбу за захват позиции доминирующего актора. Но соотношение сил было заведомо неравным: Ельцин обладал куда большими ресурсами, чем его противники, он пользовался более высокой массовой поддержкой и был способен подавить своих конкурентов.

После того, как Ельцин объявил о роспуске парламента, а тот отказался подчиниться и объявил ему импичмент, здание парламента подверглось обстрелу из танковых орудий, и противники Ельцина вынуждены были сдаться. Исход конфликта по принципу игры с нулевой суммой («победитель получает все») привел к тому, что Ельцин вскоре добился принятия на референдуме своего проекта Конституции страны. Главной особенностью новой Конституции стал весьма широкий объем полномочий главы государства и отсутствие сбалансированной системы сдержек и противовесов.

Вместе с тем принятие новой Конституции в декабре 1993 года отнюдь не означало, что российская «демократия по умолчанию» сменилась «авторитаризмом по умолчанию». Хотя Ельцин обрел большой объем полномочий, его политической монополии препятствовали слабость российского государства и его фрагментация на федеральном и региональном уровнях и глубокий и длительный экономический спад, помноженный на низкий уровень поддержки президента. Эти причины обусловили дальнейшую фрагментацию российских элит, и «выигрышная коалиция» вокруг Ельцина распалась на несколько конкурирующих клик. В этих условиях Ельцин вынужден был прибегнуть к кооптации ряда политических акторов «второго эшелона», в том числе части своих бывших оппонентов.

Несколько региональных лидеров, готовых обменять лояльность Ельцину на различные блага, подписали двусторонние договоры с федеральным центром о разграничении полномочий (согласно этим договорам, регионы получили значимые привилегии в части налогов и прав собственности). Отдельные бизнесмены смогли получить контроль над прибыльными государственными предприятиями. Оппозиционные партии и политики тоже опасались выступать против режима, в целом они не создавали угрозы его подрыва. Однако цена президентских выборов 1996 года для Ельцина и его окружения была крайне высока: их проигрыш повлек бы за собой как минимум потерю власти, если не угрозу преследования.

Накануне выборов вероятность поражения Ельцина казалась очень высокой, ставя под вопрос гарантии его личной безопасности. Организаторы кампании Ельцина всерьез рассматривали варианты отмены выборов или непризнания их результатов в случае поражения, и даже пытались осуществить новый роспуск парламента. Однако цена выживания правящей группы путем отказа от выборов и силового подавления конкурентов была слишком высока: это могло усилить конфликт элит еще глубже, чем в 1993 году, и повлечь за собой непредсказуемые последствия. В конце концов, команда Ельцина вынуждена была добиваться сохранения статус-кво любой ценой. Выборы прошли явно несправедливо, однако они не встретили сопротивления со стороны оппозиции, которая признала их итоги. Так был сделан еще один шаг в сторону от электоральной демократии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

62

Среди обилия литературы по теме см., в частности: Инглхарт Р., Вельцель К. Модернизация, культурные изменения и демократия. — М.: Новое издательство, 2011; Аджемоглу Д., Робинсон Дж. Почему одни страны богатые, а другие бедные; Fukuyama F. Political Order and Political Decay: From the Industrial Revolution to the Globalization of Democracy. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 2014.

63

См., например: Levitsky S., Ziblatt D. Op. cit.

64

Linz J., Stepan A. (eds.) The Breakdown of Democratic Regimes (3 vols.). Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 1978.

65

Crozier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of Democracy: On the Governability of Democracies. New York: New York University Press, 1975.

66

См. интенсивную дискуссию специалистов: Should Modernization Theory Survive? // Annals of Comparative Democratization, 2018, vol. 16, № 3. P. 3–41.

67

North D. Institutions, Institutional Changes, and Economic Performance. P. 89–93.

68

Hedlund S. Russian Path Dependence: A People with Troubled History. London: Routledge, 2005.

69

Харрисон Л. Кто процветает? Как культурные ценности способствуют успеху в экономике и политике. — М.: Новое издательство, 2008.

70

Пайпс Р. Россия при старом режиме. — М.: Захаров, 2012.

71

Hedlund S. Op. cit.

72

Заостровцев А. Ук. соч.

73

См.: Jowitt K. The New World Disorder: The Leninist Extinction. Berkeley, CA: University of California Press, 1992.

74

Краткую, но емкую презентацию этого подхода см.: Кудрявцева Е. Человек неменяемый // Огонек, 2011, № 2 (https://www.kommersant.ru/doc/1565316).

75

См.: Левада Ю. (ред.). Советский простой человек. — М.: Мировой океан, 1993 (https://www.levada.ru/cp/wp-content/uploads/2019/06/Sovetskij-prostoj-chelovek.pdf); критический анализ этого подхода см., в частности: Sharafutdinova G. Was there a"Simple Soviet"Person? Debating the Politics and Sociology of Homo Sovieticus"// Slavic Review, 2019, vol. 78, № 1. P. 173–195 (https://www.researchgate.net/publication/332839843_Was_There_a_Simple_Soviet_Person_Debating_the_Politics_and_Sociology_of_Homo_Sovieticus).

76

Beissinger M.R., Kotkin S. Op. cit.

77

См.: Дудь Ю. Гуриев — пенсионная реформа, демедведизация, доллар // ВДудь, 2019, 1 октября (https://yurij-dud.ru/interview/guriev-pensionnaya-reforma-demedvedizatsiya-dollar-vdud/).

78

Shleifer A., Treisman D. A Normal Country.

79

Мау В., Стародубровская И. Великие революции от Кромвеля до Путина. — М.: Вагриус, 2004.

80

См.: Коткин С. Ук. соч.

81

См., в частности: Холмс С. Чему Россия учит нас сегодня (чем слабость государства угрожает свободе) // Конституционное право: Восточноевропейское обозрение, 1997, № 3-4. С. 192–199 (https://prospect.org/world/russia-teaches-us-now/).

82

Волков В. Силовое предпринимательство. — М.-СПб.: Летний сад, 2002.

83

Паппэ Я., Галухина Я. Российский крупный бизнес: первые 15 лет. Экономические хроники 1993–2008. — М.: ГУ-ВШЭ, 2009.

84

Подробнее см.: Гельман В. Возвращение Левиафана? Политика рецентрализации в современной России // Полис, 2006, № 2. С. 90–109 (http://www.politstudies.ru/files/File/2006/2/Polis-2006-2-Gelman.pdf).

85

Stinchkombe A. Ending Revolutions and Building New Governments // Annual Review of Political Science, 1999, vol. 2. P. 49–73 (https://www.annualreviews.org/doi/abs/10.1146/annurev.polisci.2.1.49).

86

См., в частности: Щербак А. «Нефтяное проклятие» и постсоветские режимы: политико-экономический анализ // Общественные науки и современность, 2007, № 1. С. 47–56 (http://ecsocman.hse.ru/text/18917671/); Fish M.S. Democracy Derailed in Russia: The Failure of Open Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. P. 114–138.

87

Treisman D. Income, Democracy, and Leader Turnover // American Journal of Political Science, 2015, vol. 59, № 4. P. 927–942 (https://www.sscnet.ucla.edu/polisci/faculty/treisman/Daniel'sNEWPAPERS/Democracy%20April%202014%20pdf%20of%20whole%20article%20including%20online%20appendix.pdf).

88

Кузьминов Я., Радаев В., Яковлев А., Ясин Е. Институты: от заимствования — к выращиванию (опыт российских реформ и возможности культивирования институциональных изменений) // Вопросы экономики, 2005, № 5. С. 5–27.

89

См., например: Treisman D. (ed.) The New Autocracy: Information, Politics and Policy in Putin's Russia. Washington, DC: Brookings Institution Press, 2018; Guriev S., Treisman D., Informational Autocrats // Journal of Economic Perspectives, 2019, vol. 33, № 4. P. 100–127 (https://www.aeaweb.org/articles?id=10.1257/jep.33.4.100).

90

North D. Structure and Change in Economic History. New York: W.W. Norton, 1981.

91

См. классический анализ международных отношений: Morgenthau H. Politics Among Nations: The Struggle for Power and Peace, New York: Alfred A. Knopf, 1978; Waltz K. Theory of International Politics, New York: McGraw-Hill, 1979; критическое переосмысление этого подхода см.: Mearsheimer J.J. The Tragedy of Great Power Politics. New York: W.W. Norton, 2001.

92

См.: Przeworski A. Op. cit. P. 10.

93

См.: North D. Institutions, Institutional Changes, and Economic Performance. P. 16.

94

Levitsky S., Ziblatt D. Op. cit.

95

Bueno de Mesquita B., Smith A. Op. cit.

96

Наиболее подробный анализ процессов демократизации в мире начиная с 1789 года представлен в рамках международного проекта Varieties of Democracy, реализуемого в рамках V-Dem Institute (университет Гетеборга). См.: https://www.v-dem.net/en/data/data/v-dem-dataset/.

97

Przeworski A., Alvarez M.E. Cheibub J.A., Limongi F. Op. cit.

98

Lipset S.M. Some Social Requisites of Democracy: Economic Development and Political Legitimacy // American Political Science Review, 1959, vol. 53, № 1. P. 75 (https://scholar.harvard.edu/files/levitsky/files/lipset_1959.pdf).

99

Rabushka A., Shepsle K. Politics in Plural Societies: A Theory of Democratic Instability. Columbus, OH: Merrill, 1972.

100

Асемоглу Д. (Аджемоглу Д.), Робинсон Дж. Экономические истоки.

101

Higley J., Burton M. Op. cit.

102

North D., Weingast B. Constitutions and Commitment: The Evolution of Institutions Governing the Public Choice in Seventeen-Century England // Journal of Economic History, 1989, vol. 49, № 4. P. 803–832 (https://www.researchgate.net/publication/227348672_Constitutions_and_Commitment_The_Evolution_of_Institutions_Governing_Public_Choice_in_Seventeenth-Century_England).

103

Colomer J.M. Transition by Agreement: Modelling the Spanish Way // American Political Science Review, 1991, vol. 85, № 4. P. 1283–1302.

104

Matynia E. Furnishing Democracy in the End of the Century: The Polish Round Table and Others // East European Politics and Societies, 2001, vol. 15, № 2. P. 454–471.

105

Levitsky S., Way L. Op. cit.; Schedler A. The Politics of Uncertainty.

106

См.: Levitsky S., Way L., Op. cit.

107

Huntington S., The Third Wave. P. 174–180.

108

По состоянию на 2019 год ВВП России на душу населения составил $11 163, что чуть ниже среднемирового показателя, но выше, чем у таких демократий, как Аргентина, Болгария или Бразилия (https://statisticstimes.com/economy/countries-by-gdp-capita.php).

109

О неравенстве в России см., в частности: Remington T.F. The Politics of Inequality in Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2011; Novokmet F., Piketty T., Zucman G. From Soviets to Oligarchs: Inequality and Property in Russia, 1905-2016 // NBER Working Paper Series, 2017, № 23712 (https://www.nber.org/system/files/working_papers/w23712/w23712.pdf).

110

См.: Hale H. The Myth of Mass Russian Support for Autocracy: The Public Opinion Foundation of a Hybrid Regime // Europe-Asia Studies, 2011, vol. 63, № 8. P. 1357–1375; Carnaghan E. The Difficulty of Measuring Support for Democracy in a Changing Society: Evidence from Russia // Democratization, 2011, vol. 18, № 3. P. 682–706.

111

Fish M.S. Democracy from Scratch; Beissinger M.R. Nationalist Mobilization and Collapse of the Soviet State. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

112

Robertson G.B. The Politics of Protest in Hybrid Regimes.

113

Smyth R. Elections, Protest, and Authoritarian Regime Stability: Russia 2008–2020. Cambridge: Cambridge University Press, 2020.

114

Подробнее о несостоявшемся «круглом столе» в СССР в 1990–1991 годах см., в частности: Reddaway P., Glinsky D. The Tragedy of Russian Reforms: Market Bolshevism against Democracy. Washington, DC: United States Institute of Peace, 2001, Chapters 3, 4; Шейнис В. Взлет и падение парламента: Переломные годы в российской политике (1985–1993), т. 1. — М.: Московский центр Карнеги, 2005 (http://www.yeltsincenter.ru/books/vzlet-i-padenie-parlamenta-perelomnye-gody-v-rossiiskoi-politike-1985-1993-t-1).

115

Гилман М. Дефолт, которого могло не быть. — М.: Время, 2009.

116

См. сравнительный обзор: Трейсман Д. «Догнать капитализм»: Что получилось и не получилось за тридцать лет посткоммунизма // Рогов К. (ред.) Демонтаж коммунизма 30 лет спустя. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — С. 151–163.

117

Травин Д. Модернизация общества и восточная угроза России // Гельман В., Маргания О. (ред.) Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010. — С. 111–150.

118

Hanson S.E. Post-Imperial Democracies: Ideology and Party Formation in Third Republic France, Weimar Germany, and Post-Soviet Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2010; Hale H. Patronal Politics.

119

Huntington S. The Third Wave. P. 55.

120

Clark W.A. Russia at the Polls: Potemkin Democracy // Problems of Post-Communism, 2004, vol. 51, № 2. P. 22–29 (https://www.academia.edu/6909743/Russia_at_the_Polls_Potemkin_Democracy).

121

См.: Гельман В. «Недостойное правление».

122

Rogov K. The Art of Coercion: Repressions and Repressiveness in Putin's Russia // Russian Politics, 2018, vol. 3, № 2. P. 151–174.

123

Гайдар Е. Гибель империи.

124

Petrov N., Treivish A. Risk Assessment of Russia's Political Disintegration / Segbers K., De Spiegeleire S. (eds.). Post-Soviet Puzzles, vol. 2. Baden-Baden: Nomos, 1995. P. 145–176.